безукоризненный образ жизни. Он был одним из самых известных в то время охотников за юбками. В легендах он изображается старым развратником, но между этим представлением и истиной, о которой можно судить по его пись­ мам, лежит дистанция в световой год. На протяжении всей жизни он был защитником прав женщин, их достоинства, красоты. Он ценил всех женщин, вне зависимости от возраста и социальной принадлежности. Одно из его са­ мых забавных, наиболее известных и мудрых посланий посвящено преиму­ ществам любовных отношений с женщиной старшего возраста и гласит: «Они очень благодарные». Он много помогал своим друзьям женского пола: снаб­ жал деньгами, предоставлял кров, заботился о детях, готов был посоветовать как поступить в сложной ситуации, и, кроме того, хранил к ним большое уважение. Женщины, подобно молнии, составляли одну из сил природы, а Франклин любил естественные науки. Он осваивал их спокойно, не спеша и без страха.

Неудивительно, что к семидесяти годам он слыл во Франции символом вневозрастной мужественности. Его портреты смотрели со всех предметов — с футляров для ножей, ваз, столовых сервизов, носовых платков, горшков. Француженки, умело управлявшие хрупким суденышком флирта и подняв­ шие это ремесло до ранга великого искусства, находили во Франклине игрока высшего класса. Женщины добивались его внимания и в откровенных сердеч­ ных письмах клялись ему в вечной любви. Его дамы из Франции посылали рукавички и кукол его внукам в Америку. Его жейа одаривала его французс­ ких друзей скромными деревенскими приношениями. По крайней мере, два раза он делал предложение француженкам, и те нежно отказывали ему. Сле­ дует отметить, однако, что помимо порядочности их удерживала разница в возрасте, так как они были лет на сорок моложе его, а также то обстоятельст­ во, что сами уже состояли в браке, и они сетовали на бедственность своего положения в письмах к нему, полных обожания. Тогда телефонов не сущес­ твовало, и он питал слабость к переписке, в которой видел захватывающую риторическую любовную игру, — например, посылал шаловливые, остроум­ нококетливые письма своей знакомой, мадам Брийон. В ее доме он бывал, по меньшей мере, два раза в неделю, играл с ней в шахматы, когда она принима­ ла ванну, — поместившись на бортике. Его репутация основана на целом сонмище анекдотов. Вот один из них: как-то зимним вечером он нечаянно повстречал даму, с которой пережил любовный восторг за несколько месяцев до того. С легким упреком она сказала: «Мы не виделись все лето. Вы, верно, больше не хотите меня». «Мадам, — ответил Франклин, — вы как нельзя больше далеки от истины. Я просто ждал, пока ночи станут длиннее».

СОН НАЯВУ

Со временем бумеранг общественного мнения облетел Европу, и взгляды на жизнь и на любовь претерпели новое изменение. Рационализм уплыл в

прошлое, и на смену ему пришел романтизм. Средний класс достаточно воз­ мужал, чтобы набрать силу, и значимость благородного происхождения упала. Он отстаивал ценностность любого индивида независимо от генеалогии и принадлежности к тому или иному классу. Индустриализации «перспектив­ ных мест» сопутствовало появление шумных, грязных городов, из которых люди стремились вырваться; средний класс имел достаточно денег и свобод­ ного времени, чтобы искать новых впечатлений и выезжать на увеселитель­ ные прогулки за город. Британские монархи значительно утратили свою августейшестъ, философы горячо дискутировали вопросы демократии, а фран­ цузская и американская революции подожгли мир новыми идеалами. Ученые XVIII века были догматиками и максималистами, и их непреклонность пугала романтиков. В жизни стали видеть тайну, загадку, а за опытом признавать глубоко индивидуальную природу. Со временем общество прониклось атмос­ ферой удушающей запрограммированности, когда моральные законы стали использоваться как смирительные рубашки. Романтики мечтали о свободном обществе, открытом для эксперимента, налагающем на каждого человека лич­ ную ответственность. Они вперились в Восток, очаровывались средними ве­ ками за их порыв в мир эмоций; чувствуя, что общество движется навстречу каким-то утопиям, уговаривали людей следовать указаниям сердца, а не разу­ ма, обожествляли дикую природу, придавая ей статус райских кущ; призыва­ ли художников священнодействовать своим искусством и более всего покло­ нялись оригинальности ради оригинальности, поскольку все новое, неслы­ ханное и неизведанное воспринималось как драгоценнейшее дополнение к миру ощущений. Любовь как игра утратила свой смысл. Ревностно оберегая самобытность, душевные поиски, наполненные до краев чувствительностью и нежностью, романтики понимали любовь как сон наяву, как суровую силу, обрушивающуюся на человека, словно огромная волна.

