Приложение 3 Образ Космической Игры в художественной литературе

Туда, туда, где Изанаги

Читала Моногатари Перуну,

А Эрот сел на колени Шангти

И седой хохол на лысой голове

Бога походит на снег,

Где Амур целует Маа-Эму,

А Тиэн беседует с Индрой,

Где Юнона с Цинтекуатлем

Смотрят Корреджио

И восхищены Мурильо,

Где Ункулункулу и Тор

Играют мирно в шашки,

Облокотясь на руку,

И Хоккусаем восхищена

Астарта - туда, туда!

Велемир Хлебников

Дорогой читатель, очень надеюсь на твою помощь в пополнении этого раздела для следующего издания книги!

Омар Хайям

Бог – в жилах дней. Вся жизнь – Его игра.

Из ртути Он – живого серебра.

Блеснёт луной, засеребрится рыбкой…

Он – гибкий весь, и смерть – Его игра.

* * *

Кто мы ?– Куклы на нитках, а кукольщик наш – небосвод.

Он в большом балагане своем представленье ведет.

Он сейчас на ковре бытия нас попрыгать заставит,

А потом в свой сундук одного за другим уберет.

* * *

Николай Гумилев. Сочинения. В 3 тт. Т.1. М., 1991. (С. 220, 296, 318).

ПРАПАМЯТЬ

И вот вся жизнь! Круженье, пенье,

Моря, пустыни, города,

Мелькающее отраженье

Потерянного навсегда.

Бушует пламя, трубят трубы,

И кони рыжие летят,

Потом волнующие губы

О счастье, кажется, твердят.

И вот опять восторг и горе,

Опять, как прежде, как всегда,

Седою гривой машет море,

Встают пустыни, города.

Когда же наконец, восставши

От сна, я буду снова я –

Простой индиец, задремавший

В священный вечер у ручья?

ШЕСТОЕ ЧУВСТВО

Прекрасно в нас влюбленное вино,

И добрый хлеб, что в печь для нас садится,

И женщина, которою дано,

Сперва измучившись, нам насладиться.

Но что нам делать с розовой зарей

Над холодеющими небесами,

Где тишина и неземной покой,

Что делать нам с бессмертными стихами?

Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.

Мгновение бежит неудержимо,

И мы ломаем руки, но опять

Осуждены идти все мимо, мимо.

Как мальчик, игры позабыв свои,

Следит порой за девичьим купаньем

И, ничего не зная о любви,

Все ж мучится таинственным желаньем.

Как некогда в разросшихся хвощах

Ревела от сознания бессилья

Тварь скользкая, почуя на плечах

Еще не появившиеся крылья, -

Так век за веком – скоро ли Господь? –

Под скальпелем природы и искусства

Кричит наш дух, изнемогает плоть,

Рождая орган для шестого чувства.

ТЕАТР

Все мы, святые и воры,

Из алтаря и острога,

Все мы – смешные актеры

В театре Господа Бога.

Бог восседает на троне,

Смотрит, смеясь, на подмостки,

Звезды на пышном хитоне –

Позолоченные блестки.

Так хорошо и привольно

В ложе предвечного света.

Дева Мария довольна,

Смотрит, склоняясь, в либретто:

«Гамлет? Он должен быть бледным.

Каин? Тот должен быть грубым…»

Зрители внемлют победным

Солнечным, ангельским трубам.

Бог, наклонясь, наблюдает,

К пьесе он полон участья.

Жаль, если Каин рыдает,

Гамлет изведает счастье!

Так не должно быть по плану!

Чтобы блюсти упущенья,

Боли, глухому титану,

Вверил он ход представленья.

Боль вознеслася горою

Хитрой раскинулась сетью,

Всех, утомленных игрою,

Хлещет кровавою плетью.

Множатся пытки и казни…

И возрастает тревога:

Что, коль не кончится праздник

В театре Господа Бога?

* * *

Зинаида Гиппиус. Стихотворения; Живые лица. М., 1991. С. 209.

ИГРА

Совсем не плох и спуск с горы:

Кто бури знал, тот мудрость ценит.

Лишь одного мне жаль: игры…

Ее и мудрость не заменит.

Игра загадочней всего

И бескорыстнее на свете.

Она всегда – ни для чего,

Как ни над чем смеются дети.

Котенок возится с клубком,

Играет море в постоянство…

И всякий ведал – за рулем –

Игру бездумную с пространством.

Играет с рифмами поэт,

И пена – по краям бокала…

А здесь, на спуске, разве след –

След от игры остался малый.

Пускай! Когда придет пора

И все окончатся дороги,

Я об игре спрошу Петра,

Остановившись на пороге.

И если нет игры в раю,

Скажу, что рая не приемлю.

Возьму опять суму мою

И снова попрошусь на землю.

* * *

Иоганн-Вольфганг Гете. Избранные сочинения по естествознанию. Изд. АН СССР. 1957, С. 361-363.

