Театральный треугольник

Актер и публика — это соединение важное, без него нет ни актера, ни театра, но есть еще третье, что соединяет их между собой — тот мир фантазии и воображения, без которого актер и публика чужие и не нужные друг другу люди.

Одна вершина театрального треугольника — актер; другая — то, чем он должен жить по ходу действия: окружающая обстановка, окружающие действующие лица, обстоятельства, в которые он как действующее лицо поставлен, словом, всё вокруг него (само собой разумеется — претворенное его творческой фантазией); и третья вершина треугольника — публика.

Как связаны между собой эти три точки? Какие силы держат их и не позволяют отскочить друг от друга или смешаться вместе в одну общую кучу?

Силы оттолкновения

Что может быть для меня, актера, интересного и привлекательного в том, что партнер мой по сцене, другой актер, разодетый в какие-то фантастические доспехи, с накрашенной физиономией, с наклеенной бородой, говорит какие-то заученные слова о своих будто бы неописуемых страданиях, называет меня своим сыном? Чем меня это может привлекать? Скорее рассмешит, раздосадует и вообще оттолкнет?

А зрительный зал? Что может быть привлекательного в том, что я, разукрашенный подобно моему партнеру, должен вместе с ним говорить предписанные мне слова и проделывать заранее установленные действия — на показ, на потеху нескольких сотен зрителей?

Нет более противоестественного, более нелепого положения, человеческая природа не может не восстать против этого.

Ради чего паясничать, гримасничать и ломаться перед толпой чужих людей? Ради чего открывать свое сердце, свои мечты, свои затаенные надежды, свои сомнения, печали и радости? Показывать свои слабости и недостатки?

268

Или: с какой стати волноваться несуществующими, придуманными обстоятельствами? Я едва справляюсь со своими действительными ежедневными житейскими обстоятельствами и волнениями.

Моя человеческая, нормальная природа не пойдет на этот вывих, и все три точки треугольника решительным образом отскочат друг от друга.

Силы притяжения

Иное дело, когда я чувствую сознательно или бессознательно мою связь с толпой, когда все эти «чужие люди» чем-то и почему-то мне внутренне близки. Все мы люди. Пусть это отношение скрыто в самых глубинах нашего психического мира, в конечном виде его содержание: все мы люди. Чужие ли мы после этого?

И вот сидят несколько сотен, а то и тысяч людей в зрительном зале. Они отложили свои дела, они пришли издалека, а может быть, приехали из соседнего города, заплатили свои, порой трудно достающиеся деньги...

Чувствую ли я, актер, сколько и чего они ждут от меня? Вот, сидит это множество людей и ждет от меня... Чего? Одни пришли, чтобы набраться сил, получить новые мысли, узнать новое о жизни, другие чтобы отдохнуть или встряхнуться, третьи просто потому, что некуда девать время, четвертые явились сюда на свидание... так разве не всё равно? Они все собрались вместе — не могу ли я, хотят они или не хотят, добраться до их сокровенного и самого важного?

А ну! Брошу им всё свое самое лучшее и открою им их самих — человека. Пусть проснется спящий, пусть воспрянет поникший, захочет гордо жить и создавать усталый, похоронивший себя.

Разве это не вклад в сокровищницу человечества? Разве это не достойное всей жизни дело?

Вопрос: если три точки так неудержимо тянутся друг к другу, то почему они не сольются?

Те силы оттолкновения, о которых говорилось вначале, едва ли тут имеют место, потому что, во-первых, они слабы,

269

во-вторых (главное), они другой плоскости — плоскости жизни и будней, а здесь хоть и началось с будней, но перешло сейчас же в область фантазии, воображения и творчества. Не позволяет им слиться именно то, что они не должны попадать в плоскость жизненности и будней. Как только процесс соскользнет из области творчества в натуральную правду — так точки сольются и процесс прекратится. Сказать людям я могу только условно-иносказательно. Эту условность я и держу.

Неотъемлемое качество стихии театра — зритель, присутствующая при творчестве актера публика. Ведь только на публике и обнаруживается: актер ли этот человек или случайно забредший сюда чужеземец?

Одному публика мешает, «выбивает» его, все тормоза пробуждает — надо бороться — «преодолевать» публику или отвлекать себя всякими хитроумными приемами... Надо стараться говорить громче, потому что голос куда-то от волнения провалился, не вставать к публике спиной, вообще следить и следить, чтобы не наделать каких промахов...

