Концепция игровой культуры

Иохан Хейзинга (1872—1945). Об игровой стихии писали уже Платон, И. Кант, Ф. Шиллер, Х.Г. Гадамер и многие другие из тех, кто затрагивал в своих произведениях вопросы искусства. Неудивительно: ведь эстетика построена на игре. Даже К. Маркс не чурался подобной фразеологии, правда, в ином контексте — когда говорил об иррациональных моментах, влияющих на поведение рынков.

Но только Хейзинга сформулировал игровую концепцию культуры взамен марксистской трудовой. Похоже, труд действительно не сыграл той судьбоносной роли в становлении человека, которую ему приписывал Ф. Энгельс современной наукой в процессе наблюдений и экспериментов установлено, что трудовые навыки имеют и орудия для добывания пищи применяют не только приматы, но и многие животные, занимающие намного более низкую ступеньку в эволюции, например, каланы.

Хейзинга обратил внимание на то, что игра старий культуры. Уже высшие млекопитающие пользуются ею в воспитании своего потомства. Так же происходит и с нашими детьми. В период младенчества человечества, насколько можно судить по сохранившимся доныне архаичным обществам, игра представляет собой важнейшую форму общения с окружающим миром. В ее среде складываются идеалы, представления о жизненной и потусторонней перспективе, об индивидуальном предназначении, фантазии и мечтания, лежащие в основе креатива. В ней складывается система символов, ибо, как и последние, ее правила условны, т.е. символичны. Значит, игра имеет не только краеугольную образовательную функцию, но и порождает самое культуру.

Во всякой игре присутствует, согласно концепции Хейзинги, духовный аспект. Ей присущ свой язык. Она стимулирует прогресс его традиционных вербальных форм, которые, как и остальное на свете, формирует дух, переходя от идеи к материальному объекту и, затем, — к его мысленному образу. Да и сами многочисленные разновидности культа искони неразрывно пере-

131

плетены с ней, обретая постепенно все более отчетливые очертания священной игры. Трудно, отметим от себя, отрицать, например, известную театральность обрядности даже современных монотеистических мировых религий. В частности, более богатая эмоциональными эффектами, внешним убранством и роскошью атрибутики, в сравнении с католицизмом и протестантством, постановка православного богослужения составляет одну из существенных причин его растущей сейчас привлекательности для западноевропейцев.

Хейзинга подробно останавливается на эстетической составляющей игры. Он рассматривает игровые формы поэзии, такие как комедия и трагедия эллинов и пр. Достаточно сказать, что первая (по-гречески κομωδία) вышла из сельской мистерии с пасторальным пением и пляской. Собственно, музыка и танец вообще суть специфические версии игры.

Надо сказать, что в истории известны три вида танцев. Во-первых — боевой. Кроме первобытных этносов, его пережитки находим в боевых искусствах Востока, например, каратэ. Недаром поединок высших мастеров в них напоминает вальс «с гляделками» соперников вокруг друг друга: они не вступают в контактую борьбу, но побеждают силой духа, передаваемой взглядом. Во-вторых — охотничий мужской и дублирующий его на ином материале хозяйственный женский. В непосредственной связи с последними находится феномен параллельного существования (там, где это еще сохранилось) в рамках одного языка мужского и женского его вариантов, когда одно и то же слово в одном случае обозначает, к примеру, стрелу, а в другом — веретено, и т.д. В сложных отношениях с ними находится и табу мужчине прикасаться к предметам женского обихода, и наоборот. В-третьих — обязательно двуполый любовный или эротический. Популярность танцев во времена жестких сексуальных ограничений мотивировалась тем, что это была единственная разрешенная форма любовного контакта между людьми, не образующими (еще либо уже) общую семью. Другого содержания, кроме эротики, строго говоря, у них и не было. Поэтому распространение половой свободы в XX в. привело к утрате танцем первоначального смысла и его вырождению в экстатические подергивания, где пол партнера не имеет принципиального значения.

Поскольку жизнь Хейзинги пришлась на период коренного слома привычных стереотипов и агрессивный прорыв на поверх ность ползучего практицизма, а также контркультур коммунизма и национал-социализма, он принадлежал когорте пессимис-

132

тов, не видевших у цивилизации хорошего будущего. Он полагал, что уже в XIX в. игра исчезла окончательно, а духом завладело прозаическое понятие пользы.