4. Формально-синтаксическая структура

Если говорить вообще, то синтаксический строй языка представляет собой, во-первых, систему способов построения предложения, а во-вторых, систему способов связи слов в предложении. При этом наиболее устойчивыми в синтаксисе являются способы образования предложе­ния» [СмирницкиЙ!, 287, 288]. Если же говорить конкретно о формиро­вании формально-синтаксической структуры предложения, то в наиболее развернутом виде формально-грамматические отношения складываются в рамках номинативного строя, в котором предложение и его члены оформляются в соответствии с их синтаксическими функциями, а не семантическими ролями.

Глава четвертая оформление синтаксической структуры предложения

1. Развитие системы способов построения предложения

Оформление синтаксической структуры предложения связано прежде всего с четким разграничением системы имени и системы глагола и развитыми системами словоизменения (формообразования) обоих классов слов. В этом плане индоевропейская морфология «отмечает глубокое различие двух рядов форм: форм имени и форм глагола» [Мейе, 360].

Процесс развития форм словоизменения имени и глагола происходил на более ранних этапах развития предложения. Ролевая конструкция требовала уже четкого различения этих форм, особенно форм имени — прежде всего не столько для выражения отношений между словами, сколько для маркировки семантических ролей. «Каждое слово имеет ту форму, какой требует смысл, а не форму, зависимую от другого слова в предложении: в индоевропейском не было „управления" одного слова! другим, как, например, в латинском; самостоятельность слова есть основной принцип, определяющий структуру индоевропейского предложения» [Там же, 362-363].

В индоевропейской падежной системе центральным, главным падежом становится именительный. Это происходит в результате того, что «глубинные падежные различия нейтрализуются, сводясь к одной и той же форме, обычно называемой номинативом» [Филлмор, 440-441]. Номинатив становится падежом субъекта, обозначая «смысловой центр предложения» [Прокош, 246], то, о чем говорится в предложении [Мейе, 348].

Итак, основное назначение формы именительного падежа — быть формой подлежащего в любом предложении, независимо от его семантики. Что касается других падежей, то их значения распределяются следующим образом [Мейе, 348-354; Прокош, 246]:

Аккузатив — выражает лицо или предмет, на который направлено действие глагола.

Генитив — показывает менее полное и непосредственное влияние, глагола на существительное, чем аккузатив.

Аблатив (отложительный) — обозначает исходную точку действия. Датив — указывает, кому и для чего вещь предназначена. Локатив — обозначает место действия.

Инструментальный (творительный) — выражает средства, при по­мощи которых совершается действие.

Вокатив — служит формой обращения.

При этом формально различаются только в одушевленном роде (мужском и женском) именительный, звательный и винительный, а ос­тальные — в обоих, т. е. в одушевленном и неодушевленном (среднем) роде [Мейе, 348, 354].

В значениях индоевропейских падежей еще достаточно явно про­сматриваются их ролевые истоки. Так, в именительном «ощущается» дей­ствующее лицо, а в винительном — объект действия. Характерно, что «различие падежей именительного и винительного существенно для на­званий одушевленных существ и довольно безразлично для названий ве­щей: требуется. Чтобы язык различал, тем или иным способом, Павел ли бьет Петра или Петр бьет Павла; но что Павел видел сон или наложил ярмо — это можно понять по смыслу» [Там же, 346]. У существительных «неодушевленного» среднего рода форма винительного падежа совпадает с формой именительного. Это можно объяснить тем, что «первоначально, в дописьменную эпоху, существительные среднего рода, ввиду того, что они обозначали неодушевленные предметы, не могли играть в предло­жении роль подлежащего (выделено мною. —Ю. Л.), а потому и не име­ли вовсе формы именительного падежа. Позднее, когда в результате изме­нений в структуре языка стало возможным употреблять в функции подле­жащего и существительные среднего рода, потребовалась для них форма именительного падежа: для этой цели была употреблена та форма, которая первоначально выражала только винительный падеж» [Ильишз, 68-69]. Тождественность форм именительного и винительного падежей показыва­ет, что они целиком противопоставлены остальным падежам» [Мсйс, 347].

В формально-синтаксической — не ролевой — структуре предложения падеж — это уже не столько семантическая категория, сколько форма име­ни, выражающая его отношение к другим словам в речи [Виноградов!, 167]. Что же касается семантики падежей, то «круг значений падежных форм у существительного все расширяется» [Там же]. Это в известной степени связано с уменьшением числа падежных форм: «несомненно, каждый язык имел больше падежей на ранней ступени развития, и их количество сокращалось в большей или меньшей степени таким образом, что функ­ции нескольких падежных форм сочетались в одной форме. Этот процесс Называется синкретизмом» [Прокош, 245].

