Глава 3

Непатологические реакции в виде суицидального поведения относят к ситуационным видам реагирования. А. Г. Амбрумова (1983) выделяет по характеру феноменологии и динамике шесть типов этих ситуационных реакций: эмоционального дисбаланса, пессимистическая, отрицательного баланса, демобилизации, оппозиции и дезорганизации. Понятно, что уже само название этих реакций предполагает, что ведущую роль в их генезе играют ситуационные суици-догенные факторы. Каждая из этих реакций при их усилении в плане интенсивности переживаний может уже обусловливать качественный сдвиг психической деятельности в виде уже упомянутых выше акцентированных реакций, в рамках которых суицидальное поведение прежде всего определяется характером и особенностями самого состояния человека в период времени, предшествующий покушению на самоубийство. В первую очередь это относится к таким реакциям, как реакция эгоцентрического переключения и психалгии (душевной боли). И хотя Э. Шнейдман считал, что душевная боль характерна для любого суицида, ее наличие еще не может непосредственно становиться детерминантой суицида у всех самоубийц.

Трудно себе представить, что реакция эгоцентрического переключения как крайний вариант аффективно суженного сознания, доходящая в своих крайних проявлениях до сумеречного в рамках патологического аффекта, не является определяющим фактором генеза суицидального поведения. Здесь сознание переключается на субъективные импульсы, а сама по себе ситуация отходит на задний план. Следует также учесть, что в подобных реакциях ситуация, оцениваемая как суицидогенная, практически может отсутствовать или, по крайней мере, сплошь и рядом не переживается самим суицидентом как тупиковая. В реакциях эгоцентрического переключения (они будут приведены в соответствующей главе) никакого поиска решения может и не происходить, а в отдельных случаях мотивация суицида в момент совершения аутоагрессивных действий может даже отсутствовать и возникает позднее, когда требуется объяснить самому себе и окружающим случившееся. Однако в момент так называемого молниеносного суицида возникающая суицидальная идеация (мысли о самоубийстве) практически по времени не разделена с намерениями и конкретными действиями, направленными на прекращение собственной жизни.

Стоящие на границе между ситуационными непатологическими формами реагирования и психическими расстройствами акцентированные реакции представляют собой переходную зону. И если наличие синдромов измененного сознания по типу сумеречного детерминанта суицидального поведения, по мнению автора монографии, ле-

Детерминанты суицидального поведения

157

жит в регистре статусно-личностных суицидогенных факторов, то в переходной зоне можно говорить о смешении причинных факторов суицида без четкого их разграничения. Естественно, что указать границу и клинически определить переход от психологического понятия «кон-стрикция души» (Э. Шнейдман) к психопатологическому сумеречному состоянию сознания и его своеобразному варианту, эгоцентрическому переключению, определяемому в рамках суицидологии, практически невозможно.

Так называемое «тоннельное сознание» Э. Шнейдмана рассматривалось (без выделения специальных терминов) уже в работах неоднократно цитируемого выше «сюисюдолога» П. Г. Розанова (1891) для обоснования того, что самоубийца «должен быть рассматриваем как умственно нездоровый человек». Доказательства этого автор видел в наличии у суицидентов состояния аффективно суженного сознания, при котором отсутствует «борьба противоположных представлений». Однако в рамках развиваемых выше положений о причинных факторах суицида важно представление того, что суицидальное поведение может быть детерминировано в первую очередь самим состоянием суицидента. Это может наблюдаться и в рамках заведомых психических расстройств, и в пределах так называемых акцентированных реакций, занимающих промежуточную зону между нормой и патологией. Реального противодействия аффективно суженному сознанию и возникающим в рамках этого суицидальным тенденциям оказать невозможно. В качестве антисуицидального фактора здесь могли бы выступать гипотетические механизмы противодействия возможному сужению психической жизни самоубийцы на фоне неблагоприятно складывающейся констелляции различных суицидогенных факторов.

Среди упомянутых выше акцентированных реакций, по-видимому, одной из наиболее часто встречающихся является реакция душевной боли (психалгии). По мнению Э. Шнейдмана, невыносимая психическая боль является общим стимулом суицида, это то, от чего суици-дент «стремится убежать» в своем желании «прекратить поток сознания». При этой реакции не наблюдается выраженного изменения сознания, хотя и отмечаются некоторое сужение мотивационной сферы и ограничение сферы общения. В соответствии с преобладающим аффектом психалгии могут быть разделены на тревожные, тоскливые и дис-форические (раздражительные). В любом случае реакции по типу непереносимой психической боли связаны с повышенной интенсивностью отрицательных эмоций. Важно, что реакция психалгии, как и описанная выше реакция эгоцентрического переключения, также может быть расценена как своеобразная переходная зона.