Природа! Окруженные и охваченные ею, мы не можем ни выйти из нее, ни глубже в нее проникнуть. Непрошенная, нежданная, захватывает она нас в вихрь своей пляски, и несется с нами, пока, утомленные, мы не выпадем из ее рук. Она творит вечно новые образы; что есть в ней, того еще не было; что было, не будет, все ново, - а все только старое. Мы живем посреди нее, но чужды ей. Она вечно говорит с нами, но тайн своих не открывает. Мы постоянно действуем на нее, но нет у нас над нею никакой власти. Кажется, все основывает она на личности, но ей дела нет до лиц. Она вечно творит и вечно разрушает, но мастерская ее недоступна. Она вся в своих чадах, а сама мать, где же она? – Она единственный художник: из простейшего вещества творит она противоположнейшие произведения, без малейшего усилия, с величайшим совершенством и на все кладет какое-то нежное покрывало. У каждого ее создания особенная сущность, у каждого явления отдельное понятие, а все едино. Она дает дивное зрелище; видит ли она его сама, не знаем, но она дает для нас, а мы, незамеченные, смотрим из-за угла. В ней все живет, совершается, движется, но вперед она не идет. Она вечно меняется, и нет ей ни на мгновенье покоя. Что такое остановка – она не ведает, она положила проклятие на всякий покой. Она тверда, шаги ее измерены, уклонения редки, законы непреложны. Она беспрерывно думала и мыслит постоянно, но не как человек, а как природа. У нее свой собственный, всеобъемлющий смысл, но никто его не подметит. Все люди в ней, и она во всех. Со всеми дружески ведет она игру, и чем больше у ней выигрывают, тем больше она радуется. Со многими так скрытно она играет, что незаметно для них кончается игра. Даже в неестественном есть природа, на самом грубом филистерстве лежит печать ее гения. Кто не видит ее повсюду, тот нигде не видит ее лицом к лицу. Она любит себя бесчисленными сердцами и бесчисленными очами глядит на себя. Она расчленилась для того, чтобы наслаждаться собою. Ненасытимо стремясь передаться, осуществиться, она производит все новые и новые существа способные к наслаждению. Она радуется мечтам. Кто разбивает их в себе или в других, того наказывает она, как страшного злодея. Кто ей доверчиво следует, того она прижимает, как любимое дитя, к сердцу. Нет числа ее детям. Ко всем она равно щедра, но у нее есть любимцы, которым много она расточает, много приносит в жертву. Великое она принимает под свой покров. Из ничтожества выплескивает она свои создания и не говорит им, откуда они пришли и куда идут. Они должны идти: дорогу знает она. У ней мало стремлений, но они вечно деятельны, вечно разнообразны. Зрелище ее вечно ново, ибо она непрестанно творит новых созерцателей. Жизнь – ее лучшее изобретение; смерть для нее средство для большей жизни. Она окружает человека мраком и гонит его вечно к свету. Она приковывает его к земле и отрывает его снова. Она дает потребности, ибо любит движение, и с непонятною легкостью возбуждает его. Каждая потребность есть благодеяние, быстро удовлетворяется и быстро опять возникает. Много новых источников наслаждения в лишних потребностях, которые дает она; но все опять приходит в равновесие. Каждое мгновение она употребляет на достижение далекой цели, и каждую минуту она у цели. Она – само тщеславие, но не для нас – для нас она святыня. Она позволяет всякому ребенку мудрить над собой.; каждый глупец может судить о ней; тысячи проходят мимо нее и не видят; всеми она любуется и со всеми ведет свой расчет. Ее законам повинуются даже и тогда, когда им противоречат; даже и тогда действуют согласно с ней, когда хотят действовать против нее. Всякое ее деяние благо, ибо всякое необходимо; она медлит, чтобы к ней стремились; она спешит, чтобы ею не насытились. У нее нет речей и языка, но она создает тысячи языков и сердец, которыми она говорит и чувствует. Венец ее – любовь. Любовью только приближаются к ней. Бездны положила она между созданиями, и все создания жаждут слиться в общем объятии. Она разобщила их, чтобы опять соединить. Одним прикосновением уст к чаше любви искупает она целую жизнь страданий.

Она все. Она сама себя и награждает, и наказывает, и радует, и мучит. Она сурова и кротка, любит и ужасает, немощна и всемогуща. Все в ней непрестанно. Она не ведает прошедшего и будущего; настоящее – ее вечность. Она добра. Я славословлю ее со всеми ее делами. Она премудра и тиха. Не вырвешь у нее признания в любви, не выманишь у ней подарка, разве добровольно подарит она. Она хитра, но только для доброй цели, и всего лучше не замечать ее хитрости. Она целостна и вечно недокончена. Как она творит, так можно творить вечно. Каждому является она в особенном виде. Она скрывается под тысячью имен и названий, и все одна и та же. Она ввела меня в жизнь, она и уведет. Я доверяю ей. Пусть она делает со мной, что хочет. Она не возненавидит свои творения. Я ничего не сказал о ней. Она уже сказала, что истинно, и что ложно. Всё её вина и её заслуга.

* * *

Герман Гессе. Из романа «Степной волк» (Собрание сочинений: В 4 тт. Т.2. СПб. 1994. 415 с.)

« - Теперь мы отдохнули, — сказал Пабло, — мы подкрепились и немного поболтали. Если вы уже не чувствуете усталости, я поведу вас сейчас в свою панораму и покажу вам свой маленький театр. Согласны?

Мы поднялись, Пабло, улыбаясь, пошел впереди, отворил какую-то дверь, отдернул какую-то портьеру, и мы очутились в круглом, подковообразном коридоре театра, как раз посредине, и в обе стороны шел изогнутый проход мимо множества, невероятного множества узких дверей, за которыми находились ложи.

- Это наш театр, - объявил Пабло, - веселый театр, надеюсь, вам удастся здесь посмеяться.

При этом он громко засмеялся, он издал всего каких-нибудь два-три звука, но они пробрали меня насквозь, это был снова тот звонкий, странный смех, который я уже раньше слышал сверху.

- В моем театрике столько лож, сколько вы пожелаете, десять, сто, тысяча, и за каждой дверью вас ждет то, чего вы как раз ищете. Это славная картинная галерея, дорогой друг, но вам не было бы никакой пользы осматривать ее таким, как вы есть. Вы были бы скованы и ослеплены тем, что вы привыкли называть своей личностью. Вы, несомненно, давно догадались, что преодоление времени, освобождение от действительности и как бы там еще ни именовали вы вашу тоску, означают не что иное, как желание избавиться от своей так называемой личности. Она – тюрьма, в которой вы сидите. И войди вы в театр таким, как вы есть, вы увидели бы все глазами Гарри, сквозь старые очки Степного волка. Поэтому вас приглашают избавиться от этих очков и соблаговолить сдать эту глубокоуважаемую личность в здешний гардероб, где она будет к вашим услугам в любое время. Прелестный бал, в котором вы участвовали, трактат о Степном волке, наконец, маленькое возбуждающее средство, которое мы только что приняли, пожалуй, достаточно вас подготовили. Сдав свою уважаемую личность, Гарри, вы получите в свое распоряжение левую сторону театра, а Гермина – правую, встретиться вы можете внутри в любое время. Гермина, будь добра, зайди пока за портьеру, я хотел бы сначала провести Гарри.

Гермина удалилась направо, пройдя мимо огромного зеркала, покрывавшего заднюю стену от пола до свода.

- Ну вот, Гарри, теперь ступайте и будьте в хорошем настроенье. Привести вас в хорошее настроенье, научить вас смеяться и есть цель всей этой затеи – надеюсь, вы не доставите мне хлопот. Вы ведь хорошо себя чувствуете? Да? Не боитесь? Вот и прекрасно, вот и отлично. Теперь, без страха и с полным удовольствием, вы вступите в наш фиктивный мир, войдя в него, как то принято, путем маленького фиктивного самоубийства.

Он снова достал карманное зеркальце и поднес его к моему лицу. Опять на меня глядел смятенный, туманный, размываемый Степным волком Гарри – хорошо знакомая и действительно неприятная картина, уничтожение которой не могло тревожить меня.

- Эту ненужную уже картинку вы сейчас погасите, дорогой друг, она теперь ни к чему. Вам достаточно, когда это позволит ваше настроенье, взглянуть на нее с искренним смехом. Вы находитесь сейчас в школе юмора, вы должны научиться смеяться. Ну, а всякий высокий юмор начинается с того, что перестаешь принимать всерьез собственную персону.

Я пристально поглядел в зеркальце, в ах-ты-зеркальце-в-руке, в котором свершал свои подергиванья Гарри-волк. На миг что-то во мне дрогнуло, глубоко внутри, тихо, но мучительно, как воспоминанье, как тоска по дому, как раскаянье. Затем легкая подавленность сменилась новым чувством, похожим на то, которое испытываешь, когда у тебя из челюсти, замороженной кокаином, выдернут больной зуб, - чувство глубокого облегченья и одновременно удивленья, что было совсем не больно. И к этому чувству примешивалась какая-то бодрая веселость и смешливость, которой я не смог противостоять, отчего и разразился спасительным смехом.

