разрядки, напряжения, которые ощущаются как тревога. Когда Фрейд совершил сдвиг к структурной теории, он изменил мнение на про­ тивоположное, решив, что вытеснение представляет собой ответ на тревогу и что это лишь один из нескольких способов, которым че­ ловеческие существа пытаются избежать непереносимый накал ир­ рационального страха. Он стал интерпретировать психопатологию как состояние, в котором защитные усилия не сработали, в котором тревога ощущается несмотря на привычные способы человека отра­ жать её или в котором поведение, маскирующее тревогу, становится саморазрушительным. В пятой и шестой главах я подробно рассма­ триваю защиты, описанные Зигмундом Фрейдом и Анной Фрейд, а также другими аналитиками и исследователями.

Традиция объектных отношений

В то время как эго-психологи намечали пути теоретического по­ нимания пациентов, чьи психологические процессы описывались структурной моделью, в Европе, и особенно в Англии, некоторые теоретики изучали другие бессознательные процессы и их прояв­ ления. Некоторые, например Мелани Кляйн (Klein; напр. 1932, 1957), работали как с детьми, так и с пациентами, которых Фрейд считал слишком больными для прохождения анализа. Эти пред­ ставители «британской школы» психоанализа выяснили, что для описания наблюдаемых ими процессов необходим иной язык. В те­ чение многих лет их работа оставалась противоречивой, отчасти из-за особенностей личности, склонностей и убеждений тех, кто в ней участвовал, отчасти по причине того, что о феноменах, ко­ торые считаются примитивными, писать трудно. Теоретики объ­ ектных отношений боролись за то, чтобы оформить довербальные, дорациональные процессы в рационально опосредованные слова. Хотя они разделяли уважение Фрейда к силе бессознатель­ ной динамики, по определённым ключевым вопросам они с ним не соглашались.

Р. Фэйрберн (W. R. D. Fairbairn; напр. 1954), к примеру, пря­ мо отвергал биологизм Фрейда, высказав предположение, что люди ищут не столько удовлетворения влечений, сколько отно­ шений. Другими словами, ребенок не настолько сильно сфокуси­ рован на получении материнского молока, сколько на проживании

опыта кормления, включая ощущение тепла и привязанности, ко­ торое сопутствует этому опыту Психоаналитики, испытавшие вли­ яние Шандора Ференци (Sandor Ferenczi; такие как Майкл и Элис Балинт (Michael & Alice Balint), которых относят к «венгерской школе» психоанализа, занимались исследованиями первично­ го проживания любви, привлекательности, творческих способно­ стей и связности самости, которые не укладываются чётко в рамки структурной теории Фрейда. В рамках объектных отношений ак­ цент делался не на том, с каким влечением неверно обошлись в дет­ стве пациента, или какая фаза развития не была пройдена должным образом, или какие защиты Эго преобладают. Вместо этого внима­ ние уделялось тому, какими были основные объекты любви в мире ребёнка, каков был опыт их проживания, как они и их чувственные аспекты были интернализованы, а также как их внутренние образы

ирепрезентации живут в бессознательной жизни взрослых. В тра­ диции объектных отношений проблемы эдиповой фазы принимают менее угрожающие размеры по сравнению с темами безопасности

исилы, сепарации и индивидуализации.

Термин «объектные отношения» выбран неудачно, посколь­ ку в психоанализе «объект» обычно означает «человек». Он проис­ ходит из ранних объяснений Фрейдом инстинктивных влечений, которые имели источник (телесное напряжение), цель (биологиче­ ское удовлетворение) и объект (обычно человек, поскольку влече­ ния, которые Фрейд считал центральными в психологии человека, были сексуальными и агрессивными). Выражение устоялось, не­ смотря на малопривлекательные, механистичные коннотации, по­ скольку существуют случаи, когда важный «объект» не является че­ ловеком (например, американский флаг для патриота) или является частью человеческого существа (материнская грудь, улыбка отца, голос сестры и т. д.)

