Способ расщепления

(Не написано. Включить весь последующий материал, начиная с «Леонидова».)

Если самое главное условие творчества актера — расщепление, то вместо того, чтобы стараться «влезть в шкуру действующего лица» или вместо того, чтобы стараться «оставаться самим собой при данных предлагаемых обстоятельствах», — не лучше ли вместо всего этого сразу постараться расщепиться?

Чего бы лучше! Только как? Сказать себе: расщепись? ... Не выйдет.

В гипнозе это просто: «засни!» — и все сделано. Одна часть засыпает, а другая бодрствует.

Сон загипнотизированного, это ведь состояние патологическое, подобное сомнамбулическому автоматизму, здесь же, в творчестве, нужно сохранить и полную сознательность, и в то же время отдаться безраздельно во власть воображаемой личности.

Состояние гипнотического сна здесь не годится.

Актеры (чем они неопытнее и невежественнее, тем постояннее это делается) поступают очень просто: они рисуют в своем воображении (или на бумаге) образ Кассио или Яго, а потом храбро скажут себе: я — Кассио.

На секунду (как при «если бы») такой актер почувствует себя Кассио, но лично в нем этот образ Кассио корней ведь не пустил и, как дым, сдутый ветром, улетает. Актер пытается удержать... Что? То, что он может — внешнюю осанку, выражение лица, ритм движений (остальное все ушло), — и искренне думает, что он перевоплотился в Кассио.

Тут ни о раздвоении, ни о перевоплощении, ни о творчестве думать, конечно, нельзя ни минуты. Раздвоение вспыхнуло на мгновение в первую секунду и улетело безвозвратно.

106

Раздвоение возникает только тогда, когда часть вашей личности живет, живет искренне и до конца в данных обстоятельствах. Под видом ли Кассио, или Яго, или кого хотите, но это — часть вашей личности. Знакомая вам или совсем для вас неожиданная — это часть вашей личности.

Но как же сделать, чтобы какая-то, моя, часть стала бы почти самостоятельной и участвовала в творчестве? Как найти ее, эту часть? Как, наконец, «выделить» ее?

Не надо выделять — сама выделится.

Вы делайте так, как будто вы сами целиком находитесь в обстоятельствах пьесы и, когда начнете говорить слова или слушать партнера, то заметите, что у вас начинают мелькать мысли и пробуждаться чувства вам лично (в вашей бытовой жизни) не свойственные, как будто вы стали не совсем-то вы, а какой-то другой. Сдвиг совершается сам собой, без всякого с вашей стороны специального заказа.

И, чем больше «целиком» вы будете отдаваться жизни роли, тем больше (как описал Певцов) пробуждается к жизни и ваше наблюдающее сознание. И вы начинаете всё кругом себя трезво видеть, не нарушая жизни второй части вашей личности.

Если же начать с поисков именно трезвости и двойственности, то ничего не выйдет.

Эти процессы расщепления должны совершаться непременно «в темноте» нашей психики, подобно тому, как в «темноте» нашей физики совершаются процессы переваривания и усвоения пищи. Попробуйте вмешаться в эти физиологические процессы, и вы их нарушите.

Но если дело следует представлять себе так: отщепившаяся часть целостной личности уже сама как личность живет в «предлагаемых обстоятельствах», а оставшаяся часть целостной личности наблюдает и направляет жизнь отщепившейся личности — то как же объяснить себе те случаи, когда актер, увлекаясь тем, что происходит на сцене, забывается, и целые куски жизни на сцене кажутся ему подлинностью?

Бояться тут нечего. Ведь он возвращается к своей норме? Ну, вот и всё. Он подобен пловцу, который плывет, плывет

107

по поверхности, да вдруг и нырнет под воду. Несколько секунд пропадет из вида, а там опять вынырнет.

Эти случаи легко объяснимы, и они не страшны.

А вот как объяснить такой случай?

Дело происходит на репетиции Станиславского. Репетирует один из самых лучших, самых сильных актеров¹. Сначала репетиция не ладилась, актеры жаловались на плохое самочувствие, сцена не шла. Но после поправок Станиславского и после нескольких повторений дело наладилось: актеры зажили по-настоящему, разыгрались, разволновались, и сцена получилась.

• Ну, как вы теперь себя чувствовали? — спросил Станиславский актера, о котором я говорил.

• Как я себя чувствовал, я не знаю. Я за собой не следил, а вот за ним (за партнером) я следил, и могу всё рассказать: где он испугался меня, где смутился от моих слов, где хотел надуть меня, где выбился из роли. А о себе сказать ничего не могу — мне было некогда наблюдать за собой.

• Вот это-то и нужно! — крикнул Станиславский, — это-то и есть верное самочувствие. Себя нужно совсем забыть!

Выходит совсем путаница: Сальвини и тот же Станиславский и многие из актеров, вошедших в историю театра, говорят о раздвоении, утверждая, что это естественное состояние актера на сцене.

И вот, рядом с этим, когда один из лучших актеров Художественного театра говорит, что он ничего за собой не заметил, что он совсем не следил за собой, оказывается, у него всё великолепно получилось в сцене, а непогрешимый авторитет, сам Станиславский, говорит при этом: так и надо! Это и есть верное самочувствие!

Если верить психологии, случай простой: есть люди в высокой степени способные к расщеплению сознания, а есть люди, у которых эта способность отсутствует.

Может быть, этот прекрасный актер и принадлежал ко второму типу людей? Но тогда... расщепление, значит, совсем не главное и не основное свойство актера?

108

Нет, расщепление было, есть и остается навсегда самым основным свойством всякого художника, а тем более актера. И этот случай доказывает только воочию необходимость самого предельного расщепления.

Смотрите: с одной стороны — актер отождествился со своей ролью, забыл о самом себе; с другой стороны — как только кончилась репетиция, он начал обсуждать только что проведенную им сцену и поведение своих партнеров.

Если бы это было полное забвение, полный сдвиг в сомнамбулический автоматизм, он бы, как тот, кто очнулся ото сна, оглядывался бы и с удивлением спрашивал: где я? И что это было со мной?

Присутствие наблюдателя от целостной личности было. Была, значит, и целостная личность. Но в такой малой дозе, что она почти и не замечалась актером. И вот эта-то минимальность дозы и есть самая верная, самая действительная. Будь она чуть-чуть больше — и образ становится слабее, расплывчатее, ещё больше — вот и конец: самооглядка, самонаблюдение и — остановка всего творческого процесса!