страсти. Элемент напускного глупого кокетства стал модой. То, что требо­ валось от рыцаря, — пространные речи, готовность подвергнуться испыта­ ниям и прочие атрибуты куртуазного культа — осталось в прошлом. Каж­ дый закон подвергается насмешкам, и не все соблюдают правила игры. Открытая любовь к даме не мешала мужчине порой спать с любовницами и проститутками. Постоянное перетягивание каната происходит на почве невинности. Девушки желают, чтобы их соблазнили, а мужчины потвор­ ствуют этому желанию. Среди женатых и замужних никто не стремился оспорить пальму первенства в добродетели.

ВЗНУЗДАННЫЕ СЕРДЦА

В XVIII веке, со всеми его вспышками внимания к глянцу и декору, господствовал неоклассицизм, а религия не препятствовала разуму, науке и логике. Если природа и человеческая натура составляют части механизма все­ ленной, запушенного бесстрастным Богом, то людям надлежало поменьше выставлять себя напоказ. Человеку следовало скрывать истинные чувства, балы-маскарады стали повальным увлечением, тайники сердца — долгом, а элегантные обороты речи позволяли отгораживаться стилистически. Этикет требовал уклончивой элегантности, протокольности и бесконечных словес­ ных реверансов. Влюбленные были повязаны по рукам и ногам общими правилами поведения и манерами держаться. Кодекс куртуазности вклю­ чал манерные поклоны, умение нюхать табак, а дамы превращали веера в своеобразные семафоры. Пышность, манерность — все это были формы социальной выездки. Женщина могла принимать общество в постели или в ванной, поскольку как ей, так и ее гостям предписывалось маскировать настоящие чувства.

Самоконтроль был притчей во языцех, а на практике он оборачивался порой жестокостью. Люди ощущали сбя вполне комфортно, устраивая пик­ ник рядом с эшафотом. Общество увлекалось легендой о Дон-Жуане Тенорио, испанском аристократе XIV века, холодном, искусном садисте, погубив­ шем множество женских репутаций. Те, кто трепетали при мысли о суровой схватке характеров, радовались любовным интригам, как кровавому спорту. Игра состояла в соблазнении, изменчивости и притворстве, когда один парт­ нер сначала совершенно покоряется, а затем стремительно и хладнокровно исчезает. Среди всех талантов больше всего холили умение пользоваться сер­ дцем какукрашением. Здравомыслящие джентльмены видели в женщине боль­ шого ребенка и, как, например, граф Честерфилдский, советовали сыновьям: «Понимающий мужчина только забавляет их, играет с ними, смешит их и льстит им, как если бы перед ним был веселый, дерзкий ребенок, но никогда не советуется с ними, не доверяет в серьезных делах, хотя и позволяет думать, что рассчитывает на их помощь». Втакую атмосферу ворвался Казанова, про­ живший бурную жизнь соблазнителя, авантюриста, игрока. Он попрал зако­

ны любви, окружил себя ореолом побед и, как яркое выражение психологи­ ческого типа, дал свое имя определенному поведению и шагнул в будущее. Каждая победа бесконечно радовала его, поскольку он был обиженным ребен­ ком, посвятившим всю жизнь поискам любви, одобрения и признания.

Джакомо Казанова родился в Венеции в 1725 году, в актерской семье. Актрисы обычно подрабатывали проституцией, а актеры — сводниками, и родители частенько оставляли его под присмотром бабушки с материнской стороны, а сами отправлялись в турне по Европе. Как уличный ребенок, он знал о втором ремесле матери, но еще сильнее ранили его ее постоянные отлучки. Ее материнская любовь, казалось, водила пером с невидимыми чер­ нилами. Поскольку Джакомо страдал частыми кровотечениями, бабушка от­ правила его в Падую, надеясь, что свежий воздух поправит его здоровье. «Так они избавились от меня», — написал он в своих воспоминаниях пятнадцать лет спустя, с застарелой болью и гневом. В те годы чему только он не обучал­ ся (включая ученичество у одного мужчины, который показал ему, как надо бриться, и тем пробудил в нем мужественность). В конце концов он окончил университет в Падуе, — вынес из него степень доктора юриспруденции и опыт первой любви.

В сущности, в сем мире близким ему был образ устрицы. В самом деле, он часто вкушал сырых устриц женской груди, испытывая особый восторг. По мнению некоторых, устрицы похожи на женские гениталии, и он с на­ слаждением приникал к солоноватым укромным уголкам. Риск только распа­ лял его желание, он обожал приправлять жизнь интригами и часто уговаривал женщин заняться любовью в совершенно не подходящих для того местах — на бешеном скаку в экипаже, в двух шагах от ревнивого мужа, через тюрем­ ную решетку, на публике, порой в присутствии, иногда с участием третьего лица. Его молодость, внешность, живой ум притягивали и женщин и мужчин, и, по всей видимости, он был бисексуалом, хотя по большей части имел дело с любовницами, а не с любовниками. Он выбирал зрелых женщин, но в своих записках тактично омолаживает их, указывая неправильный возраст. Как пи­ шет один биограф Казановы, его дар состоял «в умении придерживать свой ум и эрекцию, тогда как все вокруг него нуждались именно в этих качест­ вах». Неудивительно, что он подхватывал венерические заболевания одиннад­ цать раз, вынужден был лечиться, додумался до использования половинки лимона в качестве своеобразной мембраны и сооружал примитивный кондом из внутренностей овцы. В нем было что-то от отъявленного повесы и мерзав­ ца. Ни одна стена не казалась ему слишком высокой, ни одно окно — слиш­ ком узким, ни один муж, как бы близко он ни находился, не мог помешать ему заняться любовью с его женой, «потому что она красива, потому что я люблю ее, потому что ее чары являются чарами, лишь если они имеют власть похерить рассудок».

