Вот одно из ее трогательных писем: «...взгляните, умоляю вас, на несчас­ тное положение, в которое вы повергли меня; оно было бы безнадежно пе­ чальным и плачевным, если бы не исходило от вас... В моих покоях висит ваше изображение. Всякий раз, когда я прохожу мимо, я останавливаюсь и смотрю на него, и даже в вашем присутствии я не могла удержаться, чтобы не бросить на него взгляд. Если молчаливый портрет может доставлять такую радость, то что уж говорить о письмах! В них есть душа, они говорят, они несут в себе силу, излучаемую восторженным сердцем, они заключают огонь нашей страсти, они раздувают его сильнее, чем это во власти людей, они сохраняют мягкость и изысканность речей и доносят смелость суждений... Я больше не стыжусь того, что моя любовь к вам беспредельна... Я ненавидела себя за свою любовь, я до сих пор уничтожаю себя вечным заточением, чтобы сделать вашу жизнь спокойной и легкой... О! Думайте обо мне, не забывайте меня — мою любовь, мою преданность, мою верность; любите меня как свою возлюбленную, утешайте меня как свое дитя, как сестру, так жену. Поймите, я все еще люблю вас, хотя и стараюсь избавиться от этой любви. Что за слова, что за помыслы! Я с ужасом вздрагиваю, и мое сердце бунтует против меня. Должно быть, этот лист бумаги донесет до вас следы моих слез. Я заканчиваю свое длинное послание и, если таково ваше желание (и благословение Небес), прощаюсь с вами навсегда».

Новые времена

АНГЕЛ И ВЕДЬМА

В средние века людские судьбы были вплетены в ткань современного им общества. Вассалитет опутывал веревками послушания и одновременно гаран­ тировал безопасность. И это было особенно значимо для женщины: привя­ занная к мужчине, она видела в нем защитника: дочь — в отце, жена — в муже, мать — в сыне. Большая часть жизни разворачивалась на людях, и мало кто выбивался за пределы узкого круга, где о каждом была известна вся подноготная, дававшая пищу сплетням, а в основе всех ценностей лежали общепринятые представления, так что исключались сомнения, какое поведе­ ние считать скандальным. Некоторые авантюрные души скитались от города к городу, но для многих мир ограничивался пределами родных земель и пред­ местьями деревень. Путешественники редко разнообразили жизнь, и всех пу­ гала и приводила в недоумение мысль о возможности покинуть родной дом. Кто знает, быть может, чудища бродили за холмами. Рыцари, побывавшие в крестовых походах, рассказывали о больших городах, о роскоши, золоте и шелках, но они приносили и страшные истории о диких чужаках и варварс­ ких обычаях.

На закате средних веков деревни росли словно грибы после дождя, рас­ ширялись города; труднее стало замечать подробности чужой жизни. Арис­ тократы, желавшие вести войны или обогащаться, нуждались в поддержке со

стороны разросшегося класса торговцев, мануфактурщиков и банкиров. Пос­ кольку социальная адаптация облегчала ведение дел, высший и средний клас­ сы держались плечом к плечу и часто роднились при помощи браков. Так трясина социальной жизни, где каждый раз и навсегда занимал позицию в иерархии, начала перерождаться в открытые воды, — тот, кто умен, мог пус­ титься в плавание. Умение правильно одеться и построить речь позволяло маневрировать. Человеку всегда приходилось защищать свою репутацию и бороться за свои .позиции, — неважно, служили ли этой цели дуэли или реклама. С того момента, как понятие «честь» получило ценностность, стало венцом, требующим себе верности, появилась необходимость создавать свою ауруи обеспечивать настоящее достойным прошлым. Внешнее обрело опреде­ ляющую роль.

