Докладная записка

Для пропаганды подлинных методов актерского и режиссерского творчества по системе К. С. Станиславского — при Художественном Театре организована специальная «Оперпо-драматическая студия иод руководством К. С. Станиславского».

476

Преподавание и воспитание в этой студии ведется по типу обычных театральных училищ, техникумов и ВУЗов: до своего выпуска ученики не имеют прямого и непосредственного отношения к театральному производству. В него они вступят только после окончания студии.

Сама жизнь выдвинула еще и другой принцип: обучение и воспитание на самом производстве и во время производства.

С целью проведения в жизнь этого принципа и дальнейшей его разработки при Оперном театре имени К. С. Станиславского предлагается открыть вторую Оперно-драматическую студию под руководством К. С. Станиславского.

Порядок работ в ней таков: все вновь принятые ученики после кратковременной необходимой подготовки сейчас же вводятся в массовые сцены спектаклей театра. Там под непосредственным и беспрерывным наблюдением преподавателей они играют свои роли.

Преподаватели наблюдают за учениками из зрительного зала, из-за кулис и, наконец, могут находиться в толпе среди самих учеников, чтобы все время помогать и направлять их на месте самого действия. В антрактах и после каждого спектакля происходят поправки и подготовка к следующему выступлению.

Таким образом, принципы и навыки «системы» будут усваиваться сразу на деле.

Что же касается теоретических знаний психотехники актерского творчества — они даются параллельно и попутно, по мере надобности и по мерс готовности ученика к их восприятию.

Чтобы не замедлялось дело, ученики оперного отделения, не дожидаясь, когда они выучат свои партии, выпускаются вместе с драматическими как мимисты, а по мере усвоения своей партии, они начинают постепенно вступать в хор и как вокалисты.

Дальнейшие шаги заключаются в работах как над драматическими, так над опереточными и оперными отрывками (или небольшими одноактными произведениями).

По мере готовности, они будут пускаться на публику на «малой сцене театра» (Моцартовский зал).

Для придания ценности спектаклю и большей привлекательности для публики, в него могут входить уже опытные актеры «большой сцены» театра.

Присутствие на сцене крупного мастера имеет еще и то воспитательное значение, что молодой актер волей-неволей должен мобилизовать все свои силы и всё уменье, чтобы тянуться за мастером.

477

Таким образом, сцена на деле будет учить его.

Совместное обучение и творчество драматических и оперных учеников имеет целью расширить для каждого круг его познаний и привычек: драматические актеры привыкнут ценить и владеть ритмом, оценят значение музыкальности и звучности речи, а оперные — поймут на своих драматических товарищах значение и тонкости искусства актера.

Добавочные примечания к докладной записке

(нашего «домашнего», частного характера)

1-е примечание:

Ученики оперного отделения (кроме наблюдения за их работой специалистов по психотехнике) должны находиться под усиленным контролем педагогов вокалистов. Что особенно необходимо хору, так как существует мнение, что работа в хоре портит голоса. И вообще, помимо всего, необходимо обратить особое внимание на постановку вокальной стороны.

Дело в том, что в нашем театре центр тяжести актеры (по своей малой емкости или по каким другим причинам) перенесли на драматическую — «игральную» часть своего искусства. Больше всего они «играют»; в лучшем случае — или играют или поют, но почти никогда не играют пением.

Вывод такой: необходим крупный специалист музыкант-вокалист, понимающий требования «системы».

Отговариваться тем, что такого нет в природе, мы не имеем права. Присутствие его необходимо с первых же шагов, Иначе мы уйдем из стихии вокала. Такая штука уже случилась с некоторыми из наших певцов. Они производят впечатление уток, не видавших никогда воды и ковыляющих всю жизнь по суше.

2-е примечание:

Моцартовский зал и прилегающие к нему помещения заняты театром Немировича под склад своих декораций.

По словам нашей дирекции, они могут быть освобождены только тогда, когда Немирович переедет в свой новый театр.

Без этого помещения начинать такое новое дело невозможно. Надо сделать все, чтобы это помещение было.

3-е примечание:

Судя по экзаменам в хор нашего Оперного театра,— хорошего материала сейчас мало. И 30 человек, удовлетворяющих наши требования, набрать не удастся.

Но смущаться этим не следует.

478

Во-первых: перспектива быть просто в хоре могла многих оттолкнуть, и они на пробу не пошли. Во-вторых, у нас есть ведь и свой неплохой материал среди молодежи. Театр не может быть на нас в претензии, обвиняя в том, что мы «разваливаем хор»: лучшие голоса и шли-то к нам потому, что их обманули (такова была «политика» Гешелина) — пообещали, что через год, через два они будут переведены в солисты. Учиться они останутся все, а ограничиться только хоровой работой согласятся наименее интересные; остальные всё равно уйдут, они беспрерывно об этом говорят. Да немало и ушло. <Далее приводится смета необходимых расходов. — Ред>

Музей МХТ К. С. 2553 /1-3.

И. В. Демидов к К. С. Станиславскому

22 мая 1937. Москва

Дор<огой> К<онстантин> Серг<еевич>

Это письмо не спешно. Если сейчас Вы заняты, лучше отложите и прочтите его в свободную минуту.

Здесь страницы из дневника.¹ Я выдрал их целиком и посылаю.

Чего я хочу? Не знаю. Пожалуй, только того, чтобы Вы прочли их.

Вероятно, я буду раскаиваться — всегда потом стыдно, когда обнажишься, но такая минута — подкатило.

Любящий Вас ученик и «сектант»²

Музей МХАТ. К. С. 125.

Н. В. Демидов к К. С. Станиславскому (черновик)

Март, 10,1938. Москва

Дор<огой> К<онстантин> С<ергсевич>,

Вы не хотите принять меня. Ну, что ж, прибегну к обычному, хоть и мало действенному средству — напишу.

На днях прошли мои зачеты в драматическом техникуме. Это жалкое захудалое учебное заведение, куда идут экзаменоваться

475

только тогда, когда провалятся во всех других порядочных местах. Тогда идут в Глазуновский техникум на так назыв<аемое> «отделение детского театра».

Здесь принимают почти без разбора, особенно мужчин. Вот сюда-то и сунулся я в прошлом году, ради заработка и от тоски по драматической работе.

Фактически я занимался с ними 11 мсс<яцев> (с перерывом в 3 мес<яца>) 2 раза в шестидневку. На днях прошли мои зачеты. Присутствовавшие там режиссеры говорили так: «у вас из всего техникума самая сильная группа». «У вас уже готовые актеры». «У вас чрезвычайно талантливые и опытные люди». Что мне говорить на это? Что это была самая слабая группа? Я-то не понял, зачем, собственно говоря, набрали таких людей? Чтобы им жизнь испортить?

Стоит ли говорить? — ведь не поверят.

Я просмотрел работы других режиссеров: 3-й и 4-й курсы (мой — 2-й). Я видел работы моего ученика Минаева (который ночи работал, чтобы не ударить в грязь лицом). Его работы гораздо лучше всех других, но будь мои работы хоть наполовину такими, я считал бы свою жизнь потерянной.

Мало того, что это обычная театральная дрессировка — ни один ученик техникума о правде, о жизни на сцене не имеет никакого реального практического представления.

Вы говорите, что главная моя сила — писать. Вероятно, Вы очень правы. Но тут я на деле увидал, что есть у меня и другая сила и что не зря рвусь я в это дело, не зря. Одно время под влиянием своей жизни в оперн<ом> театре я было начал сомневаться (в этом). А теперь вижу: нет — и писать-то я могу только о том, что я знаю в совершенстве, а в совершенстве я постигаю только на деле, на практике.

А что я делаю, чем занимаюсь последние годы?

Микеландж<ело> по приказанию папы Пия V принужден был несколько лет отдать на живопись. Он справился с ней. Он заслужил себе славу. Но когда, к концу своей жизни ему случалось взглянуть на одну из своих юношеских скульптурных групп: Бой Гер<акла>с цент<авром> — он плакал. И один раз сказал: «если бы я занимался одной скульпт<урой>, если бы я не расточал своих сил на все, чем заниматься мне не следовало: живопись, архитектура... я мог бы создать что-нибудь достойное внимания. Человек, который в начале своей жизни мог изваять такую группу — обладал не малыми способн<остями>...»

480

Я всегда избегал оперы — с самого начала. Вы говорите: «почему? — ведь в опере гораздо легче и ставить и играть».

А пускай, Бог с ней, что там легче, я не легкости ищу, что мне легкость — мож<ет> б<ыть» всего бы легче мне было заниматься медициной — ведь я не думаю об этом.

Одно органически близко, другое дальше, вот и все.

Природа этих искусств разная, в этом и дело.

У живописи краски, но нет объема; у скульптуры — нет красок, зато есть объем — третье измерение.

Так и у нас: опера, как живопись — много красок, богатство рисунка, но — одна плоскость — полотно — два измерения; в драме — три измерения — полная свобода, но нет такого богатства в красках (музыка, оркестр).

И так же как скульптура, соприкасаясь с живописью, в сущности своей — совершенно другой природы, так и опера с драмой: соприкасаются, но в актерской сущности своей совершенно различны.

Что драматические режиссеры делают оперные спектакли, это говорит только о том, что оперных режиссеров совсем еще нет. (Вы — первый и пока что — единственный.) Когда драматический режиссер устраивает из оперы музыкальную драму... нет, не музыкальную драму, а драму под музыку, это уже кажется достижением, а по делу говоря, тут — ни драмы, ни музыки!

Заниматься делом, которое я не могу постичь до конца и в совершенстве — я не могу — я делаюсь вялым, скучным, а значит и не талантливым (может быть, и не хуже других, но с кем сравнивать? Повторяю, оперных режиссеров еще нет).

Теперь посмотрим, чем же я занимаюсь в этом чуждом для меня деле? Вот уже два года я не исполняю никакой другой работы кроме как преподаю вновь принятым хористам грамоту драматической актерской техники — и смех и грех — т. е. делаю то дело, о котором Вы однажды сказали: «Это должны делать ученики ваших учеников». Картина будет еще смешнее, если знать, что 80 % этих самых хористов, пробыв несколько месяцев, обычно покидают наш театр.

Что же еще я делаю? Режиссерская работа? ее нет. Более широкая педагогическая? Для нее у театра нет места, «нет времени», «об этом будем думать в новом помещении». А школа на ходу — «одна из очередных фант<азий> К<онстантина> С<ергеевича>, ведь он совершенно не практ<ический> человек» (это самое последнее).

481

При желании, при энтузиазме все это можно было бы проломить, но зачем? Зачем пробивать лбом стену, чтобы попасть в комнату, где занимаются живописью? А я — чистый скульптор! На что мне это?

Чтобы в конце концов лить над собой слезы? Так я уж и теперь лью.

В оперн<ом> театре судьба моя всегда зависела и будет зависеть от всяких «Орловых».¹ Пора с этим кончить.

Конечно, К<онстантину> С<ергеевич>у некогда. У К<онстантина> С<сргеевича> 5 театров! и он тратит сотни часов и пуды нервов на обсуждение злободневных производственных дел.

А не важнее ли один Сулержицкий всего второго МХАТа? Не важнее ли Станиславский всего Худ<ожественного> и Оперного театра?

Не важнее ли человек, умудряющийся в 1 ¹/₂ года из случайных людей где-то на окраине Москвы делать настоящих горячих, понимающих дело энтузиастов-актеров? Вскрывающий их намеки на способности и доводящий их до такой свободы, где уже начинается талант?

Конечно, Сервантес только 50-ти с лишком лет, туберкулезный, с отрубленной рукой, голодный и в тюрьме начал писать и написал своего «Дон Кихота»... Может быть, и я, выкинутый из Оперного театра за непригодностью, пробиваясь случайными уроками, найду, наконец, свое скромное Я.

Но считает ли К. С. это верным и нужным для искусства?

Считает ли, наконец, он это верным и нужным для себя?

Ваш Н. Демидов

P. S. Перечел письмо... И Микеланджело, и Сервантес, и Сулержицкий. Целая галерея гениев. Не иначе, сам — великий человек! Смутился... А потом и подумал: а не потому ли и делаешь сверх всяких сил и вопреки всяким житейским невзгодам и невозможностям, что есть в глубине души чувство своей призванности и значительности?

Убей в себе веру, вот и обыватель. Герой... ну и что ж? Не самое ли презренное из преступлений убивать в душе своей героя?

Нечего смущаться. А потому... Вот, Вам еще примеров (недаром же теперь так много говорят о героизме, не отрицается сейчас и «роль личности в истории»). Не будь Галилея и Коперника, мы, может быть, до сих пор не подозревали бы, отчего бывает день и ночь и каковы законы вращения светил.

482

Проломи себе голову лет 60 назад Эдисон, — не было бы сейчас ни телефона, ни граммофона (а значит, и радио); что сидели бы мы все с керосиновыми лампами, так это наверное.

И наконец, не родись на свет Станисл<авский> и Немирович, — высочайшим театральным искусством было бы то, что мы видим сейчас в Мал<ом> Т<еатре>.

Датируется по беловому оригиналу, хранящемуся в музее МХАТ, К. С. 8130. Опубликовано: Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник РАН. 1998. М., 1999,, С. 166,167.

Н. В. Демидов к К. С. Станиславскому в Москву

б/д. Москва

Дорогой Константин Сергеевич,

Наиболее интересные (практически) главы для Вас: 8, 9 и, вероятно, 10-я.

Всего лучшего.

Через неделю Вам позвоню.

Ваш Н. Демидов.

P. S. Если Вам понадобится делать в книге¹ отметки — пожалуйста, не стесняйтесь!

Музей МХТ К. С. 8131 б/д.

Н. В. Демидов к Ивану Михайловичу <Москвину> (черновик)

<1938> Москва Глубокоуважаемый Ив<ан> Мих<айлович>, с Вашего разрешения дополняю свою рукопись² еще несколькими отрывками.

Вы недоумеваете, почему К. С. не хочет использовать меня в своей драм. студии. Прочтя эти отрывки из моей книги, Вы, вероятно, поймете что он, при своем характере, сделать иначе и не может. Мои методы преподавания, хоть и приводят к тому, чего он хотел бы сделать, значительно отличаются от тех, какими увлекается сейчас сам К. С. А ведь Вы знаете, что у него все периода-

483

ми: период «общения», период «круга», период «сквозн<ого> действ<ия>», период «физич<еских>задач», сейчас — период «физич<еских> действий».

В этих увлечениях — его слабость, но также и его «сила». Вероятно лучше, чтобы он остался таким же, каким был до сих пор.

Моих приемов и методов К. С. и не знает. Почему? — об этом детальнее — при встрече.

Тем не менее, они — результат 20-летней ежедневной практической работы и наделе показали себя, как единственно правильные (пока не найдены еще лучшие).

Те несколько десятков страниц, которые находятся у Вас — заключительная часть моей книги, — попытки перевести эту новую «технику» и новую педагогику на бумагу. Часть самая скучная и трудно читаемая — специальная. Причем у Вас приблизительно ¹/₅ доля всего, касающегося «техники».

Все равно, Ив<ан> Мих<айлович>, — шила в мешке не утаишь, и этот новый путь должен обнаружиться.

Очень хотел бы, чтобы Вы помогли дать ход тому, что на это имеет права и что сейчас необходимо.

Я прошу немногого: только познакомиться лично с тем, что я написал, а там — буде это заинтересует, поближе побеседовать со мной.

Так ли, этак ли, если не случится какой катастрофы, я доведу свое дело до конца.

Я чувствую себя так, как, вероятно, чувствует себя пуля, пущенная в цель: ей уже невозможно остановиться, и нет другого пути.

Датируется предположительно но содержанию. Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник РАН. 1998. М., 1999. С. 167-168. 1.

Н. В. Демидов к В. И. Немировичу-Данченко (черновик)

<1938 г.>

Глубокоув<ажаемый> В<ладимир> И<ванович>, Через вашего секретаря я узнал, что у Вас не найдется времени разговаривать со мной ни теперь, ни в будущем. Вот уже лет 15 нас разводят какие то силы... Я обращаюсь к Вам не с просьбой по личному делу. Насколько Вы меня знаете, я никогда не умел устраивать свои личные дела. Они так, вероятно, и останутся неустроенными.

484

Обращаюсь только во имя дел искусства и ради искусства. И обратиться мне больше не к кому.

В свое время, как Вы знаете, я был знатоком и поборником «системы», но за последние 15 лет жизнь и практика незаметно, шаг за шагом отвела меня от нее, во всяком случае от основных ее положений.

Это случилось очень просто. Когда мне не удавалось привести в нужное состояние актера методами правоверной «системы», я приписывал неудачу своим ошибкам и неуменью, начинал повертывать методы так и этак и в конце концов добивался того, что мне было нужно, но обернувшись назад, я увидел, что действовал, помимо своего желания, другими средствами. Я стал приглядываться и вспоминать работы других режиссеров и увидал, что когда у них получалось — они действовали или совсем иными — своими способами или под видом приемов «системы» применяли незаметно для себя и прямо противоположные приемы (так же делал и сам автор «системы»).

К<онстантин> С<сргеевич> предложил мне редактировать его книгу. Я взялся. В продолжение 2-х с лишком лет занимался я этим, часто с ним споря и склоняя на многие уступки, но все-таки в конце концов, в результате этих принципиальных споров, как выразился К<онстантин> С<ергеевич>, «творческие пути наши разошлись», (хоть внешне и формально я сейчас режиссер Онерн<ого> т<еатра> Станисл<авского>).

Скоро выходит из печати эта книга К<онстантина> С<ергеевича>.

Все последние 10 лет я тоже много писал. В результате у меня получилась своя книга, совершенно противоположная по содержанию.

Первая ее часть почти готова для печати. В ней на практич<еских> примерах я показываю новую душевную технику актера и новую педагогику. В противовес аналитич<ескому> методу К<онстантина> С<ергеевича> я пишу о методе синтетическом. Он говорит о разложении творч<еского> процесса на элементы, я говорю о неделимости его, он говорит об «активности» на сцене, я говорю о «пассивности», об уменьи пассивно подставиться под обстоятельства.

В противовес нашей прежней методе преподавания, когда мы в продолжение 2-х лет забивали головы учеников всякими театрально-психологическими терминами, я проповедую полное отсутствие терминов и только верную практику. Ученики наши много знали, но ничего не умели.

485

Все это я иллюстрирую примерами из практики и рассказываю, как именно это надо делать.

Так как в продолж<ение> последних 12 лет я занимаюсь этим делом ежедневно по несколько часов, то за это время накопился достаточный материал.

[Вы сами понимаете, что с К. С. я даже и говорить об этой книге не могу.]*

Я читал некоторые главы актерам и режиссерам, они говорят, что все написано просто, понятно и легко, — «только скорее печатайте».

Я рассказывал содержание книги и системы К. С. некоторым современным ученым профессорам психологии. Они говорят: «Это страшно интересно, убедительно и ново... было бы 40 лет назад». Я читал им некоторые из глав моей книги, они говорят: «Это страшно интересно, убедительно и ново... будет через 5 лет — сейчас в психологии есть только ростки того, о чем вы говорите определенно и совершенно практически». Один из них сказал: «выпускайте скорее, иначе вы задерживаете мою работу: мне нужно будет воспользоваться некоторыми цитатами из вашей книги».

Вы сами понимаете, что не к К<онстаптину> С<ергеевичу> обращаться мне за сочувствием или помощью касательно этой книги.

Что из того, что я оказался формально от Вас так далеко, как будто даже и «врагом»? Вот смотрите, к чему привело меня настойчивое честное и горячее отношение к моему делу, и кто в конце концов оказывается мне чужим [и вражески ко мне настроенным] и далеким.

[Я обращаюсь к Вам с совершенно открытой душой, я знаю, что Вы не придавите, не придержите для себя то, что может быть нужно для искусства. Вы не вставите палки в колеса, Вы не воспользуетесь чужими мыслями и не «забудете», от кого исходят они.]¹

Как только я стал набредать на все то новое, что, мне кажется, является единственно верным, с того времени все яснее и яснее становилось для меня, что не К<оистантину> С<ергеевичу>, а именно Вам [близок этот путь творчества] близко будет то, что я думаю и над чем работаю.

Я обращаюсь к Вам с совершенно открытой душой и полным доверием: вся Ваша творческая жизнь свидетельствует о том, что

486

Вы поступаете так, как с Вашей точки зрения нужно сейчас для дела искусства, а не своей личной карьеры.

Больше 20-ти лет назад на гражд<анской> пан<ихиде> по Сулерж<ицкому> Вы сказали замечательные слова, мож<ет> б<ыть>, Вы этого уже и не помните:

«Истинное искусство всегда революционно, всегда радикально и всегда идеально».

Мне кажется, моя работа не отступает ни от одного из этих требований.

[Глубокоуваж. Вл. Ив., я прошу не многого: просмотрите одну из глав Первой части моей книги, мне кажется, Вы найдете ее стоящей внимания... не откажитесь... просмотреть и другие.]

Сейчас я прошу немногого: прочесть десяток-другой страниц из моей книги. Я посылаю 2-ю главу.

Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник РАН. 1998. М., 1999. С. 168,169.

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ОПЕРНЫЙ ТЕАТР

имени Народного артиста СОЮЗА ССР

К. С. СТАНИСЛАВСКОГО

Москва. Пушкинская ул., 17

Тел. 3-37-25 и 94-71 15 декабря 1937 г.

ПРЕДСЕДАТЕЛЮ МОСКОВСКОГО СОВЕТА тов. И. И. СИДОРОВУ

Прошу Вас ходатайствовать перед МОСКОВСКИМ СОВЕТОМ о предоставлении квартиры режиссеру Н. В. Демидову и артистке солистке Г. И. Бенеманской.

Н. В. Демидова знаю по совместной работе около 30 лет. Это чрезвычайно ценный работник в искусстве и мой ближайший помощник по педагогической и исследовательской деятельности. Для еще больших творческих достижений необходимо создать ему благоприятные условия работы.

Артистка Г. И. Бенеманская обладает редким голосом и представляет собою выдающуюся солистку для оперного театра.

Народный артист СОЮЗА ССР К. СТАНИСЛАВСКИЙ

Фотокопия документа. Целиком публикуется впервые.

487

Н. В. Демидов к Н.А. Смирновой

<1939>, Москва

Дорогая Надежда Александровна!

Очень жалею, что с вашей статьей о Станисл<авском> вышла задержка. Ее только вчера принес мне молодой человек, секретарь Л. Я.² Он полторы недели был болен, а теперь торопит. Но, как бы ему это ни было нужно скоро, я все же считаю, что сам я, делать какие бы то ни было поправки, не должен. Пусть они все-таки пройдут через вашу корректуру. Да и задержит это много-много на два, на три дня.

Многим в вашей статье, скажу откровенно, я был сконфужен.

Первое: все, что касается «модной восточной науки», может быть при желании так воспринято и так истолковано, что потом автор будет сильно раскаиваться в своей словоохотливости.

Второе: совершенно отчетливо встает такая картина: был толковый студент, кончил — стал очень дельным врачом, но, сбитый с толку гением Станиславского, оставил медицину и сделался... режиссером. Должно быть плохим. Потому что ни орденов, ни званий он не имеет и даже имя его нигде не попадается...

Мне кажется, мы с Вами должны бы говорить друг о друге или что-то более значительное и существенное, или ничего не говорить.

Конечно, вы не видали моих работ, вы не встречались близко с моими учениками, вы только прочитали кое-что из моей книги, — и этого мало, чтобы составить полное суждение о моей значимости в театре...

Но она есть.

Я не собираюсь говорить о ней, я хочу только быть несколько ближе к правде, поскольку это нужно для вашей статьи.

Прежде всего: в моем переходе на театр К. С. сыграл, откровенно говоря, не такую уж большую роль. Я ведь сын актера и режиссера. Вырос (почти буквально) в театре. С 6-летнего возраста не пропускал ни одной репетиции и уж конечно ни одного спектакля. Отец мой был человек принципиальный, резкий, прямой, словом, плохой «дипломат». Поэтому в театрах не уживался. Он служил и у Лентовского и в Петербурге, но кончил тем, что устроил в провинции свой театр. Он был, как я понимаю это сейчас, истинным и очень крупным художником. Только благодаря его воспитанию и его советам (я много играл под его наблюдением) я мог понять К. С. так, как следует. Так же, как

488

Вы начали понимать его именно потому, что до этого у Вас был М. П. и О. О. Садовские.

Будем откровенны: у него сотни учеников, а из них дай бог 1 % понимающих и чувствующих его до конца. Не потому что они глупы, а потому что он не очень-то умел передать суть того, чего он хочет. И вот, 99 % таких, которые воображают, что знают и понимают... грустно сказать, но большинство ведь взяло от него только его ошибки...

Вот в каком роде мне представляются возможные измененияв вашей статье: !

I ...студент-репетитор... своеобразный юноша... увлеченный своей наукой и изучавший в помощь ей и философию и психологию.

II ...он сказал: «Зачем придумывать Вам самому упражнения и искать названий тому, что уже давным-давно найдено и придумано: развитие воли, сосредоточенность внимания, концентрация — обо всем этом есть и у персов, и у греков, у индусов, у японцев, у китайцев...» Конст. Серг. заинтересовался, достал в Москве кое-какие книги модной тогда науки индийской «йоги» (наука восточных мудрецов о физическом и психическом воспитании человека, путем бесконечных упражнений) и, кажется, эти книги многое ему разъяснили и подтвердили в его собственных открытиях в области психологии сценического творчества.

Студент же Демидов (как я узнала потом, — сын актера и режиссера, выросший и воспитанный в театре), хоть по окончании университета и стал прекрасным врачом (между прочим, он навсегда вылечил меня от злейшей ангины и гайморита, повторявшихся у меня несколько раз в году), все же, в конце концов, он не выдержал: наследственное влечение, воспитание, а также близость со Станиславским оттянули его от медицины, он бросил практику и перешел на театр. По свидетельству Коист. Сергеевича «...в течение почти 30-ти лет он был его ближайшим помощником по педагогической и исследовательской деятельности».

* * *

Судя по тому, что секретарь Л. Я. очень нервничал — ему хочется поскорее получить эти исправления. Так что, исправьте, что находите нужным, и отошлите им.

Еще два замечания о вашей статье. Стоит ли писать о том, что там водятся какие-то овцы, «мясо которых особенно вкусно, оттого что они питаются» какой-то там просоленной травой? Стоит ли говорить о «вкусном мясе»?

489

Второе — о Динане. Мне что-то помнится — не Динан, а Динар... Хорошо бы это проверить.

* * *

Очень жаль, что не удалось увидаться с Вами в этот ваш приезд. Теперь у меня поставили, наконец, телефон. Когда приедете — позвоните. № К 4-73-79.

У меня особенно нового ничего. Работаем понемногу. Хотелось бы вам показать школу Малого Театра, а также постановку с 4-м курсом техникума.¹ Книга понемногу двигается.

Уважающий вас

Н. Демидов

P. S. Слова К. С. о «30-ти годах» и о «помощнике» документальны. Документ у меня на руках.

РГАЛИ. Ф. 131 (Гуревичи), оп. 2, ед. хр. 376.

Н. А. Смирнова к Н. В. Демидову в Москву (открытка)

24.03.1940

Милый Николай Васильевич!

Я тотчас же, как получила Ваше письмо, написала Любовь Яковлевне о тех поправках, какие Вы хотите сделать.

Я о Вас писала лишь по тому поводу, что Вы указали Константину С<ергеевичу>, где мог он найти подробно разработанным то, до чего он дошел сам своей интуицией. Говорить же о Вас вообще я не имела намерения, так как, к сожалению, не видела Ваших режиссерских работ и мало знала Ваши отношения с Константином С<сргесвичем> и Вашу с ним работу.

Я сейчас понемножку поправляюсь, но писать еще не могу. Надеюсь, весна и тепло воскресят меня.

Шлю привет Вашей милой жене. Жму Вашу руку.

Н. Смирнова

490

ИЗ ПЕРЕПИСКИ Н. В. ДЕМИДОВА С О. Г. ОКУЛЕВИЧЕМ²

О. Г. Окулевич к Н. В. Демидову (открытка) в Москву

11.12.1941. Челябинск

Дорогие Николай Васильевич и Галина Ильинишна! Ну что я могу вам написать. Вот сижу теперь в столовой, напротив меня Володя³, и оба мы пишем вам открытки. Всевышней волею за то время, что я уехал из Москвы, со мной приключилось и приключается столько казусов, что можно было бы возроптать. Так например, ко всему прочему у меня вытащили все до единого документы, и я теперь аки ветр степной. Очень тянет в Москву. Здесь, кроме заботы о желудке, больше нечего делать. Илья⁴ распоясался и решил блистать во всю мочь, благо «периферия». Можете представить, сколь приятно сие лицезреть. Вообще, дай мне бог пережить эти «челябинские» дни. Болезни и боренья духа, пережитые и переживаемые мной здесь, доселе невиданные мной.¹ Не ручаюсь, что пока письмо до вас дойдет, я не сделаю чего-нибудь. Два раза просился добровольцем — не берут. Пишу, чтоб заранее испросить у вас извинения.

Берегите себя. Все надежды наши в вас.

Олег

Датируется по штемпелю почты.

О. Г. Окулевич к Н. В. Демидову в Шуерецкое²

21.01.1944 г. Москва

Дорогой Николай Васильевич!

Я уже не раз писал Вам такие письма, каким, предчувствую, выйдет и это, и в конце концов не отсылал. Не знаю почему. Я не хотел бы жаловаться, а они, эти письма, могут быть приняты за

491

таковые. Но я хочу, хочу сказать Вам, что во мне. Я иногда вдруг ясно подумаю, почему я не с Вами, почему не вместе, когда хочу этого очень? Вы для меня не только учитель, а большее, много большее. Почему же я сижу тут, сам презирая себя? Вы сказали, что я дилетант. Это не в бровь, а в глаз. Но... я не оправдываюсь, а злюсь, но какой-то дурацкий дилетант. Вот Володя пишет мне о любви пессимиста к пессимизму и т. д. Знаю, все это, к сожалению, давно я понял. К сожалению, ибо тот юношеский пессимизм, который был, был от мечты и мечты действенной, творческой. От веры. Теперь я запутался в совершенно невообразимое. Может быть, это и болезненное. Будучи дилетантом, я неискоренимо хочу совершенства, причем такого совершенства, которого может быть, и невозможно достичь. Например, я хочу, если я играю на сцене, чтоб это было так, что ни один зритель, буквально ни один, не остался не только холодным, но и не потрясенным до глубины глубин, чтоб это впечатление затем преследовало его и повлияло на всю жизнь. То же и в литературе. Не ради успеха или чего-нибудь еще. А потому, что только тогда, для меня, имеет смысл театр и т. д. И отсюда дилетантство. Ибо этого, самого драгоценного свойства, добиваться, будучи уверенным, что не добьешься, у меня нет. Кроме разных других объективных причин. И это, пожалуй, никому не нужно, кроме меня самого. В силу всяких обстоятельств ремеслом и только ремеслом я ничего сделать не могу. Если я пишу, то пишу не я, а мной что-то пишет и т. д. И самое худшее, что ремесла-то я сознательно чуждаюсь и не признаю, тем самым, делаясь при принудительной работе, например, служба в театре, ремесленником самого худшего пошиба. Все это я сознаю. Но и знаю, что мне придется поступиться самой большой мечтой, если допустить к себе ремесло. Это явный компромисс для меня, ибо тогда я теряю из вида те пограничные столбы, за которые стремлюсь. Я говорю о ремесле, как об искусстве подделываться под искусство. И даже такие абсурдные вещи: не хочу заниматься техникой речи, ибо считаю, что четкая или какая там еще нужна речь, должна сама появиться при полном перевоплощении, так же как у Певцова не было заикания на сцене. И т. д. И потому я разорвался. Да еще прибавьте сюда какое-то дьявольское мировоззрение, в которое я перескочил от пессимизма, где Христос и Будда уживаются с самым презрительным отношением к своей жизни.

Николай Васильевич, я знаю, что как пессимизм, так и прочие измы не поняты мной до конца, не исчерпаны так, как их исчерпал бы мыслитель, но ведь этого не нужно, я ведь говорю не о том, что называл пессимизмом Шопенгауэр или еще кто-либо, а о сво-

492

ем и о своем страстном. Как видите, я все сознаю и ненавижу в себе это, и бессилен. Я ни за что не хочу сдаваться, но в силу всей этой чепухи, о которой я вам рассказал, я стал необыкновенно нуден и не пригоден ни к какому делу. Тем более к делу повседневному, мерному и спокойному. Я скачу, как блоха, и уже некуда скакать, а ноги дергаются. Я б Вам только мешал. Ведь Вы и Володя характера прямо противоположного этой пляске нервов. Видите, я все сознаю. Если я выдержу в этом болоте, если смогу найти, а найти нужно, ибо иначе и жить нельзя... Впрочем, сие гаданье и чертовщина. Дорогой Николай Васидьевич, простите за эту исповедь, Вам она вовсе не нужна, но так и считайте, что сорвалось. Ведь Вы уже единственная надежда для меня. Простите.

Олег

НЕ ТО!

Датируется в соответствии с ответным письмом Демидова.

Н. В. Демидов к О. Г. Окулевичу в Москву

26.03.1944. Беломорск

Милый и дорогой мой Олег!

Вы не приписывайте моему молчанию какого-нибудь особенного значения. Никогда. Понимаете: никогда не приписывайте. Наши отношения я считаю вполне сложившимися, определившимися и — точка.

Видел по вашему письму, что вам нудно, трудно и скучно. Как-нибудь крепитесь...

Мне, скажу вам по секрету, тоже очень и очень и трудно, и беспокойно, и как-то даже жутко... Многое радует, и всё может привести к блестящему результату: может быть создан театр, о котором только можно мечтать — и финский, и русский, и собственная театральная школа... А может всё полететь к чертям, а мне — складывать чемоданы и направляться в суровую (для меня) Москву. Почему? очень просто: всё зависит от того, каковы после войны будут границы Карело-Финской республики. Победа наша несомненна, но ведь мы, может быть, и не захотим брать их к себе — пускай восстанавливают себя сами? Тогда финских зрителей у нашего театра не будет, и, значит, и театр не нужен. Вот вам и завершение всей огромной работы. Вспомните, кстати, что мне 60 лет.

493

Начинать все где-нибудь снова и можно, и нужно, и буду. Только это уже что-то вроде Агасфера. У него-то хоть вечность впереди, а у меня считанные дни.

Так ли, этак ли, стараюсь об этом не думать, а не теряя ни одного часа делать то, что считаю себя обязанным делать. Это самое и вам советую. Есть идеал, есть долг — вот это в первую очередь. А уж что из моих дел выйдет? Чего заслуживаю, то и выйдет. А мерехлюндия... ее можно и отложить. Пожалеть себя и попенять на других, и на окружающее, и даже на самого себя, — можно, и приятно. Но... это как-нибудь потом... Сейчас некогда... Это во вторую, а то и в третью очередь.

Вы говорите — это от характера. Нет. Это, вопреки какого бы то ни было характера. Это результат житейской бухгалтерии. И никакой высшей математики — простая арифметика, для детей младшего возраста.

Вот вы пишете, что в вас удивительным образом уживаются и Христос, и Будда, и презрительное отношение к жизни — эко событие! А в ком же иначе? Это во всех, кто более или менее мыслит и чувствует! Решительно ничего тут особенного нет. Самое повседневное сплетение.

О «ремесле». Не хочется вам заниматься техникой речи — «Певцов, когда играл, так не заикался». Заиканье Певцова это — тормоз. На сцене тормоз снимался, и звучала его обычная речь, только без тормозов. А вот, если нет какого-то качества — напр., силы или гибкости или ловкости (в руках ли, ногах ли, языке ли или в чем другом), так их надо предварительно приобрести, а на сцене, при верном самочувствии, они удесятерятся. Поэтому не утешайте себя Певцовым — Певцов подведет вас.

Не советую вам предпринимать никаких «важных решений». А советую самую простую прозаическую вещь — режим. Введите в обиход обязательных 10 минут занятий речью; ежедневно в определенное время, не считаясь ни с каким настроением, и посмотрите, что из этого будет через месяц. Кроме речи, может быть, облюбуйте что-нибудь еще. Эти простые приемы дадут куда больше всяких героических решений и усилий.

