осевшее в живой памяти чувств, осталось позади, на далеком острове. Нечто пригрезившееся, знакомое, но неясное терзало его. Потеря была слишком велика. Любовь к Изольде снова охватила все его существо. Можно ли раско­ пать прошлое? Обрести уже забытого себя? В какой степени мы отторгаем тени ушедшего? А если мы ищем не личность, но состояние экстаза, воспри­ имчивости и осведомленности? Пусть даже все это воплощено в смерти. Как пишет поэт Уаллас Стивенс, «в задумчивости человек... видит полет орла, для которого Альпы всего лишь простое гнездо». Не видя барьеров, ум не разво­ рачивает крыльев и страсть не знает высоты. Широкая мостовая, ведущая к страсти, — адюльтер, имеющий вневременное сияние притягательности и про­ никший в легенду о Тристане и Изольде, а также во многие другие предания о проклятой любви. Нам знаком восхитительный костер, который раздувает опасная любовная авантюра, и мы тоскуем по внезапному пробуждению. Когда мы слышим легенду о Тристане, мы погружаемся в грезы любви, мечтаем о роковом огне. Любая роль в этой жестокой, кровавой охоте соблазняет нас: мы готовы идти по следам дикого зверя, быть дичью или стрелком, потому что предвкушаем драму, заставляющую сердце взмывать в открытое небо, будто поднятая с места куропатка, а пульс — биться и петлять, подобно загнанному зайцу. Каждой клетке, каждой поре находится применение, у нас захватывает дух от открытости жизни, от высвобожденности, мы ныряем в сверхъестественный восторг победы, чувствуя себя бесплотными и могущес­ твенными, как боги.

МАРСЕЛЬ ПРУСТ: ЭРОТИКА ОЖИДАНИЯ

Ожидание. Ребра распирают ее грудь, тупая боль, словно кто-то бьется внутри, спазмы в желудке. Минутная стрелка часов, кажется, примерзла к циферблату. Жизнь замерла, птицы разучились петь, в машинах заглохли моторы. Мир затих. Над всем царит молчание. Ее пульс вздрагивает, словно испуганный олень. Она садится к окну, боясь пропустить малейшее движение на улице; она впивается взглядом в проплывающие мимо лица, стараясь отыс­ кать черты своего возлюбленного. Прядь светлых волос наполняет ее блажен­ ством, но тут же ее ждет разочарование, поскольку ее обладатель оказывается незнакомцем. Травянистый плащ показывается из-за угла — наконец-то! — но нет, это всего лишь какой-то деловитый человек задержался у пекарни, возвращаясь с работы домой. Так, минута за минутой, чувства то обнадежива­ ют, то предают ее. Когда наконец появляется возлюбленный, в ней дрожит натянутая струна предчувствия. Старая китайская пословица гласит: «нельзя спутать биение сердца с цокотом копыт приближающихся лошадей».

Девочка-подросток сидит у телефона, спина ее напряжена, пальцы тере­ бят прядь волос. Она ждет. Девочка из викторианской эпохи вышивала са­ мые сложные узоры — запутанные петли, кружевные салфетки, наволочки, нижние юбки, накидки, платки, ночные сорочки — и пассивно ждала. Теоре­

тически она готовила содержимое для своего «сундучка», но на самом деле заполняла часы вольного отрочества полезной работой в ожидании, пока не придет время трудиться на ниве любви. Современная женщина заглядывает в бары, помещает романтические объявления в газетах, обращается в службу знакомств или посещает церковь, — она ждет активно. Мы все ждем любви, и делаем это неумело. Смысл ожидания состоит в страдании. А страдание, напомним, — прерогатива страсти. Ожидание «его» или «ее», «истинной люб­ ви», «кого-то особенного», «единственного сокровища» всегда занимало чело­ вечество и вдохновляло поэтов и художников. В романе Чарльза Диккенса «Большие ожидания» мы встречаемся с сухонькой мисс Гавишем. Она замер­ ла среди паутины, в обветшавшем свадебном платье, ожидая десятилетиями жениха, чтобы отправиться с ним к алтарю. В волшебной сказке, на которой выросло не одно поколение, Спящая Красавица ждала сотни лет, пока пре­ красный Принц явился и разбудил ее поцелуем. Тогда она открыла глаза и глубоко вздохнула, готовая к новой, осмысленной жизни.