Представления Фрейда не противоречили разработке и разви­ тию теории объектных отношений. Понимание важности актуальных и проживаемых младенческих объектов ребёнка обретает форму в его концепции «семейного романа» и в признании того, насколько раз­ ной может быть эдипова фаза для ребёнка в зависимости от личности родителей, а также в его растущем акценте на связанные с отношени­ ями факторы в лечении. Ричард Стерба (Richard Sterba, 1982) и дру­ гие знавшие Фрейда специалисты писали, что он бы приветствовал это направление психоанализа.

К середине XX века формулировки объектных отношений бри­ танской и венгерской школ поразительным образом развивались в одном русле с разработками терапевтов из США, называвших себя межличностными психоаналитиками. Эти теоретики, в число которых входили Гарри Стэк Салливан, Эрих Фромм, Карен Хор­ ни, Клара Томпсон, Отто Уилл, Фрида Фромм-Райхманн и Харольд Сирлз, как и их европейские коллеги, пытались работать с более тяжёлыми пациентами. Их отличие от аналитиков объектных от­ ношений по другую сторону Атлантического океана заключалось, главным образом, в том, насколько серьёзный упор они делали на интернализованной природе ранних объектных отношений: терапев­ ты американского склада в целом меньше акцентировались на упря­ мо присутствующих бессознательных образах ранних объектов и на аспектах этих объектов. Обе группы приписывали меньшее значение роли терапевта в качестве «передатчика» инсайта и больше сконцен­ трировались на важности установления эмоциональной защищённо­ сти. Фромм-Райхманн (Fromm-Reichmann, 1950) известна своим за­ мечанием: «Пациент нуждается в переживании, а не в объяснении».

Фрейд совершил переход к межличностной теории лечения, когда перестал рассматривать перенос своих пациентов как от­ клонение, которое просто нужно объяснить, и начал видеть в них эмоциональный контекст, необходимый для лечения. Указывая на ценность изгнания пациентом внутреннего образа проблемного ро­ дителя посредством помещения этого образа в терапевта и непови­ новения ему, он заметил: «Невозможно убить врага заочно, как не­ возможно убить его портрет»15 (Freud, 1912). Уверенность в том, что эмоциональная связь между терапевтом и клиентом состав­ ляет наиболее важный целебный фактор в терапии, стала осново­ полагающим принципом современных аналитических терапевтов (Blagys & Hilsenroth, 2000). Это убеждение подкреплено значи­ тельным объёмом эмпирических исследований результатов психо­ терапии (Norcross, 2002; Strupp, 1989; Wampold, 2001; Zuroff & Blatt, 2006) и, похоже, применимо как к психодинамическим, так и к не­ психодинамическим видам терапии (Shedler, 2010).

Концепции объектных отношений позволили терапевтам рас­ пространить эмпатию на сферу проживания межличностной связи их клиентов. Они могут находиться в состоянии психологического

15 Фрейд 3. О динамике переноса // Сочинения по технике лечения. — М.: СТД, 2008.

слияния с другим человеком, когда Я и объект эмоционально нераз­ личимы. Они могут быть в пространстве диады, когда объект ощу­ щается как находящийся на их стороне или на противоположной. Или же они могут видеть окружающих как полностью независи­ мых от них существ. Движение ребёнка от непосредственно прожи­ ваемого им симбиоза (раннее младенчество) через противостояние я-и-ты (возраст около двух лет) и через более сложные варианты идентификации (от трёх лет и старше) стало в этой теории более значимым, чем оральные, анальные и эдипальные пристрастия этих стадий. Эдипова фаза была признана не только психосексуальным, но и когнитивным рубежом, поскольку она представляет победу над инфантильным эгоцентризмом, позволяя ребёнку понять, что два человека (родители, в классической парадигме) могут иметь между собой отношения, которые не вовлекают ребёнка.