Индоевропейская система из восьми падежей сократилась в латин­ском языке до шести, а в германских — до четырех (в готском — пять).

Естественно, что такое сокращение связано с изменениями значений па- I дежных форм, с перераспределением этих значений. Так, чисто синтаксическая роль винительного падежа заключалась в уточнении значения гла­гола: в индоевропейском корень глагола мог иметь значение как переходности, так и непереходности, поэтому наличие или отсутствие существи­тельного в винительном падеже играло существенную роль. Причем не­важно, было ли это значение «внешнего объекта» или «внутреннего объ­екта» [Мейе, 348-349]. (Значение внутреннего объекта — ср., например, древнеисл. Sofu svefn sinn «спать своим сном» [Стеблин-Каменский₂, 70]). На это ролевое значение винительного падежа начинают наслаиваться и другие, например, цели движения: лат. ео Romam «иду в Рим» [Мейе, 349]; направления: древнеисл. Roa menn leid sinna «Плывут люди своей доро­гой» [Стеблин-Каменский₂, 70]; времени: Pat var eitt summar «одним ле­том» [Там же, 71].

Основное значение дательного падежа — косвенный объект, т. е. то лицо, для которого совершается действие. В этом значении дательный па­деж часто сочетается с винительным. На это основное значение наслаива­ются дополнительные, например, в готском — направления: manna sums gaggida landis «некий муж пошел в страну»; инструментально-орудийное: gasoPjan hlaibam «насытить хлебами»; отложительное: galausiPs is qenai «разведен с женой» («отделен от жены»); образа действия: gahulidamma haubida «пророчествуя с непокрытой головой»; времени: gif uns himma daga «дай нам сегодня» [Гухман, 122-124].

Родительный падеж, как и дательный, тесно связан с винительным. Во-первых, он является своего рода «дублером», позиционным вариантом винительного, употребляясь вместо него в отрицательных предложениях. Во-вторых, он выражает партитивное значение, обозначая объект, который неполно охватывается действием. Ср. рус: купить хлеб и купить хлеба; лат.: fortissimus virorum «храбрейший (из) мужей».

Значения остальных падежей — творительного, местного и отложи­тельного — более конкретны, более единообразны. Именно эти падежи исчезают, отмирают в германских языках, тогда как в латинском, славян­ских и балтийских число падежей несколько больше — до шести. Функ­ции исчезнувших падежей переходят к оставшимся, значения которых приобретают широту и абстрактность и «с трудом и не очень точно под­даются определению» [Жирмунский, 209]. В германских языках (в отли­чие, например, от русского) особенно нагруженным оказывается датель­ный падеж, принявший на себя функции творительного, дательного и от­ложительного [Там же].

Отмирание ряда падежей, прежде всего локальных, и возрастание семантической нагрузки оставшихся связано с развитием системы пред­логов [Там же]. Так, если в древневерхненемецком существовало около 25 предлогов, то в средневерхненемецком к ним добавляется еще около 20 новых, а в новонемецком — еще несколько десятков [Там же, 217]. Развитие предложных конструкций позволяет более четко дифференци­ровать падежные отношения. Ср.: das Licht steht aufdem Tisch, unter dem Tisch,for dem Tisch, Winter dem Tisch, neben dem Tisch [Там же, 212]. При этом беспредложный падеж обычно сохраняет свое исконное значение, а в сочетании с предлогом — уточняет его. Ср.: ein Buch kaufen seinem Sohne —fur einem Sohn «купить книгу сыну — для сына». Поэтому, «ко­гда косвенным дополнением является предмет неодушевленный, про­стой дательный не употребляется: einen Stall bauen fur dem Wagen, а не dem Wagen» [Там же, 216].

В предложных сочетаниях основная семантическая нагрузка прихо­дится на падеж, поэтому возможно смешение падежей при предлогах: in der Stadt — in die Stadt, aufdem Dach{e) — aufdas Dach = рус: в городе — в город, на крыше — на крышу. В русском языке развивается особый пред­ложный падеж с двумя формальными разновидностями: изъяснительный (о доме, о лесе) и местный {в лесу, на дому) [Виноградов!, 172].

В результате оказывается, что в целом значения падежей очень трудно определить непосредственно, в виде некоего общего значения — они оп­ределяются типами синтаксических конструкций, в которых они употреб­ляются [Мейе, 347]. Падежи становятся уже не семантическими, а синтак­сическими. Так, форма подлежащего-адресата ролевой конструкции (Ма­ше дали книгу) в формально-синтаксической становится одной из форм дополнения. То же происходит и с другими «бывшими» подлежащими, за исключением номинатива.