Мутная картинка в зеркальце дрогнула и погасла, его маленькая круглая плоскость стала вдруг словно бы выжженной, - серой, шероховатой и непрозрачной. Пабло со смехом швырнул эту стекляшку, она покатилась и затерялась где-то на полу бесконечного коридора.

- Смеялся ты хорошо, Гарри, - воскликнул Пабло, - ты еще научишься смеяться, как бессмертные. Ну вот, наконец ты убил Степного волка. Бритвами тут ничего не сделаешь, смотри, чтобы он оставался мертвым! Сейчас ты сможешь покинуть глупую действительность. По ближайшему поводу мы выпьем на брудершафт. Никогда, дорогой, ты не нравился мне так, как сегодня. И если потом для тебя это еще будет иметь значенье, мы сможем с тобой потом и философствовать, и диспутировать, и говорить о музыке, и о Моцарте, и о Глюке, и о Платоне, и о Гёте, сколько ты пожелаешь. Теперь ты поймешь, почему это раньше не получалось... Надо надеяться, тебе повезет, и от Степного волка ты на сегодня избавишься. Ведь твое самоубийство, конечно, не окончательное. Мы находимся сейчас в магическом театре, здесь есть только картины, а не действительность. Выбери себе какие-нибудь славные и веселые картины и докажи, что ты в самом деле уже не влюблен в свою сомнительную личность! Но если ты все-таки хочешь вернуть ее, тебе достаточно снова взглянуть в зеркало, которое я теперь тебе покажу. Ты ведь знаешь старую мудрую пословицу: лучше одно зеркальце в руке, чем два на стенке. Ха-ха! (Опять он рассмеялся так прекрасно и страшно.) Ну вот, а теперь осталось проделать одну совсем маленькую, веселую церемонию. Теперь ты отбросил очки твоей личности, так взгляни же разок в настоящее зеркало! Это доставит тебе удовольствие.

Со смехом и забавными поглаживаньями он повернул меня так, что я оказался напротив огромного стенного зеркала. В нем я увидел себя.

Какое-то короткое мгновенье я видел знакомого мне Гарри, только с необыкновенно веселым, светлым, смеющимся лицом. Но не успел я его узнать, как он распался, от него отделилась вторая фигура, третья, десятая, двадцатая, и все огромное зеркало заполнилось сплошными Гарри или кусками Гарри, бесчисленными Гарри, каждого из которых я видел и узнавал лишь в течение какой-то молниеносной доли секунды. Иные из этого множества Гарри были моего возраста, иные старше, иные были древними, иные совсем молодыми, юношами, мальчиками, школьниками, мальчишками, детьми. Пятидесятилетние и двадцатилетние Гарри бегали и прыгали вперемешку, тридцатилетние и пятилетние, серьезные и веселые, степенные и смешные, хорошо одетые, и оборванные, и совсем голые, безволосые и длиннокудрые, и все были мной, и каждого я видел один миг и вмиг узнавал, и каждый затем исчезал, они разбегались во все стороны, налево, направо, убегали в глубину зеркала, выбегали из зеркала. Один из них, молодой элегантный парень, бросился, смеясь, Пабло на грудь, обнял его и с ним убежал. А другой, который особенно мне понравился, красивый, очаровательный мальчик шестнадцати или семнадцати лет, как молния, выбежал в коридор, стал жадно читать надписи на всех, этих дверях, я побежал за ним, перед одной дверью он остановился, я прочел надпись на ней:

Все девушки твои!

Опусти в щель одну марку

Этот милый мальчик подпрыгнул, взвился головой вперед, ринулся в щель и исчез за дверью.

Пабло тоже исчез, да и зеркало как будто исчезло, а с ним и все эти бесчисленные образы Гарри. Я почувствовал, что предоставлен теперь себе самому и театру и стал с любопытством ходить от двери к двери, читая на каждой надпись, соблазн, обещанье» (С.357-361).

* * *

«Я снова находился в круглом коридоре, еще не остыв от этого приключенья с охотой. И отовсюду, со всех бесчисленных дверей, манили надписи:

Mutabor

Превращение в любых животных и любые растения

Обучение индийскому искусству любви

Курс для начинающих: 42 разных способа любви

Камасутра

Наслаждение от самоубийства!

Ты доконаешь себя смехом

Хотите превратиться в дух?

Мудрость Востока

О, если б у меня была тысяча языков!

Только для мужчин

Закат Европы

Цены снижены. Все еще вне конкуренции

Воплощение искусства

Время превращается в пространство с помощью музыки

Смеющаяся слеза

Кабинет юмора

Игры отшельника

Полноценная замена любого общения

Ряд надписей тянулся бесконечно. Одна гласила:

Урок построения личности

Успех гарантируется

Это показалось мне достойным вниманья, и я вошел в соответствующую дверь.

Я оказался в сумрачной тихой комнате, где без стула, на восточный манер, сидел на полу человек, а перед ним лежало что-то вроде большой шахматной доски. В первый момент мне показалось, что это мой друг Пабло, - во всяком случае, он носил такую же пеструю шелковую куртку и у него были такие же темные сияющие глаза.

- Вы Пабло? – спросил я.

- Я никто, - объяснил он приветливо. – У нас здесь нет имен, мы здесь не личности. Я шахматист. Желаете взять урок построения личности?

- Да, пожалуйста.

- Тогда, будьте добры, дайте мне десяток-другой ваших фигур.

- Моих фигур?..

- Фигур, на которые, как вы видели, распадалась ваша так называемая личность. Ведь без фигур я не могу играть.

Он поднес к моим глазам зеркало, я снова увидел, как единство моей личности распадается в нем на множество «я», число которых, кажется, еще выросло. Но фигуры были теперь очень маленькие, размером с обычные шахматные. Тихими, уверенными движеньями пальцев игрок отобрал несколько десятков и поставил их на пол рядом с доской. При этом он монотонно, как повторяют хорошо заученную речь или лекцию, твердил:

- Вам известно ошибочное и злосчастное представленье, будто человек есть некое постоянное единство. Вам известно также, что человек состоит из множества душ, из великого множества «я». Расщепление кажущегося единства личности на это множество фигур считается сумасшествием, наука придумала для этого названье – шизофрения. Наука права тут постольку, поскольку ни с каким множеством нельзя совладать без руководства, без известного упорядоченья, известной группировки. Не права же она в том, что полагает, будто возможен лишь один, раз навсегда данный, непреложный, пожизненный порядок множества подвидов «я». Это заблужденье науки имеет массу неприятных последствий, ценно оно только тем, что упрощает состоящим на государственной службе учителям и воспитателям их работу и избавляет их от необходимости думать и экспериментировать. Вследствие этого заблужденья «нормальными», даже социально высокосортными, считаются часто люди неизлечимо сумасшедшие, а как на сумасшедших, смотрят, наоборот, на иных гениев. Поэтому несовершенную научную психологию мы дополняем понятием, которое называем искусством построения. Тому, кто изведал распад своего «я», мы показываем, что куски его он всегда может в любом порядке составить заново и добиться тем самым бесконечного разнообразия в игре жизни. Как писатель создает драму из горстки фигур, так и мы строим из фигур нашего расщепленного «я» все новые группы с новыми играми и напряженностями, с вечно новыми ситуациями. Смотрите!