Каждая любовная история была поиском золотого руна, и потому он пускал свой пенис вскачь, словно доблестного коня. Соблазняя женщину,

74 ЛЮБОВЬ В ИСТОРИИ

которой он добивался, он становился неотразимым в своем пылу. «Когда лампу уносят прочь, все женщины становятся похожими друг на друга», — сказал он однажды по поводу случайных приключений с отвратительными старухами, происходивших в темноте. Но он также говорил, что «без любви сие великое предприятие становится гнусной штукой». Снова и снова он расставался со своим сердцем и терял то, что приобрел. Однако в своих под­ счетах он сводил расходы с доходами. Он искал уважения и старался понра­ виться, склонить на свою сторону высшее общество. Прекрасный рассказчик, он изобретал множество плутней, пролагал себе дорогу, залезая под юбки бесчисленным женщинам, часто в многолюдном обществе (тогда никто из женщин не носил нижнего белья, поэтому секс на людях был особым видом развлечений), испробовал массу профессий — пытался сделать карьеру как военный, шпион, священник, скрипач, танцор, изготовитель шелков, повар, драматург, сводник, прорицатель, знаток каббалы и маг, — и это еще не все. Он втирался в доверие к императорам, папам и уличным мальчишкам, дрался на дуэлях, нежился в театральной обстановке, был вороватым, провел годы в тюрьме и многие часы в пирушках с членами королевской семьи, перевел «Илиаду» и другие произведения классических авторов, написал две дюжины нравоучительных книг и веселил в часы досуга Руссо, Вольтера, Франклина и других мыслителей. Он скрывал свое истинное происхождение и жил в стра­ хе, что истина может всплыть. Что значил этот жалкий обман в сравнении с внутренним мошенничеством? Жизнь на лезвии ножа не давала его уму при­ тупиться, но одновременно делала его отчаянным. Как только Казанова появ­ лялся в городе, полиция брала его на заметку — и точно так же поступали местные красотки, их мужья и любовники.

Люди/тсто не видят разницы междуДон-Жуаном и Казановой, — и они действительно похожи в главном: оба чувствовали себя нежеланными и бро­ шенными, как вдетстве. Со временем было замечено, что их счастливая внеш­ ность и сексуальность служили способом привлечь к себе внимание, которого им болезненно не хватало; они инстинктивно ставили карту на соблазнение, эротизировали любые отношения — подобно Мерлин Монро. В XIV веке Дон-Жуан соблазнял женщин, чтобы убедиться в своей мужской силе, тогда как Казанова жаждал доказательств того, что он был желанным ребенком. Потеряв надежду обрести любовь, уважение, семью, чувство нужности, он растворял свою беззащитность в браваде и сердечной гонке. Он пытался ута­ ить ту притягательность, которую имела для него фигура матери, и стричь шерсть с богатых аристократов, доказывая тем самым, что это под силу маль­ чику из бедной семьи.

Казанове хотелось видеть женщин в полной своей власти, но, как только его желание исполнялось, он оставлял их, как оставила его в свое время мать. Она была его первой любовью, она разбила ему сердце, и он всю жизнь, бросаясь от одной женщины к другой, гонялся за ее тенью. Казалось, он уже схватил ее — и вдруг обнаруживал, что сжимает пустоту. И снова тень маячи­

ла перед ним, и снова он бежал за ней, и снова обманывался. Во всяком случае, магнетическое действие оказывали на него женщины только одного типа. Только они манили его, только их он не мог победить, только из их когтей он был бессилен вырваться, хотя они истощали его кошелек, сводили на нет его власть и рвали на клочки его гордость. Они обещали и обманыва­ ли, мучили и отпускали, и он был не в состоянии спастись от этой пытки. Когда такая женщина появлялась на его горизонте, все, что от нее требова­ лось, — это не подать виду, будто она заинтересована в исходе интриги. Преисполнившись неуверенности, он словно зависал над пропастью, он ощу­ щал дыхание отверженности, обрушившейся на него в детстве. Распространяя свою взрывчатую чувственность, разряжая свое вожделение, он испытывал моральное удовлетворение. Но свой секрет он тщательно оберегал. В какой-то степени он выбрал в супруги саму жизнь, и это обязывало его фонтанировать веселостью. Он искрился юмором, поэтому все двери перед ним открывались, юбки приподнимались, груди вздымались. Имя его стало нарицательным — в словарях появилось слово «казанова»: так иронически называли любого муж­ чину, заслужившего сомнительную славу распутного, бессердечного покори­ теля женских сердец. На самом деле Казанова был дерзким, эмоциональным спорщиком, — он вступал в жестокую любовную игру и часто оставался ни с чем. Его тайным оружием был испуг, заставлявший его действовать, произно­ сить речи, пробиваться, любить и искать взаимности. И все это было лишь иллюзией, тенью, ползущей по стене. Но были у него и взлеты, и в конце своей жизни он не без грусти сказал: «Я ни о чем не жалею».