В прошлом обычно именно женщина помещалась в позицию ожидания любви. Стефан Керн отмечает в книге «Культура любви: от эпохи викторианствадо наших дней»: «Викторианское искусство очерчивает границы, внут­ ри которых женщина живет, готовясь встретить любовь». Оно имеет свою «иконографию ожидания»: «На протяжении всей эпохи встречается изображе­ ние спящей женщины — под деревьями, на берегу озера, в гамаке, в постели, на софе, на скамье или на траве... Бесконечная череда женщин запечатлена в сладострастном ожидании в римских банях или на восточном базаре, на нево­ льничьем рынке и в гаремах». Большую часть исторического периода женщи­ ны коротали время взаперти, как некая недвижимость. Они не могли оста­ вить дом и пуститься на поиски любви, подобно мужчине. Юная красавица ждала, пока рыцарь в сияющих доспехах полюбит ее, вызволит из неволи и окружит заботой. В этом смысле она походит на начинающую актрису, кото­ рая проводит дни у стойки голливудской забегаловки, надеясь, что прекрас­ ный магнат однажды обратит на нее внимание. Девушки обыкновенно пас­ сивно наблюдали за поисками жениха, возлагавшимися на их родственников. И женщины и мужчины ждали, пока карма, судьба, провидение или какоенибудь другое божество пошлет им спутника жизни. И до сих пор люди верят в магические силы, разворачивающие сагу их бытия.

Смысл ожидания состоит в желании перенести будущее в настоящее. В каждом отдельном моменте и в последовательности моментов время исполня­ ет пляску теней, а предвкушаемое будущее замешивается на воображении и перетаскивается в настоящее, словно нечто действительно происходящее здесь

исейчас. А «здесь» и «сейчас» длятся вне смертных пределов. То, что осозна­ ется в этот момент, и только в этот момент, магическим образом обобщается

ивпадает в океан моментов неисследованного мира будущего. Трепет ожида­ ния происходит от намерения нарушить неизменные границы. Это все равно как быть причастным к жизни после смерти. Многие опасаются приближения

102 ЛЮБОВЬ В ИСТОРИИ

на огромных скоростях будущего, не подчиняющегося человеку, — этой бес­ контрольной ракеты, готовой взорваться. Другие не боятся будущего, смиря­ ясь с тем, что оно несет как хорошее, так и плохое. Но все ждут любви, хотя с разной степенью возбуждения. Порой ожидание становится блаженной пре­ людией к любви, когда двое сливаются в порыве утешения.

У Марселя Пруста ожидание имеет свою эротическую сторону, искупаю­ щую возможность того, что избранник никогда не появится. Парижские друзья называли его Солнцем Полуночи, потому что его день был вывернут наиз­ нанку: он спал днем, а писал и общался с людьми ночью. Элегантный, остро­ умный, богатый, веселый, одетый как денди, знакомый со всеми сплетнями, безгранично учтивый, он вращался в высшем парижском обществе, покорял престарелых матрон, писал изысканные длинные письма друзьям, но боль­ шую часть жизни проводил под пледом, затворившись в спальне своей ро­ скошной квартиры. Он был хрупок, подвержен болезням (прожил пятьдесят три года и умер от астмы), но и отшельником сохранял накал эмоций. Он бодрствовал ночами, словно монах, и его уносило в далекие пространства. В этой величественной скорлупе, возлежа на роскошных подушках, питаясь картофельным пюре, которое ему доставляли из его излюбленного дорогого ресторана, он и создал шедевр воспоминательного жанра — «В поисках утра­ ченного времени», — где пытается воссоздать всех, кого когда-либо знал, свои собственные состояния, все, что ему довелось увидеть, все поступки, совершенные им на протяжении жизни. Как можно воспроизвести всю ам­ плитуду жизни: людей и эмоции, животных, небеса, ощущения, мысли — весь поток сознания? Эта искусная пряжа занимает три тысячи страниц, каж­ дый ее фрагмент напоен витиеватой музыкой ума и сердца и поистине неза­ бываем. «Он был аналитиком грез, — писал о Прусте Поль Уэст, — заклина­ телем экстаза, гурманом скандалов, поклонником девушек, ценителем юно­ шей, властителем матрон, снобом, виртуозом остроумных реплик и непре­ взойденным теоретиком любви, памяти и воображения».