Тихими, умными пальцами он взял мои фигуры, всех этих стариков, юношей, детей, женщин, все эти веселые и грустные, сильные и нежные, ловкие и неуклюжие фигуры, и быстро расставил из них на своей доске партию, где они тотчас построились в группы и семьи для игр и борьбы, для дружбы и вражды, образуя мир в миниатюре. Перед моими восхищенными глазами он заставил этот живой, но упорядоченный маленький мир двигаться, играть и бороться, заключать союзы и вести сраженья, осаждать любовью, вступать в браки и размножаться; это была и правда многоперсонажная, бурная и увлекательная драма.

Затем он весело провел рукой по доске, осторожно опрокинул фигуры, сгреб их в кучу и задумчиво, как разборчивый художник, построил из тех же фигур совершенно новую партию, с совершенно другими группами, связями и сплетеньями. Вторая партия была родственна первой: это был тот же мир, и построена она была из того же материала, но переменилась тональность, изменился темп, переместились акценты мотивов, ситуации приобрели иной вид.

И вот так этот умный строитель строил из фигур, каждая из которых была частью меня самого, одну партию за другой, все они отдаленно походили друг на друга, все явно принадлежали к одному и тому же миру, имели одно и то же происхожденье, но каждая была целиком новой.

- Это и есть искусство жить, - говорил он поучающе. – Вы сами вольны впредь на все лады развивать и оживлять, усложнять и обогащать игру своей жизни, это в ваших руках. Так же как сумасшествие, в высшем смысле, есть начало всяческой мудрости, так и шизофрения есть начало всякого искусства, всякой фантазии. Даже ученые это уже наполовину признали, о чем можно прочесть, например, в «Волшебном роге принца», очаровательной книжке, где кропотливый и прилежный труд ученого облагораживается гениальным сотрудничеством нескольких сумасшедших художников, засаженных в психиатрические лечебницы. Возьмите с собой ваши фигурки, эта игра еще не раз доставит вам радость. Фигуру, которая сегодня выросла в несносное пугало и портит вам партию, вы завтра понизите в чине, и она станет безобидной второстепенной фигурой. А из милой, бедной фигурки, обреченной, казалось уже, на сплошные неудачи и невезенье, вы сделаете в следующей партии принцессу. Желаю вам хорошо повеселиться, сударь» (С.371-374).

* * *

«Где был Пабло? Где была Гермина? Где был тот умный малый, что так красиво болтал о построении личности?

Я еще раз взглянул в зеркало. Я тогда, видно, спятил. Никакого волка, вертевшего языком, за высоким стеклом не было. В зеркале стоял я, стоял Гарри, стоял с серым лицом, покинутый всеми играми, уставший от всех пороков, чудовищно бледный, но все-таки человек, все-таки кто-то, с кем можно было говорить.

- Гарри, - сказал я, - что ты здесь делаешь?

- Ничего, - сказал тот, в зеркале, - я просто жду. Жду смерти.

- А где смерть? - спросил я.

- Придет, - сказал тот.

И я услыхал музыку, донесшуюся из пустых помещений внутри театра, прекрасную и страшную музыку, ту музыку из «Дон-Жуана», что сопровождает появление Каменного гостя. Зловещим гулом наполнили этот таинственный дом ледяные звуки, пришедшие из потустороннего мира, от бессмертных.

«Моцарт!» — подумал я и вызвал этим словом, как заклинаньем, самые любимые и самые высокие образы моей внутренней жизни.

Тут позади меня раздался смех, звонкий и холодный как лед, смех, рожденный неведомым человеку потусторонним миром выстраданного, потусторонним миром божественного юмора. Я обернулся, оледененный и осчастливленный этим смехом, и тут показался Моцарт, прошел, смеясь, мимо меня, спокойно направился к одной из дверей, что вели в ложи, отворил ее и вошел внутрь, и я устремился за ним, богом моей юности, пожизненным пределом моей любви и моего поклоненья. Музыка зазвучала опять. Моцарт стоял у барьера ложи, театра не было видно, безграничное пространство наполнял мрак.

- Видите, - сказал Моцарт, - можно обойтись и без саксофона. Хотя я, конечно, не хочу обижать этот замечательный инструмент.

- Где мы? - спросил я.

- Мы в последнем акте «Дон-Жуана», Лепорелло уже на коленях. Превосходная сцена, да и музыка ничего, право. Хоть в ней еще и много очень человеческого, но все-таки уже чувствуется потустороннее, чувствуется этот смех – разве нет?

- Это последняя великая музыка, которая была написана, - сказал я торжественно, как какой-нибудь школьный учитель. – Конечно, потом был еще Шуберт, был еще Гуго Вольф, и бедного прекрасного Шопена тоже забывать я не должен. Вы морщите лоб, маэстро, - о да, ведь есть еще и Бетховен, он тоже чудесен. Но во всем этом, как оно ни прекрасно, есть уже какая-то отрывочность, какое-то разложенье, произведений такой совершенной цельности человек со времен «Дон-Жуана» уже не создавал.

- Не напрягайтесь, - засмеялся Моцарт, засмеялся со страшным сарказмом. – Вы ведь, наверно, сами музыкант? Ну так вот, я бросил это занятие, я ушел на покой. Лишь забавы ради я иногда еще поглядываю на эту возню.

Он поднял руки, словно бы дирижируя, и где-то взошла не то луна, не то какое-то другое бледное светило, я смотрел поверх барьера в безмерные глубины пространства, там плыли туманы и облака, неясно вырисовывались горы и взморья, под нами простиралась бескрайняя, похожая на пустыню равнина. На этой равнине мы увидели какого-то старого длиннобородого господина почтенного вида, который с печальным лицом возглавлял огромное шествие: за ним следовало несколько десятков тысяч мужчин, одетых в черное. Вид у него был огорченный и безнадежный, и Моцарт сказал:

- Видите, это Брамс. Он стремится к освобожденью, но время еще терпит.

Я узнал, что черные тысячи – это всё исполнители тех голосов и нот, которые, с божественной точки зренья, были лишними в его партитурах.

- Слишком густая оркестровка, растрачено слишком много материала, - покачал головой Моцарт.

