«Казбек»1. (Сфера)2

Жизненный опыт всего рода человеческого, его знания, остатки старых способностей, нарождающиеся новые и, наконец, весь материал, собранный в этой своей собственной жизни, — вот богатства которыми располагает человек, вот наш Казбек.

Но это еще далеко не все.

За время нашего существования мы ведь и сами кое-что приобрели! И приобрели гораздо больше того, чем думаем.

Видим мы и слышим почти все, что происходит около нас, только этого не замечаем, не отдаем себе отчета в этом. Видится и слышится «без нас». Аппараты эти действуют автоматично и делают свое дело на совесть.

Возьмем глаза.

Проходя по улице, мы «почему-то» вспоминаем нашего давно забытого приятеля. «Странно,— удивляемся мы, —

153

почему я вздумал о нем?» А между тем, оказывается, по той стороне улицы на самом деле прошел этот самый приятель или кто-то похожий на него, а я, краем глаза, не отдавая себе в этом отчета, видел, но не осознал. Впечатление, минуя стражу и контроль, проскочило контрабандой мимо и улетело в ту полутьму, где хранятся до поры до времени все впечатления, — в беспредельные хранилища нашей памяти, в ту часть нашего «я», которую раньше называли «подсознанием», потом «бессознанием». А теперь психологи называют «сферой». <Тут изложить точку зрения новейшей психологии о «сфере».>

Уши.

Один из известных французских психиатров произвел такой в высшей степени поучительный опыт: он отходил от своих сомнамбул (гипнотически подчиненных ему пациентов) на самый дальний конец комнаты, шагов на 30-40, и, отвернувшись от гипнотизируемого, задавал тому вопросы таким тихим шепотом, что рядом стоящие с ним едва-едва могли разобрать. Гипнотизируемый слышал каждое слово и на все отвечал. Такова тонкость нашего слуха.

Актер иногда капризничает на репетиции. Как будто причин нет, а он капризничает, нервничает, никак справиться с собой не может.

А дело большею частью просто: в глубине темного зрительного зала сидит его недоброжелатель и нашептывает на ухо соседу обо всех промахах. Актер же все слышит, — он не может себе отдать отчета, что именно ему мешает, а чувствует: что-то мешает. Роль не созрела, он и сам готов злиться на себя и ругать ежеминутно, а тут еще почтенный сотоварищ старается.

Недоброжелатель этот может и молчать, но ведь актер не только слышит, он и видит. Это ничего, что темно — видит каждую улыбку, каждую гримасу, каждую ужимку, каждое покачивание головы... Видит и чувствует особенно все тонко и чутко, потому что сейчас на сцене он находится в состоянии ожидания, особой восприимчивости, особой раскрепощенности, в состоянии прислушивания к себе — он ловит каждый шорох, каждый обрывок мысли, он отзывается на

154

все впечатления. Он как самый чуткий электроскоп. (М. б. не электроскоп, а светочувствительная пластинка.)

Кроме зрения и слуха, у нас есть и другие чувства — они тоже беспрерывно делают свое дело...

Наконец, есть своеобразное радио, которое ловит мысли.

С кем не бывали такие случаи: только что подумаешь — а собеседник или сосед — уже говорит. Иногда так и говорит буквально ту фразу, какую ты подумал.

Он ли поймал от тебя, ты ли от него — не в этом дело. Сколько было случаев крупных изобретений совершенно одинаковых, появившихся в одно время в разных концах земного шара.

Теперь для нас тут нет чуда — радио открыло нам тайну. Вероятно, откроет и большее, но пока довольно и того.

Очевидно, в каждом заложен и своеобразный «радио отправитель» и «радио приемник».

И мы воспринимаем этим аппаратом. А много ли, мало ли? Да, вероятно, как и всеми другими чувствами — гораздо более того, что предполагаем.

Слова ясновидца-поэта, раньше звучавшие мистикой, так легко и просто укладываются теперь в нашем материалистическом миросозерцании:

Много в пространстве невидимых форм и неслышимых звуков,

Много чудесных в ней есть сочетаний и слова и света,

Но передаст их лишь тот, кто умеет и видеть и слышать,

Кто, уловив лишь рисунка черту, лишь созвучье, лишь слово,

Целое с ним вовлекает созданье в наш мир удивленный³⁷.

Но бывают и засухи... речка совсем оскудеет и еле стелется по дну тихой молчальницей... Лишь изредка пошаливает, падая тонкой струйкой с высокого камня.