Сейчас прочитал еще раз ваше письмо и вижу, что главный ваш враг — безделье. Делать вам нечего. Вы и не делаете ничего. Жернова вертятся, а зерен нет — вот они сами себя и перемалывают, только искры сыплются! А вы подбросьте им что-нибудь, хоть более или менее подходящее — один уже вид сделанного дела (смолотой муки) успокоит вас и толкнет на новое дело и на продолжение этого.

494

Что больны вы, это конечно. Так, тем более. Лучшего лечения, как дело и как режим, в вашем положении не придумаешь.

Выписывать вас сюда, принимая во внимание те соображения, что были в начале письма, не решаюсь. Да и делать сейчас буквально вам нечего. Вот, если бы вы были хорошим администратором и жучком, — я бы перетащил вас немедленно на должность замдиректора (совнаркомовский паек, хорошая столовая и проч. блага) — только ведь вы и не годитесь, и не захотите, и соскучитесь. Кстати, нет ли у вас такого? — Сейчас же возьмем. У нас такая дрянь, хуже чего и быть не может. Что еще сказать? Книгу пишу. Все переделываю. Потому что тоже всё по-дилетантски, с кондачка, с верхоглядством. Грустно, но, увы, это так. И вот, переделываю, черкаю, вырезаю... Меняю самые основные мысли, которые раньше казались незыблемыми, а оказались недодумками. Так-то!

Я в мае, вероятно... приеду в Москву — увидимся.

Володя работает очень хорошо. Только уж очень увлекается своим языкознанием. Не финским, а так вообще: читает целые дни какие-то словари... А делу театра оставляет «свободное, лишнее время». Не очень это для меня приятно, но... при его крутом характере разговаривать с ним об этом без конца мне надоело. А живем мы, представьте себе, в одной комнате. Но, надо отдать должное, это «свободное и лишнее время» он пользует для театра с честью. Хорошенького понемножку.

Целую Вас, ваш Н. В.

Привет Любе.

Н. В. Демидов к О. Г. Окулевичу в Москву

14.09.1944. Олонец

Милый Олег!

Прежде всего, сообщаю, что на днях выезжает в Одессу Володя и проездом будет 2-3 дня в Москве. Поймайте его. Мож. б., он обгонит это письмо. С ним вместе в Москву приедет и зам. нашего директора (которого еще и нет) Киуру. Остановится на моей квартире.

Второе. Знаете, какую нам надо пьесу? Джордано Бруно! Я видел ее в Планетарии; прекрасная пьеса. А если ее доделать, да кое-что переписать, может получиться Шекспир, да еще и лучше. Идея лучше и глубже: человек борется не за любовь (как Отелло или Ромео), не за власть (как Макбет или Ричард), а за истину, за свободу мысли всего человечества. Вообще считаю, что это НАША

495

пьеса. А Бруно надо будет играть вам. Вы пойдите в мою библиотеку и там на нижней полке, направо сложены маленькие книжки, там есть и биография Джордано Бруно. Возьмите, прочтите. Найдите и пьесу, что шла в Планетарии. Есть, оказывается, роман, где главное лицо Дж. Бр. — очень хороший, верный исторический роман. Отнеситесь к этому серьезно. Стоит.

А пьесы на современные темы вам, по-видимому, не по плечу; вы не Чехов и не Островский. Вы, может быть, кто вас там знает — Шиллер, Шекспир, Кернер, Кальдерон?.. Компания не плохая... <...>

Как дела с пропиской мамы? думаю, что это невероятно трудное дело. Пишите и не кисните. Галина пишет, что вы захандрили. Вот уж не стоит-то!

Целую Вас. Привет Любочке и маме.

P. S. Из окон своего номера вижу луга и километрах в 3-х лес. Говорят, много грибов и ягод. Брусники. Жаль некогда. А под окном протекает река Олонка, полная бревен — сплав.

Обратн, адр. К. Ф. ССР, г. Олонец. Городская гостиница - Н. В. Демидов.

О. Г. Окулевич к Н. В. Демидову в Олонец

10.10.1944. Москва

Добрый вечер, дорогой Николай Васильевич! Лежу в своем «шкафу»¹, куда я снова перебрался, и завидую Вашему виду на лес, на реку. Хорошо! Насколько я понимаю, теперь у Вас с жилищными условиями лучше. Дай Бог, чтоб я не ошибся. Что касается моих дел, то все по-прежнему. До Александрова я никак не мог дозвониться. То болен, то нет его, то, видно, просто не подходит. Так и бросил пока. Кстати и канитель, которую они учинили с Галиной Ильииишной, подвигнула на это решение, да плюс кое-какие сведения, которые я собрал об этом театре. Как я понимаю, все это весьма капитально, солидно, с претензиями и для «близких родственников». Скучаю идти в дело, с самого рождения своего стремящееся по старому, накатанному пути. Намеревался поехать в Таганрог с выпускниками ГИТИСа, да посмотрел у них два спектакля: «Три сестры» и «Странный джентльмен» по Диккенсу и охладел. Очень плохо, но главное, что они-то сами страшно довольны. Уж лучше самая разкрепкая провинция, чем эта серость, доходящая до пошлости. Так что в результате я продолжаю сидение у рек санитарного Вавилона.² Выпустили мы новый спектакль, где и «Лошадиная фамилия», о которой я Вам рассказывал. Смотрел Завадский, всех ругал,

496

одного, вдруг, меня удостоил высочайшей похвалы, даже «спасибо» сказал. Вот так штука! Был я немножко доволен, роль-то для меня трудная (старик, смешной), но теперь снова тыркаюсь. Ну, дирекция зауважала меня немножко, дали неплохую роль в новой пьесе, я и застрял пока. Судьба что ли? Одним словом, двигаюсь по воле волн.

Очень схватываюсь за «Джордано Бруно». Он меня и раньше привлекал, удивительный человек! — а теперь так примусь за дело. Буду работать. Возможности, дух захватывающие, вот суметь бы только.

Дела с моей матерью все в том же состоянии, что и при Вас, с той только разницей, что я теперь не бегаю, высунув язык по учреждениям — хоть это! — а сижу и жду, что ответят на поданное заявление. Да! Дело трудное. Однако, все надеюсь.³ Немного странно, но по другому поводу. Ведь я теперь становлюсь «главой» большой семьи, отсюда тысячи всяких новых и, главное, хозяйственных обязанностей, а я и так к ним привержен, как черт к ладану. Не хандрить стараюсь изо всех сил, но иногда странное охватывает. Вот, помню, еще в училище был большой «пессимист», но все это как-то с бурей, с жаром, с протестом. Что-то бурлило. Ну писал там страшные стишки и пр. Сейчас новое. В прошлом году написал всего одно стихотворение, а в этом ни одного. Боюсь, очень боюсь этого, сложить оружие, а если и не сложить, то замкнуться в высокомерной усталости. Однако, все это вижу, понимаю и не хочу, и знаю, что помочь себе должен только сам я. Хоть это хорошо. Вот и все мои новости. Очень запали Ваши слова, что надо работать, найти дело. Постараюсь. Предчувствую, что в этом возможность и более уверенного самочувствия и даже отдыха.

До свидания, Николай Васильевич! Желаю Вам хороню работать над книгой. Всегда помню о ней и о том, как Вы работаете. Будьте здоровы и бодры. Самые лучшие пожелания Вам от всех моих.

Ваш Олег.

Датируется по содержанию.

497

О. Г. Окулевич к Н. В. Демидову в Олонец

05.02.1945. Москва

Дорогой Николай Васильевич!

Получил ваше письмо и погрузился в дьявольский сумбур. Написал Вам тут же письмо, которое до сих пор не решился отправить. Сумасшедшее письмо. Вот теперь извлекаю его обратно и пишу новое. Дело в том, что если я и смогу к Вам приехать, то произойти это может очень нескоро. Причины: 1) Дела мои с матерью все в том же положении, что и в начале, без просвета, так что двинуться она никуда не может, оставить ее не могу. 2) Все мое семейство живет сейчас только на мои карточки, так что покинь я их, у них ничего не останется. Существуем на мои деньги, вернее на мою инициативу, ибо зарплаты, конечно, далеко не хватает (около 500 чистыми в месяц). 3) Сейчас я очень крепко связан с местом моей нынешней работы (все тот же театр). Признаюсь, я несколько поддался (я Вам рассказывал раньше, что стараюсь быть не очень нужным в театре) и теперь веду довольно ответственную часть репертуара. Мнение обо мне у руководства как о хорошем работнике и нужном (сужу об этом по мелочам: всячески стараются привязать покрепче к театру). Наконец, совсем мелочи, но далеко нелегко устранимые. Например, сейчас я хожу с головы до ног во всем казенном, выданном мне, как оборванцу, во временное пользование¹. Без сего остаюсь буквально в трусах. 4) По тому, что происходило на моих глазах, считаю, что для того, чтоб освободиться с работы, нужно в среднем 4-5 месяцев. (Уходил мой товарищ, пианист, я говорил Вам о нем), одна актриса, одна певица. Причем актриса имела обширные знакомства в Комитете, а певица маялась, имея на руках направление в театр Станиславского, ходатайства театра, училища, которое она недавно окончила, и, наконец, за нее хлопотал по доброте сам наш худ. рук. Словом, дело не обходилось без скандалов, слез и даже истерик².

Есть еще одна причина, для меня главная, которой я и посвятил первое письмо, но пока о ней я лучше не буду говорить, ибо это сугубо субъективное. Вот как все обстоит. Что я думаю? Надо мне ждать: Думаю, что наш худ. руководитель, если я с ним объ-

498

яснюсь откровенно, не станет очень вставлять палки в колеса, но в том-то и штука, что у нас в театре (театре подведомственном) первая дудка — это директор³, а она (Она!) трудный человек и, насколько я понимаю, делает себе карьеру на театре. Трудно и долго. Кроме того, все другие причины, которые я Вам описал, протяженно действующие, так что и сказать что-либо определенное невозможно. Николай Васильевич, не буду говорить Вам, чего все это стоит, если Вы мне верите, Вы и так это понимаете. Пока никаких вызовов высылать не надо. Если что, то я сам напишу или даже, думаю, сумею обойтись и так.

Раз есть время, советую Вам еще раз продумать вопрос о пригодности моей на педагогическую работу. Вспомните тут все. И мою натуру, характер, физику, психику. Вот и все.

Олег.

P. S. Слова Куусинена: «опоздаете», кажется, нужно отнести в том смысле, что возможны большие сдвиги в театре и резкие повороты. В этом смысле весьма значительно выступление Эренбурга в т-ре «Моссовета». Закрытое. А он никогда не говорит впустую или ни с того, ни с сего. Не очень отклоняйтесь от Москвы. Может быть, тут успеете в два дня то, что там годами.

Ваш Олег.

Год устанавливается по содержанию.

О. Г. Окулевич к Н. В. Демидову в Олонец

19.02.1945. Москва

Дорогой Николай Васильевич!

Получил Ваше письмо и сейчас же отвечаю. Вы не можете представить, как хорошо, что Вы так думаете и какую, поистине, муку Вы снимаете этим с моей души.

Почему я не написал Вам о собрании в Т-ре «Моссовета»? Да просто от этих переживаний ум за разум зашел. Да к тому же все, что там было, мне рассказывал человек, тоже сам там не бывший, но в многозначительных намеках, не договаривая. Что уловил

499

я, основное: Эренбург очень зло говорил о современном театре, как о театре безликом и нивелированном. Говорил о том, что без формы (я думаю, в широком смысле) нет художественного произведения, нет искусства, говорил об отсутствии исканий нового. Причем все это очень зло, едко, как бы обвиняя. Затем о том, что скоро настанет время, когда весь мир будет смотреть нас, и мы весь мир и отсюда опять обрушивался на узко национальное, а не общечеловеческое. Говорят, не называя имени, обрушился на Герасимова (художника) как только национального. Все жалобы Герасимова и группы иже с ним в самые высокие инстанции не привели ни к чему. Засим, Вы, наверное, уже знаете всю историю с Судаковым?¹ Теперь он в клубе завода им. Сталина руководит самодеятельностью. Добавлю ко всему, что сейчас, как мне рассказывали, в Комитете все время идут заседания по вопросу об изменении политики по отношению к литературе и театрам. Что касается моих личных впечатлений, скажу то же самое: дует новым. Например, мы недавно выпустили новую пьесу, и репертком был в претензии, что в одной сцене (прощание супругов перед его отбытием на фронт) были убраны некоторые нежные слова, чем слишком осуровели. Это мелочь, но если вспомнить, что говорили о подобном же год назад, на моих глазах, то и не мелочь. Словом, поговорим, как приедете. Я Вам говорил, что в театр поступила Морозова. Она талантливая. Помнит о Вас, как о самом большом. Ее фраза: «если хоть что-нибудь я могу, как актриса, так это только благодаря Николай Васильевичу». Просила передать Вам самый горячий привет. Пока кончаю. Напишу еще. Привет всем.

Ваш Олег.

Год устанавливается по содержанию.

О. Г. Окулевич к Н. В. Демидову в Олонец

25.02.1945. Москва

Дорогой Николай Васильевич!

Может быть, то, о чем я собираюсь писать, не столь важно, но я, подумав, решил, что нужно все-таки довести до вашего сведения и эту возможность. Во всяком случае не лишнее.

Дело в том, что после одной репетиции с нашим худ. руководителем Ю. Ю. Коршуном я, немного взволнованный его замечаниями, очень совпадающими с моими мыслями, заговорил с ним

500

о вас. Он сразу сказал, что много слышал о Вас и очень хорошее и вдруг спросил: «А нельзя ли его к нам?» Я объяснил, что вы далеко от Москвы и вообще вряд ли согласитесь. Он попросил меня все-таки написать Вам, даже сам захотел написать. Теперь я должен рассказать Вам все подробнее.

Во-первых, что это за театр? В силу направления, которое дает ему его нынешнее руководство, он превращается в самый обычный театр безо всякой специфики. Так у нас идут: «Мнимый больной» Мольера, «Они жили в Ленинграде» О. Берггольц, серьезная драматическая хроника, репетируются «Привидения» Ибсена и т. п. Каковы перспективы театра? Одна перспектива — это стать просто ведомственным театром, ну таким, например, как «Театр Транспорта», каким был бы театр Воздушного флота. Другая перспектива — это быть закрытым и разогнанным, как не несущим никаких санитарно-просветительных функций. Причем сейчас обе эти возможности имеют одинаковое число очков, ибо наш «докторский» методический совет недоволен и ворчит, а с другой стороны, театральная общественность заинтересовалась им, был показ в ВТО и прошел он удачно. Каков мой взгляд? Мне думается, что этот театр на фоне нынешних театров, подчеркиваю — на фоне — интересен. Молодой и, главное, пробующий и дерзающий. Так например, у нас идут сцены из пьес Маяковского, поставленные в резко гротесковой форме, а «Они жили в Ленинграде» — в, если так можно выразиться, надбытовом реализме. Словом, есть какое-то трепыханье.

Теперь самое главное, что представляет из себя Коршун? Должен сказать, что сразу, как он пришел, я принял его в штыки и только постепенно стал видеть его настоящее лицо. Мне кажется, это человек многое понявший, но еще больше предчувствующий (он и актер). Несомненно, абсолютно честный и в театре, и очень принципиальный. Как актер он больше имитатор, но как режиссер, в какой-то степени и, конечно, своеобразно, даже нашего толка. Что совершенно несомненно — это человек очень остро и ярко чувствующий форму, очень, но не признающий ее в отрыве от внутреннего. Он настаивает на ней, только если актер ничего не может сделать, а иногда отказывается от интересных вещей, если актер не понимает, как говорят, «не берет». И конечно, это острое чувствование формы мешает ему иногда как педагогу. Словом, несомненно талантливый человек. И умный. И топкий, и глубокий. Бескорыстный. Не карьерист. Вы поверите всем этим качествам, если добавлю, что пьяница. Да, пьет. Правда, пока не запойно, не горькую, но пристрастие питает. Очень прост. Как

501

равный с равными. В труппе о нем такое мнение: «Чудный дядька, но как худ. руководитель недотягивает». Недотягивает — значит, не хватает начальственности, маститости. Правда, порой совсем как шелопай. Но тем не менее, при всем этом, когда есть от чего, трепещут его и, в общем, уважают. Обладает легкомыслием. Например, может опоздать на репетицию из-за того, что проспал или кутил. Равнодушен к административно-хозяйственной стороне дела и абсолютно не приспособлен к жизни. До сих пор не умеет разобраться, скажем, в карточках. Вот, кажется, все, что я о нем думаю. Да еще. Смел. В театре смел.

Если Вы спросите, как мне кажется нужно делать, отвечу — не знаю. Одно только кажется мне. Не мешало бы Вам лично узнать его, ведь если я прав, может быть ценным человеком. А учиться и отказываться от того, в чем он был неправ, если ему докажут, это тоже его черта.

Ваш Олег.

Только что произошел очень характерный разговор с Коршуном. Не могу не привести его Вам. Я сказал ему, что уже написал Вам. Он сразу оживился. Я сказал, что Вы вряд ли согласитесь, ибо как человек, увидевший более широкие возможности, категоричны. На это он мне ответил буквально следующее: — «Всю жизнь ищу и рад учиться. Вы же знаете, если меня убедят, я соглашаюсь. (Это правда.) А почему Демидов не согласится, если ему тут дадут все?» Я вкратце объяснил ему некоторые причины. Он понял, я видел это. Потом он сказал: — «Если говорить откровенно, то меня порой тяготит мысль, вправе ли я быть художественным руководителем? Напишите Демидову, что я даже могу пойти на то, чтоб быть главным режиссером, если ему нужно быть руководителем ».

Словом, Вам предлагается полная свобода и в смысле постановок и в смысле занятий с труппой и т. д. Он сказал, что когда Вы мне ответите, он может Вам написать сам, чтоб все эти обещания были, так сказать, официальны. И еще, как выяснилось в этом разговоре, добиваются стационара, стало быть о закрытии театра вопроса не возникает. Кажется, стоит подумать. Жду Вашего скорого ответа. Это серьезное дело.¹

Олег.

Автограф. Год устанавливается по содержанию. Публикуется впервые.

502

Н. В. Демидов к О. Г. Окулевичу

08.01.1947. Владивосток

Милый и дорогой мой Олег, до сих пор сидим мы во Владивостоке и ждем парохода. Обещают вывезти нас отсюда числа 12-го. А сидим мы с 31-го. Условия жизни неважные, но допустимые. У меня лично — приемлемые.

Отправил тебе отсюда несколько дней назад открытку (не заказным).

Нет ли чего нового насчет актеров? Окончательных заказов я тебе не делаю еще — хочу сначала убедиться в том, что на Сахалине можно и жить и творить — тогда со спокойной совестью и буду звать сюда людей. Пока, кстати сказать, чувствую себя гораздо лучше, чем в Москве. Хожу по здешним горам (весь город сплошь — горы), холод и туман, солнце и пронзительный ветер, скачки для нас совсем непривычные, а я, пока что, крепну и здоровею.

Во всяком случае, убедившись в возможности жить и работать, отправлю тебе телеграмму с приглашением актеров.

Очень жалею, что упустил Кузьмина Олимпия Михайловича. Он хотел к нам в наш «гастрольный», но я не знал тогда, просуществуем ли мы, и не хотел вовлекать его в тяжелое положение. Ему лет 50 с лишком. Он мой ученик (вместе с Минаевым) и был бы мне здесь очень нужен. Я попрошу тебя зайти к нему и узнать как его дела. <...>

Можешь рассказать ему все или дать прочитать, что считаешь нужным из этого письма. Пусть он ответит мне телеграфом (Южно-Сахалинск, Театр ДВВО, Демидову), устраивает его это предложение или нет. Тогда я пошлю вызов. Вероятно, придется для оформления вызова, для брони на квартиру и проч. обратиться в ПУР к Василию Ивановичу Пахомову (тел. К-4-89-27). Он же отправит и те новые пьесы, какие у него для нас имеются. Ты ему можешь позвонить, напомнить, что он тебя видел в Петре¹, и рассказать про Кузьмина (но не раньше, как получишь от меня телеграмму и, конечно, — от Кузьмина согласие). Да! — хорошо, если бы Кузьмин захватил с собой Островского «Светит, да не греет» и «Позднюю любовь». Особенно — первую — ее нигде нет. А у меня кто-то стащил.

Повторяю на всякий случай служебный телефон Федора Васильевича Евсеева: К-4-82-47.

Позвони также Татьяне Дм. Звягинцевой от моего имени (К-0-89-81) Это жена художника; спроси, когда ее муж собирается сюда выехать или уже выехал? Боюсь, не раздумал бы, не надул бы меня. Останемся без художника.

503

О Пахомове. Пожалуй, все-таки, позвони ему от моего имени сейчас. Расскажи, что мы застряли на 2 недели во Владивостоке, и что я прошу его по возможности безотлагательно прислать нам новую редакцию пьесы Лавренева «За тех, кто в море». Можешь сказать предположительно и о возможности вызова Кузьмина.

Пока все. Прости, что затрудняю.

Как твои пьесы?

Богачевы обзавелись собакой «Тайфун», вся она помещается пока на двух ладонях.

Целую тебя, твой Н. В.

P. S. Будешь писать — попробуй воздушной почтой. Отсюда не принимают. Может быть, из Южно-Сахалинска примут.

Н. В. Демидов к О. Г. Окулевичу в Москву (открытка)

17.01.1947. Владивосток

Милый Олег!

Наконец-то сегодня погрузимся на пароход. Сильно ли нас потреплет — неизвестно. Время штормовое. Холод и ветер. Солнце апрельское, но ни капли не помогает.

Получил ли мое заказное письмо? Месяц прошел, а для искусства ничего не сделано — одна житейская трепка и проволочка. Как твоя драматургия?

Пока все. Целую тебя. Привет Любе.

Н. В.

Если не найдешь Кузьмина — справься о его адресе в справочном.

Владивосток. <Обр. адрес>

Н. В. Демидов к О. Г. Окулевичу в Москву

14.05.1948. Улан-Удэ

Милый Олег!

Что Вы мне ничего не пишете? Адрес могли бы узнать у Федора Васильевича.

Возможно, что в конце мая окажусь ненадолго в Москве, а потом опять сюда. Из Сахалина врачебные комиссии меня выперли. Здоровье порасшаталось. Сердце, аорта, повышенное кровяное

504

давление... слабость, одышка, боли за грудиной и вообще все радости прекрасного моего возраста.

Кроме Сахалина, раскачали меня, конечно, и дела всякие... семейные, театральные, почтенный Герман, хам, грубиян и невежда да... кое-кто gод стать ему из актеров. Ну, ладно. Все это позади.

Вы знаете, вероятно, что с Галиной мы тихо-мирно разошлись. Остались друзьями, но никакой семейной связи между нами нет. Так что я молодой — холостяк — прошу любить и жаловать!

Здесь в Улан-Удэ я главный режиссер Бурят-Монгольского Муз.-драм. театра. Идут оперы, оперетты, балет и драматические спектакли. Оперы и оперетты на русском языке, а драма пока на бурятском, но понемногу переходит на русский яз. — бурятского-то зрителя здесь почти нет, и на этих спектаклях театр пустует — волей-неволей перейдешь на русск. яз.

Возглавляет театр Нар. арт. СССР Цыдынжапов. Член Верховн. сов. РСФСР. В некоторой степени (слава Богу — не полностью) воспитанник МХАТ'а, ему 42 года. Энергичен, кипуч, дипломат и очень-очень близок к пониманию того в театре, о чем хлопочем и мы. Режиссер получше Судакова или Горчакова, — с умом, вкусом, фантазией, но, конечно, еще без тех рафинированностей и глубин, которые у нас.

Очень хочет понять самое главное и самое высшее. Ухватился за меня и за все, что может от меня исходить. Словом, как будто бы, если климат не будет вреден (очень высоко и резкие переходы) — здесь можно делать все так, как нужно для создания серьезного очага искусства.

Начать с того, что это не театр в обычном смысле слова, а комбинат. Прежде всего, театрально-музыкальный техникум — он готовит актеров, певцов, музыкантов, танцоров — полный 4-х годичный курс. Техникум со всеми его отделениями Цыдынжапов просит устраивать и перестраивать по своему усмотрению. Во-вторых, все отделы театра взаимно связаны, и актеров одного отделения можно использовать и в других отделениях и даже переводить из одного в другое.

Невзирая на все эти «новые» постановления о самоокупаемости — основная установка худож. руководителя: создать действительно первоклассный театр. Театр, который нас с вами, пожалуй что на 90 % мог бы удовлетворить. Как это делать? Поскольку это комбинат, — это, как видится, возможно; особенно при его участии.

Теперешний драматический коллектив очень приличный. Буряты, по по-русски говорят совсем приемлемо (не все, конечно, многие с грубым акцептом). Сам Цыдынжапов хороший актер,

505

говорят, играл Отелло очень сильно. Я не видал. Но, когда показывает на репетициях, — видно, что актер хороший. Когда возьмет еще то, что нужно из нового — может быть очень хорошим. В техникуме тоже попадается неплохой материал (я просмотрел не всех еще). В труппе есть хорошие актеры. Одна как будто бы даже совсем хорошая — в своем роде Вийтанен. Если приложить руки, может получиться настоящее.

Но вот что пока очень плачевно: лицо. Настолько для нас, европейцев, некрасиво — эти узкие глаза, огромные скулы, проваленный нос... Чтобы играть европейский репертуар, нужен какой-то талантливый изобретатель-гример, который бы решил эту сложную и хитрую задачу. Цыдынжапов это понимает и пойдет на всяческие пути и предложения. Подумай и ты, может, что и придумаешь (в отношении гримера).

Со следующ. сезона в техникум будут принимать не только бурят, но и русских. На это я рассчитываю очень серьезно. Не знаю, скоро ли, но думаю, вообще, русские актеры тоже будут нужны.

В начале июня 25-летие Бур-Монг. республики, к этому времени собираюсь готовить «Мужество» — (драм, группа сейчас в гастролях — скоро приедет). По этому поводу хотел спросить твоего совета — ведь есть какие-нибудь новые интересные пьесы; и, м. б., лучше что-нибудь другое, а не «Мужество»? Но, по правде сказать — поздно выбирать и от Москвы далеко. Напиши, все-таки. Неплохо и комедию.

Твоего «Бруно», когда он будет готов, можно так здесь поставить и оформить, что загляденье. А играть — или тебя перетаскивать или Гомбо — это имя Цыдынжанова. Вообще, при свидании поговорим. <...>

Пока все. Тороплюсь отослать. Пиши.

Твой Н. В.

Улан-Удэ. Бур.-Монг. АССР, ул. Смолина, 26, комн. 47.

Привет Любочке. Что Федя, Лиза? Целую их и — всего лучшего.

Н. В. Демидов к О. Г. Окулевичу в Москву

31.05.1948. Улан-Удэ

Милый Олег!

Сегодня получил ваше письмо. Т. к. в ближайшем будущем, боюсь, буду очень занят и не удосужусь написать, то пишу немедленно.

506

Спасибо нам за разные театральные сообщения и за «утешения», будто мое слово становится все нужнее и нужнее. Кому нужнее, а кому «совсем даже напротив». А дело упирается именно в этих. Я давно потерял всякую веру. Живу и действую без веры, так, по инерции и для каких-то «воображаемых» и совсем нереальных людей. Поэтому не будем трогать этого угла.

Ваш «Бруно» и обрадовал меня и огорчил. Обрадовал, что вы поставили себя в такие условия, что волей-неволей должны писать и кончить¹. Огорчил — потому что, конечно, не в передвижном театре ему место... Кто, кстати, играет Бруно, уж не Коршун ли? Надо — Вам и никому больше.

Рад за Федю и Лизу. Передайте им привет. <...>

Пока прощаюсь, тороплюсь отправить.

Целую и желаю всего хорошего.

Н.В.

Любаше привет.

Н. В. Демидов к О. Г. Окулевичу (открытка) в Москву

08.08.1948. Улан-Удэ

Милый Олег!

По-видимому, выеду в Москву 12-го и на месте буду 19-го. С каким поездом, еще не знаю — телеграфирую при выезде. Если будешь свободен, мож. б., встретишь. Позвони Ф<едору> В<асильевичу>, он, может быть, тоже встретит. По крайней мере, он писал мне об этом.

Пока все. Скоро увидимся.

Целую тебя.

Н.В.

P. S. В Москву ненадолго. Недели на 2-3. Привет Любе, Федору и Лизе.

507

О. Г. Окулевич к Н. В. Демидову в Москву

12.02.1950. Петрозаводск

Дорогой Николай Васильевич!

Надеюсь, Вы легко простили мне мое долгое молчание. Та, если можно так выразиться, гомерическая занятость, в которую я погрузился с самого приезда, служит довольно веским основанием для оправдания. Просто занимать Вас болтовней не хотел, да и не стоило отнимать у Вас на это время, а впечатления и первые выводы только теперь откристаллизовываются. Должен сказать, что особенно радостного мало. Труппа полна людей мелких и глупых в человеческом смысле — стоят на страже своих самолюбий, пустячной гордости, мишурного блеска — словом, всего того, без чего можно и должно великолепно обходиться. Все это полбеды, если бы все «страсти» не ограничивались этими страстями. Главный режиссер¹ человек мало способный, мало передумавший за свою жизнь и также находящийся весь во власти «страстей». В силу этих и иных причин, о которых не буду писать — скучно, атмосфера в театре удушливая, не помогающая, а напротив, мешающая. Я, безусловно, стараюсь проходить мимо всего этого, но... хочешь или не хочешь, а приходится сталкиваться — ведь театр это коллективное творчество.

В силу этого состояние духа не всегда такое, какое должно бы быть. Первая моя работа это директор Томсон в пьесе «Снежок». Ставила эту пьесу молодая девица, только-только выпущенная Гитисом². С первой же встречи мне удалось доказать ей, разумеется, тонко и хитро, что я, собственно говоря, понимаю больше ее, и самое лучшее, что она может сделать — это слушаться меня. Таким образом, я обеспечил себе некоторую свободу действий. И мне кажется, в силу этого кое-чего добился. Хоть пьеса эта для детей, но в роли Томсона есть кое-какие возможности. В двух словах, я трактовал ее так: есть у нас круг иллюзий — прекрасных, благороднейших, но все-таки иллюзий. И неизбежно в жизни наступает момент, когда иллюзии рушатся, и мы оказываемся лицом к лицу с действительностью. Не сломиться перед правдой, не поникнуть бессильно, а начать борьбу за то, чтобы эти чудесные иллюзии стали действительностью, начать борьбу уже с ясным пониманием окружающей мерзости и даже некоей чудовищной закономерностью этой мерзости — вот смысл, вот истинное человеческое мужество. Приблизительно так.

Работая над этой ролью, я заметил некоторый сдвиг в технике. По моим ощущениям некоторые репетиции были не лишены

508

интереса. Финал сильный, большого порыва. И тут, мне кажется, я нашел, пусть незначительные, подступы и внутренние ходы. В спектакле участвовало много молодежи самой дурной школы — так что я был обречен в полном смысле на «сценическое одиночество» и с этой стороны лишен возможности что-либо получить. Удалось мне найти хороший покой. Теперь отзывы со стороны. Приведу три отзыва, как самые показательные. Один из режиссеров сказал, что меня надо гнать со сцены. На мой вопрос, почему, он ответил, что в моей игре мало театральности, что даже опытные и признанные актеры, являющиеся моими партнерами по этому спектаклю, не могут со мной играть, ибо рядом со мной обнаруживается их притворство. Второй отзыв принадлежит нар. арт. К. Ф. ССР Шибуевой — древняя актриса. Она сказала, что ходит по сцене просто человек, который очень хорошо разговаривает. И все. Игры она не увидела. Третий отзыв принадлежит местному рецензенту. Он написал: «Новому для петрозаводской публики актеру Окулевичу мешает увлечение красивыми позами и жестами. (!) И горячность у него не всегда сочетается с теплотой». Вот уж потешил! Даже сам глав. реж. уговаривал меня не обращать внимания на этот отзыв, ибо писал его дурак. При обсуждении же на труппе этого спектакля он констатировал, что я выпадаю из ансамбля, но штука-то в том, что ансамблю надо дотягиваться до Окулевича. Я передаю обнаженный смысл его речи. Однако, я не склонен просто отмахнуться от сих отзывов. Видимо, какая-то доля правды, пусть искаженная, пусть не так понятая, в них наличествует. Правда, отзывы не театральных, а простых смертных, зрителя, только положительные и порой весьма даже положительные, но... Для себя я так решил этот вопрос, не знаю, верно ли. В этой работе, в своей актерской технике я наметил новый шажок. Наметил, но не всегда, видимо, и не везде твердо и решительно сделал его в силу чего эти не тонкие и глуповатые люди получили возможность к чему-то придраться. Кстати, мне вспомнились, безусловно по самой скромной аналогии, рецензии на игру Радина в ту пору, когда он на провинциальных подмостках искал свою «манеру». Уж в каких грехах его не обвиняли! Видимо, это удел всех исканий, ибо чтобы проникнуть в корень и суть, нужен ум и чутье, а эти качества почти не совместимы с понятием «рецензент». Я надеялся уже в спектаклях сделать этот шаг (работали мы над пьесой всего 25 дней), но тут жестоко ошибся. Спектакль был выпущен для детей, и играли мы его в каникулы. Дети были в основном возраста моего Пашки¹, да к тому же свободного провинциального «воспитания» — шум сто-

509

ял невообразимый, шалости, хулиганские выходки и т. д. (пьеса, по сути, далеко не детская, хоть в ней действует много подростков). Таким образом, ни о каком «творчестве» и речи быть не могло. Для взрослого же зрителя мы сыграли всего одии-единствеиный (!) спектакль, т. к. местная публика, наслышавшись, что это спектакль для детей, не захотела его посещать. Кроме того, в целом, спектакль действительно слабый. И вот я остался с незавершенными замыслами, которые легли камнем на душу. Была крепкая здоровая беременность, а родить не пришлось. Нехорошо.

Что же касается моего «увлечения красивыми позами и жестами» — тут, по-моему, интересная штука. Что у меня этого «увлечения» не было, да и вообще в природе моей не существует такого — это я твердо знаю и готов прозакладывать голову. Но откуда такое впечатление у рецензента, почему? Допустим, его неприятно поразила непривычность моей игры, но почему именно это замечание? И, уж простите мою нескромность, вот до чего я додумался: вероятно, со стороны пластической я в этой роли многого достиг. Был хороший покой. Что-то в направлении, ведущем к отрешенности от тела. За весь спектакль я едва могу вспомнить два-три жеста. И, вероятно, это было действительно красиво. Рецензент же, привыкший наблюдать внешнее проявление образа, и тут устремил свое высокое внимание на эту сторону. Ну, и получилось «увлечение красивыми позами». Я и тут виню себя — значит, внутренняя жизнь моего Томсона была недостаточно явной, раз этот олух проглядел ее. Николай Васильевич, простите, что в этом письме так много «я» — местоимение это можно вполне заменить местоимением «он», — я просто излагаю некоторые свои впечатления, могущие быть, быть может, интересными Вам, ибо, хоть и в ничтожной доле, я все-таки «ваша школа»? Во всяком случае, пытаюсь работать по вашей, нашей школе.

Сейчас репетирую большую и ответственную роль в современной пьесе (Петер «Два лагеря»). Тут режиссер опытный². М. б. поэтому до сего времени не могу ухватить чего-то, что сделало бы этого Петера только моим.

Несколько дней тому назад сыграл Робинзона³. Играть пришлось с 2-х репетиций, повторяя чужой рисунок, чужую трактовку. Говорят, что вышел с честью из этого затруднительного положения. Я лично очень недоволен. Если бы сыграть еще хотя бы два-три спектакля! Но, увы! Если и будет еще спектакль, так через месяц, а то и дольше. Вот бездарная сторона провинциального театра. Не успел еще присмотреться к роли как следует, как спектакль уже отходит в небытие.

510

Иногда выступаю по радио. Голос мой великолепно, как говорят, «ложится» на микрофон. К сожалению, чаще всего приходится «звучать» безответственно — читать с листа, не имея времени даже вникнуть в суть как следует. Но нужда, проклятая нужда! Пытаюсь работать и по литературной части, очень мало, но сделал.

Живу трудно и духовно и материально. Все это легко преодолел бы, если бы чувствовал большой смысл своего пребывания здесь, а в этом я начинаю чуть-чуть сомневаться. Откровенно говоря, очень устал.

Дорогой Николай Васильевич, все, что связано с Вами, всегда со мной в самом заветном и чистом уголке моего сердца. И если случается в моей работе хоть что-нибудь серьезное и значительное, душой своей все это посвящаю Вам.