Появление концепций европейских теоретиков объектных от­ ношений и американских межличностных терапевтов возвестило о значительном продвижении в лечении, поскольку психологию многих клиентов, особенно страдающих от более серьёзных видов психопатологии, весьма непросто истолковать в терминах Ид, Эго

иСуперэго. Вместо интегрированного Эго с функцией самонаблю­ дения такие люди, кажется, имеют различные «эго-состояния», со­ стояния разума, в которых они чувствуют и ведут себя определён­ ным образом, часто контрастирующим с тем, как они чувствуют

иведут себя в другие моменты. В плену этих состояний они могут быть неспособны думать объективно о том, что происходит в них са­ мих, и они могут настаивать, что их текущие эмоциональные пере­ живания естественны и неизбежны в их ситуации.

Клиницисты, пытаясь помочь таким сложным пациентам, об­ наружили, что терапия продвигается лучше, если удаётся выяс­ нить, какой именно внутренний родитель или другой важный ран­ ний объект активируется в то или иное время, а не относится к ним так, будто существует постоянное Я со зрелыми защитами, которые можно использовать. Таким образом, появление точки зрения, ос­ нованной на объектных отношениях, имело значительные послед­ ствия для расширения масштаба и диапазона лечения (L. Stone, 1954). Терапевты теперь могли слушать голоса «интроектов», тех интернализованных других, которые влияли на ребёнка и продол­ жают жить во взрослом и в отношении которых клиент ещё не до­ стиг удовлетворительной психологической сепарации.

Согласно этой формулировке личность можно рассматривать как устойчивые паттерны поведения или бессознательного побуж­ дения других к поведению, подобному прожитым объектам ранне­ го детства. «Стабильная нестабильность» пограничного клиента (Schmideberg, 1947; Kernberg, 1975) стала более теоретически по­ нятной и, как следствие, клинически более доступной. Обладая ме­ тафорами и моделями теории объектных отношений, пропущенны­ ми через внутренние образы и эмоциональные реакции на общение с пациентом, терапевт получил новые возможности понимания того, что происходит в терапии, особенно если не удавалось получить до­ ступ к наблюдающему Эго. Например, когда больной пациент разра­ жался параноидной обличительной речью, терапевт мог осмыслить её как воссоздание пациентом ощущения безжалостной и неспра­ ведливой критики, которой он подвергался, будучи ребёнком.

В психоаналитическом сообществе развилось новое понимание контрпереноса, отражавшее накопленный клинический опыт и зна­ комство с работами теоретиков объектных отношений, писавших о своих внутренних реакциях на пациентов. В Соединённых Шта­ тах можно выделить Гарольда Сирлза (Harold Searles), откровен­ но описавшего естественные бури контрпереноса, когда в 1959 году он написал статью об усилиях психотиков свести терапевтов с ума. В Британии Д. Винникотт (D. W. Winnicott) очень мужественно опи­ сывал свои переживания в знаменитой статье 1949 года «Ненависть в контрпереносе» («Hate in the countertransference»). Фрейд воспри­ нимал сильные эмоциональные реакции на пациентов как признак недостаточного знания аналитиком самого себя и неспособность поддерживать доброжелательное врачебное отношение к другому человеку, находящемуся в кабинете. Вразрез с этой привлекательной рациональной позицией аналитики, работающие с психотическими клиентами и теми, кого мы сейчас диагностируем как пограничных, травмированных или обладающих личностными расстройствами, отмечали, что одно из лучших их средств для понимания этих захле­ стываемых эмоциями, дезорганизованных, отчаявшихся, мучающих­ ся людей — их собственный интенсивный ответный контрперенос.

В этом же русле Генрих Ракер (Heinrich Racker, 1968), южно­ американский аналитик, испытавший влияние Кляйн (Klein), пред­ ложил клинически полезные категории «конкордантного» и «ком­ плементарного» контрпереноса. Первый термин относится к чувству (эмпатичному) терапевта, которое пациент ощущал, бу­

дучи ребёнком, в отношении раннего объекта; второе означает чув­ ство терапевта (неэмпатичное с точки зрения клиента), которое ощущал объект по отношению к ребёнку.