Страшная беда — засуха в душе художника!

Терек никогда не высыхал и не высыхает, потому что есть покрытый вечными снегами Казбек.

А как нам быть?

155

Художник не смеет погружаться в спячку, не смеет падать безвольно от случайных благодетельных бурь и непогод; не смеет сваливать на незадачу и пустоту жизни.

Сам ищи, сам жадно рыскай всюду!

Жизнь так богата. Надо только видеть и слышать. Приглядывайся, прислушивайся, подстройся, чтобы резонировать, тогда уловишь то, что летит обычно мимо.

От людей устал — на природу иди. Послушай шум ветра, шелест листьев, пенье птиц. Погляди на деревья, на воду, на землю. Всмотрись в звездное небо. Ведь ты забыл, небось, что существует бесконечное, безмерное, вечное... Окунись в эту глубокую синеву.

Нельзя спать! Ты не дерево, не камень, не мертвец.

Мало тебе жизни и природы — иди к искусству, к науке, к философии — отдайся книге — миллионы книг написано самыми замечательными людьми всех времен, в них вкладывали они самые зрелые, самые совершенные свои мысли. Десятки лет обдумывали, прежде чем обнародовать. Разве это не может увлечь, обогатить, заинтересовать тебя?

Нет привычки читать и думать? Надо пробовать, побеспокоить свою пассивную, инертную душу. Иначе так себя распустишь, что хоть насильно пищу тебе в рот втисни — лень жевать будет. А конечно, чтобы одолеть иную книгу — немало и попыхтеть придется. Не мало надо постараться, чтобы войти на вершину Бештау, но разве не вознагражден сторицей, когда увидишь с вершины и сказочный восход солнца, и под ногами Кавказ, и кругом дикую природу?

Устал читать и думать — иди в музеи, смотри скульптуры, картины. Столько источников, а ты киснешь и ноешь!

Но главный из главных источников — в тебе самом. Там вечные снега Казбека, которые никогда не иссякнут и никогда не обманут. Опыт поколений не пропадает, он передается через живую зародышевую клетку, и так из рода в род наслаиваются целые горы неисчислимого опыта. Вот почему и каждый из нас носит, таким образом, в себе опыт миллионов жизней — своих предков. Всё дело в том, как спуститься в эти сокровищницы и как заставить их заговорить?

156

Мы воспринимаем больше, чем предполагаем. Пусть так. Но что от этого толку, если, с одной стороны, это проваливается в какие-то там «глубины», до которых не доберешься, с другой — попросту забывается. Ну-ка, копните-ка свою память: много ли осталось в ней от всех школьных наук, которым вы отдали целиком лет 10 жизни!

Но и здесь с памятью та же история, что и с восприятием. Мы думаем, что забыли, а оно, оказывается, всё еще сидит там.

Очень вразумителен в этом отношении классический случай, обошедший в свое время все психиатрические журналы¹.

Женщина простолюдинка попала в больницу по случаю какого-то острого инфекционного заболевания.

В жару она стала говорить на каком-то непонятном языке. Случай облетел весь город. Спиритуалисты ухватились. Они решили, что через нее говорит потустороннее существо — «дух». Был поднят на ноги весь ученый мир. Язык, на котором она легко и свободно говорила целыми часами, не был ни европейский, ни азиатский, ни африканский и вообще ни один из существующих сейчас на земле языков.

Призвали знатоков древних, давно умерших языков — они тоже ничего не могли понять.

Ясное дело — это был «очень, очень древний дух» — Ассирии, Вавилона, Египта!

Дело стоило того, чтобы принять экстренные меры.

Подняли с постели старого-старого профессора, знатока клинописи.

Втащили его на кресле, поставили рядом с кроватью больной... Только она затараторила... «Эге, ваш дух прекрасно говорит по-халдейски, — сказал он. — Да, да, совершенно свободно и без единой ошибки!»

Торжеству спиритуалистов не было границ.

Несомненно, это вести «с того света». Не могла же женщина знать по-халдейски. Мало того: она была неграмотна!

157

Профессор переводил слова «духа», они оказались очень мудрыми и замечательными, совсем не такими нелепыми, какими обычно изъяснялись духи на спиритических сеансах.

Как только температура начала спадать, «дух» все реже и реже стал посещать женщину, наконец, ушел совсем, и она замолчала.

Она выздоровела.

Но что же оказалось!.. Лет 5 назад она была несколько раз приглашена к этому самому профессору в качестве поломойки.