Здоровья Вам и сил, дорогой Николай Васильевич!

Ваш Олег.

Датируется по штемпелю почты.

О. Г. Окулевич к Н. В. Демидову в Москву

14.12.1951. Петрозаводск

Дорогой Николай Васильевич!

Живу грустно и нелепо. Всё больше прихожу к убеждению, что сотворил большую ошибку, отправившись в местные Палестины. Не говоря о том, что меня самым жестоким образом обманули с жильем, т. е. до сих пор не сделали того, что обещали — отдельной комнаты, в которой можно было бы работать, но и самый строй существования кардинально отличается от того, на который рассчитывал. Ругаю себя неимоверно за то, что свои фантазии принимал как действительное. Начать хотя бы с того, что для того чтобы как-то, кое-как просуществовать, надо буквально избегаться по «халтурам». Кроме того, театр забирает всё время, остается буквально несколько часов, часа четыре, которые надо употребить на обед и тому подобное. Словом, той работы, которую планировал и, собственно, ради которой и ехал, не получается. Очень досадно. Тем более, что театр сам по себе не вносит ни смысла, ни, хотя бы, опыта, которые оправдывали бы тяготы

511

и жертвы, на которые приходится идти, живя тут. Теперь приходится уповать лишь на одно — как бы ошибка, которую я совершил, отправившись сюда, не переросла во что-нибудь посерьезнее — скверно я стал кашлять и пр. Оно и немудрено при местных сквозняках, холоде и предельно безалаберном питании.

Вот и Союз писателей. Чтобы попасть в него, надо ведь нечто предоставить, а на это нет никакого времени. И всё вот так упирается в быт и время. Впрочем, довольно ныть, этим дела не исправишь.

Можно тут много делать, в смысле количества, но, к сожалению, ничего невозможно делать серьезно. Например, передачи по радио. Бывает и стоящий материал, но когда дают его тебе в лучшем случае за день до передачи, да плюс общая нехватка времени и т. д. и т. д., то как же говорить об этом серьезно?! Всё это оставляет нехороший осадок на душе и увеличивает ту особую усталость от ерунды и шелухи, которой и так достаточно.

И тут не могу не сказать, как много значит для нас Ваша работа, мечты и дела. Не знаю, как бы я жил, не будь того светлого, сияющего года в училище, не будь ожидания Вашей книги и всего, что за ней. Я пишу «для нас», разумея не только Ваших учеников, но и всю актерскую братию, которая все-таки в основном неимоверно страдает сейчас, лишенная творчества, а стало быть, и смысла жизни и радости ее, которая с глубокой горечью, пусть десятым чувством, но осознает, что жизнь свою тратит на пустяки и побрякушки. Помните, Николай Васильевич, что Ваше дело не только глубоко полезное, но и глубоко милосердное в самом большом значении этого слова.

С Володей я виделся только однажды и то случайно — видимо, у него так же как у меня трудно обстоит со временем. Слыхал, что он будет ставить «Лес» Островского. Как Ваши дела в связи с финским театром? Утвердили ли им должность консультанта? Если поедете сюда, то особо оговорите жилищные вопросы — сейчас с этим делом в городе кризис. В отношении продуктов сейчас, как будто, лучше, нежели в прошлом году — есть и белый хлеб, появился в изобилии и сахар, несколько труднее, насколько я могу судить, с крупами, но и это часто бывает. Совершенно отсутствует масло во всех его видах. И все-таки, самое наиглавнейшее — Ваша книга. Я бы сказал так — если Вы чувствуете, что Ваши наезды сюда будут полезны для работы над книгой — поезжайте, если же будут отвлекать и мешать, пожалуй, лучше воздержаться.

Вы, вероятно, не представляете, как это нужно, каким это могло бы явиться живительным кислородом. Ведь не забывайте

512

того, что многие мысли и идеи, с которыми Вы уже свыклись, которые кажутся Вам само собой разумеющимися, для многих и многих — открытия Нового Света, луч солнца и т. д. Для доказательства скажу, что сейчас репетирую с режиссером¹, человеком молодым, способным, ищущим, но вынужденным работать так, как его учили, т.е. буквально на каждые две-три фразы намечается задача и тут же на полях роли фиксируется. Надрывающее сердце и душу зрелище самоубийства в самом чреве спектакля. И множество, и множество подобных преступных нелепостей.

И еще я думал об одном — не так уж страшно, что Вы пока что не можете подтвердить наглядно практикой всё, о чем Вы пишете. Появится книга и, я убежден, появятся энтузиасты так же, как появлялись энтузиасты в любой науке. Ведь вот Коперник шел, казалось бы, против очевидного факта, а победил. Ваше открытие в области театра во многом сходно по принципу с открытием Коперника, и уверен, также победит. Я говорю очевидные вещи, дорогой Николай Васильевич, но кажется порой, то ли от усталости, то ли от одиночества, Вы забываете, как много Вы уже сделали для людей, говоря без красных слов, забываете о своем подвиге мысли и характера — это так! — склоняетесь к слишком скромной оценке всего, что Вы сделали. Нет, пусть сознание этого не поддается ни под какими ударами сомнений, думаю, в этом один из источников и силы, и радости. А у Вас есть самые полные основания для настоящей радости, потому что Вам удалось сделать такое, что мало кому из людей удается. И ничто, ни злопыхатели, ни обстоятельства, ни время, уверен в этом, не в силах зачеркнуть это. Верьте, дорогой Николай Васильевич, глубоко продуманному и проверенному и наблюдением и на своей шкуре.

Есть у меня такой планчик — приехать в Москву дней на десять. Может быть, не следовало бы предпринимать этого в целях экономии, но не в силах противостоять соблазну. Кроме того, намереваюсь за время пребывания в Москве детально проверить здоровье у врачей. Здесь сделать это не совсем сподручно — и времени нет, да и с врачами неладно. Стало быть, если все пойдет так, как намечается, то числа 30-го выеду. Хорошо бы!

Желаю Вам здоровья и бодрости!

Привет Екатерине Александровне.

Ваш Олег.

Год установлен по штемпелю почты.

513

О. Г. Окулевич Н. В. Демидову в Москву (открытка)

27.07.1953. Дер. Пекша Владимирам обл.

Дорогой Николай Васильевич!

Дни летят с обидной стремительностью — не успел оглянуться, как прошла неделя после нашего последнего свидания, а до конца «блаженства» тоже всего неделя. А кажется, что вот теперь бы только начинать. Думаю вернуться Москву 3-го.

Погода пока что более-менее милостива к нам — дождь лил всего полтора дня, но зато после него стало еще более зелено, свежо и удивительно: в изобилии появились грибы. Федор¹, как всегда, отличается, находит по 15-ти белых, чем немало всех нас позорит. 24-го числа опять ходили в Черкасово справлять годовщину свадьбы Соколовых. Развеселились весьма, много было шуток и смеха. Я пыхчу, пользуясь Вашим выражением, и завидую всем, кто не несет «крест творчества». Прямо беда! Все в лес, а я за стол². «Высиживаю», правда, мало, надо бы больше, но помаленьку дело двигается, любопытно, к какому концу. Привет Вам и Екатерине Александровне от всех.

Ваш Олег.

ПИСЬМА Н. В. ДЕМИДОВА К Ф. А. СОКОЛОВУ³

Н. В. Демидов к Ф. А. Соколову на фронт, Румыния

16.03.1944 <Беломорск>

Милый Федя, очень жаль и обидно, что Вы не получили мое письмо из Вельска. Там я высказывал, между прочим, некоторые сомнения насчет Вашего увлечения молодым актером от Михоэлса. Судя по тому, что Вы о нем замолчали, думаю, что я и не ошибся.

Очень благодарю Вас за письмо (за все письма), за память и за верность нашему общему делу искусства.

514

Вас я не только не забыл, а очень и очень часто вспоминаю. Если бы Вы были сейчас здесь, знаете, что бы я на Вас навалил, кроме всего прочего (актерского и режиссерского)? Зам. директорство. Да, да, не пугайтесь. И Вы бы справились. В дальнейшем эта перспектива для Вас не исключена, так и знайте. Здесь со мной Володя (и Эста). Чем мы занимаемся? Без всяких скидок — искусством.

Из Москвы меня выжили все эти Кедровы, Орловы, Судаковы и прочая братия — что ж, будем делать искусство здесь с финнами, а там и с русскими. Создадим специально наше театральное училище. Ничего! Сделаем!

Только бы не протянуть ноги раньше времени. Володя работает сверх всяких похвал. Из него получается настоящий и режиссер, и педагог, и постановщик (представьте себе!).

Были здесь театральные московские критики, смотрели «Нору». Ахали, говорили, что за последние несколько лет таких спектаклей ни в Москве и нигде они не видели. Это, конечно, верно. Как верно и то, что спектакль этот еще очень и очень, с нашей точки зрения, слабый. Это только начало. Первые ученические шаги. И даже далеко не блестящие. Но есть и много хорошего. Сама Нора распречудесиая. И умница, и даровитая, и работница, и так легка и приятна в работе, что лучшего и желать не приходится.

Сейчас наш театр в Беломорске, а потом после войны переберемся в столицу Карело-Финской республики. Ну, а уж где она будет — это никому не известно.

У меня же пока желание самое скромное — вроде Петрозаводска. А когда подрастем, тогда и гастролировать всюду поедем и здесь и через океан — там финнов-зрителей, оказывается, много. А будет русская группа — и ее прихватим.

О Москве и говорить нечего. Туда уже и теперь приглашали с одной «Норой».

Вы спрашиваете советов по Вашей работе. Это сделать очень трудно. Прежде всего, просмотрите свою технику: задание, восприятие, неперестройка, отпускание (Вы ее утратили в последнее время в Москве). Доживание куска. Затем — публика. Кому Вы это говорите? Кто она Вам? Друзья, вероятно. Ваши интимные друзья. Так с ними и беседуйте. А, может быть, это один друг. Не кто-то из публики, а вся публика целиком — это один самый близкий Вам друг. Тогда и душа Ваша ему раскроется. Наконец, плохо, если Вы хоть частично помните о себе. Вас нет. Нет совсем. Есть только то, что Вы воспринимаете. Оно-то и действует Вами. Оно-то через Вас и живет. Чтобы этого достичь, прежде всего, надо всё отпустить. Стать не активным, а пассивным, непроизвольным.

515

Вы пишете о Мозжечкове. Я не знаю его. Спектаклей я не видел. Думаю, все-таки, что закваска у него хоть и «благородная», но довольно-таки чуждая всему нашему. Разве что не успели еще шею свернуть или уж очень даровитый — выдержал, несмотря на всю эту рационалистическую императивную школу.

Да ведь и мы его едва ли устроим. Уезжать из Москвы... Это можно сделать тогда, когда знаешь, ради чего это делаешь. А у него, вероятно, прямой путь опять в «Вишневые цветущие сады».

Ну, Феденька, кончаю.

Пишите. И не очень обижайтесь, что отвечать я не буду аккуратно и полноценно. Уж очень занят. Галина сейчас в Уральске, в мае будет здесь.

Н.В.

<Приписано на полях>: Володя Вам сейчас писал, писал, остался недоволен своим произведением и изорвал.

Книгу пишу. Получается 4 больших книги. Издавать, вероятно, тоже буду здесь. И стихи Ваши тоже здесь издадим.

Целиком публикуется впервые.

Н. В. Демидов к Ф.А. Соколову на фронт, Венгрия

03.03.1945 <Олонец>

Милый Федя!

Письмо ваше после 1 ¹/₂-месячного скитания (через Беломорск) получил. Очень рад, что все у вас (кроме малярии) более или менее в порядке.

История с моей «Норой» для меня чрезвычайно тяжела. До сих пор не могу поверить, что все это произошло... А произошло это 12.Х.44 г.¹

Может быть, вам станет яснее (т. к. вы все-таки знаете меня), если я скажу вам, что было написано на ленте моего надгробного венка: «Погибшей красоте. От учителя и друга».

Тут ушла, должно быть, частица моего сердца. Это не влюбленность, ее не было и следа... Ну, что же... К ударам не привыкать - стать. И это хорошо, пожалуй, что их больше, чем радостей.

516

Работаю, пишу как каторжник. И выходит 5 книг. Первые три почти готовы². Об Остроухове? ведь это все-таки МХАТ. Я говорил о вас — отказывают. Но ничего. Вы все-таки свое дело делаете, а вот Виктор Д. и Саша, те совсем отошли от искусства³.

Вид у вас на карточке геройский. Только мне показалось, рядом с утомлением мелькает еще и какое-то лишнее довольство собой. А может быть, вы фотографировались у какой-нибудь дамы-фотографа, и она делала при этом глазки?

В конце марта или в начале апреля буду в Москве. Надолго ли, не знаю. Это в связи со сдачей в печать книги. Да! Да! Представьте. Пока все. Желаю вам всего лучшего.

Любящий вас

Н. Демидов.

Целиком публикуется впервые.

Н. В. Демидов к Ф.А. Соколову на фронт, Венгрия

08.03.1945 <Олонец>

Милый Федя,

благодарите за это Лизетту: зная прекрасно мой адрес, она пишет вам обо всем, даже о рецензии Чехова на Дузе, а адреса моего вам не пишет, и вот ваше поздравительное письмо на Новый год я получил сегодня, в женский день...

Не так давно послал вам такую же открытку в ответ на ваше письмо от 17-го декабря.

Вы меня чрезвычайно тронули вашим предложением прислать мне посылочку. Это было бы можно сделать еще и потому, что здесь (г. Олонец) — освобожденный от оккупации район и посылки сюда идут, кажется, беспрепятственно. Но мне ничего не надо! А то, что нужно, едва ли в ваших силах выслать мне. Думаю, что это неисполнимо. Но... кто знает, а вдруг. Нужна же мне... пишущая машинка.

517

Я выслал бы и деньги. Лучше не громоздкую, удобную для переездов. Пишу на всякий случай, сам не верю в возможность этого. Что касается денег, то не стесняйтесь — перешлю.

В предыдущей открытке писал вам о главных событиях в моей жизни. Много новых мыслей и даже открытий. Есть довольно головокружительные... Они войдут в первую книгу¹. Она будет программная. В ней будет то, чем я хотел кончить. Ее целиком написал я за последний год. Между прочим, там, о чем бы вы думали?

О вдохновении, о таланте, о падении театра, о будущем прекрасном театре, о гении, о художестве и вообще книга довольно-таки безумная...

Но... говорят, что такая сейчас и нужна. Будем пробовать.

«Типы актеров» переделал. Вышло 4 типа и тоже получается целая книга.

Прицеливаюсь ехать в конце марта в Москву, а что из этого выйдет, не знаю. Но пишите сюда.

P. S. Все-таки верю, что сделаем кое-что, и вы мне понадобитесь, т. е. не мне, а делу.

Любящий вас

Н. Демидов.

P. P. S. Вам трудно, вероятно, представить себе сейчас снежную метель, пургу, такую, что в 10 шагах уже ничего не видно. Так вот это сейчас в Олонце. Но это не важно. Важно, что нет Судаковых, Гусевых и проч.... Жаль, что не русские, а финны.

ИЗ ПИСЕМ В. Н. БОГАЧЕВА к Н.В.ДЕМИДОВУ²

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову (открытка) в Москву

15.12.1941. Челябинск

Дорогие Н. В. и Галинишна!

С Новым годом! (Сейчас еще как будто рано, но пока вы получите, наверно уже будет поздно). Устроились ли вы на работу? Мы с Олегом, отказавшись от поездки³, пытаемся устраиваться, по мере возможности, с занятиями техникой⁴. Олег, правда, долго не мог угомониться и отказаться от поездки, но наконец,

518

утих: ехать «зайцем» — подобно самоубийству, а иных возможностей нет. Больше всего невыносимо для него в Челябинске преподавание мастерства. Он говорит: «Я готов терпеть голод и холод и всяческие неудобства; но когда я прихожу на урок Судакова, мне хочется бежать сейчас же». Я стараюсь но мере возможностей избавиться от ролей (но меня все-таки нагрузили) и занимаюсь главным образом академическими предметами. Иногда удается заниматься техникой. Я все работаю над тем состоянием «без тела»¹, которое я называю «драматическим». Пару раз удачно. Знаете ли вы что-нибудь о Дорогуше?² Где он? До свидания. Желаю вам избежать всего нехорошего и сохранить здоровье и силы.

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову в Москву

29.12.1941. Челябинск

Дорогие Н. В. и Галинишна!³

Здравствуйте!

Николай Васильевич, вашу открытку от 13/ХП получил сейчас (а фототелеграмму получил 4/ХП и ответил на нее открыткой тогда же).

Не знаю, что думать об этом вашем театре, что от Дома Писателей. Может быть, он мог бы впоследствии сохраниться и сыграть какую-то роль (если бы вам удалось организовать его сейчас), но ваш прошлый опыт на этот счет говорит, что сохранить театр труднее, чем организовать. Сейчас же этот театр, каков бы он ни был, вероятно, не может быть тем, чего вы вообще хотите,

519

а времени и сил он у вас отнимет столько, что вряд ли для книги что-нибудь останется. Я скорей бы пожелал для вас какой-нибудь работы, которая обеспечивала ваше положение, но не требовала бы от вас столько. Потому что в каждое время нужно, очевидно, делать прежде всего то из своей программы, для чего имеется больше возможностей. У вас это теперь, пожалуй, книга.

Я примирился с мыслью о том, что моя эвакуация — свершившийся факт: однако, если будет намечаться что-нибудь серьезное, и я вам буду нужен или желателен — кликните! Впрочем, что я говорю, — если б были возможности, я бы сам поехал сегодня же; пробираться же «на авось», подвергая себя всяч<ескому> риску и опасностям без достаточно веской для того причины — пожалуй, несерьезно.

Всё это, когда я говорю Олегу, кажется ему основательным и убедительным, однако в нем самом сидит какой-то бес, который все время подталкивает его порвать все доводы, плюнуть на все рассуждения и очертя голову пуститься в путь, хотя бы тем самым способом, каким путешествуют беспризорники.

Боюсь, что и во мне сидит тот же бес, однако мне удается пока держать его в полном подчинении. Вероятно, это, кроме прочего, еще и потому, что как я ни соскучился по вас, как ни тошен мне Челябинск, у меня ни на минуту не являлось какого-нибудь щемящего чувства, и я все время как-то внутренне убежден, что это — временно и не надолго, и что скоро мы опять соберемся вместе при более благоприятных условиях. Интересно, что на днях я получил открытку от Виктора, и он пишет между прочим о такой же своей уверенности.

Н. В., родной! Как я по вас соскучился! Я никогда не подозревал в себе способности так скучать но ком-нибудь.

Я писал вам, что у Олега украли все документы. Он некоторое время хлопотал о выдаче ему новых, и теперь эти хлопоты, кажется, близки к увенчанию: ему осталось достать только одну еще справку (которую он достанет сегодня-завтра) и тогда ему выдадут паспорт.

Я стараюсь по возможности сохранить технику. Но теряю ее, конечно. По рассуждению, пришел к тому выводу, что сейчас время как никогда благоприятное для того, чтобы тренировать в себе качества. Вот я и тренирую сейчас эту свободу тела, на которую наткнулся как-то в последнее время в Москве. Насчет упражнений с партнерами все никак не выходит (я плохой организатор).

Много думаю насчет сна тела. Это состояние я заметил впервые как-то во время ночных занятий, когда я готовился к зачету

520

по клям-предмету¹, а с тех пор — и особенно в последнее время — удалось сделать несколько интересных наблюдений.

Вообще, сейчас как-то все в голове отстаивается и проясняется и приводится к одному знаменателю. Теперь как-то ясно-ясно, когда читаю Станиславского, вижу, чего он хотел, чего недопонимал или не мог выразить; так же ясно вижу, когда слушаю Судакова или Зубова, чего они хотят, к чему идут, чего ищут, над чем ломают голову и недопонимают, и в чем их сбивают с толку слова Станиславского, которые они еще не решились преступить и отвергнуть (не дошли еще до этой мысли). Между прочим, Судаков здесь совсем распоясался (очевидно потому, что стесняться тут некого): в работе с актерами и студентами говорит только о голосе и его регистрах и вгоняет несчастных в «ритм» и мышечный «темперамент».

Недавно я прочел книгу Леви-Брюля: «Сверхъестественное в первобытном мышлении». — Интересно! Совершенно потрясающий (по простоте и верности) ответ на вопрос о природе сверхъестественного: «аффективная категория сверхъестественного» у первобытных! Многое — прямо относится к нашему искусству. Если Вы не читали эту книгу, достаньте.

Ну, до свиданья! Простите, что не щажу ваши глаза, предлагая целых 6 страничек моего почерка: в Челябинске нет открыток. До свиданья! Пишите.

Крепко-крепко вас целую.

Всегда ваш В. Богачев.

P. S. Привет всем нашим.

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову в Москву

01.01.1942. Челябинск

Дорогой Николай Васильевич!

Неугомонный Олег все-таки едет в Москву.

Мы с ним уговорились, что как только он приедет в Москву, он даст мне по возможности подробную депешу (фототелеграфом) об условиях пути и о Москве: как можно проехать, каковы возможности и трудности, как там ваши дела и намерения и прочее, и я, сообразно с этой телеграммой, постараюсь немедленно

521

выехать и тем же путем быть в Москве как можно скорее. Конечно, если есть возможность помочь моему выезду каким-нибудь вызовом н/п., то это лучше всего, а если этой возможности нет, то буду так пробираться.

Очень хочется скорее видеть вас и работать с вами.

До свиданья! привет Галинишне и всем нашим.

Крепко вас целую.

Всегда ваш В. Богачев.

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову в Москву

11.01.1942. Челябинск

Дорогой Николай Васильевич!

Вчера получил одновременно вашу открытку от 26/XII и письма, посланные с Назаровым, но ответить в тот же день не успел. Письма, адресованные Олегу, тоже у меня, потому что сам Олег уехал в Москву, и письма его уже не застали в Челябинске. Как он уехал, я до сих пор еще толком не знаю. Раньше я несколько раз отговаривал его от поездки, и он, в конце концов, как будто примирился с мыслью о том, что рисковать нельзя, и решил оставаться. Во всяком случае, со мной он больше о поездке не советовался. Но вот I/I он сказал мне, что завтра (2/1) едет, что это решено, и он рискует, хотя сознает, что риск велик. Я почувствовал, что отговаривать его бесполезно, и все мои усилия были бы напрасны и, напротив, подливали бы только масла в огонь, подкрепляя его упрямство. Он сказал, чтоб я писал вам письмо. — Я написал и дал ему. Он обещал, что если доберется до Москвы, немедленно по приезде, побывав у вас, даст мне возможно подробную фототелеграмму об условиях пути, о Москве и вообще, о всех трудностях и возможностях. Сообразно с этой телеграммой я должен выехать в Москву.

Актуальность его отъезда так на меня подействовала, что я хотел было тот же час бежать собираться и ехать вместе с ним. Но он отговорил меня, сказав, что лучше дождаться телеграммы и не рисковать обоим.

Мы должны были еще увидеться и потому даже не попрощались как следует, но он больше не пришел в театр и, очевидно, уехал.

С дороги он обещал писать по возможности часто, чтобы, если он не доберется до Москвы, я знал, где оборвалось его путешествие. Пока я не получал ничего; правда, при нынешнем состоянии почты, это в порядке вещей.

522

Когда он уехал, мной овладело какое-то тяжелое и беспокойное чувство. И до сих пор все мне как-то не по себе, что я отпустил его. Ведь он уехал не только без разрешения на въезд в Москву, но даже без документов! (Паспорт и все документы он потерял или их у него украли, как я писал вам раньше). Но весь ужас этой безрассудности я понял только тогда, когда узнал, что он уехал. Тогда же я разговаривал с ним как с взрослым и был сам заражен его безумием. Я чувствую себя страшно виноватым и молю его заступников, чтоб ему удалось добраться до Москвы. Дай Бог, чтоб ко времени получения вами этого письма он был уже там и, читая, вы вместе бы смеялись над моими страхами!

Вчера встречаю Кляма: «Что же, товарищ Богачев, Окулевич уехал в Москву?» — «Да, кажется...» — «Ха, понимаете ли, а его документы все нашлись». — «Как?!» — «Да так... Что же, понимаете ли, Челябинск ведь это культурный всё же город, тут есть, понимаете ли, стол находок. Я туда сходил — а они там! Ну, я сказал, чтобы их отослали в Москву, понимаете ли, пускай всё же они найдут своего хозяина». Вот, как хотите, так тут и понимайте¹.

Думаю о вашей книге.

Конечно, вам надо теперь писать и писать! Всё остальное должно быть направлено сейчас в помощь этому. Всякая театральная работа сколько-нибудь крупного порядка только оторвет вас от книги, а ждать от этого сейчас чего-нибудь, и строить какие-нибудь планы сейчас нельзя. Единственная реальная возможность сейчас — книга, а другая работа должна быть только средством для существования, потому что не часто вы могли свободно писать: всегда вас что-то отрывало от этого; так пользуйтесь же реальной возможностью!

Был сегодня у Борисова и передал ему ваше письмо. Он очень милый. Говорили с ним о том, о сём. Он говорил, что для того, чтобы мне ехать в Москву, существуют еще некоторые препятствия, кроме трудностей дороги. Я не мог не согласиться с ним.

Дорогой, родной Николай Васильевич! До свиданья! Чувствую, что письмо какое-то не хорошее получилось (закрытое?), но ничего не могу поделать: затор в голове. До свиданья! Крепко вас целую. Всегда ваш Володя.

Несколько слов Галинишне. Здравствуйте! За сочувствие спасибо: чаю здесь нет, и вы понимаете, как это мне приятно! Весь мой организм вот уже сколько времени работает на каком-то исключительном режиме, и чем всё это кончится — не знаю. Я теперь и сплю совсем не так, как прежде, и на всём, на всём решительно это отразилось: по пока живу! (Тьфу-тьфу, не сглазить.)

523

Эста приезжала на несколько дней в Челябинск в командировку. Она очень страдает от того, что не получает вестей ни от вас, ни даже от Шуры. Очень тоскует и рвется в Москву. От своих пока не получаю никаких известий.¹ Ну, до свиданья! Целую вас крепко-крепко! Ваш Володя.

P. S. Конечно, эти строки относятся и к Н. В., так же и те, что обращены к нему — к вам! Одним словом, поделитесь. В. Богачев.

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову (открытка) в Москву

09.02.1942. Челябинск

Дорогой Николай Васильевич!

Получил вашу открытку от I5/I. Рад, что вы, наконец, устроились на работу, и что все-таки «кружок из тех же прежних людей» теплится.

Судаков летал в Куйбышев (за премиями: он, Зражевский и Ильинский получили Сталинские премии за «Степи Украины»)² и говорил, что Малый театр поедет в Москву как только окончит здесь этот сезон (так ему сказал Храпченко) — следовательно, в июне. В общем, все эти сроки, конечно, не так уж и велики: был бы только виден «тот берег», и доплыть до него тогда уже нетрудно. Занимаюсь техникой нерегулярно и с переменными успехами. Стал добиваться полного освобождения от тела, — так что чувствуешь совершенную обособленность от него, оно как будто бы лежит у ног, — но при этом оно как-то оцепеневает и совершенно неподвижно, всякое движение тела происходит через его пробуждение. Пытаюсь разобраться в этом. Но замечательно, что в этом состоянии все мысли приобретают какую-то независимость: что бы я ни думал, — мысль, едва родившись, становится самостоятельной; я уж ничего не могу поделать с ней, и она несет меня куда-то за тридевять земель, рисуя передо мной картины, яркие, как сон, — но это не сон, потому что я все помню и могу тут же родить еще одну мысль (произвольным усилием) и она опять понесет меня куда-нибудь.

524

До свиданья. Крепко целую вас. Галинишне привет. Ваш Володя.

P. S. Удается ли писать книгу? Привет от Борисова.

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову в Москву

22.03.1942. Челябинск

Дорогой Николай Васильерич!

Вчера получил Ваше письмо от 28/II и Дорогушииу открытку от4/Ш.

Очень больно за вас по поводу ваших неудач. И еще скажу вам: бросьте строить на песке, — пишите книгу. А постройки сейчас не могут оправдать надежд, даже самых скромных. И паук строит крепко, если строит в подходящем месте; а если он сунется туда, где что ни день то новая встряска да генеральное подметанье, то не только труд зря расточает, а и головой рискует.

Я тут живу по-прежнему. Понемногу занимаюсь, но больше не техникой собственно, а разными окольными вещами, главным образом психологическими наблюдениями. Понимаю, что это, конечно, не то, но делаю то, что делается: все-таки лучше, чем ничего не делать. Да все польза от этих занятий есть.

А настроение неважное. И тошно видеть каждый день этот мерзостный Малый Театр. Этот новый судаковский спектакль — «Отечественная война 12-го года» («По Толстому»!) трудно даже назвать подходящим именем: это даже не только скверно и не только неприлично — это даже не московский театр. Одна здешняя челябинская зрительница, побывав на спектакле, разочарованно говорила, что она ждала большего: «Думала, Малый Театр, знаменитый... А оказалось то же самое, что и наш челябинский Драмтеатр».

Насчет нашей будущности говорят, что мы будем заниматься без летних каникул, и зато у нас будет ускоренный выпуск — в январе (или к январю) 43 года.

Не знаю, знаете ли вы, что Эста в Челябинске: она здесь в командировке, работает на заводе. Она тормошит меня, чтоб взять да и сделать какую-нибудь сцену; но я тяжел на подъем, хоть и понимаю, как это было бы хорошо.

Кстати, вы пишете о Тамаре Жуковой. С нею случилось несчастье: в театре на нее что-то свалилось с колосников, прямо иа голову — теперь она в больнице в скверном состоянии и с высокой температурой.

525

Очень хочется к вам в Москву. Насчет поездки туда театра говорить пока как будто и здесь перестали. Как я рад, что хоть Виктор с вами! И что он не проехал мимо Москвы.

24.3.42.

Очень забрало меня то, что вы написали новое об «отпускании»¹. У меня-то как раз вечной ошибкой и было то, что я отпускал Мысль (и даже совсем выпускал): это создавало странно замедленную реакцию и расхолаживало, что толкало на то, чтоб как-то удерживать состояние, т. е. на поиски чувства. Я попытался отпускать, как вы пишете; читал Эсте рассказ, но что-то ничего не клеилось, не только по-новому, но даже и по-старому.

Я не хотел отсылать этого письма, пока не добьюсь каких-нибудь результатов. Занимался один дома. Наконец, сегодня утром, занимаясь монологом Подколесина, набрел.

И всё сразу стало очень конкретным: не просто новый какой-то импульс после отпускания каждого, а новая конкретная картина! (или вообще новая конкретность).

Но вот после каждого перерыва в занятиях приходится начинать с самого начала.

Однако я отличаюсь чем-то от тех, кто не занимался вообще техникой. Я наблюдал за Зубовым — он и в жизни, даже тогда, когда говорит свободно, все-таки говорит совсем не так, как, например, вы или даже я: в нас нашей техникой вырабатываются качества (остающиеся затем и в жизни) противоположные качествам, вырабатывающимся у зубовых их практикой. Сразу теряется навык сценической свободы, пассивности — качества же остаются дольше и разрушаются только противоположной практикой, которая вырабатывает противоположные качества.

В общем, конечно, надо заниматься; хотя многое этому мешает...

Ну, до свиданья. Привет Галинишне.

Н. В.! крепко вас целую; и всех наших.

До свиданья. Пишите... Всегда ваш Володя.

P. S. Простите за такой неприличный вид письма: писал, черкал и даже рвал. Сейчас посмотрел, и стыдно стало. Может быть, следовало бы даже переписать письмо, чтоб было хоть «немного прилично», но почему-то не могу писать спокойно, да и вообще считаю, что письма (кроме деловых) переписывать нехорошо.

526

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову в Москву

13.04.1942. Челябинск

Милый Николай Васильевич!

Получил вашу открытку от 21/Ш вчера. На предыдущее письмо ваше ответил письмом уже довольно давно. Однако, если вы не получили этого письма, то не беда: оно было очень неспокойное и нескладное.

Напрасно только вы даете тяжелому настроению овладеть собой. Надо беречь себя — это самое дорогое. К тому же и неудачи-то эти не следует переоценивать. Ведь не дело пропало, не случай начать это дело потерян (такого случая и не было и не могло быть в настоящее время), а пропущено, израсходовано 2 месяца работы, причем израсходована эта работа не совсем зря, не совсем впустую: она дала вам возможность существовать эти 2 месяца. А ведь большего и желать, на большее-то и рассчитывать в это время не следовало. Другое дело, что вы в эту работу вкладывали слишком много сил, когда можно было бы обойтись гораздо меньшими затратами. Но что же делать: такая уж у вас неумеренная натура — вечно вы увлекаетесь, строите планы, начинаете ждать от работы того, чего от нее ждать нельзя (мало ли что хотелось бы!). Вам нужно удерживать себя от таких увлечений и стараться потихоньку пережить трудности; если вы еще успеете в это же время еще и написать что-нибудь, то это будет уже очень хорошо.

Насчет того, что вы мечтаете о провинции. Может быть, в этом есть смысл. Например, если бы Судаков показал свой спектакль в Москве, то наверняка бы провалился (пусть в самой «смягченной» форме), но здесь, где он сам — наивысший авторитет в вопросах искусства, и где до него царил такой кошмар, после которого Малый Театр и действительно является райским пением, — здесь об этом спектакле написали восторженные рецензии, а один-два московских журналиста не стали этому противоречить, а написали то же самое в центральных газетах (ну, не так восторженно), благо москвичи проверить их воочию не могут — и вот вам и готово! Но не нужно и переоценивать возможностей провинции. Малый Театр приехал сюда со своими работниками, со своими деньгами, со своими чинами и орденами. Здесь бы он не получил ничего этого. Кроме того, конечно, если и думать о провинции, то можно думать только о времени после окончания войны. Раньше этого в провинцию я вам ехать не советую, даже если и не думать пока об открытии там театра. А думать сейчас

527

о далеких временах вряд ли стоит: до тех пор еще нужно о многом подумать.

Я тут живу по-прежнему. На жизнь, в общем, не жалуюсь, хотя она, конечно, не весьма роскошна и не ахти как весела. Малый Театр по последним слухам на гастроли не поедет, а будет летом в Челябинске; причем готовится здесь для него вторая сцена — летняя, в парке.

Я много занимаюсь психологией — опытами, наблюдениями. Интересно. Недавно мне случилось выпить с Тимофеевым (кстати, его на днях взяли в армию и тот же час отправили куда-то), и я наблюдал за своим состоянием, — такие вещи, скажу вам! — я до сих пор пьян этими мыслями. Занимаюсь и собственно техникой, применительно к работе над своей ролью. (Мне в школе приходится делать «Дядю Ваню» Войницкого); но ничего, покамест Гриша дает мне свободу, — вот я и пользуюсь ею, как могу. Приходится натаскивать своих партнеров, чтобы они хоть немного на людей походили. Чем все это кончится — не знаю; стараюсь извлечь из этого пользу для себя, как из упражнения.

Ну, до свиданья! Николай Васильевич, родной, крепко вас целую и всячески желаю бодрости (хоть по возможности). До свиданья. Привет Галинишне и всем нашим. Всегда ваш Володя.

Н. В. Демидов к В. Н. Богачеву в Москву

06.06.<1943>

Милый Володя, Вы, вероятно, получили все мои письма, где я высказывал всяческие свои сомнения вашего снятия с учета. Как у вас со всем этим дела? Кухаркову запрос на вас послан. Я в Москву прицеливаюсь попасть числу к 24-му, 25-му.

О покупаемых вами для театра книгах: обязательно везде берите на них счет на имя нашего театра. Иначе трудно оформить оплату.

Если по-английски попадет «Коварство и любовь», «Емилия Галотти» (Лессинга), может быть кое-что иного — берите.

Что вы молчите как зарезанный? Больше 3-х недель от вас ни строчки.

Сейчас в Москве Галина, видели ли вы ее? Отсюда числа 16-го выеду в Беломорск. Туда, в случае чего, и пишите — на театр МузКомедии — Галине (для передачи мне). Оттуда из Комитета я мог бы привезти еще какие вам нужно недостающие бумаги.

«Ревизор» выйдет у вас в марте, а до того времени весь театр будет так загружен, что пока мне там и делать нечего. Если доба-

528

вить к этому, что и у меня все задержка с книгой — то, пожалуй, и кстати, что так оттягивается мой приезд к вам. <Окопчание письма отсутствует>

Год указывается предположительно, по содержанию.