Марсель Пруст родился в Париже в 1871 году, в разгар франко-прусской войны, в эпоху страшных лишений, голода и болезней. Парижане, отчаяв­ шись, ели собак, кошек и крыс, чтобы выжить, и эпидемия холеры косила население. Мать Пруста не могла правильно питаться во время беременности и впоследствии жестоко винила себя за то, что ее ребенок начал свой жизнен­ ный путь нездоровым. Вскоре она снова забеременела, и Марсель обрел брата, обидчика и соперника, с которым он беспрерывно ссорился. Однако мать много нянчилась со старшим сыном, хлопотала над ним, не спускала с него глаз, когда он выглядел больным, и каждый вечер читала ему перед сном, перескакивая через любовные пассажи. Со временем книги стали ассоцииро­ ваться для него с матерью, а кроме того, он понял, что из-за его болезненнос­ ти сгущается ее внимание к нему. Жанна-Клеманс, боясь, что она родила хворого ребенка, инстинктивно обращалась с ним как с больным, и ее расту­ щее беспокойство и преданность заставляли его вести себя соответственно.

Этот пакт между матерью и сыном был заключен достаточно рано, и они, ощущая свою связанность, никого больше не пускали в свой тесный мирок. В наши дни мы, должно быть, описали бы Жанну-Клемане как «мать-наседку» и сопрягли бы астму сына с психологическими проблемами. Фрейд непремен­ но бы заявил (как он это сделал в отношении Леонардо да Винчи), что раз­ вившийся у Марселя Пруста гомосексуализм берет начало в слишком тесном отождествлении с матерью, — в конце концов он стал любить мальчиков, подобно тому как он был любим матерью. Как бы то ни было, Марсель провел в постели большую часть детства, часто пропуская занятия в школе. Мать в какой-то степени заменяла ему и отца — доктора, проводившего мно­ го времени на службе. На протяжении всей жизни Марсель переписывался с матерью, даже когда они жили в одном доме, и ее послания часто заканчива­ ются пылкими заверениями в нежных чувствах, более уместными в письмах к возлюбленному. То были золотые дни открытий и любви для юного Марсе­ ля, которого мать шутливо называла «мой волчонок», поскольку он пожирал ее заботы, — дни, когда солнце стояло в зените и он заполучил в безраздель­ ное пользование внимание самого прекрасного существа на свете.

Взрослому Прусту не нужно было спускаться глубоко в шахту памяти за годами детства. Они наплывали на него непрошено, словно манна, и он отзы­ вался об этих воспоминаниях как о «невольных». Они не выуживались ради замысла романиста, а просто являлись ему. Но стоило им предстать перед Прустом — и он втискивал их в мини-универсум неисчерпаемого анализа, карусели ощущений. В книге «По направлению к Свану» описывается, как холодным зимним днем мать приносит Марселю «пти мадленес» («маленькие мадлен») — особые печенья — и чай. Он окунает кусочек печенья в чай и подносит его к губам. Когда он ощущает его вкус, дрожь пронизывает его тело, в его памяти словно раздается удар гонга — он переносится во времена детства и видит тетушку, угощающую его этим печеньем и липовым чаем. К нему возвращаются вкус разбухшего печенья, запах ароматного чая. Плотина прорывается, и река звуков, вздохов, реалий, переживаний накрывает его. Мучимый фотографической памятью и страстью к воспроизведению деталей, он рисует свои ощущения так выпукло, что они запечатлеваются в сознании читате­ ля, который постепенно начинает верить, что это он ночевал в одной комнате с тетушкой и ее горничной, становится участником событий, единственным свиде­ телем, словно никто другой на земле не читал этих строк и не испытывал то же самое. Вдохновенный анимист, Пруст полагает, что память прячется втелесной оболочке, словнодемоны илидухи, обживающие различные предметы. Однажды вы приходите в соприкосновение с чем-либо: минуете дерево, замечаете изгиб ленты — и память взрывается в глубине вашего сознания. Когда это происходит, отпираютсядвери в подвалы памяти и оттуда вырываются высвобожденные впе­ чатления. Прошлое походит на затерянный город инков, со сказочными храма­ ми, правителями Дон-Кихотами, лабиринтом улиц и жертвоприношениями, в любую минуту готовый предстать во всем своем величии.