И сразу затем мы увидели Рихарда Вагнера, который шагал во главе столь же несметных полчищ, и почувствовали, какая изматывающая обуза для него – эти тяжелые тысячи. Он тоже, мы видели, брел усталой походкой страдальца.

- Во времена моей юности, - заметил я грустно, - оба эти музыканта считались предельно противоположными друг другу.

Моцарт засмеялся.

- Да, это всегда так. Если взглянуть с некоторого расстояния, то такие противоположности обычно все ближе сходятся. Густая оркестровка не была, кстати, личной ошибкой Вагнера и Брамса, она была заблужденьем их времени.

- Что? И за это они должны так тяжко поплатиться? - воскликнул я обвиняюще.

- Разумеется. Дело идет по инстанциям. Лишь после того как они погасят долг своего времени, выяснится, осталось ли еще столько личных долгов, чтобы стоило взыскивать их.

- Но они же оба в этом не виноваты!

- Конечно, нет. Не виноваты они и в том, что Адам съел яблоко, а платить за это должны.

- Но это ужасно.

- Конечно. Жизнь всегда ужасна. Мы не виноваты, и все-таки мы в ответе. Родился — и уже виноват. Странно же вас учили закону Божьему, если вы этого не знали.

Я почувствовал себя довольно несчастным. Я увидел, как сам я, смертельно усталый странник, бреду по пустыне того света, нагруженный множеством ненужных книг, которые я написал, всеми этими статьями, всеми этими литературными заметками, а за мной следуют полчища наборщиков, которые должны были над ними трудиться, полчища читателей, которые должны были все это проглотить. Боже мой! А ведь, кроме того, были еще Адам, и яблоко, и весь остальной первородный грех. Все это, значит, надо искупить, пройти через бесконечное чистилище, и лишь потом встанет вопрос, есть ли за всем этим еще что-то личное, что-то собственное, или же все мои усилия и их последствия были лишь пустой пеной на море, лишь бессмысленной игрой в потоке событий.

Моцарт стал громко смеяться, увидев мое вытянувшееся лицо. От смеха он кувыркался в воздухе и дробно стучал ногами. При этом он покрикивал на меня:

- Что, мальчонка, свербит печенка, зудит селезенка? Вспомнил своих читателей, пройдох и стяжателей, несчастных пенкоснимателей, и своих наборщиков, подстрекателей-наговорщиков, еретиков-заговорщиков, паршивых притворщиков? Ну, насмешил, змей-крокодил, так ублажил, так уморил, что я чуть в штаны не наложил! Тебе, легковерному человечку, печатному твоему словечку, печальному твоему сердечку, поставлю для смеха поминальную свечку! Наврал, набрехал, языком натрепал, хвостом повилял, наплел, навонял. В ад пойдешь на муки вящие, на страданья надлежащие за писанья негодящие. Все, что ты кропал, ненастоящее, все-то ведь чужое, завалящее.

Это уже показалось мне наглостью, от злости у меня не осталось времени предаваться грусти. Я схватил Моцарта за косу, он взлетел, коса все растягивалась и растягивалась, как хвост кометы, а я, повиснув как бы на его конце, несся через вселенную. Черт возьми, до чего же холодно было в этом мире! Эти бессмертные любили ужасно разреженный ледяной воздух. Но он веселил, этот ледяной воздух, это я еще почувствовал в тот короткий миг, после которого потерял сознанье. Меня проняло острейшей, сверкающей, как сталь, ледяной радостью, желаньем залиться таким же звонким, неистовым, неземным смехом, каким заливался Моцарт. Но тут я задохнулся и лишился чувств» (С.384-388).

* * *

«Когда я пришел в себя, Моцарт, сидевший рядом со мной, как прежде, похлопал меня по плечу и сказал:

- Вы слышали вынесенный вам приговор. Придется, стало быть, вам привыкнуть слушать и впредь радиомузыку жизни. Это пойдет вам на пользу. Способности у вас, милый дуралей, из ряда вон маленькие, но теперь вы, наверно, постепенно все-таки поняли, чего от вас требуют! Вы готовы закалывать девушек, готовы торжественно идти на казнь, и вы были бы, вероятно, готовы также сто лет бичевать себя и умерщвлять свою плоть? Или нет?

- О да, готов всей душой! - воскликнул я горестно.

- Конечно! Вас можно подбить на любую лишенную юмора глупость, великодушный вы господин, на любое патетическое занудство! Ну, а меня на это подбить нельзя, за все ваше романтическое покаянье я не дам и ломаного гроша. Вы хотите, чтобы вас казнили. Вы хотите, чтобы вам отрубили голову, неистовый вы человек! Ради этого дурацкого идеала вы согласны совершить еще десять убийств. Вы хотите умереть, трус вы эдакий, а не жить. А должны-то вы, черт вас возьми, именно жить! Поделом бы приговорить вас к самому тяжкому наказанью.

- О, что же это за наказанье?

- Мы могли бы, например, оживить эту девушку и женить вас на ней.

- Нет, к этому я не готов. Вышла бы беда.

- А то вы уже не натворили бед! Но с патетикой и убийствами надо теперь покончить. Образумьтесь наконец! Вы должны жить и должны научиться смеяться. Вы должны научиться слушать проклятую радиомузыку жизни, должны чтить скрытый за нею дух, должны научиться смеяться над ее суматошностью. Вот и все, большего от вас не требуют.

Я тихо, сквозь сжатые зубы, спросил;

- А если я откажусь? А если я, господин Моцарт, не признаю за вами права распоряжаться Степным волком и вмешиваться в его судьбу?

- Тогда, - миролюбиво сказал Моцарт, - я предложил бы тебе выкурить еще одну мою папироску.

И пока он говорил это и протягивал мне папиросу, каким-то волшебством извлеченную им из кармана жилетки, он вдруг перестал быть Моцартом: он тепло смотрел на меня темными, чужеземными глазами и был моим другом Пабло и одновременно походил, как близнец, на того человека, который научил меня игре фигурками.

- Пабло! - воскликнул я, вздрогнув. - Пабло, где мы?

Пабло дал мне папиросу и поднес к ней огонь.

- Мы, - улыбнулся он, - в моем магическом театре, и если тебе угодно выучить танго, или стать генералом, или побеседовать с Александром Великим, то все это в следующий раз к твоим услугам. Но должен сказать тебе, Гарри, что ты меня немного разочаровал. Ты совсем потерял голову, ты прорвал юмор моего маленького театра и учинил безобразие, ты пускал в ход ножи и осквернял наш славный мир образов пятнами действительности. Это некрасиво с твоей стороны. Надеюсь, ты сделал это, по крайней мере, из ревности, когда увидел, как мы лежим с Герминой. С этой фигурой ты, к сожалению, оплошал – я думал, что ты усвоил игру лучше. Ничего, дело поправимое.

