Тотемизм и магизм

В их основе лежит единство с природным миром, которым преисполнен первобытный человек. Он остро и ежемоментно ощущает свою неразрывную связь с ним. Недаром повсюду находятся следы мифа обращения — одного из древнейших мифов, повествующего о переходе человека в иных живых существ или в неодушевленные предметы и обратно.

Его позднейшие пережитки обнаруживаются также не только в легендах об оборотнях (укрепляющихся наблюдениями над духовным перерождением людей, приверженных неблаговидному поведению), но и в атеистическом материализме и социальном дарвинизме «научного коммунизма», не делающих большой

157

разницы между человеком и зверем. И еще в фамильной геральдике, где широко представлена натуральная и сказочная живность, призванная подчеркнуть те или иные качества ее хозяина, и в бытовой и церемониальной символике (например, бунчуках, составленных из хвостов различных млекопитающих, или жезлах, символизирующих цветущий побег, не говоря уже о скипетрах).

Функционально тотем — первая форма консолидации людей в осознанный коллектив через проецирование их общности на жизненно важный для него внешний объект живой или неживой природы. Явление может превратиться в тотем, а значит, и предмет культа, если оно мыслится составляющим с племенем одно целое. Поскольку в быту «дикарей» (как и младенцев и маленьких детей) процессы потребления и разные виды охоты играют важную роль, таковым часто становятся основные источники питания.

В дальнейшем, наоборот, на базе тотемистических убеждений иногда вырастают запреты на употребление в пищу тех или иных животных. Все знают, что индуисты не забивают коров. Менее известно, что древние арии не резали собак и лошадей. Эти ограничения нельзя путать с сугубо прикладным, скотоводческим и гигиеническим табу на свинину в религиях номадов, кочевавших в жарких странах.

Представление о тотемном родстве появилось раньше, чем о привычном нам физиологическом, и мыслилось более существенным. Ведь аборигены, сохранившие даже на фоне им подобных наибольшую простоту жизни, поныне никак не связывают занятие мужчины и женщины сексом с появлением детей, поскольку она беременеет, как они давно заметили, совсем не после каждого контакта (особенно в голодные годы). Подробный же календарь и соответствующие расчеты им еще не были известны. Следовательно, заключают они, любовные игры — всего лишь один из видов дарованных нам свыше удовольствий. А возможность деторождения есть внутренняя способность самого по себе женского организма как такового. Просто жен-

158

щина, когда и если хочет ребенка, производит новую жизнь из себя в силу своих полностью автономных органических возможностей. В подтверждение тому они приводят случаи женского бесплодия, хотя и редкие в их среде: мол, их тело духи не облагодетельствовали такой функцией (здесь мы имеем, кстати, один из источников сказаний об амазонках).

В силу названных особенностей именно почитание тотема явилось начальной версией исторически зафиксированного культа предков, в том числе связанных с последним обрядов и церемоний. Тотемизм предоставил группе один из первых способов определения своей индивидуальности, проведения ею духовно и материально ощутимой границы между сородичами и иноплеменниками, вторую, после языка, сигнальную систему «свой-чужой». Он внес в жизнь людей ключевой элемент социальной самоидентификации, предопределивший многие свойства пути развертывания культуры и истории человечества.

Для эпохи, которую мы рассматриваем, утверждение о том, что материальная действительность и воображаемое представляются ее обитателям одинаково реальными, имеет особое значение. Синкретизм тогдашней культуры не делит субъективное и объективное, физически наблюдаемое и мысленно созданное, волшебное и повседневное, ум и сердце, каждый встречаемый человеком ее духовный либо облеченный плотью феномен им не рефлектируется, а однозначно переживается и воспринимается. Производимый им синтез не требует предварительного анализа.

Попутно заметим, что первый герой, склонный к рефлексии, и сразу очень глубокой, появляется в доступной нам письменной традиции весьма поздно. Это Ахилл гомеровских поэм. Вышеперечисленное объясняет, почему его образ произвел настоящую революцию в европейской литературе. Хотя он и оставался еще долгое время в гордом одиночестве, он положил начало длинной череде аналогичных персонажей, знаменующих собой переход доминанты в миропостижении к принципиально новой тенденции чувствования и осмысления личностью окружающей

159

ее данности. Можно утверждать, что без него не было бы лермонтовского Печорина.

Но вернемся в тотемную первобытность. Фантазии, интуиция, ощущения и предчувствия в ней не расчленены. Чудесное ценится там за то, что нарушает рутину обыденности. Но, одновременно, неожиданное и необычное воспринимаются как опасное. Даже в «Одиссее» мы обнаруживаем выразительные эпизоды, подтверждающие сказанное. В духовной сфере эта слитность нашла свое отображение в зародившемся как раз тогда магизме, призванном обеспечить ее всестороннюю имплемен-тацию в культуре. Он играет базовую роль в тотемизме, в котором магические формы занимают определяющее место.