Вы чувствуете себя сибаритом, — насыщаетесь с любовью, упиваетесь каждым моментом, превознося даже крохотные радости. Мальчик, ожидаю­ щий любви, Марсель — в боевой готовности, опытный стрелок с колчаном, полным стрел, — прицелившись, с изумлением видит рыжую капризную де­ вочку с совочком в руках. Она стоит у жасминовой изгороди — и ее сочная, пылающая аура захлестывает его. Они обмениваются взглядом, глубоким, словно долгий поцелуй, и он проверяет ее всеми враз отворившимися чув­ ствами. Его душа, ослепленная ею, рвется, впитав то, что Фрейд назвал позд­ нее «океанским» зовом любви, и ему хочется владеть ею, несмотря на инстин­ ктивное понимание невозможности никакими средствами преодолеть одино­ чество — ни сексуальным, ни мистическим соединением.

Став взрослым, герой влюбляется в некую Альбертину, черноволосую, незаметную девушку («оставим хорошеньких женщин для тех мужчин, кото­ рые лишены воображения»). Он боготворит ее, но она твердо решает расстать­ ся с ним. Со свойственным ей непостоянством она кружит между попойками в веселых компаниях. Он, желая вернуть ее, обещает подарить ей «роллсройс» и яхту. Она соглашается, но так и не возвращается — гибнет, сброшен­ ная лошадью. Героя преследуют воспоминания об Альбертине, беспокойные и неизбывные, как чахоточный кашель. Она становится центром неизвестной солнечной системы. Каждый предмет, которого она касалась, отливает сияни­ ем нового мира. Пожираемый ревностью собственника и горем, он напряжен­ но вспоминает ее велосипед, ее «бледные щеки, похожие на белые слитки», пыль, поднимавшуюся от ее движений. Все лица напоминают ему о ней. Любой предмет заставляет его двинуться в болезненное путешествие в глубь памяти. Отсутствуя, она постоянно находится рядом с ним. В этом-то и со­ стоит концепция любви по Прусту. Любовь существует не в реальном време­ ни, а только в потенциальном или же в безвозвратно утерянном. Рай — это то, что утрачено. Любовь требует отсутствия, препятствий, измен, ревности, игры, лжи, влечет за собой примирения, вспышки гнева и предательства! Тогда любящие терзаются, надеются, умирают и мечтают. Муки поднимают их на высочайший уровень чувствительности, и из этой пены выходит лю­ бовь. Любовь не биологический инстинкт, не эволюционный императив, но подвиг воображения, расцветающего на почве трудностей. Герой вспоминает, как Альбертина нежно прижималась лицом к его лицу, как преплетались их ресницы, и память об этой близости, о ласке соприкосновения почти лишает его сознания. И сразу же к нему возвращается охватывавшее его в подобные моменты чувство глубокой беспомощности и загнанности.

Когда герой признается, что его страсть к Альбертине на самом деле заново пережитая любовь к матери, нам слышится голос Фрейда. Герой прямо говорит о том, что ни одна женщина не доставляла ему такой радости своей любовью, как мать. Привязанность матери была абсолютной и надежной, — верный ориентир на компасе его детства. Мы наталкиваемся на множествен­ ные параллели размышлениям Фрейда. Пруст могзнать работы Фрейда, одна­