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову (открытка) в Москву

25.05.1945. Олонец КФ ССР

Милый Николай Васильевич!

На днях (17/V) сюда приехал Суло Туорила. Насовсем. Колосенок предлагал ему 2 недели отдыхать, но он пожелал скорее на работу. Первое впечатление у меня от него приятное. Толковый. Прислушивается. (Последнему, может быть, способствовало то, что все наши актеры «накачивали» его.) Я предложил ему подчитывать на репетициях за недостающих партнеров (все ведь на посевной). Он это делает очень хорошо. Он очень не хотел браться за любовников, но, выслушав мои объяснения, согласился; просил, однако, чтобы его не «похоронили» на этом навечно. Сейчас я дал ему роль Бориса, чтоб примеривался — но репетирую пока с Роутту и, конечно, не сниму его с роли: это можно будет сделать только тогда, когда Туорила будет совершенно крепок и надежен.

Целую. Володя. <на обороте>: Привет Галинишне, Анне Матвеевне, Матреше.

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову (открытка) в Москву

25.05.1945. Олонец КФ ССР

Милый Николай Васильевич!

Вы будете разговаривать с Колобовым. Имейте при этом в виду, что «Так и будет»¹ должна выйти к 7/XI, а «Гроза»² — в декабре. Из этого расчета эскизы и чертежи должны быть готовы по «Так и будет» — в августе, а но «Грозе» — в октябре, желательно в начале октября, чтобы успеть сделать оформление.

Еще насчет Туорила. Я проверяю и обрабатываю с ним переводы «Грозы». Очень много приходится переделывать. И ему это удастся довольно хорошо. Вообще, сейчас к «Грозе» примериваемся. Развернуто можно будет за нее взяться, когда приедут все с посевной, а главное, когда приедет Санни. Поторапливайте ее, чтоб она скорее. Да и сами по возможности не задерживайтесь.

529

Жду от вас телеграммы о приезде и волнуюсь. Затем жду всяких <на обороте> сообщений. Целую. Ваш Володя. Привет Галиниише, Анне Матвеевне, Матреше.

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову (открытка) в Москву

04.06.1945. Олонец КФ ССР

Милый Николай Васильевич!

Получил вашу открытку от 26/V. Я сейчас репетирую «Грозу» и каждый день занимаюсь с Туорила. Он ничего. Делает успехи и, вообще, толковый. Очень хорошо работают Рикка и Лейла, а также Женя (я попросил ее в отсутствие Санни читать за Катерину).

Николай В<асильевич>! Как нам все-таки быть с песнями для «Грозы»? Здесь мы, конечно, ничего не достанем и не придумаем. Вы говорили, можно попросить напеть Ливанова³. Может быть, это можно устроить и сделать так, чтобы записать эти мелодии? Словом, подумайте, а то мы можем засесть.

У меня тут по «Грозе» заварены уже первые три акта целиком.

Ну, до свиданья! Привет всем нашим. С нетерпением жду следующих новостей. Мы с Эстой держим кулаки. Володя.

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову (открытка) в Москву

18.06.1945. Олонец КФ ССР

Милый Николай Васильевич!

Получил Ваши открытки и письмо в таком порядке: от 18/V, от 26/V, от 29/V и от 21/V. Жду дальнейших ваших сообщений и приезда Санни. Мои дела идут так: я уже писал, что в отсутствие Санни я дал Кемовой читать за нее. И рад, что так сделал. Во-первых, я не только максимально загрузил и использовал это время (а то бы оно почти пропало), но теперь мне очень много стало ясно в Катерине и в «Грозе» вообще, и я буду приступать уже не с закрытыми глазами. И вообще, оказывается, для того, чтобы как следует понять пьесу — очень полезно попробовать с совершенно разными актрисами. Во-вторых, конечно, большая польза и наука для Кемовой. И дальше с ней будет гораздо легче работать. А в-третьих, я получил большое удовольствие: она очень хорошо работает, все легко берет, и здорово получается. Черт возьми, если

530

дальше так пойдет, то я не знаю, кто из них будет лучше: Санни или она! Во всяком случае, очень вероятно, что мы будем иметь сразу двух Катерин! <Приписка на обороте:> Ей я, конечно, никаких похвал не говорил, но сказал, что пускай работает: «Если будет получаться, — сыграете». Ну, до свиданья! Ваш Володя.

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову (открытка) в Москву

17.06.1945. Олонец КФ ССР

Милый Николай Васильевич!

В ночь на 13/VI приехала Санни на машине из Петрозаводска. Они приехали вместе с Киуру. 15-го я получил Ваше письмо, переданное с Санни, и копию вашей телеграммы Колосенку. Колосенок спрашивает меня, гарантирую ли я выполнение плана (2 премьеры и 3 концертных программы). «В противном случае мы будем вынуждены отозвать Н. В. Демидова, несмотря на всю нашу заинтересованность в выходе его книги». Это все мне передал Киуру, который должен был сообщить ответ Колосенку по телефону на следующий день. Я сказал ему, что гарантирую и пр., хотя, конечно, волнуюсь сильно.

Насчет «Грозы» пишу Вам. У меня ежедневно 6-8 часов «журнальных» репетиций, но кроме того еще индивидуальные занятия с Туорила, или над переводами, или с Раука — так что фактически я бываю занят с 10 до 10 или 11, за исключением редких дней.

Олонец 17/VI 45 г. (Продолжение) Такой режим у меня установился с тех пор как приехал Туорила (и тогда же вернулась с посевной I бригада). К концу дня сильно тупею, а к концу недели бываю совсем мореный и еле тяну. По выходным дням, и когда только можно, стараюсь записывать самое интересное из того, что было, — такого много. Думаю, что так долго я не выдержу, но хочу, по крайней, мере поскорее заварить пьесы: дальше хоть спокойней тогда будет. Концерты я, конечно, свалил на Тойво, но ведь доделывать-то придется мне. Тойво стал работать серьезнее, пытается ухватить технику, как будто начинает что-то понимать и улавливать. С Дашей у них пошли нелады: он ее упрекает в лени и в отсутствии любви к искусству и пр. и, вообще, запрезирал; она ходит к актрисам плакать на свою несчастную жизнь. Ну, до свиданья! Жду с нетерпением от Вас вестей. Привет Галинишне, Лине Матвеевне, Матреше и всем. Эсту я за вас помял.

Целую. Володя.

531

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову (открытка) в Москву

22.06.1945. Олонец КФ ССР

Милый Николай Васильевич!

Получил Ваше письмо от 9/VI, но ответить на него все некогда (а хотелось бы написать довольно много), и я пока пишу Вам немножко о текущих делах. Володя Белов прислал Эсте письмо, в котором спрашивает о здешних условиях, просит ее «выяснить и уточнить», что он может здесь «получать в денежном и товарном смысле». Но он не пишет как и в каком смысле он договаривался об этом с Вами, а также не пишет, на каком положении он в Москве. Я его не знаю, не знаю, что он может и какая у него категория в театре, — поэтому я и не знаю, как о нем говорить. Я говорил с Киуру, на какое положение мы вообще можем принять русского актера. Он поговорил вообще о приглашении русских актеров с Колосенком (и о создании такой концертной русской группы в театре). Киуру говорит, что, очевидно, наш московский актер (Белов) не согласится ехать сюда на паек III категории, а чтобы дать ему паек I категории — нужно сделать его актером высшей категории (как Вийтанен и Карпова). Может быть, Колосенок согласится на это. Но я не знаю, Н. В., следует ли приглашать, в таком случае, Белова на это место? Как Вы смотрите <на обороте:> на это? Пишите. Целую. Ваш Володя.

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову (открытка) в Москву

05.07.1945. Олонец КФ ССР

Милый Николай Васильевич!

На днях получил ваше «туберкулезное» письмо. Вот так да! Вы все-таки сделайте путные исследования и посоветуйтесь с врачами. Я здесь ваши указания стараюсь выполнять: рыбий жир и йод пью; насчет пребывания на свежем воздухе не очень много удается, так как репетирую ежедневно с 10 до 9 ч., но, по мере возможности, стараюсь. Писать сейчас — совсем не пишу ничего — разве только заглавия или перечень пришедших за день мыслей и наблюдений на бумажечках. Волнует меня Санни: она жалуется на слабость и усталость, даже если и не от чего было устать (сама удивляется этому); температура по вечерам 37,1-37,3, по утрам — нормальная. Похудела она — страшно. Я велел ей тоже пить йод и рыбий жир, и мерить температуру регулярно. А сегодня Эста потащила ее к врачу.

532

Начал работать «Так и будет». «Гроза» идет хорошо. Туорила, правда, не очень Борис: все время стараюсь переваривать и перерабатывать его, чтоб уничтожить его «рассудительность» и чрезмерную амбицию, которая из него так и прыщет. С амбицией, вероятно, хуже всего: она мешает не только в роли, но и в нем <другая открытка> самом, как в актере и человеке. Однако я понимаю, что против этого, как и против ветра, прямо не попрешь. И тут тоже надо лавировать, используя самый ветер, для движения против него. Пытаюсь это делать и, вообще, поменьше дразнить гусей. Кой-как пока удается. Но хуже всего то, что Туорила не проходил занятий этюдами. Чувствуется этот недостаток, — но я устраивать занятия не хочу: боюсь, да и времени нет. Так, налаживаю его тут же, по ходу дела, в репетиции. Правда, чем дальше в работу, и чем меньше я могу уделять времени ему лично, — тем сильнее становится видна в нем другая школа и отсутствие верной. Но ведь это же можно заметить и о многих других, которые хоть и занимались этюдами.

Сегодня Санни получила письмо от Бочарникова, который пишет, между прочим, что вы собираетесь приехать сюда через полтора месяца (в начале августа?). Жду от вас вестей. Может быть, театру дадут отпуск (вышло постановление общесоюзное). В таком случае мы будем просить его в августе (в связи с работой). На днях Киуру узнает, и тогда я вам напишу. Ну, до свиданья! Привет всем. Целую В.<олодя>

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову в Москву (открытка 1)

14.07.1945. Олонец КФ ССР

Милый Николай Васильевич!

Получил вчера ваше письмо от 2/VII и открытку от 5/VII, а перед этим (в понедельник) — письмо от 21/VI.

Я устроил перепечатку «Норы»: засадил Кемову, и она 3 дня ничего кроме этого не делала и за 3 дня все перепечатала. Было мало бумаги, а больше достать ниоткуда не удалось, — поэтому перепечатали только в двух экземплярах и не полностью, а так, как у нас шло, с нашими сокращениями. Я постарался все это сделать скорее, пока сессия еще не разъехалась — чтобы можно было отправить, специально послав в Петрозаводск Туорилу. Но ведь вы знаете, как трудно отсюда выехать: пока он попал, наконец, туда, я боюсь, что там уж все разъехались, и Андрей Иванович уехал. Если так, то не знаю, как вам это переслать: но почте, пожалуй, <на обороте:> не стоит. Ну, до свиданья! Продолжение следует. Ваш Володя.

533

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову в Москву (открытки 2, 3, 4)

15.07.1945. Олонец КФ ССР

Милый Н. В.!

Как вы уже могли понять и почувствовать — на сессию мы не поехали. Дело вышло так. Получив вашу телеграмму, я созвал общее собрание, и мы стали готовиться. Тут же сразу я позвонил в Петрозаводск Старогииу. Он еще ничего не знал — я сказал ему, чтоб он разузнал; потом он звонил мне: «Запросите Н. В.-ча, от кого исходит предложение о вашей поездке, — здесь ничего не знают, но если это исходит, скажем, от Андрея Ивановича, то тогда вы поедете. И пускай сюда сейчас же едет Киуру». Киуру ехать не мог (да и толку от него мало) — мы послали Туорилу. Тут приходит ваша «отбойная» телеграмма. Я звоню Туорила, чтобы он добивался, во что бы то ни стало: отсутствие помещений вовсе не причина, так как почти все наши могут разместиться у знакомых (за исклю <на обороте:> чением 7 человек). Трудности могли быть со сценой (нам нужно было бы делать монтировки, и русскому театру тоже сцена нужна). Перевозку декораций как будто можно было бы организовать сравнительно легко.

<Продолжение> 15/VII. 45. Олонец.

Туорила хорошо знал все эти наши дела, и мы с ним обо всем подробно говорили. Но когда он пришел к Петрову (добиваться разрешения на наш приезд), то тот с ним не стал просто разговаривать: «Из Москвы пришла утвержденная программа на 3 вечера, — вы туда не включены. Значит, всё. Разговоры отпадают». Он ходил и в ЦК, и туда и сюда... напрасно! — «Программа есть, прислана из Москвы — вы туда не включены — всё!» Так он и приехал ни с чем. Говорил, правда со Старогииым и Максимовой, чтобы они с Колосёнком постарались затащить сюда по крайней мере Сюкиляйнена и кого только можно — в Олонец. Я тоже говорил об этом со Старогииым, хотел еще уговорить Колосёнка (потому что Старогин — совсем ни то ни сё), но его не было, а потом связь с Петрозаводском была прервана... и так до сих пор не могу до него дозвониться. Сессия закончилась 12-го. Пока к нам никто не едет. Получив ваше письмо от 5/VII, я надеялся, что они приедут, так как вы там говорили с ними — но пока никого нет. Если Туорила застанет кого-нибудь в Петрозаводске, то он постарается сагитировать, чтоб поехали сюда (я говорил с ним).

534

<Окончание> 15/VII 45 г. Олонец.

Всё это время я держал «Кражу»¹ в состоянии готовности, насколько только можно (потому что нужно всё время работать еще над двумя пьесами). Туорила смотрел прогон «Кражи» и был, видимо, приятно поражен. Надо отдать справедливость — Санни в тот раз играла, как никогда еще.

Сейчас у меня уже заварены 2 акта (из 3-х) «Так и будет» и 4 акта «Грозы». (Так что можно уже прогонять по актам). Думаю, в конце месяца сделать первые прогоны той и другой пьес целиком. Кое-что как будто получается уже неплохо. Наши первый раз смотрели первый акт «Грозы» — нравится. Кстати, об этом I акте. Не знаю, как мизаисценировать (я мизансценирую кое-как, временно): если Волга будет нарисована на заднике, то все будут всё время повернуты задом к публике. Я тут повертел и так и сяк, — да и махнул рукой, располагаю пока так, как будто Волга прямо в зрительном зале.

Ну, до свиданья, милый Николай Васильевич! Целую. Привет всем. Володя.

P. S. У Киуру — несчастье: умерла жена в родильном доме, в Сортавале. Он поехал туда, еще не вернулся.

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову в Москву

17.07.1945. Олонец КФ ССР

Милый Н<иколай> В<асильевич>!

Сейчас получил ваше письмо от 11/VII. Очень рад, что Олег будет у нас. Вальтер, вероятно, тоже скоро приедет. Вот бы еще и других наших! Я всё еще никак не могу дозвониться до Петрозаводска. Вчера ночью приехал Киуру. Он выглядит плохо — ему надо бы непременно в санаторий. Переживая свое горе, бодрится, старается не поддаваться, но на него жалко смотреть... Подробности таковы: М. Мат. — ну здешние врачи направили в санаторий, говоря, что родить она должна будет через месяц. Она поехала веселая, бодрая... 10-го Киуру приходит телеграмма: «ваша жена умерла в род. доме 8/VII»... Он выехал туда, в Сортавалу... пошел посмотреть на жену и видит... — у нее в ногах два мальчика! — все, конечно, мертвы. Врач, вошедший с ним, по-видимому, тоже был поражен этой картиной: мальчики родились уже здесь, в покой-

535

ницкой, куда ее унесли мертвую. Всем это кажется как-то невероятным. Да и эта ошибка олонецких врачей относительно срока родов (на 20 дней). Все наши говорят, что если бы не М. Мат. — то сам Киуру уже несколько раз бы должен умереть: только она его спасала. Так что для него эта потеря вообще ужасна. Ну, до свиданья, Н. В., целую, привет от Эсты. Володя.

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову в Москву

20.07.1945. Олонец КФ ССР

Милый Н<иколай> В<асильевич>!

Вот мой отчет, относительно ваших поручений. Я уже писал, что «Нора» отпечатана в 2-х экземплярах, и что 1 экз. я послал с Туорила в Петрозаводск. Евсеева и Андрея Ивановича там уже не было: они оба уехали еще 11-го (до конца сессии). Но Туорила встретил Эйкия (финский поэт), который в этот день уезжал в Москву. Он взялся передать пакет или прямо вам на квартиру, или через Андрея Ивановича, у которого он все равно должен быть. Он выехал из Петрозаводска 15/VII и давно уже в Москве, так что «Нора» или уже у вас или вы ее получите у Андрея Ивановича.

(продолжение следует).

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову в Москву

20.07.1945. Олонец КФ ССР

Милый Н<иколай> В<асильевич>!

Сегодня только, наконец, Киуру дозвонился до Колосёнка. Тот обещал приехать 28/VII с Максимовой и постараться притащить и Сюкиляйнена (если только тот сможет), чтобы посмотреть «Кражу». Андрей Иванович никак не мог приехать (он не досидел даже до конца сессии, — но обещал, что приедет в конце осени специально ради театра). Теперь новость.

Театру дают отпуск (в связи с общим постановлением по Союзу) с 1/VII по 1/IX, — чему я, конечно, рад. «Так и будет» мы все равно выпустим к 7/XI, и это нам будет вовсе не трудно, даже если работать все время буду я один. А «Грозу», судя по тому, как она сейчас начинает завариваться, — можно было бы тоже выпустить в срок (в декабре), но я воспользуюсь отпуском как удобным предлогом, чтобы отложить ее выпуск до февраля или марта, что будет, конечно, полезно: спектакль отлежится и утрясется и выйдет в более готовом и зрелом виде. Самый же месячный пе-

536

рерыв, думаю, не повредит, — потому что я сделаю сейчас первые прогоны — акт за актом, — а там пускай месяц отлеживается. Ну, до свиданья! Володя.

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову в Москву

12.10.1951. Петрозаводск КФ ССР

Милый Николай Васильевич!

Сегодня Пергамент едет в Москву. Я ему дал Ваш телефон, и он Вам будет звонить. Я сказал ему и Суни, что вы не сможете приехать сейчас в связи с вашими делами по книге. Разумеется, я ничего не говорил о ваших опасениях по поводу ответственности и «экзаменационности» постановки, или о том, что вас вообще не интересуют постановки... — прежде всего потому, что и с вашей стороны подобные опасения имеют лишь временный, преходящий характер. Всё это зависит от времени и условий: в одном случае, действительно, возникнут подобные опасения и нет желания браться за постановку, — а в другой раз все условия сложатся таким образом и так благоприятно, что у вас не будет никаких опасений и желание и работоспособность будут таковы, что просто удержу нет никакого.

По этой же причине я никоим образом не отрицал возможности для вас поставить спектакль за полтора месяца. Я, напротив, говорил, что срок этот возможный, только смотря по тому, какой спектакль ставить, и что вообще вы, конечно, предпочли бы более длительные сроки.

Всё это я говорил в таком духе для того, чтобы не вырывать пропасти между вами и Театром, не ставить раз и навсегда окончательных и непреодолимых преград и ограничений.

Неизвестно, будет ли или не будет возможности Театру приглашать Консультанта, — а может быть через некоторое время вы вполне захотите на приемлемых условиях поставить спектакль.

Вообще, я думаю, Вальтер, так же как и я, хотел бы избежать каких бы то ни было чужих режиссеров — лучше пускай никого не присылают. Пергамент хочет попытаться передоговориться с Евсеевым, чтобы присыл режиссера перенесли на будущий год, имея в виду, что может быть тогда для вас это будет приемлемо. И не следовало бы вам сразу разрушать эти хлопоты своим категорическим отказом.

По приказу Комитета («О деятельности Финского Театра») предусмотрено увеличение режиссуры в этом Театре до трех че-

537

ловек (!), причем, говорится, что надо дать сюда «квалифицированного режиссера-постановщика с педагогическим опытом».

Поэтому, я думаю, тем более не безразлично, кого пришлют сейчас на постановку: приедет этакий засл. арт. Торский (тот, который повинен в смерти Кисина) — да и присосётся к Театру в качестве этого третьего (вернее: первого) режиссера, станет главным режиссером и т. д. и т. д.

А может быть и совсем не так плохо (и не так страшно!), — если бы удалось перенести этот приезд на будущий год, — выбрать пьесу, спокойно подумать о ней, приготовиться, да и приехать поставить!

Жить и работать здесь это время можно очень хорошо и удобно, с большой приятностью.

Не знаю, успеет ли это письмо к вам до встречи с Пергаментом. Я думал было послать его с ним, но потом решил лучше авиапочтой.

Ну, да может быть вы и сами, без моего письма, займете такую же позицию.

Теперь о себе несколько слов. Мы живем пока в гостинице, так как не могут пока найти для нас частную квартиру. (Однако ищут, и, я думаю, на днях найдут.) В частной квартире мы должны прожить временно, до тех пор, пока будет готов новый дом, где нам обещают квартиру. Этот новый дом должен быть готов к 7 ноября, но, вероятно, будет лишь в декабре.

Гостиница здесь чудесная, чего нельзя сказать о частных домах, виденных нами.

Если вы не приедете на постановку, и если не пришлют никакого другого режиссера, то в ноябре я должен начать (и в декабре — кончить) какую-то новую постановку. Но нужно сейчас же остановиться на пьесе, чтоб отдать ее в перевод. Если же Москва пришлет кого-нибудь — то я начну свою постановку в январе.

До свидания, дорогой Николай Васильевич! Привет Екатерине Александровне. И Эста целует вас обоих.

Ваш В. Богачев

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову в Москву

28.10.1951. Петрозаводск КФ ССР

Милый Николай Васильевич!

Получил ваше письмо. О Ваших переговорах с Пергаментом мы узнали тогда же от Пергамента (он звонил Суни ночью, я был

538

у Суни). Суни очень рад возможности пригласить вас в качестве режиссера-консультанта (без нормы постановок) — это, конечно, самая лучшая должность для того, чтобы вы могли делать, что хотите, и строить сами свою работу, не будучи стеснены никакими конкретными и жесткими обязательствами и сроками. Вальтер и раньше думал именно о такого рода должности для вас, но не было согласия Комитета: а затем был получен приказ Комитета с утверждением должности режиссера-педагога...

Теперь же это санкционировано в таком виде, как Пергамент с вами и говорил.

Когда Пергамент сообщил Вальтеру об этом и о вашем согласии стать таким консультантом, то Вальтер сразу же по телефону сказал ему: — «В таком случае, зачем же нам разовый постановщик Петров? Если Комитет санкционирует должность консультанта, который будет оказывать театру постоянную творческую помощь и обеспечит рост театра, — то нужна ли разовая помощь режиссера — другой школы, которая пойдет только в разнобой! А для выполнения репертуарного плана присылать гастролера нет необходимости. По крайней мере это предлог для того, чтобы в Комитете отвести присыл этого гастролёра».

Пергамент обещал еще поговорить об этом в Комитете. В общем, пока это еще не решено. Не дал еще окончательного согласия и Петров. Других режиссеров, чьи кандидатуры обсуждались на этот предмет, не устраивает время приезда: конец года (все заняты как раз).

Насчет ваших опасений о Вальтере. Думаю, что они неосновательны. Он очень, очень мил и по-настоящему серьезен. Не пишет он вам, потому что очень занят: не высыпается, всё на нем, — а тут еще всё время после отпуска, из-за отсутствия Карповой, ему пришлось еще каждый вечер быть диктором-переводчиком... А письмо вам это все-таки не то, что настрочить писульку — долг вежливости — кому-нибудь из родни. Да и по основному пункту вашей договоренности (насчет того, чтоб организовать ваше консультантство и т. п.) — не было еще никакой ясности: не было приказа Комитета, не было в Петрозаводске Мнацаканова и т. д. и т. д.

Продолжаю 2/XI 51 г.

Я приступил, наконец, к работе (пока, конечно, еще не над повой постановкой: текущие дела, дежурство во время спектаклей, занятия с самодеятельной группой). Эста тоже начала работать — уже читает дикторский перевод на спектаклях. И не только без накладок, но многое просто-таки удачно в творческом смысле. Я ей помогаю овладевать финским языком и, первое время, когда

539

она читает на спектакле, сижу с ней рядом в будке для страховки: вдруг она растеряется и не будет знать, что читать! — тогда указать ей, но помощь моя, правда, ни разу пока не понадобилась, Эста справляется сама.

Наконец, 29-го мы переселились на временную квартиру, которую нам все-таки подыскали, после долгих поисков (три недели с лишком нам пришлось прожить в гостинице). Квартира частная, в деревянном домике деревенского типа. Плохая квартира, но имеет единственное достоинство: близко от театра. Так как комната эта совсем не обставлена, а у нас с собой не было никакой ни мебели — ничего — то мы эти дни сильно завертелись, (почему я и не закончил до сих пор это письмо). Наша постоянная квартира (новый строящийся дом) должна была быть готова к празднику, но, вероятно, не будет раньше Нового Года.

Чтоб закончить о Вальтере. В нем нет ни зазнайства, ничего такого, чего вы опасаетесь. Его можно, вероятно, упрекнуть в известной халатности: так часто люди, даже аккуратные и обязательные, бывают халатны в переписке с близкими, с родными. И вас Вальтер считает, вероятно, человеком настолько близким, что начинает немножко небрежничать с перепиской (т. е. переоценивает прочность этих отношений, надеясь, что они от такой небрежности не пострадают).

Ну, кончаю. О работе пока писать нечего. С группой самодеятельности занимаюсь этюдами. Для меня это очень важная практика. Идет как будто неплохо. Есть люди не без способностей. Но, в общем, группа очень тяжелая, главным образом в силу низкого культурного уровня. До свидания! Привет К. А. Эста тоже передает привет.

Всегда Ваш Володя.

P. S. Извините, что посылаю так, не переписав начисто. Но нет времени, а задерживать письмо еще дольше — не хочется.

Поздравляем Вас и Екатерину Александровну с праздником.

В. Богачев

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову в Москву

12.01.1952. Петрозаводск

Милый, родной Николай Васильевич! Здравствуйте! Беспокоюсь, что Вы долго молчите. Как Ваше здоровье? Как книга? Я тут разрываюсь и надрываюсь с выпуском «Леса»¹. Пре-

540

мьера назначена на 19/1, просмотр — 15/1. Все, конечно, страшно сыро. Позавчера был первый черновой прогон, но, по-настоящему, надо было бы не прогонами заниматься, а репетировать, репетировать, репетировать... (т. е. один-два прогона бы и дать, а затем репетировать еще с месяц по сценам). Но это все лирика; а дело не позволяет никак откладывать спектакль: к Гоголевским дням (4 марта) мы должны выпустить еще «Ревизор». Ставить будут московские режиссер и художник, которые на днях уже должны приехать сюда. Кто они такие — мы не знаем. Комитет выбрал на этот раз без нас. Знаю только фамилию режиссера: Марголин.

Несмотря на общую сырость «Леса», многое многое все-таки в нем радует. Кое-что удалось найти. И основные актеры как будто бы на месте. Но что значит не везет: Суни и так у меня часто отрывали (на всякие общественные дела, партийные и пр.), так что он фактически получил репетиций вдвое меньше, чем другие — мало этого — надо же было ему еще поскользнуться, упасть и ушибить правое плечо так, что его выписали на бюллетень. Он, правда, бюллетень не использовал и ходил на репетиции, но до сих пор не может поднять руки, и всякий поворот причиняет ему боль. Теперь позавчера на репетиции Томберг поскользнулась (ковер поехал). Почувствовала боль в ноге. Мы ее сразу отвезли к хирургу. Тот успокоил, что никаких признаков какого-нибудь перелома или повреждения нет, но на всякий случай послал на рентген. Вчера к вечеру (когда проявили снимок) мы узнали, что все-таки имеется небольшой осколочек от большой берцовой кости (от «щиколотки»), и ей надо лежать и делать процедуры. Гипс, правда, ей класть не стали. Делают парафин и светолечение, рассчитывают, что так скорей пройдет. Пользуюсь ее отсутствием и некоторой оттяжкой, чтоб репетировать сцены Суни. Он, по-видимому, может быть очень хорош, хотя сейчас еще роль у него еще чрезвычайно сыра. Вообще, очень и очень не хватает репетиций. Здесь месяц оказывается значительно меньше (в смысле репетиционного времени), чем на Сахалине: почти каждый вечер спектакли, и почти в каждом спектакле заняты буквально все — так что не остается никого на репетиции, ни одной сцены не выкроишь.

Ну, я кончаю, время подгоняет; простите, что посылаю так, не переписав, хоть получилось грязно и неразборчиво из-за спешки.

О своей жизни мне писать нечего больше. Бытовая сторона по-прежпему еще не налажена: наш дом всё еще строится (обещали к 7/XI, потом к Новому году, теперь — к весне), и мы живем на частной квартире, в довольно скверных условиях. Единственно, пожалуй, что хорошо, так это то, что близко, минут 10 от театра.

541

О Вас пока тоже ничего не могу сказать. Суни хлопотал что-то, но еще не всё, всё что-то тянется, и нет никаких определенных результатов. Да если будет, то я, конечно, сразу напишу, если Суни меня не опередит.

Олег уехал отсюда под новый год и так ни разу и не зашел. Я видел его на демонстрации 7/XI, тащил его к нам, тащил его к Роутту, но он не пошел ни тогда ни потом не пришел, хотя и обещал зайти, а уж во всяком случае зайти перед отъездом. Ну, да бог с ним.

До свиданья, Николай Васильевич! Привет Катерине Александровне. Эста тоже велела передать привет.

Всегда Ваш В. Богачев.

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову в Москву

27.01.1952. Петрозаводск

Милый, родной Николай Васильевич!

Я писал Вам, что случилось с Томберг. Конечно, это оказалось дело нешуточное и довольно длительное. Ей наложили гипс и говорят, что снимут к 1-му февраля. В связи с этим, так как ни о какой замене думать не приходится, «Лес» пришлось законсервировать, с тем, чтобы выпускать по выздоровлении Томберг, дав еще три прогона. Тем временем постановочная часть закончила всё оформление и костюмы. Проделаны монтировки. В это время репетировались вводы в некоторые старые спектакли, чтоб театр мог что-нибудь играть во время болезни Томберг. Я за это время занимался несколько раз этюдами с самодеятельным коллективом (во время гонки «Леса» эти занятия были, разумеется, прерваны). Самодеятельный коллектив этот состоит сейчас из 20 человек. Раньше было больше, но многие отсеялись. Остались те, кто более серьезно относится к театру и к нашим занятиям. Однако и эти оставшиеся оставляют желать лучшего в смысле общей культуры и специальной актерской одаренности. Почти всё это народ настолько серый по культуре, по общему развитию и по пониманию искусства, что просто руками разведешь. Даже и сравнить не с чем. Помните, я когда-то занимался с Эриком (сыном Раутио) и пр.? Я тогда приходил в отчаяние, что они абсолютно не понимают, к чему их ведешь, и не представляют себе, что же такое актер вообще. Вот и здесь, что-то такое, может быть, еще в большей степени. То есть, если в нашем задании в этюдах всегда имеется и содержится момент того, что «я — актер, буду сейчас играть

542

этюд...» — то у них в задании на этом месте получается почти полный пробел, из-за того, что всё это для них китайская грамота.

Да еще общая грубость и примитивность всяких чувств...

И вот, представьте себе, с этим народом — все-таки, — что-то начинает получаться. Понемногу. Медленно. Но постепенно успехи становятся все заметнее и заметнее! Как-то Эста зашла на занятие — так она была поражена; говорит, что их невозможно узнать.

Конечно, вряд ли из них выйдут актеры. Человека три, впрочем, заслуживают внимания. Но для меня это большой и важный опыт и проверка техники и моих сил. Особенно же радует и обнадеживает меня здесь то, что я пытался действовать и говорить всё в свете наших последних мыслей, избегал не только, какой бы то ни было «мистики», но и всевозможных «педагогических приемов» и выражений, упрощающих и искажающих принципиальную суть дела. Хоть я и не пытался мучить и сушить их какой-нибудь философией или научной терминологией, однако нигде ни разу не отходил от материалистической терминологии и материалистического, научного по сути объяснения — пусть в популярной форме, пустьне полного (о многом я говорю: этого пока вам объяснить не могу — это для вас слишком сложно, но могу только сказать: это так и так), — но без упрощения. И вот, они делают этюды, и довольно сложные, и порой довольно сильно!

На днях сюда приехал Марголин (я писал Вам о нем — на постановку «Ревизора») и с ним художник — Трояновский. Марголин говорит, что знает вас. Он был в оперной студии. Был у Вахтангова. О вас отзывается с уважением. Говорит, что видел «Последние», когда мы играли в МГУ.

Сегодня он первый раз говорил с коллективом, говорил о Гоголе и о «Ревизоре». Говорит интересно. Большой эрудит и играет на этом. Но мыслит довольно поверхностно, как мне показалось.

Ну, до свиданья! Крепко целую вас. Простите, что грязно и не переписал.

Привет от Эсты. Кланяйтесь Катерине Александровне.

Всегда Ваш В. Богачев.

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову в Москву

02.02.1952. Петрозаводск

Здравствуйте, милый Николай Васильевич! Получил сейчас ваше письмо.

У нас сейчас идут репетиции «Ревизора». Городничего играет Вальтер. Марголин настоял; мы предлагали (особенно Вальтер)

543

занять в этой роли Ромпайнена, но Марголин, — посмотрев «Зеленую улицу», где Ромпайнен довольно-таки плохо, резонерски играет роль Рубцова, — настоял чтобы играл Вальтер. Я тоже, конечно, был за Вальтера. И он сейчас хорошо репетирует. Однако вряд ли это «на данном этапе» хорошо для «Леса». Я ведь Вам писал, что выпуск спектакля отложен на неопределенное время из-за ноги Томберг. Теперь Вальтер, конечно, Несчастливцева совсем забросил, и, вероятно, придется вообще выпускать «Лес» после «Ревизора». Причина, правда, не в одном Вальтере: Ланкинен каким-то образом простудил лицевой нерв, и у него от этого половина лица потеряла движение и все лицо перекосилось. Говорят, что это может быть длительное нарушение. Вообще, сейчас как какая-то напасть на театр: пошли сплошные заболевания.

Насчет моего актерства. После столь удачного дебюта, мне Вальтер и директор сказали, что играть мне теперь не миновать. Да при таком недостатке финских актеров, особенно мужчин, — действительно, странно было бы, если бы меня не использовали. Вальтер сказал, что надо сейчас исподволь тренироваться на небольших и менее ответственных ролях, с тем, чтобы потом, когда освоюсь с языком, можно было играть что угодно. Он посоветовал мне в «Лесе» подготовить (вторым составом) роль Бодаева, что я и исполнил. Сейчас в «Ревизоре» мне дали Осипа в параллель с Ланкиненом. Но так как его перекосило, то репетирую пока я один. Рано еще что-нибудь говорить о результатах. Пока роль только начинает нащупываться и оживать местами; во всех сценах, кроме монолога. С монологом пока ничего не получается. Работаю с Марголиным, и приходится довольно трудно: он все время тянет на «активное действие» Но, вообще, он действительно, как будто бы человек «не вредный» и, если меня не слушает, то сегодня сам спрашивал мнения и совета у Вальтера — и его послушал, и согласился.

Продолжаю 15 февраля. Репетиции «Ревизора» идут полным ходом. С монологом я вскоре после того справился, и он идет интересно, по-живому, каждый раз по-разному, и хорошо слушается. Затор был из-за языка: когда не владеешь текстом и боишься сбиться, сказать что-нибудь неправильное и нелепое до чудовищности, и когда, забыв текст, не можешь сказать «своими словами», — то, конечно, ни о какой свободе не может быть и речи. А тут монолог, длящийся восемь минут... Но теперь я это преодолел.

Как будто получается. Вообще хвалят. Теперь бы, конечно, надо как можно больше репетировать — но Ланкинен выздоровел... и, конечно, репетирует он, так как ему надо наверстывать.

544

Томберг тоже выздоровела. Но зато заболела Санни (воспаление среднего уха), — сейчас поправляется. И наконец Суни свалился: травматический плеврит, как следствие ушиба при падении тогда в декабре. Чтобы как-то продолжать репетиции во время его болезни, роль городничего будет читать Ланкинен. «Ревизора» мы должны выпустить к 1-му марта. Очень много труда и времени требуют массовые сцены, где у нас занята самодеятельность.

