Глава III

Об основах и назначении риторики. Три приложения к риторике,

относящиеся только к промптуарию; иллюстрации добра и зла, как простого, так

и сложного. Антитезы. Малые формулы речи

Мы подошли к учению об иллюстрации изложения. Это учение называется

риторикой, или ораторским искусством. Наука эта, замечательная уже сама по

себе, великолепно разработана в трудах многих писателей. Конечно, если

здраво оценивать вещи, то красноречие, вне всякого сомнения, уступает

мудрости. Насколько последняя выше первого, мы видим из божественных слов,

обращенных к Моисею, когда тот отказался от порученной ему миссии, ссылаясь

на недостатки красноречия: "У тебя есть Аарон, он будет твоим вестником, ты

же будешь ему богом" ^°. Что же касается непосредственных плодов и

популярности, то в этом отношении мудрость далеко уступает красноречию.

Именно об этом говорит Соломон: "Мудрого сердцем назовут мудрецом, но

сладкоречивый вития добьется большего" ^', совершенно ясно давая понять, что

мудростью можно снискать какую-то славу и восхищение, но в практической

деятельности и повседневной жизни красноречие оказывается особенно полезным.

Что же касается разработки этого искусства, то ревнивое отношение Аристотеля

к риторам своего времени и страстное и пылкое стремление Цицерона всеми

силами прославить это искусство в соединении с долгим практическим опытом в

нем явились причиной того, что в своих книгах, посвященных ораторскому

искусству, они буквально превзошли самих себя. Богатейшие же примеры этого

искусства, которые мы встречаем в речах Демосфена и Цицерона, вместе со

всесторонним и глубоким теоретическим анализом удвоили успехи риторики.

Поэтому если в этой науке что-нибудь и нуждается, с нашей точки зрения, в

дальнейшем развитии, то это касается скорее всякого рода сборников, которые,

подобно слугам, должны всегда находиться неотступно при ней, а вовсе не

теории и практики самого искусства. Ведь когда мы, говоря о логике,

упомянули о необходимости создания определенного запаса общих мест, мы

пообещали более подробно разъяснить этот вопрос в разделе риторики.

Однако, для того чтобы, но нашему обыкновению, немного взрыхлить почву

вокруг корней этого искусства, примем за основание, что риторика в такой же

мере подчинена воображению, как диалектика -- интеллекту. Если вдуматься

поглубже, то задача и функция риторики состоят прежде всего в том, чтобы

указания разума передавать воображению для того, чтобы возбудить желание и

волю. Ведь, как известно, руководящая роль разума может быть поколеблена и

нарушена тремя способами: либо софистическими хитросплетениями, что

относится к области диалектики, либо обманчивой двусмыслицей слов, что уже

относится к риторике, либо, наконец, насильственным воздействием страстей,

что относится к области этики. Ведь подобно тому как в отношениях с другими

людьми мы можем поддаться хитрости или отступить перед грубостью и насилием,

так и во внутренних взаимоотношениях с самим собой мы ошибаемся под влиянием

обманчивых доказательств, приходим в беспокойство и волнение в результате

постоянного воздействия впечатлений и наблюдений или нас может потрясти и

увлечь бурный натиск страстей. Но человеческая природа отнюдь не устроена

настолько неудачно, чтобы все эти искусства и способности лишь мешали

деятельности разума и ни в какой мере не содействовали его укреплению и

упрочению; наоборот, они в значительно большей степени предназначены именно

для этой последней цели. Ведь целью диалектики является раскрытие формы

доказательств, необходимой для защиты интеллекта, а не для обмана его. Точно

так же цель этики состоит в том, чтобы так успокоить аффекты, дабы они

служили разуму, а не воевали с ним. Наконец, цель риторики сводится к тому,

чтобы заполнить воображение такими образами и представлениями, которые бы

помогали деятельности разума, а не подавляли его. Ведь злоупотребления

искусством возникают здесь лишь побочным образом, и их нужно избегать, а не

пользоваться ими.

Поэтому Платон был в высшей степени неправ (хотя причиной этого было

вполне заслуженное негодование против риторов его времени), когда он отнес

риторику к развлекательным искусствам, говоря, что она подобна поварскому

искусству, которое так же много портит полезной пищи, как много вредной

делает съедобной благодаря применению всякого рода приправ и специй ^.

Однако речь оратора не должна отдавать предпочтение желанию приукрасить

мерзкие дела, вместо того чтобы превозносить доблестные деяния. А это

происходит повсюду, ибо нет ни одного человека, чьи слова не были бы

благороднее его чувств или поступков. Фукидид очень метко заметил, что

именно нечто подобное обычно ставили в упрек Клеону, ибо тот, выступая

постоянно в защиту несправедливого дела, придавал огромное значение

красноречию и изяществу речи, прекрасно понимая, что не всякий может красиво

говорить в защиту дела грязного и недостойного; о вещах же достойных любому

человеку говорить очень легко ^. Платон весьма тонко заметил (хотя сейчас

эти слова стали уже банальностью), что "если бы можно было воочию видеть

добродетель, то она возбудила бы в людях неодолимую любовь к себе" "*. Но

риторика как раз и рисует нам образ добродетели и блага, делая его почти

зрительно ощутимым. Поскольку ни добродетель, ни благо не могут явиться

чувственному восприятию в своем телесном обличье, им не остается ничего

другого, как предстать перед воображением в словесном облачении так живо,

как это только возможно. И Цицерон имел полное основание смеяться над

обычаем стоиков, считавших возможным с помощью кратких и метких сентенций и

заключений возбудить добродетель в человеческой душе, а между тем все это не

имеет никакого отношения к воображению и воле ^°^"