Итак, принципиальное различие между ролевой и формально-синтаксической грамматиками заключается в том, что в первой маркиро­ванным оказывается субъект, тогда как объект (по крайней мере — пря­мой) обычно немаркирован. В «синтаксическоой» грамматике все наобо­рот: немаркировано подлежащее, маркированы второстепенные члены предложения. Этому можно предложить следующее объяснение. В роле­вой грамматике важно было согласовать глагол и его субъект семантиче­ски, «подогнать» семантику субъекта, соответствующим образом марки­ровав его, под семантику данного глагольного класса. Роль же прямого объекта оказывалась менее существенной, чисто формальной — всего лишь указание на переходность глагола. Таким образом, форма объекта являлась не столь существенной, важно лишь было его наличие и несов­падение его формы с формой субъекта.

В номинативном строе подлежащее немаркировано, поскольку его семантика может быть самой разнообразной. Подлежащее формально согласуется со сказуемым-глаголом любого класса, любой семантики. Что же касается падежных форм второстепенных членов, то необходимо выразить их определенную иерархию, что и осуществляется с помощью соот­ветствующих падежных форм.

Как известно, ролевая семантика падежных форм была выявлена гораздо раньше, нежели «синтаксическая», — ср., например, интерпре­тации семантики основных падежей в индоевропейском языке. И это вполне естественно, так как ролевая семантика более конкретна, более наглядна, более ощутима. Что же касается грамматической семантики падежей, то она была впервые описана в работе Р. Якобсона [Jacobson]. Его интерпретация значений падежей не «привязана» к семантическим ролям существительного, она строится на синтаксических отношениях существительного и глагола (хотя при желании их можно как-то соот­нести и с ролями). Якобсон выделяет следующие семантические при­знаки падежей:

1. направленность/ненапрвленность действия — указание на направление действия или на предмет (винительный, дательный и местный), или от предмета (отложительный);

2. объемность/необъемность действия — указание на участие предмета в действии в разном объеме (родительный, местный);

3. периферийность/непериферийность — указание на второстепенность роли предмета в высказывании (дательный, творительный) [Степанов;,, 123-124].

Именительный падеж оказывается немаркированным во всех отно­шениях; родительный маркирован в отношении объемности, дательный — направленности и периферийности, винительный — направленности, тво­рительный — периферийности.

В связи со сказанным интересно отметить функцию и место датель­ного падежа в обоих типах грамматик. В ролевой грамматике это падеж субъекта при глаголах чувственного восприятия, т. е. падеж лица. Рефлек­сия ролевой грамматики на синтаксическую в этом плане заключается в том, что форма дательного падежа в предложениях номинативного строя находится обычно ближе к подлежащему, поскольку это лицо и оно как бы главнее по сравнению, скажем с винительным, который может обозначать и предмет. «Датив обычно предшествует аккузативу» [Бирнбаум, 145], или — в другой терминологии: «косвенное дополнение стоит перед прямым» [Есперсен, 17]. С позиции же номинативного строя главнее оказывается винительный падеж, который представляет прямое дополнение, а датель­ный — лишь косвенное.

Трансформация падежей, их переход от семантических к синтакси­ческим происходит не сразу. Язык как бы пытается осуществить своего рода выбор необходимых форм для выполнения соответствующих синтаксических функций, производя своего рода перебор, «подгонку» падежей. Свидетельством тому служит, с одной стороны, возможность употреб­ления разных падежей в качестве дополнений к разным глаголам. Ср. лат: videt bovem «он видит быка», nocet bovi «он вредит быку», utitur bove «он использует быка», meminit bovis «он помнит быка» [Блумфилд, 205]. По­добные случаи можно рассматривать как своего рода столкновение роле­вой и формально-синтаксической структур, их борьбу друг с другом. Подобные примеры имеются и в германских языках, где некоторые группы глаголов требуют употребления единственного дополнения в определенной падежной форме — родительного или дательного. С дру­гой стороны, предпринимаются попытки использовать для разных типов дополнения одну и ту же падежную форму — чаще всего прямое и кос­венное дополнение, а иногда и два прямых — так называемый двойной винительный в латинском, готском, древнеисландском, древнеанглий­ском. Процесс завершается тем, что вырабатываются соответствующие падежные формы для разных типов дополнений, а для подлежащего — единственная форма — именительного падежа.

«Подлежащее в номинативном предложении выступает в формально активной роли... Предикат синтаксически связывается с ним как с субъек­том действия или субъектом состояния... Подлежащее при таких условиях оказывается грамматическим субъектом, а не логическим. Такого подле­жащего нет ни в посессивной, ни в эргативной конструкциях... Подлежа­щее номинативного строя выражает того, кто связан в предложении с пре­дикатом. Поэтому подлежащее является формально выраженным членом предложения, по содержанию же активным или пассивным. Это не субъ­ект действия... и не субъект состояния... а субъект, выделяемый в пред­ложении по его связи с предикатом. Это член предложения. Который оп­ределяется в своем действии или состоянии» [Мещанинов₂, 282].