Туго идет Хлестаков у Хумипи. Он вообще ведь тугой, да и по-русски не понимает ничего, — а тут еще на Марголина попал. Тот его заговаривает, и тормошит, и интонации показывает... И как только у Хумипи что-нибудь не выходит — так Марголин «растекается мыслью по древу» (вот уж ведь бесполезное применение красноречия!) — этак на целый час! Или же начинает показывать. Показывает плохо, неубедительно. Разговаривать он любит чрезвычайно. Каждая репетиция, по крайней мере, на ³/₄ занята его речами. Вообще, режиссер весьма поверхностный.

После «Ревизора» я выпущу «Лес». Мне обещают дать на это дней пять. А потом сразу начну ставить следующий спектакль: «У нас уже утро» Чаковского (инсценировка одноименного романа) — о Южном Сахалине. Пьеса как будто не плохая.

Ну, до свиданья, Николай Васильевич! Кончаю. Кланяюсь Катерине Александровне. Привет также и от Эсты.

Всегда Ваш В. Богачев.

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову в Москву

03.03.1952. Петрозаводск

Здравствуйте, милый Николай Васильевич!

Пишу Вам с одра болезни, только-только от этого самого одра отодравшись: сегодня первый день нормальная температура, после того, как с 26 февраля все время держалась между 38° и 39°, по ночам поднимаясь еще выше. Это меня настигла эпидемия того, модного нынче, «особого» гриппа, от которого я счастливо «уклонился» на острове Итуруп, где тяжело переболел весь наш Сахалинский театр. Здесь также перехворало больше половины труппы, но все уже вернулись на работу, а я задержался дольше всех.

У нас 28-го февраля должен был состояться просмотр «Ревизора», а 1-го марта — премьера. Но, так как 26-27-го вдруг все позаболевали, и не то что какого-нибудь спектакля или прогона

545

нельзя было назначить, но даже ни одной сцены репетировать невозможно, то дирекция объявила... выходные дни. К счастью, у всех температура скоро спала и 1-го утром все-таки устроили генеральную (для чего еле живых актеров привезли в театр на машине), а вечером того же дня — сдачу спектакля. 2-го должна была состояться премьера, о чем дали уже все объявления, но комиссия сделала по спектаклю какие-то замечания-пожелания доделок — в связи с чем премьера отложена на 5-е.

Марголин оказался таким точно, как Вы обрисовали его. Начал с того, что очень интересно прочел лекцию о Гоголе и о «Ревизоре». Все слушали с огромным вниманием (а ведь финны, языка не знают!). На первых застольных репетициях все (или большинство) еще оставались под тем же впечатлением от первой лекции, а затем понемногу стало доходить до каждого, что с актером он работать не умеет совершенно. Удивительно, как много он болтает на репетициях. И не то, чтоб на какие-нибудь «посторонние темы», — всё о том, что он считает нужным, чтобы было в этой сцене, в этом месте. Он-то, бедняга, уверен, что это и есть работа с актером. И не замечает, что у актера нет времени порепетировать сцену: только начнут что-нибудь — вдруг Марголин останавливает и начинает говорить... говорит, говорит полчаса, — пошли дальше, — но не успели актеры сказать трех слов, как у Марголина опять фонтан забил... Ни одной сцены почти и не провели целиком до прогонов, а некоторые сцены только на генеральной впервые прошли без остановок. В общем, говорят: «Вот он уедет, тогда можно будет что-то делать, искать, играть...» Ну, да бог с ним совсем! А так он, действительно, вроде как не «вредный». Только очень грубый. Нет-нет, да вылезет это из него, помимо всякого желания, в той или другой форме.

Что-то ведь я хотел написать Вам серьезное, а эти все печальные истории завел лишь как бы в виде предисловия... «Но час настал — и ничего не помню», — да, пожалуй, если и вспомню в таком состоянии, то вряд ли сумею хорошо написать: слабость одолевает и голова работает плохо. Лучше отложить до следующего раза.

Как вы, Николай Васильевич, живете? Как ваше здоровье и все ваши дела? Что с книгой?

До свиданья! Целую Вас

Ваш Володя.

Передайте мой поклон Катерине Александровне. И Эста целует вас обоих.

546

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову в Москву

17.06.1952. Петрозаводск

Здравствуйте, милый Николай Васильевич!

Ваше письмо от 9-го июня пришло, когда я был в командировке. (Ездил в районы Республики отыскивать молодежь для Театра). Сегодня приехал домой.

Очень огорчают меня ваши мытарства с Анной Матвеевной¹ и особенно то, какое действие оказывает на вас вся эта история. Я рассчитывал, что ваш, хотя бы временный, приезд сюда послужит и в этом отношении на пользу: будет некоторой разрядкой, как для вас, так и для вашей мучительницы. Сейчас, в конце концов, дело затянулось настолько, что такой ваш приезд становится невозможным пока, по крайней мере до будущего сезона. Правда, Вальтер старается устроить так, чтобы вы могли приезжать для консультаций, разово, — но не знаю, что еще в этом направлении удастся. Сейчас пока у нас надвигается отпуск (с 15-го июля) а затем — гастроли (до октября, а может быть частично и октябрь).

Мы с Эстой получили, наконец, комнату в новом доме. Довольно тесно, но, в общем, очень мило и приятно: южная сторона, 3-й этаж, удобства (правда, не «все удобства»: нет ванной и отопление печное; но это даже неплохо, так как квартиры со «всеми удобствами» в Петрозаводске безумно дороги, а печное отопление имеет свои большие преимущества). Для вас тоже предполагалась комната рядом с нами, но, поскольку вы не приехали, то, конечно, все квартиры заполнены.

Поскольку с молодежной группой все-таки надо заниматься кому-то, заниматься регулярно, а Вальтер, разумеется, не хочет приглашать какого-то «режиссера-педагога» не нашей школы (я же до сих пор, будучи занят постановочной работой, мог заниматься с молодежью очень мало: за все время я провел едва ли двадцать занятий), то решили меня вместо должности режиссера-постановщика зачислить на должность актера и по совместительству (на полставки) режиссером-педагогом. (Назначить основным режиссером-педагогом нельзя, т. к. приказ Комитета предусматривает на эту должность «мастера с большим опытом педагогической работы», а кроме того, Вальтер рассчитывает из сэкономленной половины оклада суметь оплачивать ваши разовые приезды.) В материальном отношении это новое зачисление дает мне больше (1630 вместо 1250). При этом в приказе оговорено, что я должен все-таки поставить один спектакль в год. Так что за мной сохраняются все 3 вида моей здешней работы, лишь

547

меняется их пропорция. Но при всем этом, кроме вышеуказанных соображений необходимости вести педагогическую работу и нежелания допускать посторонних «педагогов» у Вальтера были и другие соображения, о которых он мне сказал в личной беседе откровенно. Я имел неосторожность зацепить осиное гнездо — Томберг и Туорила: последний перед самой премьерой запьянствовал и чуть не сорвал ее выпуск, что побудило меня настоять, чтобы его сняли с роли... Конечно, я сразу стал не хорош. В коллективе сразу стали «кем-то» усиленно муссироваться всякие настроения... В спектакле вдруг были обнаружены вопиющие слабости и недостатки. Актеры в замешательстве ждали провала. Когда по новому строгому приказу Комитета на приеме стали особо тщательно придираться к спектаклю — то все эти слухи и настроения как будто получили пищу и поддержку. И все были чуть ли не удивлены, когда публика приняла премьеру и все последующие спектакли радостным и бурным одобрением. Да и в самом деле это просто счастье, достойное удивления: пожалуй, и в самом деле могла провалить спектакль — так гипнотически действовало всё это на актеров. Сейчас спектакль идет всё время с большим успехом, но «кто-то» распространяет мнение, что это, дескать, «пьеса играет» (хотя при чтении пьесы все <нрзб.>). Словом, учитывая всё это, Вальтер счел за благо временно вывести меня из «зоны наибольшего обстрела».

Вообще, отношение Вальтера дает мне внутреннюю опору.

Очень меня поразило ваше сообщение насчет Цидена¹. Я думаю, что тут есть и дикость и патология. А вообще жуть!

Насчет Ремизовой вы правы: испортила свою «характерность» и сделалась «ни пава ни ворона», хотя в ролях героинь она и нашла много интересного (по крайней мере в том, что я еще видел) и просто хорошо по технике, «по внутренней жизни», по правде играла — но всё это ей противопоказано, и всё не воспринимается и не принимается публикой, для которой всё убито внешностью и отсутствием какого-то обаяния для этих ролей. (А будь это обаяние — зритель готов принять и гораздо более грубую и слабую игру!)

Посылаю вам рецензию. Жалко, что в ней ругают Роутту. Очевидно, рецензент видел неудачный спектакль. На просмотре Йоуко, и всю эту сцену очень хвалили, и действительно, он справился с этой, довольно-таки трудной ролью, хотя и не сразу, и не без муки, и по-видимому не вполне еще твердо и прочно в ней укрепился.

Вы писали, что следует обратить внимание на дикторство. Мы всё время это делаем. Кроме того, что я слушаю и советую, — здесь

548

мы имеем в театре магнитофон, и Эста несколько раз записывалась и потом прослушивала себя; на этом она поняла некоторые свои давнишние ошибки и исправила их. Результаты этой работы, очевидно, довольно заметны: со всех сторон все отзывы — похвальные, и чем дальше — тем больше. В «Ревизоре» же, например, на мой взгляд (и если сравнить реакцию финского зрителя и русского) — так Эста во многом вытягивает спектакль, компенсирует слабость решения и актерской игры, Но, конечно, в какой-то доле наушники всегда мешают и не могут не мешать. Мешает сам факт необходимости перевода: как бы ни были хороши очки — лучше обладать естественным хорошим зрением, — также всякий бы предпочел понимать всё без перевода и не возиться с наушниками. Это, очевидно, и имели в виду те русские актеры, которые говорили Олегу, что «перевод мешает». Сам же Олег у нас в театре не был и ни «Ревизора», ни другого какого-нибудь спектакля не видел.

Вы спрашиваете насчет повой молодежи. Пока из тех, что у нас занимались в самодеятельности при театре, особенно интересных не выделилось. Хотя все они сделали довольно большие успехи, но особенного блеска пока нет. Конечно, и срок занятий мал, и начинали-то они такими дикарями... только немножко «цивилизовать-то» их — стоило труда! Наименее способные сами отсеялись: перестали ходить на занятия. А из тех, кто остались, у меня выделяются наиболее способных — трое. Но ни героя, ни героини среди них нет. Одного из них (молодой парнишка, очень эмоциональный, мягкий) берут сейчас во вспомогательный состав. Других, по-видимому, не возьмут: одного за характер, а другую — за возраст (девушке уже 30 лет... начинать-то, действительно, поздновато. Но жаль. Я агитировал и голосовал за то, чтобы ее приняли в первую очередь). Та Вийтанен, о которой Вальтер говорил вам еще в Москве, у меня не занималась. (Где-то была в отъезде.) Так что я об ней ничего не могу сказать. Сейчас Вальтер дал ей сразу играть героиню в «Тартюфе» (Марианну), и поначалу очень ею доволен. Он начал ставить «Тартюфа» после выпуска «Жаворонков»¹ и должен выпустить до отпуска. (Правда, отдельные сцены он начал репетировать еще во время «Жаворонков».)

Из той молодежи, которая уже работает в Театре, двое претендуют на роли героев: младший Ромпайнен и Бьёрининен. Оба способные, не знаю, который лучше. Человечески мне младший Ромпайнен что-то не очень нравится, но может быть я ошибаюсь.

До свиданья, дорогой Николай Васильевич! Не знаю, застанет ли это письмо вас в Москве. Вы сразу черкните хоть открытку,

549

чтоб я знал, что получили. Когда мы поедем в отпуск, то будем в Москве проездом дня два (между 15-м и 20 июля), на дачу заехать, конечно, не сможем, так что хорошо бы если вы к тому времени подгадали быть в Москве. Ну да там смотрите.

Привет Екатерине Александровне. От Эсты привет. Всегда ваш

В. Богачев

Пишите, как с книгой.

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову в Москву

02.10.1952. Петрозаводск

Дорогой Николай Васильевич!

Несколько раз принимался писать Вам с гастролей, но условия и обстановка каждый раз мешали закончить. Время у нас на гастролях было весьма уплотнено: каждый день спектакли и каждый день переезды, занимавшие но нескольку часов. Вернувшись с гастролей, мы буквально на другой же день начали сезон здесь. Открылись «Жаворонками». Кроме спектаклей на стационаре сейчас довольно много и выездных. Сразу же приступили к репетициям «Любови Яровой»², которая должна выйти к Октябрьским праздникам. Затем, в ноябре же, намечается выпустить, наконец, «Лес». В «Яровой» я играю роль протоиерея Закатова. Снова начал занятия с самодеятельностью, а молодежную группу — вспомогательный состав — все еще никак наши не могут собрать... но соберут, конечно. Обещают, с будущей недели.

Но теперь еще новость: хотят меня сделать начальником отдела Театров Управления по делам Искусств. Я всячески отбрыкивался, но пристали с ножом к горлу, нажали со всех сторон, насели так, что просто невозможно никак приличным и достойным

550

образом отказаться. На мои доводы, что я не могу оставить Театр и, в частности, начатую педагогическую работу — предложили совместительство и т. д. и т. д. У них действительно — приспичило: людей нет, а тот, кто сейчас исполняет эту должность — хуже, чем пустое место.

Ну, ладно, будь что будет. Авось всё к лучшему. До свиданья. Привет Катерине Александровне. Эста кланяется.

Всегда Ваш Володя.

Как там у Вас? Нет ли ответа от Беспалова?³

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову в Москву

09.11.1952. Петрозаводск

Здравствуйте, дорогой Николай Васильевич!

Беспокоюсь, что так давно от Вас нет ответа. Как Ваше здоровье, и как дела с книгой? Не ответил еще Беспалов? Сейчас Отто Вильгельмович избран на всякие высокие посты, как это отразится на его занятости и на его доступности для Вас? И вообще, на помощи, которая им может быть оказана книге?

У нас вчера состоялась премьера «Любови Яровой». Хотя зал был переполнен, но принимали холодно. На сдаче спектакля 5-го все отмечали слабость основных положительных персонажей: Любови Яровой и Романа Кошкина. Хвалили Швандю, хотя Ланкипен играет слабо, очевидно, на фоне других, еще более слабых, он кажется хорошим. Хвалят Ярового — Туорила. Даша — Панова, играет ужасно, но все хвалят!.. Конечно, хвалят Дуньку (Томберг). Но первым номером, если судить по сдаче (да так оно и есть!) прошел Чир (Щелип). Здесь случилось то, что роль совпала с личностью и получился очень яркий образ. То есть для существенных черт роли нашлись подходящие личные черты актера (которые в данном случае не нужно было далеко искать), и они выступили вперед, оттеснили собой всё остальное, стали яркими, выпуклыми и создали цельный законченный образ. Правда, этот же образ, эту же роль, только в другом костюме, Щелип уже сыграл в Тартюфе, но здесь этот образ стал еще более ярким.

551

Меня тоже хвалили. Но сам чувствую еще некоторую скованность, несвободу. Я помню, такая же скованность бывала у меня и в других ролях, как в неудачных, так и удачных, за которые меня хвалили с первого просмотра. И проходила эта скованность только потом: на десятом ли, на двадцатом ли спектакле. Конечно, до тех пор, пока существует эта скованность, нельзя говорить о в самом деле хорошей игре; но роль может быть сделана так, что будет приниматься. По-настоящему же заиграешь только тогда, когда освободишься от трехглавого змия: неуверенности, старания и скованности. Несколько дней тому назад, на последнем спектакле «Ревизора», я, наконец, так успокоился и почувствовал такую свободу, что вся душа заиграла и запела. Это сразу заметили, и публика стала «совсем моя» (и, что интересно, я сразу стал еще легче и чище говорить по-фински). Конечно, это успокоение и освобождение не случайно и не само собой произошло. Я всё время искал и добивался этой свободы (успокаивал тело в «лежачем» монологе). И на последних спектаклях чувствовал себя всё лучше и лучше, пока, наконец, совсем освободился. Но вот ведь беда: до поры до времени, как ни освобождаешь себя, как ни налаживаешь спокойствие — (не торопиться, заниматься делом и т. п.) — ничего не удается: все-таки откуда-то берется и ко всему примешивается беспокойство, неуверенность, старание, зажатость... — они просачиваются и в самое «неторопление» и в «занимание делом» и т. д.!

Так вот и здесь, в «Любови Яровой», в моей роли попа Закатова. На репетициях я постепенно налаживался и становился всё более и более свободным. Кое-что стало получаться уже совсем неплохо. И у меня появилась характерность: походка, какие-то «поповские» жесты, ораторские приемы и переходы мысли и т. и. — И всё это шло само, и жесты и движения были мягкие, плавные. А на просмотре и на премьере вдруг появилась в движениях какая-то жесткость, судорожность — и я чувствую эту скованность, а победить не могу! Вы скажете, всё это известно: необходимо бывает «обстреляться». Но почему на этот «обстрел» иногда требуется 20 спектаклей? Выходит так, что вся наша работа зависит от спокойствия, а спокойствие зависит от... спокойствия! Но, конечно, тут делу еще может помочь, во-первых, предоставление достаточного репетиционного срока (месяц — это просто мало: не успеваешь врепетироваться и привыкнуть к роли), а во-вторых — опыт, т. е. привычка бывать на публике, что приходит с годами.

Все финны хвалят в этой повой моей роли мой финский язык.

552

Ну, ладно, кончаю. Поддался настроению, и понесло... Простите, что пишу так безалаберно и длинно: устал, да еще и не выспался (лег в 3 часа ночи).

Я вот уже 3 недели работаю в Управлении. Конечно, трудно получается, в смысле нагрузки. Уж одно то, что на работу надо ежедневно к 9-ти утра. А ложусь не раньше часу: то репетиции да спектакли, то разные заседания. Однако не жалею. Много для меня в этой работе совсем нового и интересного. Думаю, что это, во всяком случае, должно мне много дать.

До свидания! Привет Катерине Александровне. Эста кланяется. Ваш Володя.

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову в Москву

21.11.1952. Петрозаводск

Задержал это письмо с отправкой так долго потому, что было ощущение: что-то написал неполно, неточно, неверно; — а перечесть со свежей и спокойной головой не удавалось: каждый день занят с 9-ти утра и до часу ночи, встаю в половине восьмого, а ложусь не раньше половины третьего! И всё время гонка, всё нужно экстренно, — так что едва вырывался наспех пообедать. Но вот сейчас наступила некоторая передышка. По крайней мере последние 3 дня ложусь в 12 или начале первого и чувствую себя бодрым и счастливым.

После выпуска «Яровой» я снова работаю над «Лесом». Так как спектакль не репетировался 9 месяцев, то я на восстановление и выпуск просил две недели. Мне дали возможность еще удлинить этот срок, но предложили сделать замены в распределение ролей: освободить Вальтера и Ланкинена, на место последнего ввести Ромпайнена (старшего), а на место Вальтера — Туорилу, введя для этого еще на роль Петра (вместо Туорила) — Бьёрнинена. Таким образом — почти весь спектакль заново! Ланкинена посылают учиться в Москву на режиссерские курсы на полгода, а Вальтера приходится освободить по разным соображениям, из которых самое серьезное и настоятельное — здоровье! — он очень слаб и «не тянет» и день работает — день хворает.

Судя по началу работы, Ромпайнен, вероятно, будет гораздо лучше Ланкинена (гуще). Туорила работает с большим рвением и многого уже добился и может добиться, хотя приходится переделывать и перестраивать его натуру.

553

Сдача спектакля намечается на 12 XII, то есть почти месяц по календарю с начала работы. Но, правда, за это время многие дни выпадают совсем из-за большого числа спектаклей.

Едва пошел второй месяц, как я работаю в Управлении, как вдруг произошли большие пертурбации: сняли Мнацаканова! Начальником Управления теперь будет Цветков, который раньше заведовал Отделом Пропаганды здешнего ЦК. Очень толковый, деловой человек, опытный партийный работник, но в искусстве, конечно, не специалист, и никогда не занимался и не работал в искусстве непосредственно. Мнацаканов же будет снова директором и главным режиссером Русского Театра. (Сулимов, очевидно, уйдет.) Сейчас как раз (т. е. сегодня и завтра) Мнацаканов сдает дела новому начальнику. Что эта перемена будет означать конкретно для меня, пока не знаю, — ход дела покажет.

Ну, до свидания, дорогой Николай Васильевич! Пишите, не молчите, ради бога. Очень хотел бы Вас видеть. Целую. От Эсты привет.

Катерине Александровне кланяемся. Всегда Ваш Богачев.

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову в Москву (открытка)

19.12.1952. Петрозаводск

Здравствуйте, милый, родной Николай Васильевич!

Вчера была, наконец, сдача спектакля «Лес». Было довольно много народу (¹/₃ зала, примерно) — приглашенные представители общественности и интересующиеся работники искусств. Слушали все очень хорошо, начиная с первого акта, смеялись, плакали, хотя обстановка официального приема не очень располагает к выявлению каких-нибудь реакций. Ко мне подходили многие в антрактах, поздравляли, говорили, что очень хороший спектакль получился (многие, видимо, не ожидали или сомневались в этом). На обсуждении, затем, поздравляли Театр с большей победой, вспоминали, что до сих пор, хотя театр несколько раз брался за Островского, — каждый раз это было неудачно. (По этому поводу Даша заметила, что «коллектив с тех пор очень вырос».) Установилась даже боязнь Островского, а теперь национальный театр играет одну из значительнейших пьес Островского, и без всяких скидок, и совершенно по-русски!..

Премьера состоится в воскресенье (21/XII). Сегодня у актеров — выходной (за понедельник). Завтра я соберу всех участни-

554

ков, чтобы поговорить и подтянуть — чтобы не «почили на лаврах» и не распустились преждевременно. После премьеры напишу. До свиданья! Целую. Привет Катерине Александровне. Эста кланяется.

P. S. У меня этот просмотр все-таки свалил большой груз с души!

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову в Москву

28.12.1952. Петрозаводск

Здравствуйте, дорогой Николай Васильевич!

Вот и состоялась премьера «Леса» (21-го). Сегодня днем спектакль прошел четвертый раз. Премьера прошла очень хорошо. Зал был переполнен, публика — хорошая, принимала всё, каждую сцену, смеялась и плакала. Но актеры играли, по сравнению со сдачей спектакля, значительно слабее (особенно Туорила), — чувствовалась усталость и спад сил. И это несмотря на то, что я, предвидя это, пытался их заблаговременно «поднакачать». Второй спектакль шел лучше, третий еще лучше и сегодняшний утренник — еще лучше, сильнее. Как тогда на просмотре, так и потом, в последующие дни, ко мне подходят разные работники искусств и пр. и поздравляют меня с победой, — говорят, что спектакль замечательный, производит сильное впечатление и является большим достижением для финского Театра. А ведь Островский до сих пор вообще был для финского театра камнем преткновения: ни одна его пьеса в театре не прошла!

Пока это сказывается так, что ко мне стали относиться с большим уважением (по крайней мере — видимым) как у нас в театре, так и в русском и в Управлении.

После выпуска «Леса» я теперь всецело занялся работой в Управлении. Работы там очень много, особенно потому, что весь этот участок был страшно запушен; и я, до последнего времени, занимаясь «Лесом», едва успевал делать самые неотложные текущие дела, а до разбора всех заторов руки не доходили. В финском театре я регулярно (3 раза в педелю по 2 часа) занимаюсь этюдами с молодежью (не с самодеятельностью, а с молодежью труппы и вспомогательным составом). Группа 12 человек: 6 мужчин и 6 женщин. (Впрочем, женщин «официальных» даже 5, шестая — Эста. Когда была учреждена эта группа, был составлен список тех, кому обязательно в ней заниматься и, кроме того, приглашались также все «желающие» — однако таких «желающих» из

555

актеров оказалась только одна Эста...) Состав группы, в общем, неплохой — значительно лучше, чем прошлогодняя самодеятельная группа. Есть неплохие ребята и девушки. Из молодых актеров занимаются у меня сын Ромпайиена и Бьёрнинен (оба уже играют основные роли во многих спектаклях). Оба способные. Ромпайнен пока ярче. Но оба уже значительно испорченные; особенно Ромпайнен. (В «Лесе» Ромпайнен играет Буланова, а Бьёрнинен — Петра и оба прошли неплохо, обоих хвалили почти все.)

По Управлению на мне, кроме всякой управленческой работы (и, кроме того, что я член Коллегии Управления) лежит, в основном, прием всех спектаклей во всех театрах. Так как теперь повсюду остро стоит вопрос о качестве спектаклей и о необходимости поднять творческий уровень наших театров, то я не ограничиваюсь просмотром спектаклей во время их сдачи, а стараюсь бывать на репетициях, на прогонах, чтобы вовремя подсказать, посоветовать, исправить, наладить или улучшить, что только можно. Включаюсь в эту работу осторожно, стараюсь говорить только то, что вижу наверняка, и при этом соблюдать такт и пр. Пока поначалу всё как будто идет хорошо. И при таком моем участии Русский театр выпустил на днях премьеру «Дон Сезар де Базан» (постановка Сулимова), которую хорошо приняли на обсуждении и на публике. Теперь 3-го января должна выйти «Светит да не греет» в том же театре в постановке Ольшвангера. По мере занятий этюдами с молодежью, я чувствую, что глаз тренируется, и я начинаю видеть тоньше и точнее. Но когда я вышел в другие театры, то почувствовал, что тут остроты глаза не хватает, что в игре актеров, которых я почти не знаю, я разбираюсь гораздо хуже, чем в своих учениках и актерах нашего театра. Надо тренироваться, чтобы ориентироваться быстрей и точней. Пока же я стараюсь больше бывать на репетициях, посмотреть каждую сцену не по одному разу, прежде чем определенно говорить.

Мне кажется, что эта работа должна мне много дать творчески, — так же как и педагогическая, — и дать как раз то, чего мне не хватает.

Ну, до свиданья, родной Николай Васильевич!

Пишите.

Ваш Володя.

Поздравляем Вас и Катерину Александровну с Новым годом и желаем здоровья и всего самого лучшего.

Ваши В. и Э.

556

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову в Москву

16.01.1953. Петрозаводск

Здравствуйте, дорогой Николай Васильевич!

Получил сейчас Ваше письмо. Ужасно досадно, что дело с книгой вашей всё затягивается, теперь уже из-за рецензентов. Но должно же, наконец, оно пройти все эти рогатки — и, я думаю, теперь уж осталась меньшая часть.

Здесь у нас все идет своим чередом. На днях было большое собрание в Финском театре, с представителями общественности и пр. Говорили о репертуаре театра, о его задачах и др. и, между прочим, оба моих спектакля, «Поют жаворонки» и «Лес», относили к лучшим достижениям театра за истекший год. Одни называли: «Жаворонки поют», «Любовь Яровая» и «Лес», — другие включали сюда еще и «Ревизор». Я, конечно, далек от того, чтобы переоценивать эти мнения, или возлагать на них какие либо надежды, — но все-таки показательно, что все теперь — все актеры — слушают это как должное и чуть ли не давно известное и поддерживают и поддерживают... А каких только гадостей и ужасов не говорили совсем еще недавно — до выпуска «Леса»!

От публики — самой различной — слышу отзывы лестные. Театральная публика (финны) хвалят тоже все — особенно Томберг и Туорилу. Но он на последних спектаклях стал играть хуже: начал терять свежесть и заштамповываться, переходит, где можно, на испытанные ремесленные ходы. Надо бы опять порепетировать, подтянуть его. Но времени нет. И вот беда: он теперь успокоился, — спектакль принят, публика принимает, — теперь уж ему плевать. Все-таки попробую его подтянуть. Надо, очевидно, хоть одного взять, без партнеров, и пройти по роли.

Вы спрашиваете, как я всё успеваю? Во-первых, за всё время, что я в Управление перешел — я не имел ни одного выходного; во-вторых, — работаю ежедневно с 9-ти утра и до 11-12 ночи, а в дни спектаклей — особенно выездных — до часу, двух, позднее. Обедать вырываюсь домой на час-полтора, но и это не всегда удается: иногда приходится до ночи сидеть без обеда. Как-то, в разгар работы над «Лесом» пришлось выехать в Сортавалу, так я прямо с репетиции помчался на поезд, а приехав из Сортавалы — прямо с поезда и на репетицию... Конечно, что-то при этом страдает: то одна сторона, то другая. Когда выпускал «Лес», то страдала, конечно, бюрократическая часть работ в Управлении. Да до меня-то в этом отделе был такой хаос и кавардак, что и пред-

557

ставить нельзя!.. да и я-то совершенно незнаком с такими делами. Сейчас, конечно, приходится налегать, налаживать, расхлебывать и разбирать. Не всё пока еще как следует удается.

Зато главной творческой отдушиной сейчас для меня являются занятия техникой с молодежью. Плохо только, что мало культурные и очень зеленые, нераскрытые они. Но постепенно, смотришь, открываются и делают такие тонкие и интересные вещи, что просто удивительно. Сейчас я работаю с ними этюды с обстоятельствами и повторяю по два, по три раза, сохраняя те же обстоятельства, но развивая и углубляя их. Приходится заботиться также о воспитании и придумывать разные меры, чтобы прошибить черствость и грубость этих душ. И тоже, в общем, успешно, хотя и потихоньку. Постепенно воспитываются, начинают больше прислушиваться к себе и друг к другу, — к своему хорошему, нежному и пр. Но грубости много: глыбы ледяные. И не от испорченности, а от неразвитости. Рассказываю им также кое-что из теории. Очень осторожно и постепенно, но без скидок и упрощений, хотя стараюсь, чтобы было максимально наглядно и понятно. В общем, удастся, получается интересно. (Эста всё время сидит и придирается: не скучно ли я теоретизирую, — говорит, — интересно.) Вот только жаль — писать не удается ничего, даже записывать самые интересные из наблюдений.

Я даже рад, что пока мне не надо ставить еще и еще спектакли. Хочется потренироваться на этюдах, исподволь выбрать и облюбовать какую-нибудь хорошую пьесу — и потом поставить как следует, чтобы это было ростом и для меня и для театра, т. е. действительно творческой работой.

До свиданья! Целую вас. Привет Екатерине Александровне. И от Эсты привет. (Приписка рукой Володарской:) и поцелуй.

Всегда Ваш Володя.

(Приписка на полях рукой Володарской:) Держим кулаки за книгу. Эста.

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову в Москву

27.03.1953. Сортавала

Дорогой Николай Васильевич!

Давно уже получил Ваше письмо, но в связи со всеми событиями никак не мог приняться за ответ. Болезнь и смерть И. В. Сталина обрушились такой горькой тяжестью, что я долго не мог ни думать ни о чем, ни заниматься, — делал как-то меха-

558

нически текущие дела — и только. После того, как прошли дни траура, и всё начало входить в колею — у меня осталась такая ужасная физическая усталость и разбитость, словно я работал все эти дни где-то в глубокой шахте или в горячем цеху сверх всяких сил, без сна и без отдыха.

На работе у меня всё время очень много дела, а сейчас особенно — и обстановка нервная: все ждут предстоящего слияния министерств. (Наше Управление должно объединиться вместе с шестью или семью другими Управлениями и министерствами в одно Министерство Культуры КФССР.)

То, что Вы пишете насчет моей медлительности, конечно, утрировано и раздуто злыми языками да пересмешниками, каких полон актерский мир, — но, конечно, не лишено реального основания: я и сам чувствую, и Эста мне всё время говорит, чтобы я не тянул да не медлил и пр. Но со времени моей работы в Управлении несколько человек (Марья Матвеевна Суни и Эста) говорили, что у меня есть «улучшение», «положительный сдвиг», что я стал заметно живее и временами, бывает, говорю совсем нормально, без затяжек. Что же касается всяких предположительных «причин» моей медлительности, то, не возражая против юмора, достойного приветствия, я должен сказать, что по крайней мере важности у меня не было, и насчет этого зря говорят. Действительная причина — усталость. И я неоднократно замечал: как более-менее нормально высплюсь — медлительность исчезает, а когда спишь по 6 часов и работаешь сложно и папряженно, так доходишь до того, что не в состоянии уже даже и подогнать себя, заставить быть живым хоть на несколько минут.

За последнее время меня дважды пригласил Мнацаканов в Русский театр — выручить, спасти положение, сыграть срочно без репетиций спектакль вместо заболевшего актера. И я так сыграл один раз роль мужика в «Бронепоезде» — (довольно большая роль, проходил через всю пьесу), и второй раз — Худобаева. Оба случая прошли благополучно, в том смысле, что я не напутал ничего, точно сказал весь текст и, как говорится, «не уронил» и «не подвел». Но вообще же, в «Бронепоезде» в первых двух картинах мое состояние было похоже на какой-то испуг, — в следующих картинах несколько выровнялось, и были даже неплохие моменты. В Худобаеве же было довольно много по-настоящему творческого, хотя, конечно, тут же рядом — еще много напряженности, зажатости. Интересно бы иметь возможность сыграть хоть несколько раз, чтобы освоиться с ролью и со всей обстановкой.

559

Как-то в начале марта в Петрозаводск приезжала с концертами Максакова. Она пришла на сп. посмотреть спектакль в Русском театре (шли «Девицы-красавицы») и после первого акта — сбежала. Потом она пошла в Финский театр на «Честь семьи»¹ и ей там все очень понравилось, о чем она потом приходила говорить в Управление с Цветковым (начальник наш) и особенно восхищалась дикторским переводом и расхваливала диктора.

Продолжаю занятия этюдами с молодежной группой и пытаюсь перейти к отрывкам. Этюды уже как-то приелись. Уж очень мала у занимающихся емкость, и ярких способностей нет, вот в чем беда. Ну, до свиданья! Целую Вас. Ваш Володя.

Привет Катерине Александровне.

Эста тоже шлет приветы.

В. Н. Богачев к Н. В. Демидову в Москву

15.04.1953. Петрозаводск

Здравствуйте, дорогой Николай Васильевич! Вот уже дней десять, как получил ваше письмо. Отвечаю, прежде всего, на вопросы.

1. О Суни трудно сказать что-нибудь, кроме того, что уже говорено и что мы о нем знаем; очень скрытный и молчаливый человек. Секрет его успеха здесь — в значительной степени связан как раз с этим его качеством — умением молчать и не высказывать своего мнения, умением уклоняться от ответа, даже тогда, когда, казалось бы, уклонение невозможно. Умением молчать «с ученым видом знатока»... и т. д. Это, конечно, не единственный его талант, но весьма существенный. При всем том он умеет быть деликатен и очень любезен. Что касается конкретного случая, о котором вы писали, то я не думаю, чтобы он обиделся. Просто, он, не видя конкретной возможности подчеркивать сейчас с вами деловые, практические отношения, уклоняется от «абстрактного» и «теоретического» общения, хотя бы из постоянной своей склонности к молчанию.

2. Насчет сына Ирьи² вы меня не спрашивали и не писали ничего. Он занимается в моей группе. Пока никак ничем не блещет. Но он еще, конечно, слишком молод. Довольно шелопаистый, вообще, парень...

3. Вийтанен — девушка, финка, привезенная родителями из Канады. Вообще, не без способностей. У меня была всего раза два

560

на занятиях в кружке в прошлом году (до отпуска), а с осени поступила учиться в Ленинград, в Карело-Финскую студию. Получает там по мастерству пятерки. Курсом у них руководит, как вы знаете, Тиме.

Относительно Отто Вильгельмовича я ничего не знаю, кроме того, что в республике он остается на том же месте. То, что он не вошел в суженный новый центр — очевидно, не означает какой-то опалы, а просто является проявлением этой большей концентрации руководства. Он должен быть сейчас, я думаю, очень занят в связи с работой над программой партии.

Повторностыо этюдов я занимаюсь, по мере возможности, уже давно. Стараюсь и дальше заниматься. Но препятствием является серость моей студии. Только когда их подогреваешь, развлекаешь, увлекаешь всячески — тогда они кое-как проявляют признаки живости, фантазии и пр. А стоит только-только убрать «подогрев» — как они сразу превращаются в какую-то непрозрачную массу. Поэтому всё время приходится больше разнообразить тексты, давать обстоятельства, которые бы тащили их, выводили из привычного оцепенения, будили бы мысль, чувство.

