Ассоциации

Мы привыкли слышать некоторые слова рядом — смежно, и они крепко связываются друг с другом. Так же как привыкли видеть какого-нибудь нашего знакомого всегда в одном и том же костюме, скажем, военном, поэтому этот человек и костюм его неразрывно связаны в нашем представлении.

Борис — Годунов, Леонардо — да Винчи, снеги — белые пушистые. Мы так привыкли к тому, что эти слова всегда вместе, одно за другим, что, когда слышится одно, хочется добавить и другое, связанное с ним. Эта связь носит в психологии название ассоциаций (связь, сцепление).

Связь бывает разная: от самой простой, как здесь, до таких сложных, что не скоро доберешься, почему одно слово вызывает другое.

Такая простейшая связь, как здесь, носит название «ассоциация по смежности».

Пример ассоциации по смежности, самой простой из всех, самой элементарной, самой низшей — наша актерская манера пробалтывать в жизни заученные обрывки из роли, когда услышим из нее хоть одно слово. Если актер слышит начало какой-нибудь застрявшей у него в ушах фразы — никак не может сдержаться, чтобы не выпалить ее окончание.

Идет в стороне разговор. Произнес кто-то знакомые созвучья: «ещё одно»... и этим самым как будто задел за ниточку, которая у него слишком близко свесилась. А на ниточке кем-то и когда-то привязаны один за другим самые разнообразные предметы. Порядок, в котором они привязаны, был в свое время, может быть и осмысленным, а теперь есть только один факт: они связаны вместе. Вся это связка лежит не глубоко — на самой поверхности. И достаточно задеть чуть-чуть за ниточку, вот и сдернули одну вещичку. Упала она, а за ней закувыркались на пол и остальные предметы, ведь они все связаны этой ниточкой. «Ещё одно»... и сейчас же, откуда ни возьмись, посыпались: «последнее... сказанье... и летопись... окончена... моя».

При чем сказанье? при чем летопись? Когда тут об этом думать: выскочило само собой, и вроде бы легче стало!

167

Одно слово из всей фразы как будто подходит к моменту, — ну, вот — всем нравится, всем кажется находчивым, остроумным... «герой» окидывает победоносным взглядом окружающих...

А тут, как видите, нет и следа разумности и творчества, самый низший автоматизм.

Более сложная ассоциация — ассоциация по сходству.

Попавший в поле моего зрения предмет вызывает в памяти не то, что с ним непосредственно связано, а какой-то другой предмет, похожий на этот. На одной из площадей Москвы бьет фонтан, и тут же — мраморная фигура, — мгновенно, помимо моей воли, в памяти всплывает образ другого фонтана в Версальском саду... Правда, тот гораздо грандиознее, живописнее, но, очевидно, есть что-то общее, если я вспомнил версальский.

Третий вид: ассоциация по контрасту.

Встретили по дороге карлика; два, три слова о нем, и разговор соскакивает на великанов.

Хоть мысль о великане приходит и автоматично, но механизм этого автомата гораздо более сложный, чем та ниточка смежности, о которой я только что рассказывал. Как будто есть бессознательное стремление к какому-то равновесию: появился карлик, уж очень он непривычно и неприятно маленький... Рефлекторно воображение защищается, хочет восстановить потерянное равновесие, поднять чашку весов, упавшую слишком низко, и нагружает на другую великана, а то и целый десяток великанов, пока весы не выровняются.

Таким образом, при ассоциациях по сходству и по контрасту есть намеки на какую-то скрытую работу, на какое-то комбинирование материалов, полученных раньше от жизни.

Одного-единственного, изолированного впечатления или ощущения никогда не бывает. Окружающий нас мир мы воспринимаем сложно. Всеми нашими чувствами сразу, как изученными наукой, так и прозеванными до сих пор, а, значит, пока официально непризнанными. Кое-что мы сознаем в это время, большая же часть проскакивает контрабандой мимо нашего дозора, попадает в наши тайные склады и до времени хранится там.

168

Вот, хотя бы с тем же версальским фонтаном.

Мне довелось жить одну неделю в Версале, в самом парке в конце жаркого лета, когда только что начинали падать желтые листья. Вместе с очень милым юношей¹, к которому я был приглашен компаньоном, мы целыми днями бегали из одного места в другое по пустынному парку. Небо было безоблачно, солнце палило, а в тени громадных деревьев журчала вода, пахло свежей сыростью и земляным перегноем. Мраморные боги совершенно слились с живой окружающей природой; деревья просовывали меж их рук свои ветви, осыпали их падающими листьями...

