X. О любви

Сцена более благосклонна к любви, чем человеческая жизнь. Ибо на сцене

любовь, как правило, является предметом комедий, и лишь иногда -- трагедий;

но в жизни она приносит много несчастий, принимая иногда вид сирены, иногда

-- фурии. Можно заметить, что среди всех великих и достойных людей, (древних

или современных, о которых сохранилась память) нет ни одного, который был бы

увлечен любовью до безумия; это говорит о том, что великие умы и великие

дела, действительно, не допускают развития этой страсти, свойственной

слабым. Тем не менее необходимо сделать исключение в отношении Марка

Антония, соправителя Рима, и Аппия Клавдия, децемвира и законодателя, из

которых первый был действительно человеком сластолюбивым и неумеренным, а

второй -- строгим и мудрым. А поэтому нам представляется, что любовь (хотя и

редко) может найти путь не только в сердце, для нее открытое, но и в сердце,

надежно от нее защищенное, если не быть бдительным. Плохо говорит Эпикур:

"Satis magnum alter alteri theatrum sumus"^[47] -- как будто

человек, созданный для созерцания небес и всех благородных предметов, не

должен делать ничего, как стоять на коленях перед маленьким идолом и быть

рабом, не скажу, низменных желаний (подобно животным), но зрения, которое

было дано ему для более возвышенных целей.

Интересно отметить эксцессы, свойственные этой страсти, и то, как она

идет наперекор природе и истинной ценности вещей; достаточно вспомнить

постоянное употребление гипербол в речи, которые приличествуют только когда

говорят о любви, и больше нигде. И дело не только в гиперболе; ибо хотя и

хорошо было сказано, что архильстецом, в присутствии которого все мелкие

льстецы кажутся разумными людьми, является наше самолюбие, однако,

безусловно, влюбленный превосходит и его. Ведь нет такого гордого человека,

который так до абсурда высоко думал бы о себе, как думают влюбленные о тех,

кого они любят; и поэтому правильно сказано, что "невозможно любить и быть

мудрым". И нельзя сказать, что эту слабость видят только другие люди, а тот,

кого любят, ее не видит: нет, ее видит прежде всего любимый человек, за

исключением тех случаев, когда любовь взаимна. Ибо истинное правило в атом

отношении состоит и том, что любовь всегда вознаграждается либо взаимностью,

либо скрытым и тайным презрением. Тем более мужчины должны остерегаться этой

страсти, из-за которой теряются не только другие блага, но и она сама. Что

касается до других потерь, то высказывание поэта действительно хорошо их

определяет: тот, кто предпочитает Елену, теряет дары Юноны и Паллады. Ведь

тот, кто слишком высоко ценит любовную привязанность, теряет и богатство, и

мудрость. Эта страсть достигает своей высшей точки в такие времена, когда

человек более всего слаб, во времена великого процветания и великого

бедствия, хотя в последнем случае она наблюдалась меньше; оба эти состояния

возбуждают любовь, делают ее более бурной и тем самым показывают, что она

есть дитя безрассудства.

Лучше поступает тот, кто, раз уж невозможно не допустить любви,

удерживает ее в подобающем ей месте и полностью отделяет от своих серьезных

дел и действий в жизни: ибо если она однажды вмешается в дела, то

взбаламучивает судьбы людей так сильно, что люди никак не могут оставаться

верными своим собственным целям. Не знаю, почему военные так предаются

любви; я думаю, это объясняется тем же, почему они предаются вину, ибо

опасности обычно требуют того, чтобы их оплачивали удовольствиями. В природе

человека есть тайная склонность и стремление любить других; если они не

расходуются на кого-либо одного или немногих, то, естественно,

распространяются на многих людей и побуждают их стать гуманными и

милосердными, что иногда и наблюдается у монахов. Супружеская любовь создаст

человеческий род, дружеская любовь совершенствует его, а распутная любовь

его развращает и унижает.