Вышла ли Ваша книга уже из «пасти льва» или всё еще там жуется?¹ Не стало бы это дело опять затягиваться да отводиться. Пожалуй, сейчас такой момент, когда это дело надо снова подтолкнуть: написать письмо Н. С. Хрущеву. Надо чтобы вы написали, и чтобы это было очень коротенькое письмо, примерно такое: «Я режиссер и театральный педагог, являюсь учеником К. С. Станиславского и в течение 30 лет был одним из ближайших его сотрудников по разработке и проведению в жизнь его Системы. Мною написана книга об актерском мастерстве, являющаяся итогом последних 25 лет моей преподавательской деятельности. Эта книга самобытна и, в частности, она существенно отличается от того направления, в котором ведут свои поиски нынешние преемники Станиславского в Художественном театре. Из-за этого мне долго не удавалось продвинуть мою книгу для издания. Наконец, в 1950 году несколько моих учеников написали обо мне и о моем труде письмо тов. Маленкову, после чего отношение ко мне несколько изменилось, представители Комитета по делам искусств проявили внимание ко мне и также к моей книге. Рукопись у меня взяли для прочтения. Но дальше дело стало очень затягиваться. Рукопись по нескольку месяцев лежит то у одного, то у другого товарища. В настоящее время она находится у В. О. Топоркова, которому передана тоже уже давно. И вот прошло уже три года, а дело никак не двигается, и я даже не знаю,

561

читали ли книгу те товарищи, у которых она находилась в руках, потому что высказываний до сих пор нет никаких. Но мне 68 лет — и я не могу ждать по 3 года. Поэтому я прошу Вас вмешаться и ускорить это дело. Я прошу решить вопрос об издании моей книги в ближайшее время, без лишнего откладывания и затягивания», — или, может быть, даже еще короче.

P. S. Вот еще задержал это письмо с отправкой, чтобы на свободе просмотреть еще раз текст предлагаемого варианта письма. Нельзя ли сказать лучше и короче. Но и перечитывая сегодня, других мыслей не нашел. Чтобы еще дольше не затягивать отправку — посылаю не переписывая. Посоветуйтесь по этому вопросу с Федором Андреевичем или с Федором Васильевичем². Мне кажется, что сейчас такое письмо Ваше было бы своевременным, и оно было бы быстро рассмотрено и получило бы решение. Да и что, в самом деле, за причина — затягивать дело с изданием этой книги? Книга не идеологическая, а технологическая. Она не содержит никаких моментов чуждой идеологии. Но если бы были к ней какие-нибудь замечания и претензии по линии идеологии — то соответствующие поправки можно было бы внести в процессе редактирования, и вы бы ничего, разумеется, не имели против этого. Что же касается специального содержания книги — то что долго тянуть? И какие отзывы и суждения тут нужны? Книга рождена богатой практикой и несомненно имеет ценное содержание. Если в ней есть мысли и приемы спорные и дискуссионные — то пусть спорят и дискуссируют после опубликования книги. Вообще же работ в этой области так мало, что можно все перечесть по пальцам, начиная с «Работы актера» и кончая книгами Горчакова и Топоркова (имеющими в значительной степени мемуарный характер).

Все это, по-моему, делает вполне возможным даже немедленное опубликование Вашей книги, какова она есть, без всяких «отзывов специалистов». Пусть будет дискуссия после. Но даже если такого решения и не последует, а все-таки сочтут нужными предварительные отзывы, то, во всяком случае, я думаю, будет дан соответствующий толчок и все необходимые «отзывы» и пр. — явятся в самом скором времени.

Несколько слов о моих делах. Финский театр должен сейчас начать работу над двумя пьесами параллельно. Поскольку Суни уезжает на лечение, то необходимо приглашение режиссера на постановку одной из этих пьес. Театр приглашает меня (на «Наследники Рабурдена» Э. Золя). Когда я шел работать в Управление, у меня была договоренность с Мнацакановым, что такие разовые постановки (по крайней мере, спектакль в год) мне будут

562

даны. Потом эта договоренность была подтверждена и новым начальником Управления Цветковым (хоть и в не специальном, а в «беглом» разговоре). Но теперь еще свалилась реорганизация: образуется министерство Культуры, кто будет начальником Управления — до сих пор еще неизвестно (Цветков стал министром) — в общем, пока до выяснения, меня не пускают. Говорят, что ответственный момент, работа в Управлении будет требовать особого напряжения — и пр. И все это, конечно, верно, но это относится и не только к данному моменту, а к любому. С другой стороны, в театре возможность приглашения режиссера на постановку, вероятно, в этом году больше не повторится. Мне же не хочется отказываться от возможности режиссерской работы. Ну да посмотрим. Вот, очевидно, завтра Цветков должен вернуться из Москвы с какими-то новостями.

До свиданья! Целую Вас. Привет Катерине Александровне и всем друзьям. Эста тоже шлет всем приветы. Володя.

ИЗ ПИСЕМ Н. В. ДЕМИДОВА к О. В. КУУСИНЕНУ

Н. В. Демидов к О. В. Куусинену в Москву

<Анрель 1945 г. Олонец>

Глубокоуважаемый и дорогой Отто Вильгельмович!

Книгу кончил¹. Осталось только написать небольшое предисловие. Посылаю Вам более или менее подробный ее план.

Некоторые названия глав непонятны, как, например: «Царь Максимилиан», «Триумфы», «Пепельный свет», «Тррр», «Дви-

563

гательная буря», «Разбитая скорлупка». Но менять их, думаю, что не следует. Вероятно, эти слова войдут в обиход театра и превратятся в очень понятные для всех термины.

Думал немедленно по окончании ехать к вам в Москву, но рукопись еще не перепечатана и неудобочитаема. Правда, перепечатку можно сделать в Москве, но боюсь, на это пойдет много времени и мое длительное отсутствие отсюда вредно отзовется на Финском театре. Хотя помощник мой, Богачев, и хорошо со всем справляется. Во всяком случае пытаюсь организовать здесь перепечатку. Если дело с этим пойдет плохо (очень неграмотны машинистки), то поеду в Москву.

Не отдавал раньше частями в перепечатку, потому что все скраивал и переделывал... Да и сейчас кое-чем доволен, а кое-что кажется скучным и невнятным.

Но тянуть больше нельзя. Следующие книги легче. Они почти написаны. А эту всю целиком я написал за эти 12-15 месяцев. Очень устал. Да еще, к тому же, выпустил на днях «Murtovarcaus»².

Видел Г. Н. Куприянов. Хвалил... Но... ведь актеров-то, даровитых-то, подлинных-то — их ведь пока нет?.. Увы! Вийтанен нет, Салми нет, Суни нет... Играют не актеры, а режиссерские ухищрения, разные «трюки» и... дрессировка... Зрители в этом не разбираются, обмана не видят; довольны. Но от подлинного искусства театра это очень далеко.

От всего вместе взятого, по-видимому, попереутомился. Приливы к голове и самопроизвольные кровотечения из иоса. Но это все не смертное — пройдет. Кстати, месяца 4 назад уже стукнуло 60 лет. При моей «резвости» это возраст почтенный. И кровь из носа, может быть, подходит как нельзя лучше — вместо пиявок...

Глубокоуважающий вас Демидов.

P. S. Величину книги точно определить пока не могу. Думаю, что приблизительно 20 печатных листов или несколько больше.

От жены знаю, что Вы торопили меня с книгой — очевидно, имели серьезные на то основания. Надеюсь в мае быть в Москве и привезти вам ее. Еще не опоздал? Или ехать сейчас, немедля?

Писать <мне> Вам, конечно, нет времени (и не стоит) — в Петрозаводск об этом могут позвонить из Представительства.

564

Н. В. Демидов к О. В. Куусинену в Москву

<1946> Москва

Д<орогой> и Г<лубокоуважаемый> О<тто> В<ильгельмович>,

Пересмотрена и переделана вся книга¹, почти каждая страница. Изменен весь ее план, заменены этюды, тематика которых могла вызвать упрек в несовременности. Некоторые главы, критически рассматривающие кое-что из «Системы Станиславского» — выпущены совсем.

Расширен и углублен теоретический анализ творческого процесса.

«Предварительные замечания» и почти вся «первая часть» (до 86 стр.) написаны вновь.

Неизмененными остались только несколько страниц в середине 3-й главы «Первые шаги».

Вторая часть, в общем, осталась прежней, за исключением выше охарактеризованных изменений. В ней не откажите прочесть две странички (97 и 98) (о «делается») и «о значении этюдов» стр. 212-229 — они новые и о главном.

В III-й части описаны основные приемы и принципы работы над воспитанием процесса творчества, как «Порог» (231-240), «автоматические движения» (254-269), «Наигрыш» (304-314), «Восприятие» (315-342), «Пусканье» (343-387), «Торможеиье» (388-406) и «Физиологичиость» (431-456). Эта глава иаписаиа вновь, и очень прошу с ней познакомиться. Другие же в главном остались теми же, какие Вы знали.

В IV-й части тоже основные приемы и принципы работы. Наиболее значительные страницы, говорящие о новом подходе: с 513 до 560.

В Дополнении прошу Вас познакомиться с «Опрощенчеством» (стр 600-606) и, главное, с вновь написанным «Заключительным пожеланием» (608-612).

Смущает заглавие. Может быть, лучше: «О воспитании творческого процесса актера». Я хочу убрать слово «переживание».

С Вашего разрешения буду звонить Вам во вторник 10-го.

Дорогой О<тто> В<ильгельмович>, понимаю всю Вашу занятость, да еще после тяжелой болезни и не нахожу слов, чтобы выразить Вам свою благодарность за Ваше отношение ко мне и помощь.

Уважающий Вас и благодарный —

Демидов.

Недатированный черновик. Датируется по содержанию.

565

Н. В. Демидов к О. В. Куусинену в Петрозаводск

<1946, декабрь> Москва

Ну вот, дорогой Отто Вильгельмович, я и «разоблачен», все мои преступления и невежества вскрыты¹. Остается только послушать совета высокопросвещенного специалиста-профессора, доктора искусств<оведческих> наук «оперативно вмешаться и прекратить» педагогическую и режиссерскую деятельность вредоносного Демидова — и дело доведено до разумного конца.

И так все последние 15 и, пожалуй, даже 20 лет.

Одни это делают потому, что по ограниченности своей ничего не могут понять; другие — потому что по лени и равнодушию не желают понимать; третьи — потому что слишком хорошо понимают и предвидят серьезную опасность своему благополучию.

Досаднее всего, что Вы, которого так беспредельно ценю и уважаю — втянуты в эту неприятную и унизительную кутерьму. Чтобы не пала на Вас несправедливая тень — прилагаю к этому письму записку с опровержениями рецензии профессора Аршаруни и ряд документальных подтверждений его голословности и клеветы.

Сам я по причине чрезмерной усталости (да может быть и этой неприятности) чувствую себя очень плохо и — чтобы хоть немного отдышаться — еду с театром в Южный Сахалин.

Думал дождаться Вас, но, во-первых, ждать пришлось бы целый месяц, во-вторых— в том виде, в каком я нахожусь — я не годен ни к какому, даже кратковременному напряжению (если бы пришлось, например, перерабатывать книгу). Театр возвратится в Москву по всем данным не раньше февраля. Я же, если это будет нужно, могу выехать оттуда, когда угодно раньше — вместо меня останутся там другие режиссеры, мои помощники.

Так что, если в этом будет какая либо необходимость, сообщите письменно или телеграфно, и я немедленно выеду.

<Копец письма отсутствует. — Ред>

Недатированный черновик. Датируется но содержанию.

566

Н. В. Демидов к О. В. Куусинену в Москву

<1 мая 1947 г.> Южно-Сахалинск

Дорогой Отто Вильгельмович!

4¹/₂ месяца, как я уехал из Москвы, ровно месяц ушел на переезд сюда (с двухнедельным ожиданием парохода во Владивостоке). И вот уже 3¹/₂ месяца, как мы здесь.

Чтобы не отнимать у Вас много времени, не буду останавливаться на разных особенностях и деталях здешней нашей жизни и работы, хоть и там и тут немало интересных подробностей. Начиная, например, с того, что нередко бывали дни, когда не могли выйти из дома из-за сильного ветра, который (без всякого преувеличения) валил с ног, а снежная пурга наносила непролазные сугробы в человеческий рост. Эти сюрпризы не были бы такими неприятными, если бы при этом они не осложнялись тягостным физическим самочувствием разбитости и какой-то душевной тупости.

Климат здесь вообще своеобразный, для нас совершенно необычный, и все без исключения акклиматизируются пока очень плохо. Беспрерывные гриппы, усталость и нарушение сердечной деятельности. Это зимой. Что будет дальше — не знаю, может быть, все это как рукой снимет. <Зачеркнуто: Сегодня у нас еще все зима (1-е мая)> Но говорят, что летом — огромное количество дождей и сырость.

С питанием более или менее удовлетворительно, с жилищем тоже.

Хоть я лично все здешние невзгоды переношу и несколько хуже других, но хочу надеяться, что это временно — как период приспособления организма к климату — и может быть обойдется.

Зато с тем, ради чего мы, собственно, только и ехали сюда, дело значительно хуже.

Коротко сказать: никакого искусства и совершенства здесь не нужно, а пеки как блины спектакли, выпускай каждый месяц по новому, иначе ты бездельник, тунеядец и должно быть опасный «служитель искусству для искусства». В Москве обещали одно, а здесь — все наоборот. В Москве обещали дать возможность создать «первоклассный театр», а здесь требуют только заурядной провинциальной ремесленной игры «с апломбом». В Москве говорили, что не потребуют более 5-ти новых постановок в год, а здесь возмущаются, если говоришь о какой бы то ни было доработке. Конечно, не возражают, если получается хорошо, но откуда и как получается это хорошо — и не знают, и знать не хотят.

567

Ни о каком серьезном воспитании актеров, ни о каком создании здесь серьезного театра и речи быть не может. Явись сюда сам Станиславский вместе с Немировичем, — и к ним были бы предъявлены те же требования.

Все мои попытки договориться до дела не привели ни к чему.

Иногда находишь в себе силы отнестись ко всему этому юмористически... тогда, предвидя ясно все перспективы своей работы, думаешь: ну и пусть — буду практиковаться в набросках, в театральных эскизах, буду делать скоростные выпуски спектаклей и тренировать в этом своих помощников-режиссеров. Как временная мера — это даже и не лишено некоторой занятности...

И вот, за это время мною выпущено: «Последние», «Сутки лейтенанта Смирнова», «За тех, кто в море» Лавренева, «Русский вопрос», в конце мая будет «Слуга» и в середине июня «П. Л.»¹. При таком спешном выпуске (а актеры, кроме немногих своих — все чуждых толков и неумело делают то, что нужно) приходится работать беспрерывно целые дни и вечера до поздней ночи и без всяких «выходных», к тому же еще идут и спектакли — то здесь, то выездные, но это не освобождает от репетиций, а только затрудняет и усложняет их. Что касается моей литературной работы, — на нее не остается ни времени, ни сил. С огорчением признаюсь, что до сих пор в этом отношении не сделано ничего.

Я взял сюда следующие свои 2 книги (о «Типах» и «Программную книгу», которую вы знаете), взял с тем, чтобы подготовить и их к печати, но до сих пор до них, не дотрагивался.

Даже не приступал к поправкам и первой книги (которая сейчас у тов. Александрова)...

Ограничиваюсь лишь краткими записками в несколько строк некоторых новых мыслей, возникающих по ходу ежедневных практических работ. Записываю на отдельных листочках, наспех и на ходу, чтобы не растерять, чтобы не прошли бесследно. И складываю их, даже не сортируя — в отдельную папочку под названием «подорожные находки». Вот и все. Похвастаться нечем.

Летом, как видно, придется поехать со спектаклями на Камчатку. Сам я мог бы, может быть, и не ехать, но пускать театр без себя — очень опасно — коллектив в поездках обычно разлагается, и если его оставить без присмотра — возвращается разболтанным.

Очень сокрушаюсь, что время течет зря — проходит в грубой и недостойной работе, в примитивной борьбе с невежеством. Я чувствую себя скрипкой, которой сам я, по собственному при-

568

казу вместо молотка заколачиваю гвозди. И гвоздь заколочен плохо, и скрипка вот-вот развалится. А кто будет проводить в жизнь то, что найдено? Ведь это не чертеж машины — взял его, построил по нему и дело кончено! Или не химический рецепт. Это дело с людьми, да еще с их творчеством.

Все может пропасть... Неужели так нужно!?

С моим проектом — побывать летом в Москве тоже едва ли что выйдет: путь и труден, и долог, и дорог. Разве что сдвинется с места просмотр моей книги в отделе пропаганды, и я там понадоблюсь, а так — надо сидеть здесь и ждать конца договора — т. е. еще 1 ¹/₂ года.

Имею сведения от Окулевича (он ведь остался в Москве) — продолжает работать над Бруно. Кроме того, пишет современную пьесу².

Большое удовлетворение доставило мне письмо от одного из актеров Карело-Финского театра (Роутту). С большой похвалой он пишет о Супи и говорит, что Суни полностью нашел себя в режиссерской работе, и театр сейчас на хорошей и твердой дороге.

Глубоко признательный Вам

Ваш Н. Д.

Недатированный черновик. Год установлен по содержанию.

Н. В. Демидов к О. В. Куусинену в Москву

01.02. < 1949 г> Улан-Удэ

Дорогой и родной мой О<тто> В<ильгельмович>!

По приезде в Ул<ан>Удэ первое время я чувствовал себя очень неплохо. Устроился хорошо, работал еще лучше. Кроме своей обычной работы, — перечитал свою книгу и сразу открыл одну очень крупную ошибку, которую никак нельзя так оставить, — она может испортить все дело.

Тематика этюдов, когда читаешь все подряд, получается чрезвычайно грубой, неприятной и никак не годной для школы — все

565»

какая-то неблаговидная и однообразная специфика: флирт, ухаживания, ревность, измена и т. под., хоть в одном месте это и оговорено и как будто удовлетворительно разъяснены причины этого, но все же это мало.

И вот, плотно засев за это дело, дней в 10 я как будто вполне справился с этой бедой: и по мелочам, и в крупном переделал все эти вызывающие сомнения этюды, и получилось приемлемо.

Кроме того, в первой главе книги — «Вместо предисловия» — была запутанность и непоследовательность — исправил как будто бы удовлетворительно и это.

Но тут начались неприятности с моим здоровьем: спазмы аорты стали все усиливаться, усиливаться и доходили до тяжелых припадков — сначала во время ходьбы и движений, а потом уже на всю ночь.

Пришлось лечь в постель. Но все равно лучше не стало. Отвезли меня в больницу. Как дома, так и там дело не поправлялось — лежать нельзя — боли, спал только сидя, да и то часа 2 — под утро, намучившись за ночь. Мысли, как Вы, конечно, понимаете, стали появляться самые беспросветные.

Принимался несколько раз писать Вам, но дальше 2-х—3-х строчек дело не шло...

Все врачебные мероприятия ни к чему не приводили — против этой «новой» болезни (гипертонию ведь стали определять только лет 10-15 — хоть была она, конечно, вероятно всегда) — против этой болезни еще никаких серьезных мероприятий не найдено.

Между всякими другими мерами, не имевшими никакого успеха, предложили мне «медовое лечение» — т. е. съедать грамм 200-300 меда в день. От этого поднялись такие боли и такие припадки, что стало совсем худо. Я бросил мед, и стало легче. Тут я припомнил, что как будто сладкое вообще обостряет мою стенокардию (спазмы), (а я ведь вообще сластена), и я решительно изъял сахар — ни капли ни в каком виде — Понемногу, понемногу стало лучше; только от всех этих тяжелых припадков так раскачалось сердце и такая наступила слабость, что начались сердечные инфаркты (последствия закупорки в нем сосудов), сначала, по-видимому, маленькие, микроскопические, а потом, когда переправляли меня домой (все равно ведь от пребывания в больнице толку не было), то от общего ослабления, от воздуха, от тряски в машине случился инфаркт более значительный с последующей температурой около 39° и с общей крайней, предельной слабостью. Но, как видно, из-за отсутствия сахара — припадки мои меня

570

все-таки понемногу оставили, и, кроме того, махнув рукой на все эти аллопатические диуретики, люминалы, папаверипы и пантопоны — я возвратился к гомеопатии. И вот под влиянием аконита, брионии, арники, спигеми, а также и отсутствия сахара — прошло две недели, как я дома — и я уже поправляюсь — врачи (которых я не посвящаю в свою терапию) ничего не понимают, только удивляются, говорят: должно быть у вас могучий организм. Они смотрели на мое положение, как на крайне тяжелое и после последнего инфаркта все убеждали ехать обратно в больницу, а теперь говорят, что очевидно недели через две я уже могу выходить и приступать к своей служебной работе.

Конечно, еще чувствую большую слабость, но мрачные мысли и безнадежность совсем покинули меня и только жаль потерянных 2-х, почти 3-х месяцев.

Не знаю, как будет развиваться дело дальше — думаю все же, что климат здешний для меня едва ли годен, и надо будет прочно возвращаться в Москву. Самое позднее собираюсь в Москву в июне, а если понадобится (по состоянию здоровья или по чему другому), то и раньше.

Вот, дорогой О<тто> В<ильгельмович>, главное, почему я не писал Вам, не сообщал о ходе всех моих дел здесь.

К XI-му съезду Комсомола в Москву отсюда поедут. Думаю воспользоваться этим и переправить Вам с одной из здешних моих учениц, (посылаемой в Москву как представительницу отсюда) — все поправленные мною главы книги¹.

Теперь, воспрянув и телом и душой после всех моих последних испытаний, я опять жадно схватился за просмотр книги. Очень много думаю и гадаю о том, что происходит с ней там, в Москве. Конечно, исправления понадобятся. (Да я их частично и делаю.) Но главное-то, оно-то находит сейчас понимание и отклик — или нет?

Если у Вас будет возможность, не откажите черкнуть об этом хоть два-три слова.

Искренне преданный Вам

Ваш Н. Д.

Прошу Вас передать мой привет М. <Георгиевне>. Ее как врача могут заинтересовать мои медицинские наблюдения в области лечения гипертонии.

Год устанавливается по содержанию.

571

Н. В. Демидов к О. В. Куусинену в Москву

<февраль 1949 г.> Улан-Удэ

Дорогой Отто Вильгсльмович!

XI-й съезд Комсомола в Москве перенесен на 27 марта. Поэтому отъезд отсюда Найдаковой с поправками к моей книге на месяц откладывается.

Не знаю, может быть, они пока и не нужны. Может быть, с поправками или без них, все равно книга моя сейчас пока не своевременна и, следовательно, о выпуске ее не может быть речи.

Во всяком случае, если от вас до ее отъезда не будет никаких известий — эти поправки и замены пошлю с ней.

Под действием всех моих новых мероприятий здоровье мое налаживается, и вот я, хоть и не выхожу (живу в доме училища), но уже целая неделя, как я приступил к занятиям с учениками.

Если в Москве пока мое присутствие не нужно (для продвижения книги), то до июня, до конца учебного года, пробуду здесь. Если же попадоблюсь в Москве <раньше?>, то с директором договорился так, что выехать могу в любое время и если нужно — то на время, если нужно — то и совсем.

Глубоко уважающий Вас

Ваш Н. Демидов.

Прошу Вас передать привет Марии Георгиевне.

Датируется по содержанию.

Н. В. Демидов к О. В. Куусинену в Москву

<18.03.1949> Улан-Удэ

Дорогой Отто Вильгельмович!

Примите мое искреннейшее, от всей души поздравление с высоким доверием, оказанным Вам Правительством, и высокой честью, которой Вы удостоены.

Мое горячее пожелание Вам здоровья, сил и еще многих лет дальнейшего плодотворного государственного труда.

Очень сожалею, что не мог написать раньше. Все это время я тяжело болел.

Посылаю Вам, как я уже писал, отправляемую отсюда на ХI-й съезд Комсомола мою ученицу — выпускницу Найдакову. Она везет с собой некоторые поправки к моей книге.

572

Если книга у Вас, то она может (если Вы найдете это нужным и разрешите) заменить там некоторые главы и отдельные листы и, кроме того, от руки сделать некоторые небольшие поправки, а также вновь перенумерует страницы (ей все объяснено).

Если же книги у Вас нет, — то Найдакова оставит Вам всю папку с заменениями и объяснениями поправок.

В случае надобности сделать это спешно, — все объяснения, как заменять (главы и отдельные листы) и какие делать правки — при папке приложены. Так что, если понадобится, — выполнить их можно всегда потом. Они изложены и построены так ясно, что по вашему поручению сделать это может всякий грамотный человек.

Если же спешно этого делать не надо будет — я сам это сделаю по приезде.

Приехать в Москву, как я уже писал Вам, собираюсь (если я там не нужен раньше из-за книги) — в июне, закончив здесь свою работу с учениками.

Здоровье мое значительно укрепляется; симптомы моей гипертонии понемногу гаснут; инфаркт сердца почти совсем рассосался и знать себя не дает; кровяное давление вместо 200, — теперь — 155, — чего не было за все последние 3 года. И всё это: отсутствие сахара и моя гомеопатия (чем я, как видите, очень горд!). Климат здесь для гипертоников все-таки явно неподходящей (высота 900 м., сухость и континентальная резкость). И гипертония здесь явление очень частое, во всех возрастах (далее у бурятов).

Если Вы найдете нужным что-то сообщить мне через Найдакову — она это выполнит. Возвращается она сюда в конце апреля.

Уважающий Вас и благодарный Вам

Ваш Н. Демидов.

Прошу передать мой привет Марии Георгиевне.

P. S. Если же книгу из ЦК возвратили и сказали, что она вообще не нужна, не смотря ни на какие поправки, — то пускай она до моего приезда будет у Вас. Пересылать сюда ее опасно и не стоит — У меня ведь пока есть экземпляр.

P. P. S. В связи с последним направлением, не одобряющим космополитизм — в книге есть только одно сомнительное место: отзыв А. П. Чехова о Дузе. Место это можно, конечно, и выпустить, или заменить подходящим хотя бы о Ермоловой.

Датируется но содержанию.

573

Н. В. Демидов к О. В. Куусинену в Москву

<конец марта — апрель 1949 г.> Улан-Удэ

Дорогой Отто Вильгельмович!

Завтра-послезавтра посылаю Вам обновленное «Вместо предисловия», которым прошу Вас заменить прежнее.

Что касается «Вступления», — там хоть и есть кое-какие мелкие новые поправки, но пока прошу Вас сделать только три:

I. Вынуть всю 2-ю главу «Вступления», называемую «Последствия увлечения постановкой», и вместо нее вложить новую, только что написанную.

II. В 3-й главе «Вступления» («Неуловимость в творчестве актера») вместо последней страницы этой главы (16-й) вставить новую вновь присланную.

III. В последней главе «Вступления» («Кое-что о путях прогресса») вместо последней страницы этой главы (31-й стр.) вставить вновь присланную.

19 марта 1949 г. в Москве вышел приказ Министра Высшего образования СССР и председателя Комитета по делам искусств при Совете министров союза ССР за № 337/189.

§ II этого приказа таков: Поручить директору школы-студии при Московском Художественном театре и кафедре актерского мастерства школы-студии подготовить и издать в 1950 году учебное пособие по актерскому мастерству.

Подписан приказ министром высшего образования СССР С. Кафтановым и Председателем Комитета по делам Искусств П. Лебедевым.

Пишу Вам это для того, что на этот приказ, может быть, следует сослаться.

В приказе предложено написать в несколько месяцев руководство. Я не думаю, чтобы так скоро можно было бы написать что-нибудь обстоятельное и серьезное.

Кроме того, — (этого, впрочем, может быть, говорить и не следует) — ведь все они там работают «по старинке», как работали лет 25 назад — с разложением на «элементы» по императивно-рассудочным методам.

Но это уже описано у Станиславского в его книге «Работа актера над собой» и повторять это едва ли стоит!

Здоровье мое хоть и не блестяще, но пока работаю и думаю все удовлетворительно закончить в июне, и в конце его или в начале июля быть уже в Москве.

574

Здесь я живу главным образом мыслью о книге. И думаю, что очень виноват перед Вами тем, что отсутствую.

Другое дело, когда я буду близко, в полной готовности своевременно улаживать все возникающие по поводу ее недоумения и сомнения.

Еще раз прошу Вас простить меня за беспокойства.

Поздравляю Вас с праздником 1-го мая, желаю Вам здоровья,

бодрости и успехов.

Уважающий Вас ,

Ваш — Н. Демидов

Прошу Вас передать мои лучшие пожелания Марии Георгиевне.

Датируется по содержанию

Н. В. Демидов в Отдел Агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) тов. Щепилову

<1949 г>

Я около 30-ти лет проработал в качестве ближайшего помощника К. С. Станиславского в его педагогической и исследовательской деятельности. Книга, написанная мною, является продолжением и дальнейшим развитием идей и методов Станиславского. Она — результат длительного педагогического опыта и разъясняет многое из сказанного Станиславским и продвигает дальше дело театрального творческого воспитания.

Моя книга «Искусство жить на сцене» весной 1946 года сдана в Управление Агитации и Пропаганды ЦК ВКП(б).

Для получения рецензии специалиста, книгу направили в ВТО. ВТО передал ее театроведу Аршаруни. Он дал отрицательный отзыв, после чего книга была возвращена автору.

Как рецензия Аршаруни, так и разбор ее мною, приложены здесь.

Рецензият. Аршаруни дала совершенно превратное представление о книге — о ее содержании и о ее значении. Рецензент, будучи исключительно теоретиком и нисколько не практиком дела, — не мог увидать главной силы книги: действенности нового практического подхода при воспитании и обучении актера законам творческого состояния. Ему нужны были теоретизирования, а главное в книге — практические приемы и методы работы он посчитал за незначительные пустяки.

575

Перелистав наспех книгу, по «соображениям экономии времени» (его слова) — он отклонил от себя обстоятельный ее <разбор> и ограничился только тем, что выдернул из нее несколько фраз и, истолковав их по-своему, безответственно возвел на автора несколько тяжелых абсурдных обвинений и только.

Вот некоторые из них:

Он приписывает автору проповедь «самотека» и «невмешательства». Автор будто бы утверждает, что вмешиваться в творческий процесс вообще нельзя.

Это можно говорить, только не прочитав книги, — вся она сплошь состоит из приемов «вмешательства» и управления творческим процессом.

Или другое обвинение: будто бы автор проповедует агностицизм. Как можно это говорить, когда каждая страница книги проникнута одним стремлением: практически изучить психологические законы творческого процесса и овладеть ими.

Третье обвинение рецензента: он старается изобразить автора, как новичка в своем деле, как верхогляда и невежду.

Это опровергается тем, что автору было доверено руководство школой Московского Художественного театра после Сулержицкого и Вахтангова и преподавание в ней и в Театре имени Станиславского его «Системы». А также опровергается официальной аттестацией самого Станиславского, в которой он называет меня своим «ближайшим помощником в течение около 30-ти лет в его педагогической и исследовательской деятельности»; и, наконец, тем фактом, что я, как специалист-педагог, участвовал в редактировании его последней книги «Работа актера над собой», о чем Станиславский пишет на 16 и 17 стр. в «Предисловии» к этой книге: «Большую помощь оказал мне при проведении в жизнь «системы» и при создании этой книги режиссер и преподаватель Оперного Театра моего имени Н. В. Демидов. Он давал мне ценные указания, материалы, примеры; он высказывал мне свои суждения о книге и вскрывал допущенные мною ошибки. За эту помощь мне приятно теперь высказать ему свою искреннюю благодарность».

За последние 2 ¹/₂ года рукопись еще несколько раз пересмотрена автором. Материалы перегруппированы таким образом, что вся принципиальная часть пошла в начало книги, в первую часть, все же частности и подробности, интересные главным образом специалисту, — отнесены во вторую часть. Кроме того, кое-что дополнено и сделано более ясным и наглядным. И в этом виде книга предлагается вновь на рассмотрение в целях обнародования этого труда — результата 30-летнего театрального педагогического опыта.

576

Начало книги, под названием «Вместо предисловия», представляет собою краткий обзор содержания книги. Перед ознакомлением со всей книгой прошу сначала ознакомиться с этим кратким обзором.

Н. Демидов.

Адрес: г. Улан-Удэ. Бурято-Монгольская АССР. Ул. Смолина, 26, комн. 47.

Датируется по содержанию.

Из письма Н. В. Демидова к Ф. В. Евсееву

[1944 г. Беломорск.]

[...] В результате всяческих поисков и изысканий посчастливилось набрести еще на целый ряд еще более плодотворных мыслей, но это уже в другой области, в области научной.

Дело в том, что столь пугающее всех темное «подсознание», которого строго воспрещалось дотрагиваться — оказалось не столь страшным и неприступным.

Дело тут оказалось в «автоматизмах», которые можно и создавать, и воспитывать, а также управлять ими. Не знаю как для Вас, а для меня это «сногсшибательное» и в двух словах об этом не скажешь.

Понял я это не очень давно, но, оглядываясь назад, вижу, что все 25 лет, что я, переменив направление¹, занимаюсь поисками и применением нового — я иду именно по пути исследования автоматизмов и овладевая именно автоматизмами. И теперь передо мной, хотя еще и не стройная, но вполне ясная картина. Немалую услугу оказало мне мое медицинское образование и увлечение (в свое время) психопатологией.

По-видимому, в научном отношении это открытие немалого значения, и если дать ему ход — было бы изрядным вкладом в науку, Но справиться со всем этим объемом идей, задач и материалов мне сейчас... признаюсь, трудновато. И успею ли — не знаю. Во всяком случае, что в этих условиях могу — все сделаю. [...]

Ф. 59. Черновой автограф. Фрагмент опубликован: ПКНО, Ежегодник 2002, М. 2003, С.239.

577

Н. В. Демидов к Ф. В. Евсееву

<1949 г.> Улан-Удэ

Дорогой мой Ф<едор> В<асильевич>

Чтобы ты не питался разными обо мне ложными сведениями (от Ан<ны> М<атвеевны> или еще от кого), пишу тебе о всех моих злоключениях.

В Москву я приехал, как ты помнишь, более или менее в порядке. Но постепенно равновесие мое стало расшатываться, и последние недели (когда тебя уже не было) я чувствовал себя совсем не важно.

Добрался я сюда благополучно. Начал работать и в Училище и в театре. Должно быть от этой нагрузки, да от климата, да после московских передряг, здоровье мое стало капризничать. Начались боли за грудиной в форме спазмов и припадков. Пришлось лечь. Но и этого мало, несмотря на всякую врачебную медикацию, лучше не стало — наоборот, хуже. Отвезли меня в больницу. Лечили меня местные «светила». И довели до того, что у меня случился инфаркт сердца (т. е. закупорка в нем сосуда и вследствие этого омертвение небольшого кусочка сердца), Температура была около 40°, к этому слабость и припадки и вообще, чуть я не отправился к праотцам.

Кое-как, чуть ли не насильно я уехал домой. И тут, выбросив всю аллопатию, я принялся за свою гомеопатию. И представь себе, стало лучше, лучше... температура постепенно спала до нормы, припадки и боли прошли совсем. Прежние врачи мои посещали меня и только диву давались: «должно быть и могучий же у вас организм». (О гомеопатии я с ними ни слова.)

Вот уже месяц, как я работаю если не в полную, то почти в полную нагрузку. Только пока берегу себя от длительных, а также и резких движений. И вот, пока держусь.

Конечно, здешний климат мне совсем не по плечу, а врачи категорически гнали меня отсюда с первых же дней болезни и сейчас не дождутся, когда я уеду. Но я все-таки пробую довести до конца учебный год и тем выполнить свои обязательства, как перед директором Училища, так и перед учащимися. Признаться, мне и жалко расставаться с ними — многое сделано и если еще немного усилий — вот и студия с неплохим составом и даже репертуаром. Но... климат все-таки, по-видимому, для меня никак не приемлем и грозит мне всякими осложнениями.

Поэтому, хочешь, не хочешь, а надо прицеливаться на Москву.

578

От Куусинена известий пока нет, хоть я ему и писал. Может быть, книга моя сейчас не современна?.. Но, по правде сказать, где же, как не в ней подлинная и вполне практическая борьба с формализмом в искусстве? Преклонения перед иностранщиной в ней тоже нет ни запаха...

Как-никак, а до моего приезда должно быть опять дело будет стоять и ждать.

Пока до завтра. Спешу на работу.

12/:.. Пишу урывками, т. к. пытаясь наверстать время, я много занимаюсь по Училищу.

Приготовил спектакль «Бедная <невеста»>, теперь делаю некоторые одноактные вещи, а также начал «Платон Кречет».