Он взял Гермину, которая в его пальцах сразу же уменьшилась до размеров шахматной фигурки, и сунул ее в тот же карман, откуда раньше извлек папиросу.

Приятен был аромат сладкого тяжелого дыма, я чувствовал себя опустошенным и готовым проспать хоть целый год.

О, я понял все, понял Пабло, понял Моцарта, я слышал где-то сзади его ужасный смех, я знал, что все сотни тысяч фигур игры жизни лежат у меня в кармане, я изумленно угадывал смысл игры, я был согласен начать ее еще раз, еще раз испытать ее муки, еще раз содрогнуться перед ее нелепостью, еще раз и еще множество раз пройти через ад своего нутра.

Когда-нибудь я сыграю в эту игру получше. Когда-нибудь я научусь смеяться. Пабло ждал меня. Моцарт ждал меня» (С.396-398).

* * *

Герман Гессе. Стихи из философского романа «Игра в бисер» (М. 1969. 543 с.)

УСТУПКА

Для тех, которым все от века ясно,

Недоуменья наши – праздный бред.

Двухмерен мир, - твердят они в ответ, -

А думать иначе небезопасно.

Ведь если мы допустим на минуту,

Что за поверхностью зияют бездны,

Возможно ль будет доверять уюту,

И будут ли укрытья нам полезны?

А потому для пресеченья трений

Откажемся от лишних измерений!

Коль скоро менторы судили честно,

И все, что ждет нас, наперед известно,

То третье измеренье неуместно.

ПОСЛЕДНИЙ МАСТЕР ИГРЫ СТЕКЛЯННЫХ БУС

Не выпуская из руки прибор,

Сидит он, горбясь. И война и мор

Прошлись окрест, так странен и печален

Развалин вид, и виснет плющ с развалин.

Пчелы вечерней медленное пенье

Легко дрожит, - покой и запустенье!..

А он стекляшки пестрые подряд

Перебирает, ловкою рукой

Их по одной располагая в строй,

Игрой назначенный, в разумный ряд.

Он в этом был велик, во время оно

Магистра имя было повсеместно

В кругу умов утонченных известно.

В числе светил первейших небосклона

Духовного повсюду он считался.

Теперь все кончено. Тот мир ушел.

О, если бы коллега постучался

Или пришел, робея, ученик!

Но нет их больше, нет ни тайн, ни школ,

Ни книг былой Касталии... Старик

Покоится, прибор держа в руке,

И, как игрушка, шарики сверкают,

Что некогда вмещали столько смысла.

Они выскальзывают, выбегают

Из дряхлых рук, теряются в песке ...

МЫЛЬНЫЕ ПУЗЫРИ

Как много дум, расчетов и сомнений

Понадобится, и года пройдут,

Пока старик из зыбких озарений

В свой поздний срок соткет свой поздний труд.

А юноша торопится меж тем

Мир изумить и спину гнет прилежно

Над построением философем –

Неслыханных и широты безбрежной.

Дитя в игру уходит с головой:

Притихши, бережно в тростинку дует,

И вот пузырь, как бы псалом святой,

Играет, славословит и ликует.

И так творятся в смене дней и лет

Из той же древней пены на мгновенье

Все те же сны, и нет у них значенья:

Но в них себя узнает и в ответ

Приветнее заблещет вечный свет.

ИГРА СТЕКЛЯННЫХ БУС

Удел наш – музыке людских творений

И музыке миров внимать любовно,

Сзывать умы далеких поколений

Для братской трапезы духовной.

Подобий внятных череда святая,

Сплетения созвучий, знаков, числ!

В них бытие яснеет, затихая,

И полновластный правит смысл.

Как звон созвездий, их напев кристальный, -

Над нашею судьбой немолчный зов,

И пасть дано с окружности астральной

Лишь к средоточью всех кругов.

* * *

Игорь Губерман. Из «Иерусалимских Гариков» (М. 1994)

Сметая наши судьбы, словно сор,

Не думая о том, кто обречен,

Безумный гениальный режиссер

Все время новой пьесой увлечен.

* * *

Азартно дух и плоть вершат пиры,

Азартны и гордыня, и разбой,

Бог создал человека для игры

И тайно соучаствует в любой.

Николай Заболоцкий. Столбцы и поэмы. Стихотворения. М., 1989. Сс. 180-181, 224-225, 234-235.

МЕТАМОРФОЗЫ

Как мир меняется! И как я сам меняюсь!

Лишь именем одним я называюсь, -

На самом деле то, что именуют мной, -

Не я один. Нас много. Я – живой.

Чтоб кровь моя остынуть не успела,

Я умирал не раз. О, сколько мертвых тел

Я отделил от собственного тела!

И если б только разум мой прозрел

И в землю устремил пронзительное око,

Он увидал бы там, среди могил, глубоко

Лежащего меня. Он показал бы мне

Меня, колеблемого на морской волне,

Меня, летящего по ветру в край незримый, -

Мой бедный прах, когда-то так любимый.

А я все жив! Все чище и полней

Объемлет дух скопленье чудных тварей.

Жива природа. Жив среди камней

И злак живой, и мертвый мой гербарий.

Звено в звено и форма в форму. Мир

Во всей его живой архитектуре –

Орган поющий, море труб, клавир,

Не умирающий ни в радости, ни в буре.

Как все меняется! Что было раньше птицей,

Теперь лежит написанной страницей;

Мысль некогда была простым цветком;

Поэма шествовала медленным быком;

А то, что было мной, то, быть может,

Опять растет и мир растений множит.

Вот так, с трудом пытаясь развивать

Как бы клубок какой-то сложной пряжи,

Вдруг и увидишь то, что должно называть

Бессмертием. О, суеверья наши!

СКВОЗЬ ВОЛШЕБНЫЙ ПРИБОР ЛЕВЕНГУКА

Сквозь волшебный прибор Левенгука

На поверхности капли воды

Обнаружила наша наука

Удивительной жизни следы.

Государство смертей и рождений,

Нескончаемой цепи звено, -

В этом мире чудесных творений

Сколь ничтожно и мелко оно!

Но для бездн, где летят метеоры,

Ни большого ни малого нет,

И равно беспредельны просторы

Для микробов, людей и планет.

В результате их общих усилий

Зажигается пламя Плеяд,

И кометы летят легкокрылей,

И быстрее созвездья летят.

И в углу невысокой вселенной,

Под стеклом кабинетной трубы,

Тот же самый поток неизменный

Движет тайная воля судьбы.

Там я звездное чую дыханье,

Слышу речь органических масс

И стремительный шум созиданья,

Столь знакомый любому из нас.

СОН

Жилец земли, пятидесяти лет,

Подобно всем счастливый и несчастный,

Однажды я покинул этот свет

И очутился в местности безгласной.

Там человек едва существовал

Последними остатками привычек,

Но ничего уж больше не желал

И не носил ни прозвищ он, ни кличек.