158 ГЛАВА 3

С одной стороны, это переход от упомянутых выше ситуационных непатологических реакций (эмоционального дисбаланса, пессимистических и др.), в структуре которых в той или иной форме всегда присутствуют изменения эмоциональности с общим фоном сниженного настроения; с другой стороны — от несомненных психических расстройств в виде депрессий различного генеза и выраженности (от легких до тяжелых депрессивных эпизодов, сопровождающихся психотическими симптомами). Как известно, депрессивные состояния нередко сами становятся непосредственным источником и движущей силой суицидального поведения. В таких случаях суицид детерминируется теми или иными психопатологическими феноменами, связанными с депрессией.

Скорее как пример трудностей определения детерминант суицидального поведения и существования статусно-личностного регистра суи-цидогенных факторов, а вовсе не для клинической диагностики ниже приводятся некоторые хорошо известные обстоятельства одного самоубийства. Этот суицид нередко рассматривается почти как символ эпохи репрессий. Автор не только не собирается ставить какой бы то ни было посмертный диагноз самоубийце, но и не может этого сделать и по причине отсутствия данных, и в силу убеждения в нелепости посмертных диагнозов, публикуемых вне специальной медицинской документации (на последнюю, естественно, распространяется понятие врагебная тайна).

Самоубийство Марины Ивановны Цветаевой действительно выступает почти как символ. «Он не мылил петлю в Елабуге...» — по-видимому, никому не надо расшифровывать, кто это делал. Трагическая судьба самой поэтессы и ее близких, эмиграция, возвращение на Родину, обстоятельства жизни перед войной, эвакуация и самоубийство — все воспринимается в едином контексте, в котором на первый план выступает открытое или подразумеваемое обвинение эпохи. Говоря языком суицидологии, здесь слишком много ситуационных суи-цидогенных факторов. Автор настоящей монографии вовсе не собирается опровергать устоявшееся представление о не вызывающих никаких сомнений причинах этого самоубийства.

Выше отмечалась относительно малая информативность двух предсмертных записок, однако записки Марины Ивановны, по мнению автора настоящей работы, являются исключением и заставляют задумываться о состоянии, в котором было совершено самоубийство. Речь идет не о генезе состояния, предшествующего самоубийству, но о самом этом состоянии и его возможном влиянии на формирование суицида.

Детерминанты суицидального поведения

159

Вот одна из предсмертных записок Марины Цветаевой, адресованная сыну: «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик» (напечатанные курсивом слова выделены автором записки).

Эта записка ни в коей мере не имеет целью поставить какой-то предсмертный или посмертный диагноз. Тайну своей смерти и характер психических переживаний непосредственно перед самоубийством Марина Ивановна унесла с собой. Вместе с тем предсмертное обращение Марины Цветаевой к сыну, безусловно, содержит информацию о характере ее состояния накануне самоубийства. Выделенные поэтессой слова о собственной измененности и болезни указывают на особое состояние психики в тот период. О том, что выделенные слова не носят случайного характера, свидетельствует и содержащаяся в другом предсмертном послании просьба к знакомым помочь отправить сына к Асеевым, так как «со мной он пропадет» (эти слова вновь выделены самой Мариной Ивановной).

Не только предсмертные записки, но и поведение Марины Цветаевой перед самоубийством говорят о наличии в тот период состояния, безусловно сыгравшего свою роковую роль в случившемся. Автор монографии еще раз повторяет, что у него нет никакого желания «рядить в сумасшедшие» одного из своих любимых поэтов. Речь идет не о диагнозе состояния или личности Марины Цветаевой, а о том, что одна из причин ее самоубийства лежала в рамках так называемого статусно-личностного регистра суицидогенных факторов. По мнению автора, этот регистр и определил в первую очередь детерминанту суицидального поведения. Возможно, что своевременно распознанное суицидогенное состояние могло бы и предотвратить трагедию. Однако сказанное выше никак нельзя понимать как своеобразный упрек окружению поэта, ее близким. (Хотя поведение некоторых из них, судя по имеющимся воспоминаниям, было весьма далеко от адекватного ответа на «крик о помощи».) И понятно, что о каком-либо возможном врачебно-психотерапевтическом вмешательстве в тех конкретных условиях говорить, естественно, не приходится.

Приведенная предсмертная записка Марины Цветаевой скорее иллюстрирует трудности определения характера причинных факторов суицида, нежели четко и однозначно определяет детерминанты суицидального поведения. В то же время эта записка — относительно редкий вариант исключительной информативности предсмертного послания самоубийцы. Мнения специалистов-исследователей о наличии

160