Из композиторов ни один не передал страстность этого времени так, как Бетховен — бурный, вызывающий, писавший авангардную музыку, в кото­ рой звучали величие и гармонизированная тревога. Преодолевая строгость традиционной музыки, в своих произведениях он нагнетал яростность, сер­ дечную боль и героичность. Всю эту экспрессию невозможно было передать при помощи залежавшейся музыкальной терминологии, и он придумал новый словарь, насыщенный идеями полета, открытый чистым эмоциям. Его музы­ ка отталкивала мастерство шитья.прошлого, она взмывала на гребне необра­ ботанных чувств. Инструменты ткали дикую гармонию, и музыкантам при­ шлось обучаться новой исполнительской технике. Старые правила рушились, музыка Бетховена приобретала страстность, в ней поселились страдание и человечность.

Он создал тридцать восемь фортепьянных сонат; мне особенно близки «Патетическая» и «Аппассионата», — первая написана после того, как он с ужасом обнаружил, что глохнет; вторая полна решимости дать бой судьбе — со всем бешенством, какое накопилось в нем. «Я должен схватить судьбу за

глотку, — поклялся он, — ей никогда не побороть меня». Благодаря этим сонатам фортепьянная музыка претерпела сильные изменения — стала более амплитудной, властной, полнозвучной, глубоко лиричной. Позднее, когда Бетховен окончательно оглох, он написал самые задушевные свои произведе­ ния, самуючистую музыку — шестнадцать струнных квартетов. Однако именно в фортепьянных сонатах надежда сменяется отчаянием в жестоком борении с любовью.

Людвиг ван Бетховен родился в 1770 году. Его отец зарабатывал пением, но из-за его алкоголизма семья жила в постоянном страхе и нищете. Обнару­ жив в сыне недюжинный талант, он решил делать на нем деньги, превратить его в дойную корову, точнее, дойного теленка. В конце концов, маленький Моцарт ведь объездил же всю Европу и сколотил состояние для своих родите­ лей. Отец приказал Людвигу весь день проводить за инструментом. Иногда, вернувшись домой после ночных попоек и кутежей, еле удерживаясь на но­ гах, он извлекал сына из постели, требуя, чтобы тот практиковался в игре вслепую. Если Людвиг ошибался, как мог бы и любой другой мальчик, ока­ завшийся на его месте, отец бил его. Учитывая это сочетание нелюбви, физи­ ческого давления и насилия и пытки инструментом, нельзя не удивиться, что Людвиг не отвратился раз и навсегда от фортепьяно. Прибавим к этому тот факт, что, по мнению современников, он был почти уродцем, неряхой и, естественно, крайне застенчивым, — ясно, что будущее его не выглядело слиш­ ком обнадеживающим. Его мать обожала своихдетей, но, измученная деспо­ тизмом мужа и нищетой, умерла молодой от туберкулеза. Первый концерт Людвиг дал в возрасте восьми лет, а с четырнадцати он стал ассистентом придворного органиста. Эта должность позволяла ему, хотя и с трудом, кор­ мить семью, лишившуюся матери; отец его к тому времени остался без рабо­ ты. Людвига никак нельзя было назвать джентльменом: маленького роста, замкнутый, с грубыми манерами, рябым лицом. Сердце этого нетерпимого, темпераментного юноши было уязвлено людским пренебрежением; он легко выходил из себя и с ожесточением бросался в бой. Он не переносил оскорбле­ ний и критики (а его музыка навлекала на себя и то и другое) и не терпел глупцов. Как следствие пережитого в детстве, у него стала развиваться глухо­ та. Она не мешала ему сочинять — он слышал музыку внутренним слухом, хотя не имел возможности воспринять реальные звуки, — но встала между ним и миром. Он превратился в мученика, — так воспринимает мир призрак — персонаж с оперной сцены. Можно представить, с какой болью он писал эти строки: «О, люди, вы, кто думает или говорит обо мне как о недобро­ желательном, упрямом мизантропе, как вы ошибаетесь, не зная причин моего поведения... Для меня не существуют общение, изысканные беседы, обмен мыслями; я могу воспринимать только ничтожную часть того, что мне необходимо. Я вынужден жить как изгнанник... О провидение, лиши меня всего, но подари мне хотя бы один день счастья, — я уже не помню, когда в последний раз радость стучала в мое сердце. Когда, о когда же,

Всевышний, я снова войду в храм природы и людей, — никогда? Нет, это было бы слишком жестоко!»

Когда глухота полностью овладела им, он принялся с еще большим усер­ дием сочинять музыку. Он часто, отчаянно и безумно влюблялся, неизменно в молоденьких, красивых женщин благородного происхождения, и все они отвергли его любовь. «Лунная» соната посвящена Джульетте Гвичарди, а на создание «Аппассионаты» его вдохновила ее кузина, Тереза. Была ли она той «бессмертной возлюбленной», письмо к которой было найдено в ящике после его смерти? «Как мучительно я тоскую без вас, — писал он, — вы — моя жизнь, мое все! Прощайте. О, продолжайте любить меня, не осуждайте пред­ анное сердце вашего Л. Все ваше — всегда мое — всегда наше». Единствен­ ный ли это экземпляр неотправленного послания или же копия посланного письма? Или же просто экспромт, сочиненный в часы досуга? Для нас Бетхо­ вен — героическая фигура, торжествующая над глухотой благодаря музыке, полной силы и страсти. Мы видим в нем бунтовщика, мистика, но отнюдь не мечтателя-полуночника. Он ощущал эмоциональные пустоты, тосковал и му­ чился, переживал крах безответной любви к женщинам, которых он идеали­ зировал, снова испытывал отверженность и пренебрежение. Мир чувств, бо­ лезненность расставаний эхом отдавались в нем. Но в романтизме жило торжество смятенного духа.