Далее, если бы сами аффекты были приведены в порядок и полностью

подчинялись рассудку, то, безусловно, не было бы большой необходимости в

убеждении или внушении, которые могли бы открыть доступ к разуму; но в таком

случае было бы вполне достаточным простое и непосредственное знакомство с

самими фактами. Однако в действительности аффекты устраивают такие смятения

и волнения, да что там, поднимают такие бурные восстания -- согласно

известным словам:

...Желаю

Я одного, но другое твердит мне мой разум... "",

что разум полностью оказался бы у них в плену и рабстве, если бы

красноречие не могло убедить воображение отрешиться от аффектов и заключить

с разумом союз против них. Следует заметить, что сами аффекты постоянно

стремятся к внешнему благу и в этом отношении имеют нечто общее с разумом;

разница лишь в том, что аффекты воспринимают главным образом

непосредственное благо, разум же, способный видеть далеко вперед,

воспринимает также и будущее благо, и высшее благо. Таким образом, поскольку

непосредственное впечатление оказывает более сильное воздействие на

воображение, то в этом случае разум обычно уступает и подчиняется ему. Когда

же красноречие силой убеждения приближает к нам отдаленное будущее, делая

его отчетливо видимым и ясным, как будто оно находится у нас перед глазами,

тогда воображение переходит на сторону разума, и этот последний одерживает

победу.

Итак, в заключение скажем, что не следует упрекать риторику за то, что

она умеет представить в выгодном свете проигрышное дело, точно так же как не

следует упрекать диалектику за то, что она учит нас строить софизмы. Кому не

известно, что противоположности обладают одной и той же сущностью, хотя они

и противопоставляются на практике? Кроме того, диалектика отличается от

риторики не только тем, что, как обычно говорят, одна бьет кулаком, а другая

-- ладонью (т. е. одна действует более сжато, а другая -- более

распластанно), но и еще в значительно большей степени тем, что диалектика

рассматривает разум в его природном качестве, тогда как риторика -- в его

ходячем употреблении. Поэтому Аристотель весьма разумно ставит риторику

вместе с политикой между диалектикой и этикой, поскольку она включает в себя

элементы и той и другой ". Ведь доводы и доказательства диалектики являются

общими для всех людей, тогда как доводы и средства убеждения, используемые в

риторике, должны изменяться применительно к характеру аудитории; так что

оратор должен уподобляться музыканту, приспосабливающемуся к различным

вкусам своих слушателей, становясь

...Орфеем в лесах, мен; дельфинов самим Арионом ^.

И эта приспособленность и вариация стиля речи (если иметь в виду

желание достичь здесь высшего совершенства) должны быть развиты до такой

степени, чтобы при необходимости говорить об одном и том же с различными

людьми, для каждого уметь находить свои особые слова. Впрочем, как известно,

великие ораторы в большинстве случаев не интересуются этой стороной

красноречия (т. е, политической и деловой стороной в частных речах) и,

стремясь лишь к украшениям речи и изящным формулировкам, не заботятся о

гибкости и приспособляемости стиля, о тех особенностях речи, которые бы

помогли общению с каждым в отдельности. И конечно же, было бы целесообразно

провести новое исследование этого вопроса, о котором мы сейчас говорим, дав

ему название "мудрость частной речи" и отнеся к числу тех тем, которые

требуют разработки. При этом не имеет большого значения, где будет

рассматриваться эта тема -- в риторике или в политике.

Скажем только о том, чего еще не хватает этой науке, хотя эти вопросы

(как мы сказали выше) таковы, что их скорее следует рассматривать как своего

рода дополнения, чем как органические части самой науки; все они имеют

отношение прежде всего к промптуарию, т. е. к накоплению материала и средств

выражения. Прежде всего я не вижу, чтобы кто-нибудь с успехом следовал

примеру мудрой и тщательной работы Аристотеля в этом направлении или пытался

дополнить ее. Ведь Аристотель начал собирать ходячие признаки, или

иллюстрации, добра и зла, как простого, так и сложного, которые являются в

сущности риторическими софизмами. Эти софизмы совершенно необходимы,

особенно в деловой практике, т. е. в том, что мы назвали мудростью частной

речи. Но труды Аристотеля, посвященные этим иллюстрациям ^, имеют три

недостатка: во-первых, он рассматривает слишком незначительное число

случаев, хотя их существует много; во-вторых, он не приводит их

опровержений; в-третьих, он, как мне кажется, лишь отчасти знает, как их

следует использовать. А использовать их можно в равной мере как для

доказательства, так и для возбуждения и побуждения. Ведь существует

множество форм словесного выражения, имеющих одно и то же содержание, однако

по-разному действующих на слушателя. Действительно, намного сильнее ранит

острое оружие, чем тупое, хотя на самый удар были затрачены одинаковые силы.

И конечно же, нельзя найти человека, на которого бы не произвели большее

впечатление слова: "Твои враги будут ликовать из-за этого",

Ифак хочет того, и щедро заплатят Атриды '°,

чем слова: "Это повредит твоим делам". Поэтому-то ни в коем случае не

следует пренебрегать этими, если можно так выразиться, "кинжалами и иглами"

языка. А так как мы отнесли эту проблему к числу требующих дальнейшего

развития, то, по нашему обыкновению, подкрепим ее с помощью примеров, так

как предписания не смогут столь же прояснить существо этого предмета.

ПРИМЕРЫ ИЛЛЮСТРАЦИЙ ДОБРА И ЗЛА, КАК ПРОСТОГО, ТАК И СЛОЖНОГО