А у другого — всё наоборот: может быть, в жизни он неловкий, скованный, ненаходчивый, с невнятной речью, а почуял воздух сцены — все цепи свалились, все инстинкты ожили, ему и думать ни о чем не приходится: всё делается само собой, он превратился в действующее лицо, которое он играет, его охватило чувство свободы и силы, а вследствие этого голос его окреп, пропала скованность и неловкость движений.

Я чувствую публику, но она нисколько не мешает мне. Наоборот: я как будто беру что-то оттуда... силу, какой нет у меня в обычной будничной жизни. Это тысячеголовое чудовище, публика, и вдыхает в меня эту силу.

Может быть, это самообман, может быть, это просто возбуждение, но кажется все это мне совершенно иначе: кажется, что лично моей силы здесь очень мало — почти нет совсем, кажется, что вся сила пришла ко мне из зрительного зала. Кажется, что во мне, как в индукционной катушке Рум-

270

корфа, «сила» только возникает, и как в той же катушке, чем больше витков проволоки, тем сильнее образующийся ток, так и здесь: чем больше масса зрителей за рампой, тем мощнее моя актерская сила.

При особо чутком актерском аппарате сила этой индукции (наведения) может достичь сверхчеловеческих пределов.

Вот что рассказывает В. Г. Белинский о П. С. Мочалове:

«Вдруг Мочалов одним львиным прыжком, подобно молнии, со скамеечки перелетает на средину сцены и, затопавши ногами и замахавши руками, оглашает театр взрывом адского хохота...

Нет! если бы, по данному мановению, вылетел дружный хохот из тысячи грудей, слившихся в одну грудь, — и тот пот казался бы смехом слабого дитяти в сравнении с этим неистовым, громовым, оцепеняющим хохотом, потому что для такого хохота нужна не крепкая грудь с железными нервами, а громадная душа, потрясенная бесконечною страстию...

А это топанье ногами, это махание руками, вместе с этим хохотом? — О, это была макабрская пляска отчаяния, веселящегося своими муками, упивающегося своими жгучими терзаниями...»⁵⁷.

Откуда берется эта сила?

2000 взволнованных людей, превращенных гениальным актером в одно неразрывное целое, две тысячи людей посылают на сцену какие-то еще неведомые нам волны своей воли, своей мысли, своего сочувствия (присоединяют весь свой думающий, чувствующий и ищущий действия аппарат к аппарату актера). Никто из них об этом не знает, а человек на сцене собирает эти все силы в одну точку, отправляет по одному «проводу» и происходит чудо индукции — слабый смертный делается гигантом.

Говорят: актеры рано умирают. Они растрачивают себя. Это неверно. Те, что умирают рано, — не от искусства умирают.

Трагик Сальвини умер 87-ти лет. Ермолова 74-х, а она ли не растрачивала себя?

271

Слов нет, после такой бури, которая прошла через мою нервную систему, после шторма не мешает отдохнуть, но душа, как и природа, после ливня и бури только укрепляется, свежеет и возрождается — и готова к новым подвигам, к новой жизни.

Знаменитый немецкий трагик Экхоф в конце жизни уже еле ходил, говорил слабым голосом, но когда появлялся на сцене в Ричарде III-м, то казалось, его подменяли: голос его гремел, осанка его была юной и мужественной, движения ловки и быстры... Можно было бы ждать, что после такого напряжения больной совсем развалится или сляжет на целую неделю в постель — ничуть не бывало.

По-видимому, это не было только тратой, тут было и приобретение.

Но все ли актеры так воспринимают токи, идущие из зрительного зала?

Не все. Далеко не все.

Почти каждого из них присутствие публики возбуждает, и возбуждает настолько, что забывается и болезнь и усталость, но зато после сыгранной сцены у большинства наступает резкая слабость и даже разбитость. Для них публика не бальзам, не батарея, наполняющая их силой, а просто кнут.

Поэт, писатель, живописец, скульптор, композитор тоже работают в конечном счете для публики, но в самый момент их творчества ее фактически ведь все-таки нет, и обмена «токами» не происходит.

Словом, в других искусствах публика хоть и есть, но она воображаемая. А у актера — реальная, конкретная, живая.