Память и логика исповедующего его аборигена еще не находятся в необходимой связи. Аналогия в его понимании равна умозаключению. Оттого символы, образы и слова, обозначающие те или иные явления, он считает причинами, их вызывающими (подобно тому, как это теперь представлено в рекламных клише для детей, где широко используются приемы древнейшей магии, легкомысленное обращение с которыми в буквальном смысле искривляет сознание их производителей и потребителей, о чем все громче стали говорить даже практические психологи, ранее не склонные прислушиваться к предупреждениям на этот счет, содержащимся в старых оккультных трактатах). На данной стадии закономерно происходит первичная классификация мистических связей с невидимыми силами. Магические представления универсализируются.

Их закреплению немало способствовала рано открытая власть заклинания как вида подавления нервной деятельности, вплоть до ее тотальной элиминации. Установлено, что, наложив заклятие на соплеменника, колдун предлагает ему обычную, без каких-либо специальных примесей, пищу, вкусив которую, тот, в отличие от прочих, тем не менее умирает — просто от осознанности неизбежности кары за нарушенное табу. Собственно, современные эскулапы это полностью признали, заявив, что пациенты болеют потому, что нервничают. Точно так же любов-

160

ная магия и порча есть воздействие на психосоматические структуры объекта, на которые они направлены. А лечебная магия и народная медицина неотделимы от используемых в ходе их процедур психотерапевтических приемов.

Живучесть магизма, представленного сейчас астрологией, гаданием, колдовством и тому подобными практиками, а еще суевериями, объясняется, с одной стороны, тем, что синкретизм культуры сохраняется на всех ее уровнях. С другой стороны, рациональное знание и магия произрастают из общего корня, будучи разными способами реализации творческих возможностей интеллекта.

Магия (не ее профанация, конечно), как и наука, но по-своему, ищет и устанавливает причинно-следственные связи. Для мага тоже очевидна связь одних и тех же итеративных действий и производимых ими эффектов. И его могущество ограничено строгим соблюдением правил. Он, подобно ученому, полагает, что в мире нет ничего случайного, но отсутствует и фатальная предопределенность: есть лишь зависящая от массы объективных и субъективных факторов упорядоченная вариативность. Он так же хочет изгнать из мира непостоянство и случайность, но апеллирует к сверхъестественному. Однако вместе с тем он нарушает своими процедурами естественный порядок вещей, поскольку подчиняет высшие сущности воле человека. Современная же магия и вовсе ставит их потенции на службу сиюминутной потребности, что в конечном счете приводит к фундаментальному разрушению и личности, и хрупкого равновесия окружающего ее мира.

Например, в римской поэзии непременным квалифицирующим признаком волшебника было его умение сводить луну с неба. Так понималось ее затмение. Но мы знаем, что предсказывать его наши предки научились довольно рано. А наука и вовсе зародилась у месопотамских и египетских жрецов, наследников шаманов. Недаром древнеперсидский термин, обозначающий жреца (маг), близок халдейской дефиниции мудрости и философии вообще. Любопытно, что та же лексема в староис-

161

панском языке распространяется на волшебника и царя сразу, что отражает архаичное обыкновение объединения высших духовных и светских полномочий в руках племенного вождя.

Немало общего у магии и с развитыми религиями — скажем, общая оценка мистической природы духовной власти, строгая последовательность произнесения формул и совершения действий в ходе церковных обрядов. Иное дело, что в церковной практике все, что их объединяет, глубоко переосмыслено. Наиболее ярко это иллюстрирует ритуал экзорцизма — изгнания беса.

Наконец, постоянному искушению применить магические методики для утверждения и обслуживания формальной культуры и организации общества, т.е. достижения вполне прикладных целей управления, подвергается любая администрация. Отсюда церемонии, жесткое распределение ролей в их рамках и связанные с ними табу, в том числе на их повторение, а в иных ситуациях и их имитацию. Увлечение же колдовством, культом «тайны власти» и т.п. ведет, к сожалению, к нарушению психического здоровья социума в целом и, как следствие, к общему расстройству его жизни.

Магизм использует предметы. Соответствующее ему сознание (подобно тому, как дети наделяют игрушки и пр. самостоятельной духовной сущностью) включает представление о том, что и они влияют на исход действий человека и определяют его судьбу. Так зарождается фетишизм — вера в метафизическую силу материальных вещей (см. ниже).