Участник удивительной игры,

Не вглядываясь в скученные лица,

Я там ложился в дымные костры

И поднимался, чтобы вновь ложиться.

Я уплывал, я странствовал вдали,

Безвольный, равнодушный, молчаливый,

И тонкий свет исчезнувшей земли

Отталкивал рукой неторопливой.

Какой-то отголосок бытия

Еще имел я для существованья,

Но уж стремилась вся душа моя

Стать ни душой, но частью мирозданья.

Там по пространству двигались ко мне

Сплетения каких-то матерьялов,

Мосты в необозримой вышине

Висели над ущельями провалов.

Я хорошо запомнил внешний вид

Всех этих тел, плывущих из пространства:

Сплетенье ферм, и выпуклости плит,

И дикость первобытного убранства.

Там тонкостей не видно и следа,

Искусство форм там явно не в почете,

И не заметно тягостей труда,

Хотя весь мир в движенье и в работе.

И в поведенье тамошних властей

Не видел я малейшего насилья,

И сам, лишенный воли и страстей,

Все то, что нужно, делал без усилья.

Мне не было причины не хотеть,

Как не было желания стремиться,

И был готов я странствовать и впредь,

Коль то могло на что-то пригодиться.

Со мной бродил какой-то мальчуган,

Болтал со мной о массе пустяковин.

И даже он, похожий на туман,

Был больше материален, чем духовен.

Мы с мальчиком на озеро пошли,

Он удочку куда-то вниз закинул

И нечто, долетевшее с земли,

Не торопясь, рукою отодвинул.

* * *

Руми. Ирано-таджикская поэзия. БВЛ, М., 1974, С. 179-182.

Вы, взыскующие бога средь небесной синевы,

Поиски оставьте эти, вы – есть Он, а Он – есть вы.

Вы – посланники Господни, вы пророка вознесли,

Вы – Закона дух и буква, веры твердь, ислама львы,

Знаки Бога, по которым вышивает вкривь и вкось

Богослов, не понимая суть божественной канвы.

Вы в источнике бессмертья, тленье не коснется вас,

Вы- циновка всеблагого, трон аллаха средь травы.

Для чего искать вам то, что не терялось никогда?

На себя взгляните – вот вы, от подошв до головы.

Если вы хотите бога увидать глаза в глаза –

С зеркала души смахните муть смиренья, пыль молвы.

И тогда, Руми подобно, истиною озарясь,

В зеркале себя узрите, ведь всевышний это вы.

* * *

О, правоверные, себя утратил я среди людей,

Я чужд Христу, исламу чужд, не варвар и не иудей.

Я четырех начал лишён, не подчинен движенью сфер,

Мне чужды запад и восток, моря и горы – я ничей.

Живу вне четырёх стихий, не раб ни неба, ни земли.

Я в нынешнем, я в прошлом дне теку, меняясь как ручей.

Ни ад, ни рай, ни этот мир, ни мир нездешний – не мои,

И мы с Адамом не в родстве – я не знавал эдемских дней.

Нет имени моим чертам, вне места и пространства я,

Ведь я – душа любой души, нет у меня души своей.

Отринув двойственность, я вник в неразделимость двух миров,

Лишь на неё взираю я, и говорю я лишь о ней.

Но скорбь, раскаянье и стыд терзали бы всю жизнь меня,

Когда б единый миг провел в разлуке с милою моей.

Ты до беспамятства, о Шамс, вином и страстью опьянён,

И в целом мире ничего нет опьянения нужней.

* * *

То любят безмерно, а то ненавидят меня,

То сердце дарят, то моё сокрушают, казня;

То властвую я как хозяин над мыслью своей,

То мысль моя держит в тисках меня, как западня;

То, словно Иосиф, чарую своей красотой,

То, словно Иакова скорби одела броня,

То, словно Иов, терпелив я, покорен и тих,

То полог терпенья сжигает страстей головня;

То полон до края, то пуст я, как полый тростник,

То чувств не сдержать, то живу безучастность храня;

То жадно за золотом брошусь я в самый огонь,

То золото щедро бросаю в объятья огня;

То страшен лицом я, уродлив, как ада гонец;

То лик мой сияет, красою прекрасных дразня,

То вера благая внушает смирение мне,

То мною владеет безверья и блуда возня;

То лев я свирепый, волк алчущий, злая змея,

То общий любимец, подобье прохладного дня;

То мерзок и дерзок, несносен и тягостен я,

То голос мой нежен и радует сердце звеня;

Вот облик познавших: они то чисты и светлы,

То грязью позора клеймит их порока ступня.

* * *

Бываю правдивым, бываю лжецом – все равны,

То светлый араб я, то чёрен лицом – все равны,

Я солнцем бываю, крылатым Симургом души,

Царя Сулеймана волшебным кольцом – все равны.

Я – буря и прах, я вода и огонь, я слыву

Порой благородным, порой подлецом – все равны.

Таджиком ли тюрком ли быть я умею любым,

Порой прозорливым, порою слепцом – все равны.

Я – день, я – неделя, я – год, Рамазан и Байрам,

Светильник, зажженный Всевышним Отцом – все равны.

Я цвет изменяю, я сменой желаний пленён,

Лишь миг – за новым иду бубенцом – все равны.

Мой месяц – над небом, при мне барабаны и стяг,

Шатёр мой сравнялся с небесным дворцом – все равны.

Я – выше людей, див и ангел – родня мне. Они

Одним осиянны нездешним венцом – все равны.

У ног моих пери и знатные родом – в пыли,

Они предо мною, певцом и жрецом – все равны.

Я Бога взыскую; мне ведома сущность вещей:

Все ночи и дни, что даны нам творцом – все равны.

Так сказано мною. Таков и сияющий Шамс:

То тучами скрыт, то горит багрецом – все равны.

* * *

Всему, что зрим прообраз есть, основа есть вне нас,

Она бессмертна – а умрет лишь то, что видит глаз.

Не жалуйся, что свет погас, не плач, что звук затих:

Исчезли вовсе не они, а отраженья их.

А как же мы и наша суть? Едва лишь в мир придем,

По лестнице метаморфоз свершаем наш подъем.

Ты из эфира камнем стал, ты стал травой потом,

Потом животным – тайна тайн в чередованье том!

И вот теперь ты человек, ты знаньем наделен,

Твой облик глина приняла – о, как непрочен он!

Ты станешь ангелом, пройдя недолгий путь земной,

И ты сроднишься не с землёй, а с горней вышиной.

О Шамс, в пучину погрузись, от высей откажись –

И в малой капле повтори морей бескрайних жизнь.

* * *

Тхить Нят Хань (современный вьетнамский буддийский учитель)

ЗОВИТЕ МЕНЯ МОИМИ ИСТИННЫМИ ИМЕНАМИ

Не говорите, что я завтра уйду,

Ибо и сегодня я всё ещё прихожу

Глубже всмотритесь, ведь я прихожу в каждый миг,

Чтобы почкою стать на весеннем побеге,

Крошечной птичкой с хрупкими крыльями

И песнь свою спеть в новом гнезде,

Чтобы стать гусеницей в сердцевине цветка

Или драгоценностью, что таит себя в камне.