Ввиду того, что переезжать в Москву мне все-таки не избежать (из-за моей гипертонии), то, по-видимому, — как здесь меня ни ценят, как ни упрашивают и ни привлекают тем или другим — придется ехать восвояси.

Что касается работы в Москве, я не знаю, пока что об этом не думаю.

Но вот о чем я не могу не думать. Вся моя предыдущая жизнь показала, что совместное проживание с Анной Матвеевной для меня совершенно немыслимо — ото всех этих домашних неприятностей и раскачалась моя болезнь, в результате которой — и припадки, и больница.

Осенью, после всяких ее «ошибок» и чересчур самостоятельных поступков, в результате чего стало известно даже милиции — у нас на квартире была беседа четверых: Ан. М., Галины Ильиничны, Пайкиса и меня. В этой беседе Галина высказала свое желание, чтобы мать уехала в Калинин, Ан. Мат. С этим согласилась, с тем чтобы Гал... <Конец письма отсутствует. — Ред.>

Датируется по содержанию.

Б. Н. Ливанов к Н. В. Демидову в Улан-Удэ

10.04.1949. Москва

Дорогой Николай Васильевич!

Мы были очень огорчены, узнав о Вашем нездоровье. Очень рады, что все, Слава Богу, обошлось благополучно. Николай Васильевич, надо Вам беречь себя. Ваши знания и любовь к искусству так драгоценны. Ни в коем случае, очень просим Вас, не

579

быть в Улан-Удэ дольше чем Вы можете там быть. Я говорю о жаре тамошней и о других всяких тамошних вредностях для Вашего здоровья.

Вале¹, очень милой, славной вашей ученице, которая нам всем очень понравилась — я все, что меня она просила — устроил. Она встречалась с главным нашим гримером М. Г. Фалеевым. Ее и гримировали, и фотографировали. Она как будто довольна. Николай Васильевич, дорогой, ждем Вас в Москве с нетерпением.

Целуем,обнимаем

Ваши Ливановы

Евгения и Борис.

10 IV 49 г.

Характеристика на педагога-режиссера тов. Демидова Николая Васильевича

1949 г. Улан-Удэ

Режиссер-педагог тов. Демидов Н. В., работая в Бурят-Монгольском ордена Ленина театре оперы и балета в гор. Улан-Удэ в качестве режиссера, проявил себя высококвалифицированным театральным работником.

Им с большим успехом поставлен ряд спектаклей, в том числе «Ключ счастья», «Кнут тайши» на бурят-монгольском языке, опера «Русалка» и другие.

Тов. Демидов Н. В. обладает большим опытом, уменьем педагога, что имеет большое значение при работе режиссера.

Имел ряд поощрений от руководства театра и по линии Управления по делам искусств.

Активно участвовал в общественной жизни театра.

Главный режиссер Б-М ордена Ленина

театра оперы и балета — Народный артист СССР,

лауреат Сталинской премии

Г. Цыдынжапов

Печать:

Управление по делам искусств при Совете Министров Б-М АССР

Датируется но содержанию.

580

Характеристика преподавателя Бурят-Монгольского Театрально-музыкального училища им. Чайковского Н. В. Демидова

Н. В. Демидов, в качестве преподавателя класса мастерства актера, работал в училище в течение 2-х лет: 1947-1949 уч. годы.

Первый год он работал в училище по совместительству, состоя в основном на работе в Бурят-Монгольском театре в качестве главного режиссера; второй год отдавал свои силы полностью училищу. Опытный вдумчивый педагог, глубокий знаток актерского творчества, Н. В. Демидов, несмотря на тяжелую длительную болезнь, не считаясь со временем, работал со своими учениками и дал им много нового и ценного в области освоения мастерства актера, в результате чего организовался крепкий, творчески спаянный коллектив.

Благодаря высокой внутренней культуре и знанию предмета, Н. В. Демидов также внес много ценного в методику преподавания других специальных дисциплин (сценическая речь, вокальный класс, музыкальные ансамбли) и с присущим ему энтузиазмом старался поднять культуру Бурят-Монгольского Театрального училища на более высокий уровень.

Н. В. Демидов заслужил уважение со стороны учащихся и всего коллектива педагогов всеобщую любовь и уважение.

Выпуск, сделанный им в 1949 г. по театральному отделению училища, является плодом его трудов и отличается от всех предыдущих выпусков большой художественной зрелостью и слиянием актеров с образом. Дипломные спектакли, показанные выпускниками т. Демидова общественности города Улан-Удэ, произвели на всех присутствующих сильное впечатление простотой, естественностью, осмысленностью и силой игры будущих молодых актеров.

Директор Бурят-Монгольского Театрально-музыкального училища им. Чайковского Миронская-Прозорова.

25.VII-1949 г.

Печать:

Бурят-Монгольского

Театрально-музыкального училища

581

Н. В. Демидов к Е. Д. Миронской (Прозоровой), директору Бурят-Монгольского театрально-музыкального училища им. П. И. Чайковского. Улан-Удэ

(Надпись на программке дипломных спектаклей

4-го курса Театрального отделения.

1948-1949 учебный год)

09.07.1949. Улан-Удэ

Милая и дорогая Екатерина Дмитриевна!

Вот и конец нашей случайной встрече. Благодарю Вас за всё: за Ваше внимание, вдумчивость, за чуткость, за истинное понимание правды, красоты и настоящего в нашем театральном деле. Оно так редко! Говорят о нем многие, но мало кто понимает и чувствует сердцем. Между тем, только оно-то и может называться искусством. Остальное: ремесло, включая сюда даже и прославленное «правдоподобие». И наша новая нарождающаяся жизнь сметёт скоро и все подделки под искусство, как сметает она старую, фальшивую и отсталую жизнь.

Не могу забыть также вашего участия лично ко мне и помощи в грозные дни моей тяжкой болезни.

Очень, очень хотел бы, чтобы встреча наша и работа вместе повторились. И на срок более долгий.

Уважающий и признательный Вам — Ваш —

Н. Демидов.

В. Г. Витрищак и A.M. Бабахай к Н. В. Демидову в Улан-Удэ

<1948> Маршанск Тамбовской обл.

Дорогой Николай Васильевич!

Пишут Вам два Ваших преданных ученика Витрищак Василий Григорьевич и Бабахан Aнна Михайловна из г. Тамбова. Как Вы живете, дорогой наш Николай Васильевич? С большой радостью мы вспоминаем те дни, проведенные с Вами на Сахалине. Мы попали в руки режиссера, друга Токарева, некоего Галицкого и вот уже 8 месяцев клянем свою судьбу, так жестоко поступившую с нами. Как хочется вырваться, уехать куда-нибудь, как бы хотелось работать с Вами или хотя бы в том городе, где работаете Вы. Осенью, т. е. в августе месяце, несмотря ни на какие трудности в устройстве, едем в Москву искать места. Николай Васильевич, напишите нам о себе: как вы живете, как

582

работаете, как Ваше здоровье, как движется издание Вашей книги. На протяжении 8 месяцев мы закрепили полученные указания от Вас и все больше и больше ощущаем верность и силу их и как явственно замечаем вокруг пошлость и ложь в кривляний на сцене.

Пишите нам но адресу: г. Маршанск Тамб. об. г. почта до востребования.

Преданные Вам Бабахан и Витрищак.

Датируется по содержанию.

В. Г. Витрищак и A.M. Бабахан к Н. В. Демидову в Москву

<1950>г. Курск

Дорогой наш учитель Николай Васильевич!

Пишут Вам: Василий Григорьевич и Анна Михайловна из г. Курска, где мы работаем в театре.

Хочется поделиться с Вами своими творческими впечатлениями, следуя на сцене Вашим заветам, Вашему учению.

В результате 2-х годичной работы с Вами на Сахалине Анна Михайловна завоевала большой успех у зрителей, как в г. Тамбове, так и в Курске, ее считают лучшей актрисой. Она сыграла за 5 месяцев: Лизу — «Живой труп», Лизу — «Дворянское гнездо», Ларису — «Бесприданница», Лену Журину — «Счастье». В театр беспрерывно звонят: «когда играет Бабахан?». Я принят зрителем тоже хорошо. Но плохо — руководством, которое здесь такое же, как и в Тамбове — представлено родствениками Токарева и Германа. Режиссеры заставляют говорить не своим голосом и беспрекословно исполнять их «гениальные» мизансцены. В театре катастрофически слабая режиссура, и меня очень волнует судьба Анны Михайловны, которая может вырасти при наличии режиссера в очень интересную актрису.

Мне пришлось сыграть за это время в Курске: Каренина — «Живой труп», Лема — «Дворянское гнездо», Воропаева — «Счастье», генерала Лаврова — «Тайная война». Но тоскливо и скушно, когда слышишь только о тончике, о голосе и когда тебя загоняют, как животное, в клетку.

Дорогой Николай Васильевич, напишите, как Вы живете, над чем работаете, какова судьба Вашей книги? Будем так счастливы получить от Вас весточку.

583

Горячий привет Екатерине Александровне.Любящие Вас

В. Витрищак

А. Бабахан р.

Курск Драм, театр им. Пушкина.

P. S. Приносим глубокое извинение, что перед отъездом в Курск не позвонили и не зашли к Вам — уехали так внезапно.

Датируется по содержанию.

ИЗ ПИСЕМ Н. В. ДЕМИДОВА к Н. С. и Л. В. ДРОНОВЫМ

Н. В. Демидов кН. Си Л. В. Дроновым в Москву

10.06.1949 г. Улан-Удэ

Милые и дорогие

Николай Сергеевич и Людмила Васильевна!

Телеграмму вашу получил 6-го мая. Спасибо. Сейчас идут годовые экзамены и работы к ним, конечно, много. Судя по всему, выедем отсюда или в самом конце июня или в начале июля. О дне выезда и приезда заранее Вам сообщим.

В этом году но сравнению с прошлым годом — самочувствие теперь с наступлением жары значительно хуже. Может быть это еще и потому, что дают себя знать последствия прежних зимних припадков и больница... Во всяком случае, дотягиваю с трудом.

<...> Целую вас

Ваш Н. Демидов

Улан-Удэ. Бур. Монг. АССР

улица Ранжурова 8 Т<еатрально> М<узыкалыюе> У<чилище>.

Н. В. Демидов к Н. С. Дронову

09.08.1949 г. Москва

Дорогой Николай Сергеевич!

Приехали мы в Москву 22-го; я сейчас же позвонил на вашу квартиру и узнал, что вы в Ленинграде. <...>

Перед отъездом из Улан-Удэ получил ваше письмо. Благодарю вас за ваше доброе дружеское отношение и участие.

584

Два слова о себе. Похоже на то, что обратно в Улан-Удэ, несмотря на чрезвычайно благоприятные условия и жизни и работы там, — я все-таки не поеду и останусь здесь в Москве. Что дальше — неизвестно. Книга моя сейчас просматривается в ЦК. От результатов этого просмотра тоже зависит очень многое.

Вообще... пока все не ясно и неопределенно. Самочувствие здесь как будто несколько лучше. У врачей еще не был.

Целую Вас и желаю здоровья, силы и душевной твердости.

Ваш Н. Демидов.

Привет Вам от Екатерины Александровны.

Н. В. Демидов к Н. С. Дронову в Германию¹

03.09.1950 г. Москва

Дорогой Николай Сергеевич!

Только вчера вечером кончил свою статью², снес ее на просмотр Александре Петровне³. Она одобрила. Сегодня отправлю ее Куусинен. Я уж сговорился с ним об этом. После его замечаний — отправлю в редакцию. <...>

Здоровье мое как будто лучше. Только последнее время очень утомился со статьей и эти дни чувствую слабость и усталость. Лекарство ваше продолжаю. Балашов мой недели через 1¹/₂-2 возвратится в Москву, а пока я занимался только статьей. Но она настолько ответственна, что брала себе все время и все внимание.

В общем, все-таки, хорошо бы выехать куда-нибудь на природу. Не знаю, удастся ли.

<...> «Поджигателей» здесь не достанешь — нарасхват. Но придется пытаться несколько раз и у знакомых и в библиотеке.

Вот, пока кажется и все.

Целую Вас и желаю здоровья: и покоя.

Ваш Н.Демидов.

Привет от Екатерины Александровны.

585

Н. В. Демидов к Н. С. Дронову в Германию

31.10.1950 г. Москва

Дорогой Николай Сергеевич!

<...> Статья моя, хоть и давно сдана в редакцию, но почему-то выпуском задерживается. Как выйдет — перешлю Вам.

Эту неделю всю валяюсь — грипп. Положили в постель и вставать не дают. Делаю, что можно, лежа.

Людмилу Васильевну до сих пор не видал. Переговариваемся по телефону. Балашов мой все еще не вернулся из поездки по Сахалину.

Последние сахалинские новости такие: Алексеев опять попался в воровстве, и его выслали на материк, а куда — неизвестно.

Токарева оттуда убрали. Режиссером там кто-то из Владивостока, кажется, говорят, неплохой.

<...> Вот, кажется, и все мои новости.

Целую Вас и желаю всего хорошего.

Ваш Н. Демидов

Привет от Екатерины Александровны.

Н. В. Демидов к Н. С. Дронову в Германию

08.12.1950 г. Москва

Дорогой Николай Сергеевич!

Во-первых, поздравляю Вас с днем вашего рождения и желаю Вам здоровья, сил, успеха в делах и покоя.

Во-вторых, письмо Ваше получил, телеграмму тоже. Благодарю за поздравление и пожелания.

<...> Статья моя больше 2-х месяцев валяется в редакции. Всё обещают напечатать и всё оттягивают. Дискуссия идет так не по существу, что вероятно, вот-вот ее прикроют за ненадобностью...

За книгу принялся.

Здоровье, пожалуй, несколько к лучшему. Но и требования мои к нему с моей стороны очень снисходительные. Думаю, что к серьезной работе еще приступить не могу. Но как будто через какое-то время и с этим справлюсь.

<...> Вот и все мои скучные новости.

В следующем письме, может быть, будут веселее.

Любящий Вас

Ваш Н. Демидов

8/ХII 50 г. Привет Вам и поздравление от Екатерины Александровны.

586

Н. В. Демидов к И. Си Л. В. Дроновым в Германию

<Послс 27 января 1951 г. Москва>

Милые и дорогие мои Николай Сергеевич и Людмила Васильевна!

Только что получил вашу поздравительную телеграмму по поводу выхода моей статьи. Сердечно благодарю вас.

Должен сказать, что урезана она не меньше как вдвое, многие места смягчены, из боязни причинить неприятность Кедрову и другим. В общем, печатание ее стоило немало крови и нервов.

Сейчас, в том виде, как она есть, оказывается, на многих производит хорошее впечатление. Окажет ли действие — неизвестно. По правде сказать, дискуссия в конце, и в Комитете уже, кажется, есть свое решение. И оно в пользу Кедрова, что искусство наше потянет не вверх, а резко вниз.

Предполагается всесоюзная театральная конференция. Но выступать я не буду. Это может стоить мне слишком дорого.

Володя тоже написал уже целых 3 статьи. Первую из них обещают напечатать, и, может быть, в одну из ближайших суббот. Так что тоже следите.

<...> Балашов мой, увы! оказался вообще нестоящим внимания человеком. И не заявлял и не заявляет о себе, хоть здесь в Москве уже 2 месяца. И ничего мне не платит и не собирается. Жалко времени и сил, потраченных на него. Да и материально я пропустил из-за него многое. Начать с того, что дача простояла никому не сданная, т. к. он собирался брать ее (или хоть часть ее). Да и уроки мои gо 3, по 4 и даже по 5 часов остались бесплатными ради «прекрасных глаз». А сейчас для меня это уязвимое место. И он знал и знает это. Во всякое другое время это не имело бы никакого значения, а теперь, пока не окрепну, чтобы подрабатывать, или не выйдет книга — это для меня значение имеет. К сожалению.

Целую вас обоих

Н. В. Демидов.

Датируется но содержанию.

587

Н. В. Демидов к Н. Си Л. В. Дроновым в Германию

19.02.1951 г. Москва

Дорогие Николай Сергеевич и Людмила Васильевна!

Письма ваши оба своевременно получил. Спасибо. Обо всем и, по-видимому, более подробно напишет Екатерина Александровна. Я же скажу только, что все вожусь со своей книгой. И нахожу много недочетов, небрежностей и, кроме того, появляются всякие новые идеи. В практике ничего они не меняют, но в теорию вносят новое, а теперь, когда в дискуссии так неуклюже и неверно, хоть и смело (как всегда делают мало понимающие люди), задета теория — приходится обращать на нее особое внимание. Да это и хорошо. Прочищает мозги.

Однако на деле это доставляет немалые хлопоты. Пыхчу, понемногу справляюсь.

Володина статья выйдет как будто бы в субботу 24-го. Но в немилосердно урезанном виде.

Какой отклик на мою статью? Да, мне кажется, никакого. Во всяком случае, никакого дельного. По-моему, ее даже и не поняли. И трудно понять — урезана; а многим не хочется понимать.

Мне эта работа над ней, как-никак, была в пользу.

Милая Людмила Васильевна, ну что это Вы приводите какую причину — почему избегаете писать мне?.. Разве мне нужны какие-то сверхумные письма? Все, что Вы напишете, все будет приятно. И чем проще, непосредственнее, тем лучше, тем роднее.

Знаете, что мне жалко? Жалко, что мы совсем не занимались с Вами русскими песнями. Я-то их много слышал и в исключительном исполнении. Пел мой отец. А он был просто волшебник — так его и называли. Их петь надо по-особенному. Кое-какое представление об них вы будете иметь, послушав Шаляпина — «Ноченька» и прочее.

Там, в Германии, они бы зазвучали особенно близко всем русским сердцам. Недаром Гоголь, находясь в Италии, особенно хорошо и особенно жадно писал о России.

Что же касается всего этого пространного репертуара — не трогает он что-то. Ну, ведь увидимся же мы когда-нибудь! Вот тогда и песнями займемся. <...>

Ваш Н. Демидов

588

ИЗ ПИСЕМ И. В. ДЕМИДОВА к В. Ц. НАЙДАКОВОЙ

Надпись на программке выпускных спектаклей

Бурят -Монгольского

театрально-музыкального училища

1949 г. Улан-Удэ

Вале Наидаковой

В день нашего фактического прощания не хочу прощатьсяс Вами...

То, что Вы начали постигать в нашем искусстве: возможность его красоты и глубины — это большой и, скажу Вам, роковой шаг. Дальнейшее на этом пути, вероятно, будет и мучительным и трудным. Но... ведь Вы же не остановитесь? Ведь деваться Вам некуда — или настоящее или борьба и страданье.

До свиданья!

Н. Демидов.

Н. В. Демидов из письма к В. Ц. Найдаковой

05.08.1949 г. Москва.

Милая и дорогая Валя!

<...> Теперь о Вас. Конечно, быть совсем одной в колхозном театре среди «старших», «более опытных» и довольно-таки на сцене самоуверенных и «смелых» — это будет и трудно и... грустно.

Но... надо быть только умной и не терять своей линии искусства. Пусть кругом Вас врут, фальшивят, нажимают, — а вы ведите свое, ищите свое и непременно: работайте над правдой одна, сама с собой, чтобы не потерялось чувство правды. Этим главным образом отличаются даровитые от недаровитых — своим чувством правды. У одних оно есть — у других оно с изъянцем.

Трудно — но ведь и Комиссаржевская начинала с провинции и водевилей, и Дузэ — с бродячей труппы.

Не падайте духом. Берите всё от того, что Вам дается и идет в руки. А роли, с которых Вам придется начинать — это ведь всё-таки Чехов, а не стряпня наспех — вроде «Одного вопроса».

Что касается нашей с Вами встречи — все остается по-прежнему. Если у меня что-нибудь будет серьезное и стоящее — многое зависит от моей книги — о Вас я не забыл и не забуду. Теперь же на ближайшее время, во-первых, с книгой, — как я писал — не так-то все сразу; во-вторых, браться сейчас за большое и серьез-

589

ное и сам я несколько боюсь после моей больницы в Ул. Удэ — надо чуть-чуть окрепнуть. А дальше — видно будет.

Что касается моего возвращения в Ул. Удэ — тоже еще неизвестно. Ясно только, что, если все ребята разбрелись кто куда, если — как планирует Цыдыпжапов — остатки театрального отделения превращаются в музыкальное, то что же я там буду делать?

Но всё равно — вопрос моего возвращения еще не решенный. Хотя, судя по той картине, какая там в Ул. Удэ рисуется, — что-то как будто бы приезд мой туда и не ко времени...

Вы пишете мельком о режиссерском факультете в ГИТИСе. А кто его знает. Может быть, все-таки там много теоретических и всяких общеобразовательных предметов, которые Вам нужны будут в дальнейшем... а работа со мной... все-таки не уйдет? Боюсь тут что-нибудь советовать. Во всяком случае, рассчитывать только на работу со мной... А вдруг со мной что-нибудь приключится — Вы так и останетесь в колхозном театре Бур-Монголии.

Ведь Вы стремитесь к большему. И к большему знанию, и к большему умению и кругозору.

Идите, как ведет вас ваша интуиция — совсем как в нашей творческой работе — «не задерживайте», «пускайте», «не перестраивайтесь» сами рассудком — и все после этих мероприятий должно быть верно.

Всего вам лучшего.

Ваш Ник. Вас.

P. S. Привет от Е<катерины> Ал<ександровны>.

Н. В. Демидов из письма к В. Ц. Найдаковой

27.10.1949 г.

Москва Милая и дорогая Валя!

Первое, и довольно неприятное: я лежу. Лежа и пишу вам. Меня уложили, т. к. еще неизвестно что у меня: похоже, что опять, хоть и не такие скандальные выпады, но капризничает мое сердце. Опасного, по-моему, ничего, но все-таки хлопотно и мешает делу.

По части книги: дело, как будто бы, начинает трогаться. Вообще, мало оно «трогалось», по-видимому, потому, что на людей надеяться нечего — надо все самому...

Кое-что в книге приходится менять. Не по сути, а по форме.

В других отношениях дела тоже, как будто, не плохие, и все остановилось из-за моей болезни.

590

Очень понимаю Ваше пессимистическое настроение...

Но крепитесь... Будем надеяться, что через некоторое время будет легче, и Вы сможете заниматься не халтурой, а искусством.

Богачев и Добкин здесь. Но пока еще «не у дел». Всё ждет продвижения моих всяких начинаний и планов, а я вот — валяюсь.

Пишите мне чаще и больше. Я ведь имею от Вас только одно письмо (с мальчиками). Пишите без всякого авиа — с дороги, чтобы знать, где Вы и что с Вами.

«Мальчики» наши, действительно, закружились от Москвы и всяких дел и впечатлений... Работой своей, кажется, довольны. Только «мастерство актера» вызывает у каждого из них удивление и почти негодование — так по их словам. Были в Малом на «Бедности» и в Худ. на «Талантах» и «Платоне» — тоже «удивление» и вопрос: «только-то? и это всё? Больше ничего?»

Но, думаю... попривыкнут. И к «мастерству», и к «высокому театральному искусству». Как злюсь иногда на свою болезнь, на возраст, на свою слабую физическую закладку! неужели вы, молодые, не сможете перехватить всё и тащить дальше — ведь это так не трудно, так всё естественно...

Помните, Валя, и знайте, твердо знайте, что надо бы, чтобы всё это верное, найденное и проверенное, чтобы оно не пропадало, а развивалось дальше. Иначе — сползание назад, и не видно пока никакого просвета к истинному большому искусству. Увы! — со многим подтверждающим это я столкнулся нос к носу при продвижении моей книги.

Надо надеяться — прорвусь. Но вы, молодые, без вашей дальнейшей, жертвенной помощи, без вашего горения, без того, чтобы всё перешло в ваши молодые крепкие и чистые руки, и без вашей большой дальнейшей работы все покатится по линии ремесленного упрощения... Как оно благополучно и катится.

Словом, готовьтесь, внутренно готовьтесь к настоящему делу. И нужно оно не только мне или Вам, а всем. Понимаете, всем.

Кроме всего прочего, я связываюсь с павловцами (физиологи И. П. Павлова). Оказывается, нам совсем по пути. Им меня не хватает, а мне (для «научного обоснования») — их. Здесь в Москве есть крупное отделение Ленинграда. До сих пор при изучении (с их точки зрения) официальной «системы Станиславского» они были совсем на ложном пути. Их так информировали знатоки «творческого состояния», что получалось... не буду говорить ничего больше. Словом, я связываюсь. Это не только не помешает, но еще больше развернет все дело.

591

Вообще, крепитесь. И пишите мне.

Кто знает, может быть, не за горами и наше свидание и совместная работа.

Ваш Н. В.

Н. В. Демидов из письма к В. Ц. Найдаковой

02.01.1950 г.

Москва Милая, и дорогая Валя!

Здоровье мое понемногу поправляется, но куда медленнее, чем того бы хотелось. А в связи с этим задерживаются все мои дела, начиная с книги и прочего. Так что ничего фактического нового не произошло за это время, кроме, пожалуй, тяжелой болезни одного человека, при помощи которого я собирался приступить в самом недалеком будущем к практической учебной работе в нужном для меня плане.

Правда, и сам-то я не очень еще в силах, так что отсрочка эта, может быть, отчасти и кстати.

Всё свое время, когда я более или менее в силах, стараюсь пускать на книгу, на ее переделку, доделку и исправление. Как будто бы дело идет к улучшению и к ясности ее.

Вообще же, так же как и Вы, злюсь и скорблю, что не могу делать того дела, которое бы и должен и могу делать. Должно быть, по пословице: «Бодливой корове бог рог не даёт». Надежда и рвение меня не покидают, но, признаюсь, становится по временам тяжко.

С павловцами пока еще не связался, хотя, оказывается, кое-кто из них уже знает и ждет меня. Причина: все то же мое нездоровое самочувствие.

Добкин попал в один передвижной областной театр и тренируется там на свободе как актер — вроде Вас. Богачев пока без пристанища и начинает этим — не столько тяготиться, сколько беспокоиться за свое материальное положение.

Вот, видите, пока что всё срывается. Наберитесь терпения и пользуйте свое время как только можете.

По письму вашему, Вы трепещете как натянутая струна. Это хорошо и, может быть, понадобится, но все время нельзя быть в таком состоянии. Надо расслаблять струну, иначе будет плохо. И тетиву у лука натягивают только тогда, когда надо стрелять. Если же она натянута все время — лук скоро сгибается и перестает пружинить. И самое разумное и мудрое, если бы Вы сейчас искали спокойствия. Не равнодушия, а спокойствия во имя бу-

592

дущих дел и трудов. А то израсходуете раньше времени все свои душевные силы и придете к делу слабой и усталой.

Пишите мне почаще. Хотя бы самые простые, бытовые письма.

Ваш Н. Демидов

Н. В. Демидов из письма к В. Ц. Найдаковой

06.03.1950 г. Москва

Милая Валя! Простите, очень задерживаю с ответом на ваш телефонный разговор. Здоровье мое как будто бы начинает меня обнадеживать, и я бросился сейчас целиком в работу над книгой. Да тут еще пришли совсем новые мысли (которые только подкрепляют прежнее основание) — я и совсем влип.

А так как с моей болезнью и так прошло много времени понапрасну, — то чувствую — надо гнать.

Вы просите, чтобы я писал Вам больше и обо всем. Я тоже хотел бы обо многом поговорить с Вами, но все это пока мечты... Главное — были бы силы и здоровье. Хоть это и не ново, но, посмотрев на то, что делается здесь, куда катится наше искусство — вижу, что пора, и что для дела нужны силы.

Пора показывать более скорый, надежный и верный путь. Если бы Вы знали, куда завернул Кедров и как извратил он «физические действия» Станиславского, и поняли, что это раздутое сейчас «новое» ни более и не менее, как неприкрытый формализм и представление... Причем Сара Бернар делала это все-таки не в пример, лучше...

Думая о Вас и некоторых ваших товарищах (моих ленивых корреспондентах), всё определеннее склоняюсь к тому, что, когда появится возможность, буду вас сбивать с толку.

Думаю об этом с радостью (и яростью!). Одно меня несколько попридерживает: а вдруг это только «сбивание с толку». Хватит ли у меня пороху? не сорваться бы... Можно ли рассчитывать на силы? Не испортить бы Вам жизнь. Вон Вы в прошлом письме заикнулись об университете... То, что мы прицеливаемся делать, конечно, куда выше и прекраснее Университета, но дотяну ли я?

К сожалению, это не кокетство, не напрашивание на комплимент, а простая житейская, бытовая реальность.

Если все пойдет хорошо, признаюсь, я очень рассчитываю лично на Вас, потом на Женю и на Сашу¹. Не только, как на учеников-актеров, а как и на ревнителей этого дела, продолжателей, организаторов и проч. — кто, что может.

593

Но помните, однако, что это мечты, и не слишком улетайте мыслями в небо — не забывайте все-таки и о земле. Увы! — об Университете, они — об институте.

Пока кончаю. Пишите.

Ваш Н. В.

<на полях>: Вышла хорошая книга Топоркова «Станиславский на репетициях». Дает верное представление о работе Станиславского. Много полезного. Есть хорошая книга о Стрепетовой².

Н. В. Демидов из письма к В. Ц. Найдаковой

30.04.<1950 г.> Москва

Милая Валя!

<...> За это время ничего особенного не случилось. Гоню изо всех сил книгу. Кое-что доделываю. Голова еще дурная, воздух московский душный, спертый. Поэтому работается через силу. Есть предположение выехать на дачу под Москву. Здоровьем очень похвастаться не могу. Оно много лучше по сравнению с моей прошлогодней болезнью, но далеко до уровня моего здоровья. Электрокардиограмма, сделанная на днях, показывает, что прошлогодний инфаркт зарубцевался. Так что это уже утешительно.

Был Цыден. Рассказывает, что видел Гомбо Цыдынжаповича. Тот обещает, что национальный театр снова будет здравствовать (чуть ли не 1-го пояса) и будет играть попеременно то по-бурятски, то по-русски. И что...

30-е Апреля.

Пишу через несколько дней. Много всяких хлопот. Больше бытовых и, вообще, мало интересных...

Поздравительную телеграмму Вашу из Петропавловска получил — спасибо, за память, за дружбу.

Продолжаю ответ на ваше письмо. Вы спрашиваете: один ли я в своем деле? И да и нет. Надеюсь на присоединение некоторых своих прежних учеников — главным образом — Богачева и Окулевича, а пока — Окулевич в Петрозаводске, и сбивать его с места не могу, пока не будет чего-нибудь прочного. Богачев здесь и, конечно, будет. Но нужны актеры. Что касается того, что я пи-

594

сал Вам о ваших Улан-Уденцах — все остается по-старому и, надеюсь, не изменится и впредь.

Вы полны всяких смущающих мыслей о своем месте в «высоком и прекрасном искусстве»... Собираетесь даже уходить из него, как «простая смертная»... Боитесь, что «пленительный и высокий идеал его — недостижим и непостижим... Разве только для избранных...»

Не знаю, что сказать на это. Вы сами были в передовых московских театрах, многое видели... Решайте сами...

Я думаю, что с идеалом — многое зависит от собственной крупноты и емкости. Падение в нашем искусстве свидетельствует о двух вещах: 1) нет в нем людей с ёмкой душой; 2) нет верного подхода к технике этого искусства. А нет, потому что не ищут. Если же на что набредают (как Кедров), так это шаги назад — то, с чем следует всеми средствами бороться (Станиславский и боролся). Что же касается «избранных» и «избранничества» — это сейчас, пожалуй, отсталый взгляд. А рост? и развитие? А влияние среды?— ведь в этом будущее великого искусства, а не в самородках. Надо двигать вперед науку искусства, это главное. Самородки были, есть и будут. Но они уносили с собой в могилу свои силы, свои секреты и свой огонь. В большинстве случаев, от них оставалось только воспоминание, как о чем-то недостижимом и безвозвратно ушедшем... а это никуда не годится. Это ведь тоже от малой ёмкости.

Думать, искать, подсматривать... вытягивать, выкрадывать тайну за тайной у природы — это дело. А остальное — оставьте другим!

Конечно, один в поле не воин. Вот отсюда у Вас и сомнения в себе, и прицел на печальное бегство.

И Вы правы, конечно, тем более, что товарищи ваши наполовину сошли со своего пути...

Что скажу? Все упирается во мне только в годы мои, да в болезнь мою. А то разве бы я отпустил Вас куда-нибудь!

Милая Валя! только хочу, чтобы Вы были счастливы, удачливы... не делали обидных ошибок... Завтра 1-е Мая... Весна... Всего, всего Вам благородного, красивого, молодого и крупного!..

И если у меня что-нибудь будет серьезное, и, если Вы не будете чем-нибудь или кем-нибудь связаны — так связаны, что вырваться Вам будет уже невозможно, — мы еще поработаем. И кое-что еще сделаем.

Лето предполагаю жить на даче. Когда туда выеду, не знаю. Вероятно, до 10-го мая. Пока пишите мне сюда, а там: Пески.

595

Москва-Казанская. Рязанская жел. дорога. Дачный поселок «Советский художник». Дача Демидова.

Для верности, отправьте вначале заказным.

Если не лень — пишите чаще. И не ждите от меня систематичных ответов — уж очень я сейчас загружен книгой и всякими усложнениями в своей жизни.

До свидания. Привет Васе¹,

Ваш Н. В.

30/IV Привет от Ек. Александровны

Н. В. Демидов к В. Ц. Найдаковой

08.07.1950. Москва

Милая и дорогая Валя!

Письмо Ваше попало мне с большим опозданием. На дачу я пока еще до сих пор выбраться не могу, и из Песков письмо переслали мне сюда в Москву.

Очень рад был получить его, тем более, что беспокоился — не пропало бы оно там в Песках.

Задерживаюсь в Москве по причинам в высшей степени неприятным. Таким неприятным, что не хочется на них и останавливаться. В двух словах: бытовые отвратительные дрязги, связанные с моей бывшей женой (Бенеманской) и ее матерью. Они обе здесь в Москве, а мать вообще безвыездно живет в моей квартире. Ну и будет... точка.

Конечно, действует это все не особенно целебно... Льщу себя надеждой, что все это все-таки кончится.

Напрасно Вы думаете, что я «прощаюсь» с Вами в последнем письме. Все упирается только в мое здоровье и силы. Поэтому-то и принужден говорить обо всяком будущем только условно, а не категорично. Если же я не сорвусь — ни о каком «прощаньи» и речи быть не может. Боюсь только ввести вас в ошибочные надежды, да и обмануть. Обмануть не потому, что так хочу, а потому, что не смогу вытянуть.

Но как будто дело идет не к худшему, а к лучшему.

И Вы мне будете в этом случае необходимы. Мне, а главное — делу, искусству. Так и знайте, и никаких упаднических на эту тему разговоров чтобы дальше не было! Вы слышите!!

596

Хотел бы видеть в своих рядах еще и Сашу и Женю. Боюсь за Сашу — он ведь женился. Это всегда вяжет по рукам. Хорошо, если ошибаюсь.

Судя по тому, что делается сейчас в Москве с искусством актера — если сейчас не вступать — будет самое настоящее дезертирство, и искусство наше будет продолжать катиться не только вниз, а прямо исчезать. Намечается не рост и сила его, а только ремесленная самодельщина. Кедров же со своим «новым» принципом и его последователи — настоящие убийцы творчества в театре.

Книгу заканчивать (хоть меня и торопят) мешает мне моя теперешняя трепка и бытовая кутерьма. Но, думаю, скоро это все кончится.

Мечтаю поскорее выбраться к себе на дачу. Это в 105 км, от Москвы на берегу Москва-реки, при впадении ее в Оку. Мечтаю уехать туда не только, чтобы отдыхать, но чтобы заканчивать поправки к книге.

Ваши прицелы на «Чайку», думаю, имеют смысл. Только бы не скомкать ее. Подходите, слушаясь своего инстинкта.

Но вообще набирайтесь опыта. Опыта общения с публикой. Это будет необходимо для дальнейшего. Атмосферу сцены надо сделать своей, чтобы она была родная, а не чужая (как у малоопытных новичков).

Надеюсь в августе быть на даче. Во всяком случае, пишите пока туда. Если застряну в Москве — мне перешлют. Пишите чаще и не считайтесь с моими затяжными ответами. На дачу пишите заказным.

Датируется по дате на конверте. Конец письма отсутствует.

Н. В. Демидов из письма к В. Ц. Найдаковой

25.08.1950

Милая Валя!