ко ни в его письмах, ни в его сочинениях мы не находим ни малейшего свидетельства такой осведомленности. Его навязчивое обращение к образу матери поражает сегодня тем, что оно являет в чистом виде пример детской помешанности на фигуре одного из родителей — явления, которому Фрейд дал название эдипов комплекс. Но общий взгляд Пруста на любовь сильно отличается от теории Фрейда. Фрейд полагал, что в основе любви лежит суб­ лимированный секс, тогда как Пруст не видел в ней исковерканного, замас­ кированного или перекроенного сексуального инстинкта. Он воспринимал секс как органичную часть любви, способствующую единению, однако про­ изводил любовь из потребности в любви. Любовь нельзя унаследовать, ее нужно искать. Почему мы так ценим ее? Потому что она несет в себе великое право соприкосновения с жизнью — с людьми, предметным миром, живот­ ными и городами. Любовь позволяет обрести гармонию, почувствовать себя частью изобильного ландшафта бытия. Поэтому-то, когда герой восхищается миром, к нему тут же приходит тоска по любви к женщине. Совмещая в сердце любовь к женщине и к природе, он поднимает на более высокий уровень свою привязанность и к той и к другой. Его восприятие утончается, наблюдательность обостряется, он внемлет малейшемудвижению вокруг себя. Лес никогда не бывает скучным, но влюбленный впитывает необъятное коли­ чество цветовых пятен и звуков. Он становится плотью от плоти этого леса, выплескивает на него всю внутреннюю энергию и вдохновение. Сексуальный восторг является как бы твердой валютой разума, начинающей свое обраще­ ние по вашему желанию.

Человек испытывает потребность в экстазе — не в любви, не в сексе, но в бурлении крови, в напряженной сгущенности чувств, когда жизнь вызывает радость и трепет. Это упоение не делает жизнь более осмысленной, но без него бытие утрачивает значимость. Все дело в изменчивости привычки, в особом коварстве зла, которое наносит удар по страсти и душит любовь. При­ вычка включает в нас автопилот. Пруст приводит в качестве примера умение передвигаться в темноте по знакомому дому: мы не видим расположения мебели, но легко лавируем между предметами. Когда мы заполучаем наконец того, о ком мечтали, мы тут же начинаем смотреть на этот факт как на нечто само собой разумеющееся и страсть быстро идет на убыль. Только недоступ­ ность и уклончивость по-настоящему подстегивают нас. Для кажого челове­ ка существует свой предсказуемый «образец» любви, снова и снова насти­ гающий его, есть излюбленный «тип», диктующий влюбленности и утра­ ты: «Мужчина, которого бросали все женщины, всегда переживал при рас­ ставании одно и то же, как из-за сходства характеров этих женщин, так и из-за поддающейся просчету реакции; любой мужчина продуцирует свой способ быть преданным...»

Пруст не воспринимал человеческую любовь как слепок божественной любви. Скорее, он видел в ней осознанный глубоко созидательный акт при­ частности к избраннику, формирующий человека и через него проникающий

в жизнь. По его мнению, «дело состоит в том, что.чедоэек сам по себе значит мало или даже ничего не значит; лишь последовательность эмоций, умира­ ний, неудач, пережитых в прошлом, соединяются в сознании с ее образом...». Вглядываясь в Альбертину, герой припоминает со всей отчетливостью какойто особый вкус, улыбку, прикосновения. Она словно открывает его ощуще­ ния. Она кажется «порождающим центром огромной структуры, вращающим­ ся по плоскости моего сердца». Альбертина становится средством экспансии героя, чудесной линзой, преображающей и увеличивающей его восприимчи­ вость. Мы необъективны, мы не любим людей как таковых, наоборот, «мы беспрерывно вынуждаем их приспосабливаться к нашим желаниям и нашим страхам... они для нас лишь огромное и размытое пространство, где укореня­ ются наши пристрастия... Трагедия людей состоит в том, что мы используем их как витрину для подлежащей тлению коллекции свидетельств нашей рас­ судочности». Мы влюбляемся, и наша потребность в людяхдиктуется сущес­ твованием любви.

«Женщины, которых я любил наиболее самозабвенно, никогда не соот­ ветствовали моей любви. Моя любовь была искренней, и я подчинял все стремлению видеть их, отвоевать их только для себя; я готов был рыдать в полный голос, если проводил вечер в напрасном ожидании. Но это происхо­ дило, скорее, потому, что они обладали способностью раздувать мою любовь, доводить меня почти до припадка. Сами по себе они никак не воплощали мой идеал. Когда я смотрел на них, когда я слышал их голоса, я не мог отыскать в них ничего, что напоминало бы мою любовь или же гармонировало с ней. И тем не менее единственная моя радость состояла в свиданиях с ними и я тревожился, ожидая их прихода. Как будто бы существовало некоторое абсо­ лютное достоинство, внешнее для них, но искусственно навязанное им приро­ дой, и это достоинство, эта наэлектризованная сила обостряла мою любовь, заставляла меня поступать определенным образом и причиняла мне страда­ ния. Но ни красота, ни ум, ни доброта этих женщин не имели ко всему этому никакого отношения. Меня ^стряхивало, словно от разряда электрического тока, я жил ими, я чувствовал их, я никогда не уставал смотреть на них и думать о них. Я склонялся к мысли, что подобные отношения (я оставляю в стороне физическое наслаждение, обычно сопровождающее чувство, но от­ нюдь не исчерпывающее его) не связаны с внешностью женщины, — они исходят от незримых сил, случайно затронувших ее; к ним-το мы и обраща­ емся, как к загадочным божествам. Это в их доброй воле мы нуждаемся, с ними ищем контакта, не испытывая ни малейшей радости. Предназначение женщины как таковой состоит лишь в том, что благодаря ей мы приходим в соприкосновение с высшими божествами».