ВОЗВРАЩЕНИЕ КУРТУАЗНОЙ ЛЮБВИ

Романтики XIX века, настроенные против рационалистов, с их практикой обуздания сердец, умилялись тонкой отзывчивости миру, эстетической наход­ чивости, которая порой оборачивалась физической слабостью, пессимизмом и отчаянием. Любовная поэзия процветала; не отличаясь, впрочем, ни непри­ стойностью, ни остроумием, она была робкой и задушевной, залитой асексу­ альным восторгом. Вдохновленные Средневековьем, когда эмоции етраничивались церемониалом, а Бог и Истина толкали на бой во имя Добродетели и Красоты, поэты извлекли из прошлого куртуазную любовь. Для них не имело значения то, что она зародилась между рыцарями и дамами как игра в адюль­ тер, основанная на возрожденном платонизме. В модифицированном виде она отвечала запросам романтиков.

В настоящее время куртуазная любовь существует как нечто внешнее. Она декорирует вожделение. Снова и снова поколения, сменяющие другдру­ га, открывают для себя куртуазную любовь, позволяющую очистить сексу­ альное влечение от чувственности. В эпоху стьщливости мы обычно принима­ ем социальные условности, существующие для того, чтобы скрыть животные инстинкты, однако не понимаем их истинного предназначения, — возможно, благодаря этому они получают все большее значение. У самки бабуина, когда она возбуждается, крестец и гениталии раздуваются до размера воздушного шара и становятся красными. «Я готова, — словно говорит она, — самец, о

самец, я готова... Вот мишень». Куртуазная любовь и прочие игры приукра­ шивают истину, маскируют готовность и доступность самки. Вот, например, пчела. Пчела может метить в широкую (для нас незаметную), яркую ультра­ фиолетовую цель и парить до тех пор, пока она ее не настигнет. В непростом человеческом обществе, где цель не всегда ясна и доступна, существует мно­ жество неясностей. Тщательно разработанные правила ухаживания помогают выбраться на твердую почву супружества. Многие женщины ждут своего ры­ царя, который должен явиться неизвестно откуда, блистающий доспехами, и окружить их уважением, почтительностью и обожанием. Тогда, подобно од­ ной героине, они готовы превратить собственные косы в лестницу, чтобы возлюбленный поднялся по ним в ее спальню. Представьте себе дни, полные скуки, неуверенности в себе и самоуничижения. И вот приходит Он — цели­ тель, утешитель, восхищенный поклонник ее достоинств — и обвивает ее гирляндой похвал. Она чувствует, как стрелы чувственности пронзают ее, дрожит от тайного трепета. Сердце возлюбленного становится целью, а он расточает похвалы ее гибкому, налитому телу и зовет ее в полет.

Почему мы укрываем пуховым одеялом теплоту, насыщенность и уют чувственности? Почему прячем ее под нечто искусственное? Зачем тщимся придать ей чистоты? К чему превращать ее в церемонный, медленный танец? Что дурного в добром, старомодном, общепонятном вожделении? Отчего оно приводит нас в замешательство и стыд? Вожделение может привести к любви, а любовь есть заговор двоих, результатом которого часто становится измена. Когда человек влюбляется, он рвет тугие путы родства и оставляет семью, чтобы найти новые цепи, новые ценности, новые миры и новую родню. «Вместо того чтобы потерять дочь, я приобрел сына», — порой говорят отцы с таким энтузиазмом, что в это с трудом верится. Они прекрасно понимают, что потеряли дочерей, что те больше не станут слушаться их и что они, утра­ тив первенство, могут рассчитывать лишь на статус доброго друга.

Как бы там ни было, любовные игры имеют большую привлекательность для нас, поскольку они выявляют потенциал ума и навевают воспоминания детства. В самом деле, взрослые лишены других возможностей поиграть. Лю­ бовь состязательна. Она требует силы, нервов и ловкости в командной борьбе или в единоборстве на поле, обещающем славу, победу и награду. Любовь — особый вид спорта, тренирующий все тело, включая мозг. Цель любовной игры состоит в огромном физическом наслаждении, и ее особенность в том, что правила ее постоянно меняются. В ней трудно ориентироваться, истинная цель порой скрывается в тумане ошибок и дурных опасений, другие игроки (например, родня или соперник) могут неожиданно выбежать на поле, любое преимущество порой оборачивается изнанкой, а могущество многажды пере­ ходит из рук в руки за время партии. Что сравнимо с этой игрой — шахматы, поло, баскетбол или война?

Вокруг этих турниров, этих поединков заключаются пари, и на кон ста­ вится самолюбие. Дикие дети романтизма — Руссо, Байрон, Шелли, Гёте и