Например, один из моих пациентов в течение нескольких сеан­ сов, как казалось, никуда не продвигался. Я заметила, что каждый раз, как он кого-нибудь упоминал, он присоединял нечто вроде уст­ ной сноски, например: «Мардж — это секретарь на третьем этаже, я с ней обедаю по вторникам», даже если он часто говорил о Мардж раньше. Я прокомментировала его привычку, предположив, что, воз­ можно, кто-то из его семьи не слушал его внимательно: создавалось ощущение, что он предполагал, будто я не помнила никого из глав­ ных фигур в его текущей жизни. Он горячо возразил, что его роди­ тели очень им интересовались, особенно его мать. Потом он затя­ нул длинную защитную тираду о ней, в течение которой я начала, сама того не замечая, чувствовать очень сильную скуку. Внезапно я осознала, что за последние несколько минут не слышала ни одного его слова. Я уплыла в грёзы о том, как представлю нашу с ним ра­ боту как клинический случай своим титулованным коллегам и как их впечатлят мои навыки и моё представление о его лечении. Ког­ да я вытянула себя из этой нарциссической фантазии и начала слу­ шать снова, я поразилась, услышав, как он в контексте защиты своей матери против обвинений в недостаточном внимании говорил, что каждый раз, когда он играл в спектаклях в начальной школе, она го­ товила ему самые изысканные костюмы во всём классе, репетирова­ ла с ним каждую строку диалога снова и снова и сидела перед ним

впервом ряду в день его выступления, лучась гордостью.

Вмоей фантазии я стала поразительно похожа на мать из его школьных лет, заинтересованная в нём преимущественно как в ис­ точнике роста моей собственной репутации. Ракер (Racker, 1968) назвал бы такой контрперенос комплементарным, поскольку моё эмоциональное состояние было похоже на состояние одного из зна­ чимых объектов детства. Если бы вместо этого я, по-видимому, как и клиент в своём детстве, почувствовала, что на самом деле он не прислушивался ко мне, а ценил преимущественно за то, что я те­ шила его самолюбие (равновероятно возможный результат эмоцио­ нальной атмосферы между нами), в этом случае мой контрперенос считался бы конкордантным.

Этот процесс бессознательной индукции установок, сравни­ мых с теми, что были ассимилированы в раннем детстве, может

показаться весьма таинственным. Но существуют пути рассмотре­ ния этих феноменов, делающие их более доступными для понима­ ния. В первые один-два года жизни большая часть коммуникации между ребёнком и окружающими происходит невербально. Люди, которые общаются с малышами, улавливают их потребности, пре­ жде всего руководствуясь интуитивными, эмоциональными реак­ циями. Любой, кому доводилось ухаживать за новорожденным, или кто был до слёз тронут мелодией, или необъяснимо влюблялся, под­ твердит, что невербальная коммуникация может быть удивительно мощной. Со времени первого издания этой книги произошёл насто­ ящий взрыв в нейробиологическом понимании развития младенца (Beebe & Lachmann, 1994; Sasso, 2008) — в исследовании коммуни­ кации «правыми полушариями» (Fosha, 2005; Schore, 2003а, 2003b; Trevarthen & Aitken, 1994), роли зеркальных нейронов (Olds, 2006; Rizzolatti & Craighero, 2004), того, как мозг клиента и терапевта ме­ няется в процессе близкой эмоциональной связи, включая терапию (Kandel, 1999; Tronick, 2003), — всё это реализует надежду Фрейда (1895), что однажды у нас появятся химические и неврологические объяснения для того, что он мог описать лишь в метафорах.

До того, как у нас появились исследования с применением функциональной магнитно-резонансной томографии (фМРТ), для описания этих процессов аналитические теории создавали гипо­ тетические модели, предполагая, что во время установления кон­ такта мы исходим из опыта нашего раннего младенчества, который шире границ формальных, логических, легко облекаемых в сло­ ва взаимодействий. Феномен параллельных процессов (Ekstein & Wallerstein, 1958), идея которого предполагает те же самые эмоцио­ нальные и довербальные источники, подробнейшим образом описан в клинической литературе по супервизии. Превращение контрпере­ носа из препятствия в союзника стало одним из важнейших вкладов теории объектных отношений (см. Ehrenberg, 1992; Maroda, 1991).