Казанова являл собой тип опасного и нескромного любовника XVIII века. А вот Вениамин Франклин во всем был учтивым джентльменом — и в уме­ нии мыслить, и в искусстве любви. Он знал Казанову, хотя и неблизко. Они иногда встречались при дворе, где бывал также Вольтер и другие философы, и беседовали. Однако ночью, в том, что касалось любви, они вели себя поразному. В отличие от темпераментного, готового рисковать Казановы Фран­ клин был рационален, игрив и искренен. Ему была открыта дорога в сердца и в будуары, из него творили идола.

Когда мы были нацией лавочников, Вениамин Франклин уже принадле­ жал всему миру. Во времена королей он гордился званием типографа. Он был способен убедить в своей правоте монархов, маленьких детей, толпу, затеваю­ щую суд Линча, и стал многообещающим тайным заклинателем революции, продвигавшим ее идеи в Европе. В эпоху расцвета абстрактных теорий он умел обрабатывать сложные факты на станке простых идей. Он был остроу­ мен в пристрастиях и в делах и растворял простые житейские истины в едких, страстных эпиграммах. Он чувствовал себя как дома посреди бурных полити­ ческих дебатов и в лукаво-двусмысленной обстановке французских салонов. Не являясь человеком, приверженным церкви, он мечтал об универсальных законах, о порядке, установленном в залитом светом мире, о совершенствова­ нии человека.

Семьянин, со связями, раскинутыми по двум континентам, заботливый, распространявший на все семейство — и в особенности на своего незаконного сына, который в свою очередь имел незаконного сына, — поистине патриар­ хальную привязанность, он состоял в браке сорок лет, однако пятнадцать из них прожил за границей без жены. Нам он представляется старцем, проница­ тельным и здравомыслящим экономистом, но даже на седьмом десятке он кружил головы красоткам Франции пылкими письмами и остроумными фор­ мами заигрывания. Все в нем было гармонично — и внешность и фигура, — все работало в унисон. Вто время как другие мужчины сходили с ума из-за пустяков, он обдумывал непростой уклад американской жизни, куца вмещал больницы, мостовые, академии, страховые компании, библиотеки, различные механизмы — и свободу личности.

Франклин играючи разрешал всяческие проблемы. Он со страстью ста­ рался воплотить современные ему научные теории в жизнь, чтобы улучшить повседневный быт простых людей. Когда упоминание об электричестве стало чем-то большим, чем ораторский прием, он испробовал это новшество на пригодность для жарки индюшки. Он изобрел бифокальные очки, которые сам носил, громоотвод, которым снабдил собственный дом, и это чудо — особые пенсильванские печи. Внимательный к мелочам, он диагностировал свинцовое отравление, нашел средства излечения от собственного недуга, под­ агры — и написал трактат о заразности вульгарной простуды. Он был велико­ лепным метеорологом и умел предсказывать штормы, затмения, смерчи, гром, северное сияние. Он первым попытался сделать карту Гольфстрима. Всвобод­ ное время он изучал ископаемых, реформу орфографии, болотные газы, оспу, возможности совершать полеты, веснушки, воздушные шары на горячем воз­ духе (когда его спрашивали, какая от этого польза, он отвечал: «А какая польза от младенца?») и многие другие общеизвестные любопытные вещи, перечисление коих могло бы занять целый параграф. «Идеи нанизываются одна за другой, словно луковицы в связке», — писал он о своем неуемном, проницательном уме, и недаром: ум этот хранил сведения о том, как цветут растения; имел смелость перенести желтые ивы на американскую почву; изо­ брел гибкий катетер для страдающего брата; создал эпитафию на смерть бел­ ки для обезумевшей от горя маленькой девочки. Его метода как в науке, так и в сердечных делах состояла из трех звеньев: он шел от общих при­ нципов к практике и подводил итог в простом совете. Одному юному ловеласу он написал: «Голубей можно убивать, но не больше, чем вы в состоянии съесть».

Прямой, чистый характер Франклина толкал его на поиски добродетели и заставлял думать о ней, обсуждать вопросы нравственности с друзьями в фи­ лософском клубе, основанном им, и писать памфлеты в «Альманах Бедного Ричарда» (в Филадельфии, насчитывавшей только 20000 жителей, ежегодно продавалось 10000 этого издания). Но, выясняя, что такое добродетель и из­ лагая свои соображения на этот счет, он вовсе не считал себя обязанным вести