Просвещение

Просвещение вновь высветило рациональную грань культуры, вернулось к концепции первостепенности в ней знания — однако, в отличие от античности, понимая его не просто как переданную в процессе обучения образованность. Теперь разум и энциклопедизм (отсюда решающая роль, отводимая просвещенности) видятся в качестве ключевых отличительных признаков реальности бытия личности и мощнейшего двигателя прогресса вообще. По первому пункту вспоминается знаменитое cogito, ergo sum («я мыслю, следовательно, существую») Рене Декарта, по второму — не менее известное, ставшее с тех пор лозунгом первооткрывателей, scientia — potentia («знание — сила») Фрэнсиса Бэкона. Поскольку отныне число документально зафиксированных точек зрения на предмет многократно возрастает, в дальнейшем мы ограничимся только теми ив них, которые представляются нам наиболее существенными для получения целостной картины феномена культуры.

Просветители полагали, что спасительно-благодатный на любые случаи жизни разум получен нами от природы и, так как цивилизованные люди значительно отдалились от нее, должен быть заново приспособлен к ней. Данное умозаключение естественно продолжалось в тезисе: если действительно стремишься к счастью, надо следовать природе. Снимая тем самым дихотомию природного и нравственного, они попадали в другое противоречие. С одной стороны, понятие природы вытесняет у них с присущего ему места Бога. Ведь природа оказывается разумной, так как порождает разумных людей, чей интеллект приемлет ее законы. С другой стороны, будучи, по преимуществу, верующими теоретиками, они не могли признать за ней самостоятельного, независимого от Господа, разума. В итоге И. Кант развил эту неразрешимую проблему до ее полного отрицания.

Вера в нераздельную слитность духовного исключительно с разумным была особенно сильна у французов, в языке которых генезис лексемы esprit объединил в себе двойственную семанти-

107

ку души її ума (от лат, spirttus — «дуновение, дух, душа»). Потому совершенно правы те переводчики, которые передают на русском языке заглавие знаменитого трактата де Монтескье ♦L'esprit des lots* как «Дух законов*. Его автор был убежден, что, живя в гармонии с природой и подчиняясь собственным разумным установлениям, человек может и должен стать счастливым. Цель культуры и основу прогресса он усматривал в правильно сбалансированном сочетании обоих начал. Нетрудно заметить, что и ныне порой встречаемая наивная вера в то, что «правильные законодательные решения» сами по себе способны спасти нас от всех бед» происходит оттуда,

Познавательной модели культуры много внимания в своих трудах уделяли Вольтер, Кондорсе, Тюрго и Дидро, Что же касается содержания исторического процесса, то оно для них заключается в развитии разума, А главнейший показатель уровня, достигнутого в нем той или иной нацией, — разумность ее общественных порядков и политических учреждений, а также ее достижения в сфере наук и искусств.

Иоганн Готтфрид Гердер (1744—1803) специально подчеркивал эксклюзивную роль языка в передаче знаний и информации. Прошлое, по его мнению, служит воспитанию индивидуума, которое, в свою очередь, есть форма усвоения и применения полезного опыта предков, иначе, традиции. Внутренний же смысл пропедевтики заключается в гуманизации ее объекта.

Гуманизм, по Гердеру, есть нерв культуры. Человека отличают в окружающей его природной среде благородство, разум, свобода, высокие помыслы и стремления, сила и здоровье. Гуманность соответствует его характеру. Прогресс в истории выражается соревнованием между людьми и их сообществами в достижении гуманности. А войны, жестокость, каннибализм возникают и проявляются тогда, когда берут верх силы земли.

Кроме того, Гердер вторит Монтеню в том, что у каждой нации существует своя, только ей свойственная и ее консолидирующая трансцендентная, изначальная и имманентная идея. А к культуре, подчеркивая ее деятельностный характер, он (следуя

108

Цицерону) относится еще и как к возделыванию духовном почвы и просвещению.

Жак Жак Руссо (1712—1778) заметил, что рост просвещения не тождествен увеличению мудрости. Из этого он сделал глубоко пессимистический вывод о вреде стремления к дальнейшей эволюции цивилизации, прозвучавший резким диссонансом К) в общем, исключительно высокому энтузиазму остальных просветителей.