Пишу немного: и спешу ответить, зная, что Вы будете в конце августа в Улан-Удэ, и очень занят. С объявленной дискуссией по театру и по творчеству Станиславского — втянули в это дело и меня. Поэтому занят всякого рода обмозговыванием трудного материала.

Провалом в концерте перед Октябрем не смущайтесь. Но... конечно, отчищать себя необходимо. Искать для себя, для правды свои пути. Особенно, применительно к каждой данной минуте — усталость это или что другое.

597

«Молодой человек», который болел (Бондаренко), благополучно приступил к своей службе. Сейчас в Ялте отдыхает. Я с ним еще вплотную не видался. Посмотрим, что будет после дискуссии.

Богачев здесь. Временно занят работой совсем не театральной. Томится.

Ваши предположения правильны: я так и просидел в Москве. И все по тем же дрянным причинам.

Пишите чаще и больше. Вашим письмам очень рад. Что у Вас нового? Пишите на Москву.

Ваше отчество — Цыреновна или нет? А то «до востребования» письма не выдают без обозначения отчества, а Вы его от меня держите в секрете.

Пока — все. Кончаю. Пишите, не откладывайте.

Н.В.

P. S. Письмо Ваше в Пески получил, конечно, с запозданием, приблизительно на неделю.

Н. В. Демидов из письма к В. Ц. Найдаковой

01.12.1950. Москва

Милая Валя! Вопрос, который Вы мне задали — как готовиться и как играть Катерину — и сложный и требует большого времени. Да и все равно издали не поможешь. Мое толкование Катерины, вероятно, совсем не совпадает с тем, что принято там у вас. По-моему, она очень, очень молода, почти девочка (так же и Варвара), во всяком случае, много моложе своих истинных лет. Да и их-то, вероятно, 19-20.

Главное, все переводите на себя. Не какая-то там Катерина, а Я. Все было со мной и есть со мной.

Никоим образом не будьте несчастной, и не жалуйтесь, иначе будете неприятная, нудная эгоистка. Вся — в объектах, в людях, а себя как бы и нет.

Надо видеть кругом себя красивое, значительное и совсем не видеть зла — это ей непонятно, чужое ей.

Попробуйте (для себя) какой-нибудь монолог или рассказ — говорить и в то же время что-нибудь делать — шить или что другое. Это, чтобы Вы освободились от самонаблюдения. Потом можно это и бросить. Если при этом потянет на характерность — не гоните ее. Может быть, это самое верное. Во всяком случае, характерность будет для Вас маской, за которой Вы сами можете легко спрятаться. Если даже будет уклон в комедийиость — не

598

бойтесь и не отмахивайтесь от нее — в драматических местах она сама уйдет.

Едва ли нужно много читать — как ее играли Стрепетова или Ермолова — это только собьет Вас. Они — они, а Вы — Вы. Не подражайте никому. А тем более таким титанам — только перегрузите и перемучаете себя и будете фальшивой. А это самое безнадежное.

Для начала не бойтесь даже и поверхностности. Не ищите глубины. Глубина потом придет, по мере вхождения в роль. Конечно, если она есть сразу — не избегайте ее.

Не ищите в себе красоты. Катерина не знает, что она красива — она только вне себя умеет видеть и чувствовать красоту, силу, гармонию. Умеет видеть так ясно, что и мы за ней эту красоту чувствуем. А через это самое ощущаем и ее душу, т. е. как она поэтична и прекрасна. Но это потом. За «прекрасностыо» же не гонитесь и не думайте о ней. Самая обыкновенная — каких тысячи — это единственно наведет Вас на правду и на Катерину.

Ну вот, несколько слов.

У меня все по-старому. Через педелю обещают пустить мою статью. Здоровье в общем улучшается. Очень жаль, что, вопреки своему обыкновению, я не был дома, и Вам пришлось говорить по телефону не со мной.

Пока — все.

Н. Демидов.

Н. В. Демидов к В. Ц. Найдаковой (открытка)

28.03.1951. Москва

Милая Валя, что же Вы и дальше собираетесь считаться письмами? На Ваши вопросы, как Вам играть Катерину, я ответил, насколько можно на расстоянии и не видя ничего. А Вы так на мои все советы ни строчки.

Не думаю, чтобы Вы боялись мне помешать своими письмами — «отнять мое драгоценное время».

Здоровье мое несколько лучше, но брать какую-либо службу еще не хочу. Да и не очень-то могу. Всё время вожусь с книгой. Много новых мыслей. Только не по части практики, а по части их теоретического объяснения. Признаться, это и скучновато и кропотливо. Но нового в этом много. И, кстати сказать, покопавшись в этом, видно, до чего невежественны были все эти дискуссанты в газете.

Квартирные мои дела все в том же плачевном состоянии. Конечно, это и связанное с этим беспокойство сильно отражается

599

на моем здоровье и силах. Однако верю в лучшее будущее. Что касается дальнейших театральных или других подобных планов — пока ничего не могу сказать. Это может решиться позднее.

Мой телефон переключен на другую станцию. И теперь его № Б 9-73-79. Передайте это Екат<ерине> Дм<итриевне>¹.

Желаю Вам всего лучшего.

Н. Демидов.

Н. В. Демидов из письма к В. Ц. Найдаковой

23.04.1951. Москва

Милая Валя!

Книгу я как будто кончил — были большие поправки и переделки. Сейчас просматриваю по мелочам.

Других новостей у меня пока нет. Здоровье лучше, чем в прошлом году, но еще до нормы, до того, чтобы взять на себя что-либо ответственное — не дошло. Однако надежды не теряю. Квартирные мои дела всё в том же пока положении. На летние месяцы собираюсь куда-нибудь отдохнуть и подышать более или менее чистым воздухом.

Жаль, что мы с Вами так далеко. Хорошо бы на природе и поговорить и поработать.

Вы спрашиваете о результатах дискуссии. Да никакого. Ясно только, что никто толком ничего не знает в своем деле (в искусстве) и поэтому... надо как-нибудь всё свести на нет. Что и сделано.

Спрашиваете о книге Горчакова. Читаю ее сейчас. Прочитал половину. Книга хорошая, дельная и очень для многих полезная.

Местами, приводя слова Станиславского, он их переделывает, перефасонивает на новый лад, применяясь к тому, что было бы более современно, другими словами, подвирает. Но это неважно. Да, вероятно, и нужно. Во всяком случае, более сейчас понятно. Книга полезная.

Благодарю Вас за письмо. Пишите чаще. Очень жалею, что пока всё так складывается... и неизвестно, как и когда и что будет.

Пока прощаюсь.

Поздравляю с праздником.

Н. В.

Кроме обычного моего адреса, имейте в виду:

Москва, 9-е почтовое отд. До востребования.

600

Н. В. Демидов из письма к В. Ц. Найдаковой

21.10.1951 Москва

Милая и дорогая Валя!

Никогда не смейте думать о том, что я могу забыть о наших добрых отношениях. Наоборот, мне несколько неприятно думать, что я, по-видимому, сбил Вас на тот театральный путь, который совсем не дал Вам ни радости, ни удовлетворения.

Все время я думал о начале своего дела и припасал Вам в мыслях и место, и работы и радости в ней. Но... годы, здоровье: останавливают пока. И однако, не думайте, что я сдаюсь.

Медленно, медленно, но как будто бы я все-таки крепну. Над книгой сижу не теряя ни дня, ни минуты. Много важного и нового. Больше по теории и по осмысливанию техники творчества. Приезжал мой прежний Карело-Финский театр на гастроли. Имел вполне заслуженный успех и признание. Молодцы, не растеряли почти ничего и играют неплохо. Главн. режиссер Суни — мой ученик, делает свое дело и твердо и в нужном направлении. Возможно, я буду наезжать туда, на месяц, на два в качестве консультанта-режиссера. Главное же — книга, и она, слава богу, приходит к концу.

О Вас думаю так: учитесь, развивайтесь, обогащайтесь. Если здоровье и силы мои не подведут, Вы переберетесь опять в искусство. Если же нет — будете сначала аспирантом, а затем перейдете и на научную работу. Это, вероятно, приятнее и вернее, чем педагогика в школах.

А что ушли из Улан-Удэнского театра — это правильно.

Вы ничего не написали мне конкретного о ваших «личных делах» — мне же ведь это интересно. Только ох и поторопились же Вы! Легкомыслие ведь это. Конечно, жизнь идет и подталкивает: скорей, скорей, пора! Но не все должны этого слушаться. И не Вы! У Вас другая любовь — красота и совершенство, т. е. искусство. Не то, которое носит эту кличку, а истинное. Жаль, что не могу видеть Вас лично — поговорили бы.

<...> Летом был на даче в Песках — около 2-х месяцев. Корпел над книгой. Плохо заставлять себя писать, когда совсем не писатель.

Пишите чаще. Это для меня всегда радостно.

Ваш Н. В.

P. S. Богачев уехал режиссером в Карело-Финский театр в Петрозаводск.

601

Н. В. Демидов из письма к В. Ц. Найдаковой

20.02.1952. Москва

Милая Валя!

Напрасно Вы жалеете, что ушли от театра. В том театре, где Вы могли остаться, веселого и полезного для Вас было мало. Что же касается университета — я Вам уже писал о нем и о том, что он может дать Вам.

У меня все по-прежнему. Книга моя совсем подходит уже к концу. В Петрозаводск еще не ездил. Поеду, только сдав книгу. Вы любопытствуете, на каком языке играет Карело-Финский театр? — На финском. Некоторые вещи для концертов идут и на русском языке. «Ревизора» не видал. Циден не бывал у меня не меньше года. Он что-то там в институте начудил, вроде того, что у нас тогда в Улан-Удэ. И за это теперь платится. А Федя¹ все идет вперед. Трудно было ждать от него такой прыти. Он очень развился и вообще выравнивается. Боюсь, что психонатство Цидена не приведет к добру — как он ни одарен...

По поводу ваших «личных дел» — ничего сказать не могу, не зная людей. Думаю только, что не получилось ли так же, как в «Горе от ума»:

...и качеств ваших тьму,

Любуясь им, вы придали ему.

Передайте привет милому Васе. Желаю ему всяких успехов и удачной жизни. Привет Тане². А Вам... работайте, работайте, и все будет в порядке.

Ваш Н. Демидов.

Н. В. Демидов из письма к В. Ц. Найдаковой

15.06.1952. Москва

Милая Валя! Книга кончена, очень сильно переделана, много написано совсем нового. Сейчас она у Куусинена, завтра увижу его, и сговоримся относительно дальнейшего ее продвижения.

602

Здоровье мое понемногу как будто улучшается, И если бы не домашние неприятности из-за квартиры с живущей тут у нас матерью Бенеманской, — было бы еще лучше. С 1-го июля надеюсь выехать на дачу в деревню со знакомыми. Пробыть там собираюсь 2 месяца (если не вызовут и Москву дела). Адрес напишу в конце письма.

Вот и все о моих делах.

Ваше упадочное настроение, признаться, мне не очень нравится. Главное, Вы напрасно смотрите только на то, что у Вас под носом. Надо смотреть дальше и много дальше. Вы молоды, слава богу, с мозгами и волей, легко усваиваете все новое, через 2 года получите бумажку об окончании высшего учебного заведения. И перед вами открыты все дороги. Если же что будет стоящее около меня, — Вы знаете, что применение здесь Вы, конечно, найдете.

Жалеть, что Вы отошли сейчас от театра — нечего — надо радоваться.

<...> ...главное, готовьте себя для более серьезного и сейчас особенно нужного, и оно придет.

Пока прощаюсь.

Н. В.

Адрес деревушки: п/о Болдино. Владимирской обл. Петушинского р-на. Деревня Б. Пекша. Дом Елены Петровны Бравой — мне.

(лучше посылайте заказным)

P. S. Вы, вероятно, слышали печальные новости о Цидене. Его исихопатичность кончается довольно плохо.

P. P. S. В Петрозаводск раньше осени не поеду.

Н. В. Демидов к В. Ц. Найдаковой

30.09.1952. Москва

Милая Валя! Не обижайтесь на меня за долгое молчание и не смотрите на него, как на небрежность. Много, много раз собирался писать Вам и все жду — что, не считаясь с очередностью, от Вас получу хоть маленькую писульку. Но Вы тверды «как кремень»... Книга моя пролежала без всякого движения на столе у Беспалова в Комитете 4 месяца — всё ему некогда — а теперь поступает к рецензентам. Они дадут отзыв, и тогда, может быть, пойдет в печать.

Не считаясь с этим, я все-таки кое-что доделываю. Сейчас пыхчу над самым концом. Как будто получается.

603

Некоторое время назад мне было не очень хорошо. Ставили пиявки. Но, по-моему, напрасно — можно было обойтись и без них. В общем, на самочувствие я не могу пожаловаться.

В Петрозаводск я пока не ездил. Да и не знаю, когда соберусь. Пока придется здесь дежурить с книгой.

Циден освобожден. Кажется, уехал в Улан-Удэ. У меня так и не был. Поля¹ мне писала, а как вышла замуж, так и замолчала — жизнь ее наполнилась. Это я не в порядке упрека ей или огорчения, а, просто, рад за нее. Лишь бы было удачно.

Когда-то писала мне Женя², а теперь уже вот года два — ни слуху, ни духу.

Богачев в Петрозаводске и, кроме актерской и режиссерской работы, он еще и начальник Управления Театрами Республики (!) — его нагрузили. Встает в 7¹/₂ утра, а ложится в 2¹/₂ ночи. Но не жалуется. Говорит: интересно.

Пишите мне чаще и обо всем. Вася¹, по-видимому, скоро будет профессором. А что же его прежние планы о теории и критике театра?

Здесь в Москве, кстати сказать, театр катится и катится без задержки под гору.

Отто Вильгельмович, несмотря на его такое возвышение, своего дружеского отношения ко мне и к моей книге не изменил.

Вот, кажется, и вся фактическая сторона дела и моей жизни.

Пишите. Всегда рад получить от Вас хоть немного.

Целую Вас Н. В.

Н. В. Демидов к М. Н. Ласкиной в Москву

20.09.1951. Пески.

Дачный поселок «Советский художник»

Дорогая Маргарита Николаевна!²

Пишу ночью наспех. Только что получил сообщение от Матреши³, что Вы вернулись, заходили и взяли то, что я переслал в Москву Матреше.

604

С перепиской, если у Вас свои дела — Вы не очень гоните — меня тоже здесь затирает. Хоть есть еще 3-4 главы, но пока не с кем их отправить.

Сам думаю задержаться здесь и часть октября.

Письмо Ваше и газету получил. Спасибо.

Как будто бы я стал крепче, но признаться, ждал большего эффекта. Вот пока все, что могу сообразить второпях. Утром в 5 час. это письмо отвезут в Москву.

Всего Вам лучшего

Уважающий Вас

Н. Демидов.

Привет Вам от Екатерины Александровны.

Н. В. Демидов к А. Г. Иванову-Смоленскому в Москву

28.04.1952. Москва

Глубокоуважаемый Анатолий Георгиевич,

Сейчас в план работы Научного Совета Академии включен вопрос о театре в свете физиологического учения Павлова.

За последние 4-5 лет мне довелось присутствовать несколько раз на лекциях физиологов школы Павлова, озаглавленных приблизительно так: «Станиславский в свете учения Павлова», «Система Станиславского и учение Павлова» и тому подобное.

(Авторы этих лекций, по-видимому, знакомились с процессом работы актера и по книгам и из личных бесед со многими актерами.)

Исходя из термина «переживание на сцене», «жизнь на сцене», при анализе процесса переживания актера — они рассматривают его как просто жизнь.

В то время как он далеко не просто процесс жизни, а процесс жизни творческой.

Тут обязательно:

1. Жизнь на публике, для публики и вместе с публикой.

605

2. Особый вид удвоения сознания (актер может отдаваться сильным эмоциям, может искренно плакать и в то же время наблюдать за этим процессом и управлять им).

3. Обязательно художественное перевоплощение (актер остается сам собой, но делается совсем другим — с другим прошлым, другими физическими и психическими качествами), и без этого перевоплощения процесса творческого художественного переживания быть не может.

4. Авторы этих лекций часто приводили в пример, как в репетициях от повторных совпадений действий или движений с тем или другим самочувствием актера образуется условный рефлекс; и достаточно, дескать, актеру проделать установленное действие или движение — непременно появится и нужное психическое самочувствие, в этом они видят доказательство того, как необходимо создание таких условных рефлексов на сцене.

На самом же деле такая связь есть то, с чем больше всего боролся Станиславский в течение всей своей жизни и называл это механизацией и штампом.

Я перечисляю только некоторые ошибки этих лекторов и, вероятно, не самые тяжкие.

Слушатели же (состоящие большею частою из актеров и режиссеров), не замечают ошибочности лекторских утверждений. По крайней мере, на моих глазах не было случая, чтобы присутствующие делали поправки и дополнения и возражения по существу.

<На этом рукопись обрывается. — Ред>

Н. В. Демидов к Л. Н. Федорову в Москву

14.05.1952. Москва

Глубокоуважаемый Лев Николаевич!

Сейчас в план работ Научного Совета Академии включен <анализ> творчества актера в связи с учением И. П. Павлова.

Это начинание отвечает насущным нуждам театра и может явиться стимулом его роста и подлинного расцвета.

Театр наш за последние 50-60 лет пошел вперед. Но в каком отношении? Главным образом, в отношении постановки спектакля, его организации.

Раньше в театре, при полной его постановочной беспомощности, были крупные ведущие актеры — без них театр не мог обходиться, на них он и строился.

606

Исторический ход развития театра привел постепенно к тому, что на первое место выдвинулась постановка спектакля — спектакль в целом, — а не творческая сила актера. Такие актеры отмирают, театр обходится без них. И если дело пойдет так и дальше — недалеко то время, когда Мочаловы и Ермоловы превратятся в легенду.

Главная же сила в театре — конечно, актер. Чтобы поднять театр, надо поднять искусство актера.

Надо сознаться, что до сих пор в поисках законов актерского творчества было очень много Кустарничества и фантазии.

Практики по мере сил немало собрали приемов в искусстве актера и режиссера, подсказанных жизнью и опытом. Но, когда они пытались дать чему-либо научное объяснение — почти всё было неудачно.

Теоретики, совсем чуждые практике, обходились в своих рассуждениях или без всяких конкретных доказательств, или приводили «факты» из опыта таких актеров, которые далеки от подлинного творческого процесса или сами не умеют разобраться в себе. Немало и таких случаев, когда факты, рассказанные о себе актерами, достойными полного доверия, теоретик, далекий от сути творческого процесса актера, толковал на свой лад так, что извращал этим все дело.

Ко всему этому и науки-то о высшей нервной деятельности человека до Павлова еще не было. А то, что было, не разъясняло, а только искривляло ход исследовательской мысли.

Подлинно научное исследование, вооруженное всеми знаниями современной науки, поставит дело актера на путь более верный, прямой и скорый. Да и для науки знакомство с этими неисследованными доселе процессами художественного перевоплощения — может дать много нового и существенного.

Короче говоря, без помощи науки рост актера, предоставленного самому себе, будет чрезвычайно медленным, и мы долго еще принуждены будем довольствоваться случайными проявлениями гениев, как Мочалов, Ермолова, Стрепетова. Они же проносятся над миром искусства, как сверкающая комета, и оставляют после себя только воспоминание о громадном, потрясающем впечатлении, да недоумение: как это они делали?

Как Вы увидите из некоторых отзывов обо мне К. С. Станиславского, я около 30-ти лет проработал с ним в качестве ближайшего помощника в его исследовательской и преподавательской деятельности. 40 лет жизни я отдал театру, как режиссер и педа-

607

гог. Я работал, главным образом, над изучением и преподаванием процесса творческого переживания на практике и в теории. По образованию я врач. После окончания Московского Университета в течение 5-ти лет работал в медицине.

За последние годы мне доводилось неоднократно бывать на лекциях, в которых делались попытки объяснить творчество актера в свете учения Павлова. К сожалению, почти всё это было построено или на неверно понятых фактах или же на неверном представлении о творческом состоянии актера.

Не найдете ли возможным, Лев Николаевич, назначить мне время для встречи с Вами, чтобы переговорить по одному из основных принципиальных вопросов творчества.

Если в чем-либо я могу быть Вам полезным — сделаю это с полной готовностью.

Адрес: Москва, ул. Немировича-Данченко, д. 5/7, кв. 53.

Тел. Б-9-73-79.

Н. В. Демидов к Н. Н. Беспалову в Москву

25.10.1952. Москва

Глубокоуважаемый Николай Николаевич!

Обращаюсь к Вам письменно потому, что сам лежу больной. Главное, что хотелось бы узнать, ознакомились ли Вы, хоть отчасти, с моей книгой и каково Ваше мнение?

Если до сих пор у Вас не было возможности приняться за нее — особенно ввиду громоздкости книги — то, может быть, Вы прочли бы начало, т. е. «Предварительные замечания» (стр. 6-15), а затем первые две главы первой части (стр. 16-36).

Кроме того, настоятельная просьба: нельзя ли вернуть мне экземпляр, взятый Вами для одного из Ваших помощников. У меня на руках ничего не осталось, а он мне необходим для работы.

Я просил Вас (перед XIX съездом) помочь мне связаться с физиологами Павловской школы для выверки этой книги с точки зрения последних научных данных о высшей нервной деятельности. Вы одобрили это. Разрешите по выздоровлению вновь обратиться к Вам по этому поводу.

Для скорости и удобства посылаю мое письмо через т. Соколова Ф. А. Ему прошу передать 2-й экземпляр книги, а также и то, что, может быть, имеете сказать мне.

Глубокоуважающий Вас — (Н. Демидов)

тел. Б-9-73-79

608

Н. В. Демидов к Г. М. Савельеву в г. Иваново

28.10.1952. Москва

Многоуважаемый Герман Михайлович!¹

Некоторые пьесы отца, о которых мы говорили, я разыскал.

Просмотрел их и, к стыду моему, должен сознаться, что никогда толком их не знал, а потому и недооценивал. Теперь жевижу, что для того времени и тех задач, какие он ставил перед собой — писать для народного театра — все они были на достаточной высоте.

Все пьесы, как Вы убедитесь сами, прочитав их, могут быть названы не только грамотными в драматургическом отношении, но и художественными. В каждой из них есть серьезная идея. Нигде нет дешевки или безвкусицы. Каждый из персонажей типичный и живой, не выдуманный человек. Есть персонажи совершенно новые, неожиданные по своим душевным качествам и глубине, по своему моральному облику. Как, например, «Калина» в драме «Месть». Таких живых и таких богатых по своему душевному складу и в то же время таких близких и понятных всякому русскому человеку (хоть теперь и несовременных), — я, пожалуй, не встречал в нашей драматургии. Разве Аким из «Власти тьмы», но тот совсем в другом роде.

Причем, как сейчас припоминаю, это не придуманный образ, а взят с крестьянина, который привозил нам из деревни для постройки мох (мне было тогда лет 7-8).

Этот же Калина Божевольный вошел в трагическую поэму «Илья Муромец», которая хоть и переделывалась несколько раз — все-таки не была пропущена царской цензурой и категорически запрещена для сцены и для печати. Она была сожжена в 1941 г. после смерти моего брата Конст<антина> Вас<ильевича> вместе со всеми другими бумагами, из которых Вы могли бы много узнать как о жизни и творчестве отца, так и о всех делах нашего театра. Там же сгорели письма Островского к моему отцу. Сожжено по распоряжению невежественного директора «Дома ветеранов сцены» в Москве, где жил перед смертью мой брат, К. В.Демидов.

Кроме Калины, и другие действующие лица, тоже живые люди и взяты из жизни. Это можно сказать про комедию «Коммерсант Помазалов» и про всех ее персонажей. Помазалов — это Масленников, имевший тогда в Иконникове торговую контору. Участвующий в комедии «куафер» — это известный в те времена в Иванове театральный парикмахер Грачев («батюшка»). Он написан

609

чрезвычайно живо, со всеми его вывертами и манерами «под заграницу».

Пока я нашел у себя, кроме этих двух пьес, еще сборник водевилей и одноактную пьесу (цензурованный экземпляр) «Униженный и оскорбленный». Не могу пока найти напечатанную пьесу «Люди сердечные и люди бессердечные» и сказку-феерию «Иван-дурак», которая шла в нашем театре (Ивана-дурака играл Громов). Все эти пьесы на днях Вам вышлю.

Надеюсь, что как их, так и документы (брата Конст<антина> Васильевича и лично мои) и фотографии, по миновании в них надобности, Вы передадите в музей — ведь лично Вам они ни на что не нужны. Большой же снимок отца, как мы договорились, Вы при случае переправите обратно мне.

Буду искать дальше пьесу «Люди сердечные и люди бессердечные». Насколько помню, эта вещь тоже заслуживает внимания. Между прочим, не сохранилось ли чего в типографии Соколовых, где издавались пьесы в 1907 г.?

Забыл Вам сказать, что отец очень много читал. У нас были все классики, по крайней мере, русские, и еще он всегда выписывал, кроме распространенных тогда — «Нивы» и «Живописного обозрения» — толстые журналы, как «Мысль», «Исторический вестник» и «Вестник иностранной литературы».

Помнится, у Вас написано, что он, по-видимому, был человеком образованным. Так оно и было на самом деле. Следует только иметь в виду, что своими знаниями и своим развитием он обязан всецело самому себе — своему чтению, наблюдательности, занятию искусством, а также и общению с людьми, стоящими выше культурного развития окружающих его. Никаких учебных заведений, кроме самого низшего, он не кончал. Вообще, как я Вам уже говорил, он был самородок, до которого всем нам — его сыновьям — не только далеко, а просто — недостижимо.

Если Вы удивитесь и спросите: как же случилось, что он не достиг достойной его известности? почему он остался в тени и не выдвинулся?

Как случаются такие вещи — очень хорошо объяснил Лев Толстой. Говоря о своем брате, он сказал приблизительно так: «Николенька, конечно, талантливее и умнее меня. У него есть все, чтобы быть великим писателем земли русской, но у него нет для этого некоторых необходимых недостатков и отрицательных качеств».

Что это за отрицательные свойства и качества? Может быть, честолюбие, которым в изобилии обладали многие из прославленных художников? Или еще более мелкое и ничтожное — тще-

610

славие — особенно распространенное у актеров? Говоря об отце, я не могу сказать, что он не был честолюбив, но тщеславия у него я никогда не замечал.

По-видимому, больше всего — по крайней мере, в театре — ему мешала его принципиальность. Он был требователен и прям, куда больше, чем это там принято, и, что касается искусства, не стеснялся выражать свое порицание, если что ему не правилось. В искусстве он никогда не был двуличным или приспособленцем, лишь бы ладить со всеми. Да впрочем, и в жизни он никогда не был фальшивым. Не умел быть таким.

Это письмо написано недели три назад, но я заболел и довольно серьезно. Теперь поправляюсь и спешу отправить его.

С искренним уважением к Вам,

Н. Демидов.

Н. В. Демидов к ученикам

Я уже не молодой человек. Главная часть моей жизни прошла, и новое я только наблюдаю. Любуюсь молодым, восхищаюсь сильным. И благословляю все прекрасное, что брезжит на востоке.

И хочется мне вложить свое, хоть немного. Ведь прожита большая, сложная жизнь, есть опыт; зачем же ему пропадать, теряться, по крайней мере, зачем теряться самому лучшему.

Нельзя себе представить, чтобы, увлекаясь чем-нибудь, человек не забыл другого, может быть, столь же важного. Вытеснилось оно — таков уж закон — всего сразу не упомнишь и не обоймешь. Особенно мы — русские: одним увлекся — другое из головы вон.

Так вот и теперь гляжу я... Горды вы все, самонадеянны, думаете всё сами выдумать. И теряете от этого без конца. Ломитесь в открытую дверь, выдумываете вещи, которые давно выдуманы. Америку открываете, а она не только открыта, а и Европу нашу давно перещеголяла.

Вот смотрю и больно мне и жалко мне вас, и хочется по-родному, по-кровному помочь вам.

Конечно: молодость! Она и должна быть такой: самонадеянной, неприступной, обидчивой — это ей хорошо, это к ней идет — ей легче такой-то.

А вот, все-таки, послушайте-ка меня, старика.

Все крайности, говорят, условны, относительны и ничего нет ни абсолютного, ни вечного. Оно, может, конечно, и так, в конце-

611

то концов — вот Эйнштейн так даже доказывает, будто и мир имеет свои границы, и времени придет конец. Возможно; только как-то уж очень это непривычно и по-библейски.

Но всё это исчисляется не только тысячами, а даже не миллионами и не миллиардами, а кто там знает, какими цифрами лет и верст. Так, с точки зрения нашего-то векового счисления, это вернее будет считать вечностью.

Вот я и хочу сказать о нашем вечном; о том, что останется — хочешь не хочешь, а оно останется. Николай Васильевич Гоголь не зря сказал: Всё рушится, всё сметется. Останутся вечно ненарушимые, неизменные истины.

Бывают минуты... их, может быть, очень не много приходится на одного-то человека, а может, больше-то и не надо: кто знает? — бывают минуты, удостаиваешься видеть эти истины. Сталкиваешься с ними, извините, нос к носу. И уже потом, хоть и идет жизнь положенным путем, хоть и живешь и глупишь, будто с тобой ничегошеньки и не случалось, а все-таки при случае так тебя и обожжет это воспоминание.

Вот, хоть теперь бы — эта ваша мысль о свободе человечества. Когда ее до конца-то додумаешь, да представишь себе всё человечество свободным, независимым, позабывшем о том, что такое война, насилие, голод, болезни — так всё, всё готов вам простить, и заносчивость, и дерзость (ах, юность, как она все-таки заносчива и преступно несправедлива!). И готов всё делать и для вас и с вами (да ведь и делаю, чего уж там еще — пусть-ка другие столько...).

А если да настанут черные дни — вытравится всякая мысль об освобождении человечества — страшно и подумать, сколько еще веков быть человеку в рабстве. Но свобода — это одна из вечно недвижных истин — всё пройдет, всё рушится, а она останется незыблемо, только временно заслоненная безвременьем. И вновь появится, и засверкает, и осветит путь человеку.

А за этой свободой появится и другая.

Сейчас человек раб другого человека, злого человека; не будет этого рабства — останется другое: рабство у законов природы, у смерти. Допустим, победит человек смерть, болезнь — останутся страсти, ненасытное желание. Уничтожение желания, перевод его на физиологию — это другое рабство: рабство — немощности. Уничтожение индивидуальности — непосильная цена за физическую свободу — и новая вечная недвижная истина заговорит в человеке: абсолютная, безграничная свобода вне времени, пространства, земных физических законов. Свобода быть, чем хочу, изменяться, во что хочу, знать что хочу. Свобода всё хотеть, всё сметь и всё мочь.

612

Свобода от себя, наконец. От сил своих, ведь и тут будут свои строгие законы, и от них будет зависим бедный человек. Так предстоит ему мечтать и грезить о свободе и без конца сражаться за нее и с людьми, и с природой, и с собой, и Бог его знает еще с кем.

И какими пустяками покажутся ему издали свои бывшие сражения с людьми!

Теперь мы собираемся перелетать на соседние планеты — рядом с этим какими пустяками кажутся нам наши аэропланные перелеты через океан!

Не датировано. По содержанию можно отнести к последним годам жизни Н. В. Демидова.

Н. В. Демидов к ученикам

Когда я больше не буду вам нужен, когда вы сможете обходиться без меня, когда у вас будет даже несколько пренебрежительное отношение ко мне: «на что, мол, он мне нужен, я и так все великолепно знаю без него и умею без него», — мне будет немного больно и горько, но зато я тогда с чистой совестью могу сказать: должно быть, я работал не плохо.

Неплохо потому, что знания и уменье вошли в вашу плоть и кровь настолько, что вам кажется, будто вы с ними так и родились... Только тогда они и знания, только тогда — оно и умение.

А больно и горько мне станет по двум причинам: одна — я слишком много вложил в вас души и, казалось бы, заслужил более теплого чувства, чем пренебрежение... а другая: горько и больно за вас: неужели вы думаете, что то, что вы взяли у меня, это и всё, что есть во мне? Горько и больно, что вы просмотрели, должно быть, самое главное. Что вы менее чутки, менее умны, чем казались мне.

Но, по правде сказать, так я чувствовал вначале, когда-то давно...

Это пренебрежение стало обычной платой за мою работу. Бывает, что ученик уже и не узнает меня... Бывает, что он отворачивается при встрече, не желая кланяться и встречаться... Чаще всего это бывает тогда, когда за это время правдами и неправдами он сумел вкарабкаться уже на вершину «лестницы славы», и ему все там внизу кажутся маленькими козявками, а тем более его старый учитель. Разве приятно вспоминать, что я, великий человек, был когда-то слепым беспомощным котенком... щенком.

613

Раньше меня это ранило, обижало... А теперь — как будто именно так и надо...

Все они отлетают, как отжившие осенние листья...

А другие, те, что никак не хотят оторваться, те, что вросли в меня, и я врос в них, — их так мало... Это мои милые, родные души... И ради их не хочется умирать... Хочется насладиться их счастьем, их победами и дать им весь остаток своей любви и всё, всё, что собрано по дороге, по длинной, извилистой, трудной дороге... Чтобы не пришлось им копаться в канавах, блуждать по бесплодным полям и обманываться ложными болотными огоньками...

В сокращенном виде опубликовано: ПКНО, 2002. М., 2003. С. 239-240. Можно отнести к последним годам жизни Н. В. Демидова (нач. 1950-х гг.).

Телеграмма Ф. А. Соколова из Москвы в Петрозаводск О. Г. Окулевичу от 9 сент. 1953 г.

Петрозаводск. Театр Русской драмы. Окулевичу Олегу Георгиевичу. = Николай Васильевич скончался восьмого = Федор <Рукой Окулевича адрес больницы> Б. Серпуховская, д. 27

Некролог Н. В. Демидов

08.09.1953. Москва

8 сентября с. г., после тяжелой и продолжительной болезни, на 69-м году жизни скончался один из старейших деятелей советского театра, ближайший помощник К. С. Станиславского, режиссер-педагог и исследователь сценического искусства Николай Васильевич Демидов.

В лице Н. В. Демидова советское театральное искусство потеряло одного из глубоких знатоков «системы» К. С. Станиславского, с которым он проработал в тесном творческом содружестве более 30 лет.

«...Большую помощь оказал мне при проведении в жизнь "системы" и при создании этой книги режиссер и преподаватель Оперного театра моего имени Н. В. Демидов», — писал в предисловии к своей книге «Работа актера над собой» К. С. Станиславский.

Николай Васильевич — человек подлинной любви к искусству, истинный новатор и неутомимый исследователь сложнейших процессов творчества актера, никогда не успокаивался на

614

достигнутом. Большой педагогический театральный опыт и живая творческая мысль ученого позволяли Николаю Васильевичу обогащать науку об актерском творчестве новыми ценными открытиями.

«...Всё, что найдено у нас в театре, — писал о Н. В. Демидове Вл. И. Немирович-Данченко, — получило у него широкое развитие. Кроме того, взяв за основу наши наблюдения, открытия, он не ограничился только разработкой и усовершенствованием по-лученного, но и сам беспрерывно шел и идет вперед, находя много своего нового, что обогатит и будущие школы театрального искусства и самую науку о теории и психологии творчества».

Строгий и взыскательный к своим научным обобщениям, Николай Васильевич строит их не умозрительно, а на основе своего большого опыта режиссера и педагога, сложившегося за многие годы работы в Художественном театре, в Четвертой студии МХАТ, в Оперном театре им. Станиславского и Немировича-Данченко, в старейшем театральном училище им. Щепкина при Малом театре. Многие годы Н. В. Демидов отдаст работе в периферийных театрах — Карело-Финской ССР, Бурят-Монгольской АССР и на Сахалине, где тщательно, шаг за шагом проверяет свои теоретические выводы.

Последние годы Н. В. Демидов целиком отдался научно-исследовательской работе. Законченный им в рукописи большой труд «Творческий процесс на сцене» является итогом всей его большой жизни. Николая Васильевича всегда глубоко волновали судьбы советского театра. Непримиримый противник фальши и ремесленничества на театре, он неустанно боролся за его высокую идейность, за подлинную правду чувств на сцене.

Светлая память о Николае Васильевиче Демидове, чутком и сердечном товарище, человеке необычайной скромности, отдавшем всю свою жизнь бескорыстному служению искусству нашей Родины, навсегда останется в нашей памяти.

Черновик с правкой редактора газеты «Советское искусство».