Из-за социальной двойственности эпохи художники и студенты снова обратились к древности, особенно к Платону, в котором они находили прозрачные и вечные истины. Их страстность, насыщенная глубокой рели­ гиозностью, перевоплотилась в простые человеческие истины; интерес пе­ реместился от Христа к индивиду, представшему архитектором жизни, хра­ нителем добра и благородства. Это мироощущение знакомо и нам, и даже если мы не верим, что по земле разгуливают ангелы, все же предполагаем, что каждый день кто-то совершает поступки, исполненные святости и ге­ роизма. В произведениях искусства произошло возвращение к принципам симметрии и классическим формам, способствовавшим развитию особого оптического приема, так называемой перспективы, при которой плоский двухмерный объект формирует иллюзию трехмерного пространства. Часто говорится, будто перспектива была открыта в эпоху Возрождения, но это не так. Ее использовали гораздо раньше — в полной красе я наблюдала ее в пещерных рисунках животных в Ласко, насчитывающих семнадцать ты­ сяч лет. Но в эпоху Возрождения перспектива стала наваждением. Любое искусство — обманка: оно заставляет домысливать мир, представленный лишь крупицей. Возможно, из-за того, что общество развивается слишком быстро, возникает потребность уяснить взаимозависимость всего. Сегодня мы часто говорим о видении вещей «в перспективе»; та же идея занимала и умы тех, кто жил во времена Возрождения. Перспектива претворяет проис­ ходящие изменения в изображение, — она медленно продвигает нас к го­ ризонту, заставляя менять позицию с течением времени. Детали направля­ ют нас к главным фигурам, перекликаются и соотносятся друг с другом, в каком-то смысле живописное представление о мире пульсирует живой ре­ альностью.

Художники писали обнаженную натуру победно, подобно древним гре­ кам, похожим образом воплощавшим богов и богинь, — женское тело обо­ жествлялось как сокровищница красоты. Как мы уже видели, в средние века статус женщины несколько поднялся. Дева Мария, словно обновленная Аф­ родита, появилась на картинах Боттичелли, Тициана и других художников.

66 ЛЮБОВЬ В ИСТОРИИ

Они писали женское тело сочно, обжигая его красками, придавая ему энер­ гию и динамику. Каждая его клетка излучала жизнь. Женщина представала во всей мощи красоты, а красота, по Платону, составляла благо. Именно в это время господствовало отвращение к женщине, не знающее аналогий в других эпохах. Некоторые, в особенности теологи, полагали, что в женщи­ не корень всех зол, поскольку она куда более животна по натуре, чем мужчина, а следовательно, ее надлежит укрощать, наказывать и даже ли­ шать жизни. История не знает периода, равного этому, по количеству при­ говоренных к смерти и мукам женщин, обвиненных в колдовстве. Шесть­ десят тысяч в Европе, на несколько тысяч больше — в Новой Англии и еще вдвое больше тех, кто подвергался преследованию, но не был сожжен. Два теолога-доминиканца после опыта работы папскими инквизиторами пришли к следующему выводу: «Женщина красива на вид, скверна при прикосновении и смертоносна... она само зло, искушение, раскрашенное притягательными красками... она лжива по природе... Поскольку женщи­ ны слабы умом и телом, нет ничего удивительного в том, что они скорее, чем мужчины, попадают в когти дьявола... Женщины более плотские су­ щества, чем мужчины... Всякое ведовство восходит к плотскому вожделе­ нию, а в женщинах оно неизбывно».

В XX веке появилась тенденция видеть в мужчине сексуальное живот­ ное, хищное по натуре, не знающее над собой контроля, когда взыгрывают гормоны, неспособное отказаться от акта насилия. «Мужчина — это живот­ ное», говорят женщины; самцы «думают только одним орга­ ном», откровенничают мужчины. На протяжении истории таким образом обыч­ но описывались женщины. Женщина воспринималась как порочное, демони­ ческое создание не только в эпоху Возрождения. Ядовитый взгляд на женщи­ ну, идентифицируемую с Евой, погубившей первого мужчину, существовал издавна. Отец Одон, аббат из Клуни, писал в 1100 году: «В самом деле, если бы мужчина обладал властью проникать взглядом оболочку, то, что он узрел бы в женщине, вызвало бы у него тошноту: все женское обаяние есть лишь кровь, влага и желчь. Вглядитесь в скрытое в ноздрях, в горле, в животе: повсюду лишь мерзость... Как можем мы желать держать в объятиях сосуд нечистот?»