Негатив его творчества связан с тем, что он глубоко переживал один из самых драматичных скачков технологии, гигантским темпом набиравший тогда обороты, а потому абсолютизировал противоречия и пороки прогресса. Мануфактура уступала место фабрике. Происходил резкий слом привычных, сложившихся веками укладов. Усиливаемое применением машин отчуждение продуктов активности от его автора лишало многих (из-за интенсификации труда и роста его производительности) обычного заработка и провоцировало в социуме впечатление о превращении механизмов в господствующую, самодовлеющую силу, враждебную работающему.

Недаром Англия в свое время столкнулась с бурным всплеском борьбы ремесленников и наемных работников с техническими новинками, вошедшим в историю под именем движения луддитов. Философия Руссо дает, с одной стороны, ответ на высокую психологическую цену, которую личность платит за стремительные перемены, происходящие в мире, в том числе и материальном, и нередко воспринимаемые ею как разрыв в развитии. Показательно, что, не успели мы в России до конца закрыть аналогичную тему, как ее подхватили антиглобалисты во всем мире. С другой стороны, она открыла литературе (включая фантастическую, до которой тогда было еще очень далеко) сюжет, постоянно обсуждаемый в ней вот уже почти триста лет.

Понятно, почему на таком фоне Иммануил Кант (1724— 1804) считал, что принципиальное значение в культуре играет мораль* Повернув по-другому проблему, поднятую Руссо, он приходит к выводу, что знание не ведет автоматически к нрав-

109

ствснности, которую он понимает как долженствование, ограничивающее стихийно-непосредственные влечения человека.

Именно потому этика — элемент культуры; ведь она приобретается, создается, формируется, а не заложена в человеке от природы. И естественно, она различна в зависимости от типа цивилизации. Отсюда вытекает суждение о том, что любой поступок может считаться действительно хорошим, если способен стать универсальным, приемлемым для всех.

Кант создал классическую формулу этического оправдания культуры. Согласно ему нравственность, а именно самоограничение и самоподчинение долгу, возвышает над повседневностью и природой, делает homo sapiens культурным существом, человеком. Она есть самостоятельный выбор личности и, значит, характерна только для свободного индивидуума. Мера же контролируемой ею его внутренней свободы служит индикатором его самоуважения и достоинства.

Наконец, Кант является отцом наиболее краткого, емкого и выразительного определения предмета раздумий, который занимал многих философов до и после него: «Две вещи наполняют душу всегда новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, — это звездное небо надо мной и моральный закон во мне».

Насколько сам Кант был чужд всякому беспорядку и внезапным порывам выхода за привычные границы, показывают два исторических анекдота о нем.

Главные часы его родного Кенигсберга, который Кант, кстати, никогда не покидал, магистраты сверяли по нему, профессору местного университета: стук его трости раздавался на ратушной площади во все времена года и при любой погоде ровно в семь часов вечера.

Всю свою жизнь он чурался женщин. И вот однажды его друзья, более простые в обращении с ними, тайно привели в его дом и затворили в его спальне куртизанку, обещав ей заплатить только в том случае, если ей повезет лишить их девственного приятеля невинности. Затем все собрались на банкет. Кто-то из приглашенных сумел до этого замкнуть ставни на окнах дортуара. А когда хозяина за чем-то туда отправили, закрыли за ним дверь снаружи, чтобы все пути к его отступлению были отрезаны. И продолжили пирушку. Наутро они поинтересовались у него, как он доволен проведенным временем. «Не понимаю, что вы все в этом находите, суета какая-то», — последовал ответ.

110

Фридрих Шиллер (1759—1805) — великий практик и теоретик художественного творчества — в силу великолепного литературного таланта придавал исключительное значение эстетической составляющей культуры. Он прямо противопоставлял

добро и красоту меркантилизму.

Хотя максима «Красота спасет мир* принадлежит не ему, он первым, после древних, высказал убеждение в ее сотерических свойствах, ибо писал, что красота лучше и короче прочего ведет человечество к свободе, добру и справедливости.

Шиллер не оставил в стороне и искусство как инструмент, которым люди создают мир прекрасного. Оно, по его мнению, составляет условие, без которого нельзя сформировать разумную личность.