Как и полагается ученому мужу, профессор был со странностями.

Не стесняясь никого, он ходил по комнатам и вслух целыми часами разглагольствовал по-халдейски. По-видимому, это ему было нужно для большего усвоения языка.

Никто его не понимал, да никто и не слушал. Тем более не слушала его поломойка. Но природа свое дело делала: не слушая, не понимая, не слыша — она все запомнила, точнейшим образом где-то там у себя записала, и через 5 лет — выкинула на свет божий.

Вот вам сила и отчетливость восприятия! Вот вам сила и отчетливость памяти!

Правда, чтобы память подала из своих подвалов такие старые выдержанные заморские вина — понадобилось чуть ли не смертельно заболеть.

Мало того: не все в беспамятстве при температуре в 40° говорят замечательные вещи, большинство просто ругается и дебоширит.

Но не в этом дело. Здесь природа приоткрыла нам свою книгу тайн. Станем же серьезны. Насторожимся и затаим дыхание, иначе пропустим и прозеваем урок ее!

Ну, хорошо, пусть так. Пусть наследственные богатства многовекового опыта. Пусть даже наследственная многовековая память.

Пусть огромным потоком со всех сторон льющиеся к нам богатства и в этой жизни с самой колыбели.

158

Пусть «радио», перехватывающее мысли, носящиеся в воздухе.

Пусть еще что-то и еще!..

Но ведь это только скопление материалов!

Ну, скопилось, ну, лежит, ну, выскакивает иногда. Что толку?

Вот если бы эти материалы сами между собой там как-то сталкивались, и из этих столкновений выходило бы что дельное, тогда — толк.

А то: они себе лежат, достать их не могу. Иногда (в неподходящую минуту) вдруг что-нибудь совсем некстати выскочит оттуда.

Что хорошего?

Но оказывается <там> не только скопление материалов,. там жизнь, да еще какая!

(Еще какой-то пример, вроде Гёте... Ньютона... Толстого... Не хватает чего-то краткого, но о том же, о чем говорил Пуанкаре.) «Однажды, когда я прогуливался по крутому берегу, у меня явилась идея, как всегда краткая, внезапная и представляющаяся безусловно верной, — рассказывает один из крупнейших ученых современности, математик Пуанкаре. — Я повел систематическую осаду и взял все передовые укрепления одно за другим. Держалось еще одно из них, падение которого должно было повлечь за собою падение всей крепости. Но все мои усилия вначале привели только к тому, что я лучше познал всю трудность задачи.

Вся эта работа была совершенно сознательна. Затем я уехал в Мон-Валериан, где должен был отбывать воинскую повинность; мои заботы, стало быть, были очень разнообразны. Однажды я шел по бульвару, и вдруг в моей голове появилось решение той трудности, которая раньше остановила меня. Я не пытался немедленно же проникнуть в глубь его, и только по окончании службы вновь занялся вопросом. У меня были все элементы, мне оставалось только их собрать и привести в порядок. Затем я быстро и без всякого труда редактировал свой мемуар».

После рассказов о других, подобных же случаях в своей работе он заключает:

159

«То, что нас здесь прежде всего должно поразить, это проблески внезапного озарения, — очевидно, признаки долгой незаметной для нас внутренней работы; роль этой работы в математическом творчестве мне представляется несомненной, а в других случаях, где это менее очевидно, я думаю, следы ее все-таки можно найти»³⁸.

Мы не гениальные математики, но с кем из нас не бывало таких случаев: мучишься, мучишься над решением какого-нибудь трудного вопроса и, ничего не добившись, идешь спать. На утро, только что вспомнишь свои вчерашние мучения — ответ мелькает в голове готовый, ясный, отчетливый, простой... как будто работа закончена ночью.

Народная наблюдательность и выразила это в известной всем пословице: «Утро вечера мудренее».

Мысли, как химические тела в растворе, находят друг друга... родственные сливаются, враждебные от столкновения распадаются на части. Из частей создаются новые, непохожие на своих родителей... Иногда они выскакивают наружу, иногда уходят еще глубже и лежат там. Сколько?.. Кто знает!

Время изменяет их и, опустившись в глубину простым углем, они возвращаются к нам внезапно драгоценным красавцем алмазом.

И что удивительного? Почему не удивляемся мы, что пища, проскакивающая через наш рот, каким-то хитрым образом переваривается и превращается в наши кости, в наши мышцы, в нашу кровь и, в конце концов, косвенно в наши мысли и наши чувства?