Мрамор покрылся от времени плесенью и от этого еще больше слился с окружающей природой.

А вечером, когда в парке не было ни души, мы, как воры проскальзывали туда, чуть не ощупью отыскивали наши любимые фонтаны... жутко, волнительно... старались рассмотреть их в этой, почти абсолютной темноте... а в шелесте листьев и журчаньи воды нам слышался человеческий шепот, шорох платья, шарканье ног по земле и, чудилось, мы подслушиваем жизнь старого Версаля: кто-то побежал по дорожке, вдали в одном из дворцов заиграла музыка, пахнет тонкими духами...

Наслушавшись и нашептавшись между собой по поводу всего, что мерещилось, юные фантазеры настороженные, взволнованные пробирались в свою комнату, закапывались в свои постели и, полные всяких поэтических грез, скоро и беззаботно засыпали...

Много лет прошло с тех пор...

...но увидишь в саду мраморную фигуру, и сейчас же перед глазами вылезающий из воды Нептун, засыпанный желтыми листьями, или грот Аполлона...

Проходя ночью по прозаическому московскому бульвару, услышишь шум листвы и в ушах версальские шепоты и шелесты, воображаются таинственные, ожившие мраморные фигуры... прозвучит случайный старый французский вальс или полонез и охватывает радостно жуткое чувство наших

169

вечерних похождений... запах садовой сырости... всякий пустяк вызывает эти тени прошлого.

Один незначительный намек, и всплывают не только образы, но и звуки и запахи, и свое тогдашнее состояние, чувство своей силы, молодости и, должно быть, счастья.

Ассоциации здесь сложные, многоэтажные...

Промелькнувшая мысль вызывает не только мысль или картину, но и чувство, какое сопровождало тогда ее, и желания, какие в то время владели мною, словом, целый кусок жизни.

Как бы сложно дело ни обстояло, а, все-таки, разве создается тут что-нибудь новое! Ведь только вспоминается, что когда-то уже было.

Как будто не создается. Но верно ли это?

С течением времени факты прошлого успели сильно измениться, лежа в наших складах: что-то из них повыветрилось, что-то туда привнеслось, и видятся они совсем не такими, как представлялись тогда, а, по правде говоря, такими, как хочется их сейчас видеть: или слишком хорошими, или слишком плохими. Чаще хорошими: «что пройдет, то будет мило».

И вот, эта невольная и несознаваемая переработка своего прошлого, перекройка и перекраска на новый лад под влиянием времени и моего отношения к нему сейчас, если это и не есть создание совершенно нового, не есть творчество, — это ведь и не только воспоминание, фотографическое воспроизведение пережитого, здесь есть какая-то переделка.

Если это не творчество, то, во всяком случае, перетворение.

«Перетворяется» обычно само собой: человек и не подозревает, что картины, которые рисуются ему сейчас, не те, не соответствуют той натуре, с которой он их пишет. Он искренно верит, что передает правду.

Но бывает и другое: прошлое так мило и очаровательно... от нежности к нему и признательности невольно и незаметно для себя человек увлекается в своем рассказе, прикрашивает, подтасовывает... сначала немного, чуть-чуть, в оттенках, а там, войдет во вкус, — больше, смелее... да вдруг и спохватится! Что такое?! Ведь я же вру!

170

«Ну, а что ж, что врешь, кому это вредит?» (шепнёт изнутри эстет-фантазер, он прочно устроился в нас за эти минуты), полно:

Тьмы низких истин нам дороже

Нас возвышающий обман...

А что, в самом деле, разве не верно? Будь что будет!

Ребенку разрешили пошалить, поиграть, и он, подскочив несколько раз от радости, бросается в свои невинные шалости и забавы. Факты прошлого становятся только вехами, фантазия свободно разгуливает... и такие получаются замечательные картины! так мне нравятся, что сам увлекаюсь, начинаю в них верить.

Одна частица сознания, холодно-рассудочная, знает, что всё это не так: болтовня, вранье — протестует, останавливает... Зато другая, фантазёрская наслаждается, отмахивается от нашептываний слишком строгого и придирчивого гувернера: ну и пусть, это не так, что ж такого? а я хочу, чтобы было так!

Это опять «перетворение». Разница только та, что перетворено не совсем бессознательно. Человек сам видит, как это в нём делается, и даже сам участвует в этой работе, помогает.

Как бы регулирует весь свой перетворяющий процесс.