Но любовь навязывает нам щекочущую нервы схватку с болью. Иначе и не может быть, — ведь она требует преодоления барьеров и ее приводят в движение страдания. «Любовь — это взаимная пытка», — заключает Пруст. Любящие у Пруста переживают трагическую переменчивость, склонны к ма­

зохизму, как сам автор. Они ступают на стезю любви не для того, чтобы избегнуть мучений, — они ищут терзаний как привилегий. По Прусту, все мы поступаем так, поскольку, вползая в шкуру шамана, получаем право ощу­ тить скрытое священное биение жизни.

Не веря в собственную привлекательность, Пруст привык усилиями скло­ нять на свою сторону официантов, дарить друзьям подарки и старался купить симпатию людей, завоевать их расположение. Он проделывал это с таким блеском и остроумием, что многие искали его общества; однако с любовью дело обстояло несколько по-другому. Родители постоянно твердили ему, что он слишком «слабоволен», чтобы преодолеть свою болезнь и найти серьезную работу. По их замыслу, суровая критика должна была подстегнуть его, вы­ звать желание доказать обратное, но эта тактика привела к обратному — со временем он поверил в то, что о нем говорили. Заставляла ли его быть снобом низкая самооценка? Один из его биографов, Рональд Гейман, пишет: «Если определить снобизм как пристрастие к удовольствию чувствовать себя частью элиты, то Пруст, несомненно, был снобом. Отчаянная нужда в любви застав­ ляла его завидовать аристократам, которым с рождения было уготовано место в центре людского внимания и восхищения». Он вынужденно «приобрел при­ вычку стараться купить доброе отношение. Даже испытывая любовь и чувст­ вуя любовь к себе, он не верил в свою притягательность для других». Поста­ рев, он словно забыл о «связях с лакеями, официантами и секретарями, но в дружбе с юношами, равными ему по социальному положению или же принад­ лежавшими к более высоким слоям общества, ревность была неотъемлемой частью удовольствия, даже когда отношения не предполагали сексуальной близости». Романист жил этим чувством. «Даже испытывая ревность собствен­ ника, — акцентирует Гейман, — Пруст заново проживал ее в своих произве­ дениях».

В поздние годы Пруст с удовольствием посещал публичные дома, и его привычки бегло описаны одним юношей, который работал там. Ему нрави­ лось, когда мужчина, обнаженный, стоял рядом с постелью и мастурбировал. Глядя на него, Пруст тоже мастурбировал. Если у него не получалось достичь оргазма, юноша должен был принести двух диких крыс в клетке, и «сразу же заморенные зверьки набрасывались друг на друга, испуская душераздираю­ щие крики, впиваясь в противника когтями и зубами». Однажды Пруст объ­ яснил Андре Жиду это своеобразное сексуальное пристрастие тем, что он нуждается в особо остром ощущении, чтобы достичь оргазма, и для этого-то он наблюдает за крысиными боями. Как бы там ни было, он знал, что такое отвергнутость, и незаживавшие раны привели к тому, что он стал выбирать в качестве партнеров по сексу анонимов, не вызывавших в нем никаких эмо­ циональных запросов, не затрагивавших его сердца. Он знал, что в противном случае его снова поглотит темная сила ревности и он погрузится в разрежен­ ную атмосферу, где невозможно дышать. Ему, из года в год перемогавшему болезнь, смотревшему в лицо ранней смерти, верившему, что мастурбация