Психология самости16

Теория оказывает влияние на практику, равно как и испытывает влияние практики. Когда многие терапевты сталкиваются с аспекта­

16 Здесь и далее: «селф» (англ, self) имеет значение «Я», «сам», «само-».

ми психологии, неадекватно описываемыми превалирующими мо­ делями, наступает время очередного сдвига парадигмы (Kuhn, 1970; Spence, 1987). К 60-м годам XX века многие практики сообщали, что проблемы их пациентов было трудно описать языком существо­ вавших на то время аналитических моделей. Иначе говоря, цен­ тральные жалобы многих людей, обратившихся за лечением, нельзя было свести ни к трудностям с усмирением инстинктивных потреб­ ностей и их ограничителей (теория влечений), ни к жёсткому функ­ ционированию определённых защит от тревоги (эго-психология), ни к активации внутренних объектов, от которых человек неадек­ ватно дифференцировался (теория объектных отношений). Веро­ ятно, эти процессы можно было свести к существующим теориям, но в этом случае им недоставало бы ни экономичности объяснений, ни объяснительной силы, которых ждут от хорошей теории.

Вместо наполненности бушующими примитивными интроектами, что так удачно описывала теория объектных отношений, многие пациенты середины XX века жаловались на чувство пустоты — ка­ залось, внутренние объекты не донимали их, а вовсе отсутствовали. Этим людям не хватало чувства внутреннего направления и надёж­ ных ценностей, задающих ориентиры, и они обращались за терапи­ ей для того, чтобы найти в жизни смысл. На поверхности они могли казаться преисполненными чувством собственного достоинства, но внутренне находились в постоянном поиске подтверждений того, что их принимают, любят или ценят. Даже у клиентов, чьи проблемы ле­ жали в иной плоскости, можно было заметить чувство внутреннего замешательства по поводу самооценки и базовых ценностей.

Обладая хронической потребностью в признании извне, та­ кие пациенты рассматривались аналитически ориентированны­ ми практиками как имеющие нарциссическое ядро, даже когда они не подходили под стереотип «фаллической» нарциссической лич­ ности (высокомерной, тщеславной, обаятельной), которую описал W. Reich (1933). Контрперенос, который они вызывали, был приме­ чателен не интенсивностью, а скукой, нетерпением и выраженным раздражением. Специалисты, работавшие с такими клиентами, со­ общали, что чувствовали себя неважными, невидимыми, обесценен­ ными или переоцененными ими. Терапевт не чувствовал, что его це­ нят как реального человека, который старается помочь, — вместо этого, казалось, его воспринимали как заменимый источник нагне­ тания и выплёскивания эмоций.

Складывалось впечатление, что расстройство этих людей было сфокусировано вокруг их ощущения того, кто они есть, каковы их ценности и что поддерживает их самооценку. Иногда они могли го­ ворить, что не знают, кто они и что по-настоящему важно для них помимо получения подтверждений, что они сами что-то значат. С традиционной точки зрения они не выглядели очевидно «застряв­ шими» (они управляли своими импульсами, обладали силой Эго, межличностной стабильностью), но тем не менее чувствовали недо­ статочно удовольствия в жизни и недостаточно естественной гордо­ сти за самих себя. Некоторые практики считали их неизлечимыми, поскольку помочь человеку развить Я — намного более монумен­ тальная задача, нежели помочь исправить или переориентировать то, что уже существует. Другие работали в направлении поиска но­ вых идей, посредством которых можно было лучше концептуализи­ ровать и, следовательно, излечить страдание этих людей. Для этого некоторые оставались в рамках существовавших психодинамиче­ ских моделей (например, Эриксон и Ролло Мэй в русле эго-психо- логии, Кернберг и Мастерсон в русле объектных отношений); дру­ гие стали искать новые направления. Карл Роджерс (Carl Rogers, 1951, 1956) вышел из психоаналитической традиции, чтобы разра­ ботать теорию и терапию, отличительной особенностью которой стал акцент на развитии клиентом своего Я и самооценки.