Почему не удивляемся мы, что помимо нашего рассудка, желания и понимания в организме оплодотворенной женщины через девять месяцев возрастает живое мыслящее существо?

Только потому, что сюда пролезли наши анатомы и физиологи?

Да, действительно, там, в живом мозгу и в живом сердце ни с ножом, ни с микроскопом еще не удалось никому побывать. Да вряд ли и удастся. Тут нужно изобрести что-нибудь более подходящее. А вот, изобретут, посмотрят и здо-

160

рово посмеются над нашим скороспелым скептицизмом. Не будем поддаваться соблазну создать какую-нибудь новую теорию психологической механики.

Нам важно знать только одно: по тем или иным законам природы у нас есть огромный неистощимый «Казбек»

Весь вопрос в том: как до него добраться?

Или, вернее: как заставить его растопить и спустить со своих вершин свои вечные снега?

Это дельный вопрос. И вопрос, касающийся нас целиком.

Ответ прямой: техника творчества.

Назовем ее психическойтехникой, внутренней техникой, душевной техникой — все равно.

Это может быть поверхностная техника имитатора.

Несколько более глубокая — действенно-волевого.

И наконец, техника страсти, техника аффекта, техника бурных потоков с нашего «Казбека», техника пробуждения и мобилизации всех сил души человеческой.

(Перенести к подсознанию) Инстинкты, влечение художника (тут-то можно и о подсознании). Сюда, может быть, о влечении к свободе? Которое и возбуждает озарение.

Автомат с его ассоциациями, — более сложные ассоциации, но всё ещё машина. Есть низшие, а есть высшие автоматические аппараты и автоматические способности, и когда задеваются они, то получается впечатление, что это уже не машина — а всё ещё машина; да и чего тут плохого?

Скажем, лунатик идет по карнизу и не падает. Что же это — высшая сила что ли проявляется в нем? Просто аппарат (механизм), автоматически чувствующий и координирующий движения равновесия, сейчас освобожден и действует великолепно. Высший ли он, это еще вопрос — кошка тоже совершенно спокойно идет по карнизу.

Лошадь, собака каким-то чутьем всегда найдут дорогу к своему дому и пройдут, Бог знает за сколько верст, и пойдут не по старой дороге, по которой пришли сюда, а по прямой.

161

Что это? Прежде чем думать, что кто-то их со стороны, какая-то высшая сила толкает — не лучше ли сначала допустить более простое и вполне возможное объяснение.

Одно: как бы сюда лошадь ни попала, сколько бы она ни кружила — есть в её нервной системе аппарат, который всё это отмечал, записывал. И теперь, когда она предоставлена самой себе, этот же аппарат и подсказывает ей верное направление к тому месту, из которого она вначале вышла.

Другое: присутствие какого-то своего рода «радио аппарата», которым она и сносится помимо сознания с тем местом, куда ей надо идти, и в результате получается «инстинктивное влечение» туда идти.

Лошадь находит дорогу инстинктивно, а может быть, интуитивно, «творчески»?

Не может ли быть такого же инстинктивно верно взятого и верно проделанного пути и у ученого, когда он, копаясь в своих материалах, размышляя о них, наталкивается на открытия?

Или у художника, для которого его «дом» — это то, что он затеял создать; и вот находятся для этого и линии и краски и, как бы помимо его воли и сознания, кладутся на полотно (примеры: «руки тянутся к перу», творческая беременность).

Я сказал — «затеял создать», но вот и про лошадь можно сказать, что она затеяла пройти к себе домой — а на самом деле у нее просто явилась потребность идти именно туда, в этом направлении, если не идти, так ей неприятно, она беспокоится. Не то же ли самое и художник, поэт? Про них ведь говорят, что они пишут, потому что не могут не писать, как соловей поет потому, что не может не петь.

«Как ветер песнь его свободна» («но только песня зреет»). Значит, и у них — потребность?

И как только поэт послушается этого голоса, так сейчас же является к нему на помощь его вдохновение (интуиция). Или может быть потребность писать и есть то, что называется вдохновением — пробуждение по тем или иным причинам того аппарата, который видит верную дорогу туда, куда этого человека влечет [перестроить — очень тяжело и другой ритм]. А если не будешь писать (творить, идти по линии

162

своей потребности), то, как лошадь, будешь чувствовать себя неспокойно.

(Не это ли толкало Колумба поехать через океан? И, вероятно, это больше, чем рассудочные выкладки о далекой Индии?)