Мужчина одновременно и презирал и обожал женщину, находил ее святой и низменной — ангелом и шлюхой, — и эта двойственность осо­ бенно ярко высвечена Возрождением, когда женское тело изображалось как совершенный храм красоты, достойный поклонения и изучения, и в то же ёремя неисчислимый поток ведьм проходил сквозь пытки, муки и по­ зорную смерть.

Женщина-ангел подвигла искусство на усердный труд, и в поздние вре­ мена культивировалась, главным образом, идея плодородия. Человечество ока­ залось погруженным в изображения могучего материнства, часто представлен­ ного улыбающейся Девой Марией, держащей пухлого херувима — реалистич­

но нарисованного Младенца. Несомненно, подобные изображения воплощали идеал; беременные женщины и дети питались неважно, и болезни уносили множество жизней. И все же образ Мадонны был атрибутом повседневнос­ ти, — он нес в себе судьбу женщины, которой предстояло выносить и выкормить ребенка, если только она не была старой или бесплодной. Бога­ тые женщины не кормили грудью своих чад, они нанимали кормилицу и благодаря этому вскоре после рождения ребенка снова беременели. Наро­ дить как можно больше детей и являлось их долгом. Как говорил Мартин Лютер, «утомлены ли они или же здоровы, это единственное предназначе­ ние, ради которого они живут». Плодовитость составляла важнейшее ка­ чество будущей супруги, поэтому женщины порой зачинали ребенка до брака, чтобы доказать, что они в состоянии обеспечить мужа наследника­ ми. С экономической точки зрения дочери были обузой, если они не мог­ ли родить. Кроме того, большое значение имело приданое. Родителям при­ ходилось подкупать мужчину, чтобы он взял на себя ношу ответственности за их дочь. Цена зависела от предложения и спроса. В эпоху Возрождения, когда было множество пригодных к браку женщин, сумма приданого взле­ тела так высоко, что желание подарить его сироте, лишенной возможности выйти замуж из-за отсутствия денег, выглядело актом космического мило­ сердия. Одинокие женщины, не имеющие родственников, те, у кого не было ни отца, ни мужа, ни брата, воспринимались как пустое место. Об­ щество не замечало их. В литературе можно часто встретить образ бедной девушки, работающей не покладая рук, чтобы обеспечить себе приданое, без которого она не надеялась выйти замуж.

При таком укладе девочка становилась не чем иным, как товаром, а брак выступал в качестве делового соглашения. Она лишалась права голо­ са, когда речь шла о подборе мужа. Любящие родители старались найти приятного человека, но для многих дочери были лишь частью состояния, способной принести в будущем доход, социальное продвижение и наслед­ ников. Протест со стороны дочери свидетельствовал о ее неблагодарности и вероломности. Беременность являлась смыслом жизни женщины и ее биз­ несом. Развод находился под запретом. Эти истины были незыблемы. Но женщина также знала, что общество, хотя и не одобряло измен, понимало, что нельзя обойтись без проделок. Если ей везло и она рожала здорового сына, а еще лучше — двух или трех сыновей, то впоследствии могла завес­ ти роман, однако при условии, что любовники не будут вести себя не­ скромно. Духовенство проповедовало взаимное уважение супругов, дружбу между ними, любовь и общие заботы о детях. И часто так оно и было — завещания и другие официальные документы порой исполнены трогатель­ ных слов, выдающих любящие сердца. Но по большей части брак пред­ ставлял собой эмоциональную пустыню, которую спутники пересекали, заботясь лишь о себе.