В рамках психоанализа Хайнц Кохут (Heinz Kohut) сформули­ ровал новую теорию «самости», её развития, возможных искажений

илечения. Он подчёркивал нормальную потребность в идеализации,

атакже угрозу последствий для взрослой психопатологии ситуации, когда человек вырастает без объектов, которые могут быть вначале идеализированы, а потом постепенно и безболезненно деидеализированы. Работы Кохута (напр. 1971,1977,1984) доказали свою ценность не только для тех, кто искал новые пути понимания и оказания помо­ щи нарциссическим клиентам. Они также продвинули общую перео­ риентацию в направлении размышления о людях в терминах структур самости, репрезентаций самости, образов самости и того, как самоо­ ценка человека начинает зависеть от внутренних процессов. Понима­ ние пустоты и боли людей, не обладающих надёжным Суперэго, стало сосуществовать с сопереживанием, которое аналитики уже ощущали по отношению к тем, чьё Суперэго было чрезмерно строгим.

Работы Кохута, их влияние на других авторов (например, Джор­ джа Этвуда, Шелдона Баха, Майкла Баша, Джеймса Фоссхейджа, Ар­

нольда Голдберга, Элис Миллер, Эндрю Моррисона, Донны Орандж, Пола и Анны Орнстайн, Эстель Шейн, Роберта Столороу, Эрнеста Вольфа) и общий тон, который они придали переосмыслению психо­ логических проблем, имели важные следствия для диагностики. Этот новый способ концептуализации клинического материала снабдил аналитическую теорию языком «самости» и подтолкнул исследова­ телей к попыткам понять объёмы переживаний самости в людях. Те­ рапевты начали замечать, что у пациентов, не выделяющихся особым общим нарциссизмом, можно видеть работу процессов, направлен­ ных на поддержание самооценки, связанности и чувства связности самости — функций, которые не акцентировались в основной мас­ се более ранней литературы. Защиты были переосмыслены не толь­ ко как средства обезопасить человека от тревоги из-за Ид, Эго и Су­ перэго, но также с целью поддержания целостного, положительного чувства Я (Goldberg, 1990b). Проводящие опрос специалисты могли более полно понять пациентов, в дополнение к традиционным вопро­ сам о защитах («Чего боится этот человек? Когда этот человек боит­ ся, что он делает?» [Waelder, I960]) спрашивая: «Насколько уязвима самооценка человека? Что человек делает, когда она под угрозой?»

Пользу этой теории можно продемонстрировать на клиниче­ ском примере. Двое пациентов могут пребывать в состоянии кли­ нической депрессии с практически идентичными вегетативными симптомами (проблемы со сном, нарушения аппетита, слезливость, психомоторная заторможенность и т. д.), в то же время обладая в кор­ не отличными субъективными переживаниями. Один пациент чув­ ствует себя плохим в смысле собственной моральной неполноцен­ ности или порочности. Он раздумывает о самоубийстве, потому что убеждён, что его существование лишь усугубляет мировые пробле­ мы и что он сделает планете одолжение, если избавит её от своего тлетворного влияния. Другой чувствует себя не в моральном смыс­ ле плохим, а внутренне пустым, дефективным, уродливым. Он также размышляет о самоубийстве, но не для того, чтобы помочь миру, а по­ тому, что не видит смысла жить. Первый испытывает острое чувство вины, второй — всеобъемлющий стыд. В терминах объектных отно­ шений, первый человек наполнен интернализованными другими, ко­ торые говорят ему, что он плохой; второй пуст и лишён всяких ин­ тернализаций, которые могли бы дать ему какое-либо направление.

Диагностическое различие между первым типом депрессии (которая в ранней психоаналитической литературе фигурировала