Определяется подлежащее «в своем действии или состоянии» вторым главным членом предложения — сказуемым, роль которого в предложении многими считается основной, поскольку, как полагают, именно сказуемое соотносит предложение с действительностью, актуализирует вводимые в него слова и тем самым создает «предложение как таковое» [Смирниц-кий_ь 289]. Но сказуемое в своей личной форме вступает в связь с подле­жащим, согласуется с ним, и именно эти два члена и образуют граммати­ческую основу предложения. Если основа коммуникативной структуры Двусловного высказывания «держится» на порядке слов и интонации, не будучи однозначно связанной с какой-либо определенной синтаксической (грамматической) формой, а основу ролевой структуры представляет глагол, состав валентностей которого и предопределяет структуру предложе­ния, то основой номинативной структуры оказывается единство, взаимо­связь подлежащего и сказуемого, формально представленная согласовани­ем этих членов — главных членов предложения.

Помимо подлежащего и дополнений в синтаксическую систему предложения входят и разного рода уточнители-определения как к именам (собственно определения), так и к глаголам (обстоятельства). Первона­чально любое определение относилось к предмету. Самые разнообразные отношения сводились к «прямым отношениям признака к предмету. Вместо Он пришел ночью в ту пору говорили Он пришел ночной, вместо тяжело раненный — тяжелый раненный. Наречие как „признак признака" и тем самым синтаксические отношения при глаголе, прилагательном и нарсчии на этой ступени еще не даны» [Кацнельсон₂,169].

Как видно из приведенных примеров, существительное и его определение формально уподоблялись друг другу, т. е. основной формой связи в подобных словосочетаниях было согласования, которое иногда именовалось паратаксисом [Потебня; Холодович]. При этом согласовывались не только существительные с определениями-несуществительными, но и существительные с существительными, особенно когда подобным образом выражался так называемый партитивный атрибут — конструкция, которая представляет собой «одну из важнейших глав» [Холодович, 194] в I истории развития синтаксических связей.

Сущность конструкции с партитивным атрибутом была удачно проинтерпретирована А. А. Потебней. «Раздавлены ногами слонами не бессмысленно: действительно слонами (т. е. их) ногами. Только здесь отношение между двумя вещами никак не выражено, и они изображены, так сказать, на одной плоскости, без перспективы. И насколько отсутствие перспективы в живописи древнее се присутствия, настолько эти паратактические обороты по типу древнее таких, тоже восходящих к глубокой древности, но более согласных с нашей привычкой к объе­динению, как ногами слонов. Здесь на первом месте — вещь, непосред­ственно действующая, относительный субъект — ноги, на втором — вещь, коей принадлежат первые — слонов. Удаление этой последней субстанции на задний план может привести к ее устранению посредством замены прилагательным... Гораздо легче и поэтому первоообразнее поставить два одинаковых падежа для выражения одинаковой самостоятельности вещей, чем падеж с родительным или... два падежа с различными предлогами для выражения определенных отношений между этими вещами» [Потебня₂,163].

Конструкции с разнооформленными существительными появляются позднее — «в результате разложения древнего номинативного строя» [Кацнельсон₂, 169]. Номинативный строй в целом «тем отличается от дономинативного (эргативного) в области партитивных отношений, что кон­струкции части и целого здесь уже не выступают на равных основаниях и, паратактические конструкции типа „слоном хоботом крепко схваченный", на этой стадии больше невозможны» [Там же, 168-169].

Определения существительных пополняются за счет форм местных падежей, уточняющих характер, время и место действия. Так, в древне­верхненемецком циат botofona Romu «пришел посол из Рима» fona Romu (из Рима) первоначально определяет глагол («пришел»: откуда?), но зна­чение его распространяется и на подлежащее: boto fona Romu («посол из Рима — Римский посол») [Жирмунский, 212].

В конце концов, каждый компонент синтаксической конструкции по­лучает вполне однозначное оформление, четко определяющее его отноше­ния к другим компонентам этой конструкции. Предложение становится цельной замкнутой самодостаточной системой, освобожденной от какого-либо влияния ситуации, поскольку в его составе имеются потенциальные средства, позволяющие соотнести его с любой ситуацией, с любым кон­текстом. Предложение полностью превращается в самостоятельную язы­ковую единицу, приспособленную для функционирования в речи.

Имея общее представление о развитии системы способов построения предложения, перейдем к рассмотрению системы способов связи слов в предложении.