Я всё ещё прихожу, чтоб смеяться и плакать,

Чтоб испытывать страх и лелеять надежду,

Ритм моего сердца – это смерть и рождение

Всего, что живёт.

Я мушка – однодневка, возникающая из куколки

На речной глади,

И я же – птица, что с наступлением весны

Прилетает, чтобы съесть эту мушку.

Я лягушка, радостно плавающая

В чистой воде пруда,

И я же – уж, что съедает лягушку,

Бесшумно приблизившись к ней.

Я дитя Уганды – кожа да кости,

Мои ноги тонки, как побеги бамбука,

И я же – торговец оружием,

Продающий Уганде то, что несёт смерть.

Я двенадцатилетняя девочка в маленькой лодке,

Над нею надругался морской пират –

И она бросилась в пучину океана.

И я же – пират,

И сердце моё всё ещё не способно понимать и любить.

Я член Политбюро,

В руках моих сосредоточена власть,

И я же – человек,

Который вынужден отдавать свой кровный долг

Согражданам, медленно умирая на каторге.

Моя радость подобна весне,

Вместе с ней распускаются цветы

На всех тропинках жизни.

Боль моя подобна реке слёз,

Переполняющей все четыре океана.

Пожалуйста, зовите меня моими истинными именами –

Тогда я смогу одновременно услышать свой плач и свой смех.

Тогда я смогу узреть, что мои боли и радости суть одно.

Пожалуйста, зовите меня моими истинными именами –

Тогда я смогу пробудиться, и врата моего сердца,

Врата сострадания

Будут открыты всегда.

* * *

Чхое Чхун Джон. Повесть о верном Чхое. Факсимиле корейской рукописи. М., 1971. С. 92.

В годы Чжэн-дэ один дровосек, погоняя перед собой вола, поднялся с топором в руках на вершину этой горы, чтобы нарубить дров. Там он увидел какого-то сёнбэ (ученого), который состязался в падок (корейская игра типа шашек) с отшельником. Они сидели под сосной. Дровосек, опершись о топор, загляделся на их игру. И вдруг топорище, изъеденное червями, сломалось! Дровосек испуганно огляделся: оказывается уже наступило утро! Сёнбэ дал ему вату, пропитанную соевой подливкой. Дровосек взял ее, положил в рот, попробовал на вкус, но есть не стал.

- Не хочешь есть – уходи! – сказал сёнбэ.

Дровосек пришел на то место, где был привязан вол и видит: вол-то давно уж пал – остались только белые косточки, прахом стало и вьючное седло! Дровосек очень испугался и, ничего не понимая, воротился домой. А домашние, решив, что он умер, три года провели в трауре, и тот день, когда он возвратился, был днем окончания траура! Дровосек, поразмыслив, понял, что он встретился с мудрецами, но, возвратившись на гору, никого уже там не нашел.

* * *

Низами. Пять поэм. БВЛ. М. 1968, С.712 (Из вступления к «Книге о счастье» в поэме «Искандер-наме»).

В вечном беге желают все нового дни,

Все наставника нового ищут они,

Песни прежние слушают чуть ли не с гневом

Благосклонны они только к новым напевам.

Время – кукольник: сдвинув завес пелену,

Преподносит народам он куклу одну.

И, глядишь, чародей этой лучшей из кукол

Всех взирающих души уже убаюкал.

Дни идут, вся истрепана кукла, - и вот

Из-за ткани волшебник другую берет.

Время, вечно вращаясь, все новые сказы

Одевает в парчу, и в шелка, и в алмазы.

Поглядите! Под пальцами ловкой руки

Все иные, иные пестреют венки.

Коль каменья одни станут дымкой одеты,

То из копи другие берут самоцветы.

Но навеки – мой сказ не напрасно возник –

У невесты моей будет розовый лик.

Хоть от книги моей вы не этого ждали,

Я иное сказать захотел бы едва ли.

* * *

Из философской лирики автора

Дорогой читатель! После прекрасных строк мастеров литературы я решаюсь представить свои вирши лишь с целью подтверждения сквозной мысли моего труда, что только собственное личное преображение, работа над собой открывает человеку иные, недоступные ранее для него, вершины саморазвития и творчества. – До декабря 1969 года – момента своего «второго рождения» и последующего упорного труда – я не только не мог писать стихи, но просто не «слышал», не чувствовал и не понимал их.

И – позволю себе в каком-то смысле пошутить немного, помещая в качестве эпиграфа к своим стихам, - стихи… о себе, написанные моим давним другом – философом, экспертом по развитию организаций, соавтором проблемно-деловых игр, профессором – Тамарой Петровной Фокиной:

О.В. Шимельфенигу

Красив как бабочка Махаон

Хитер как сказочный фараон

Высок как дерево на скале

Румян как заяц на вертеле

Вблизи хорош и хорош вдали

Ни пяди нет на него земли.

Т. Фокина 26.11.2000

* * *

Зачем по Земле, зачем по Земле ползешь ты, человек?

На кой же черт, на кой же черт тебе по кругу бег?

Не в этом смысл, не в этом смысл земного бытия –

А чтобы позади, а чтобы позади оставлять самого себя!

Оглянись назад, оглянись назад – удивишься больше всего –

Тому, кем ты был, тому, кем ты был до того.

1970

В подражание древним, Андрею, Регине и Славе -

на память о нашем застолье

Казалось совсем недавно

Закусывали мы помидором;

Сегодня – краснеет кирпич.

1975

СТАРАЯ, СТАРАЯ СКАЗКА

Ткется Сказка, льется Сказка

В недрах Мира-Божества,

Час настал – и в новой маске

В нашу жизнь она вошла.

1976

С.К.

Диалектика – переходы, переливы,

взаимная связь противоположностей

Смысл Мира - превращенья, поляров переход,

Игра антагонистов: рожденье - смерть, любовь и лед.

Познаем ли, услышим Мелодию судьбы,

Приняв в извечном ритме двуликие дары?

Там доля от германца как мертвый шаг звучит,

А вот и смех безумца, и нежность рук ночи.

Но главный тон – улыбка из сказочных глубин,

И в равновесье чутком мудрец неутомим.

Философ, стой бесстрашно на зыбком берегу, -

Глянь: волны превращений все тают на бегу.

1977

Герману М.

16 апреля был субботник, и мы уехали трудиться за город в совхоз. Во время перекура я забрел в лесок, вспоминая своего друга. Гревшаяся на солнышке лягушка заметила меня раньше и на всякий случаи прыгнула в талую лужу. Тогда я присел на высоком сухом месте и написал несколько строчек, которые назвал так:

ВЕСНОЙ - ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ МОЕГО ДРУГА

Проходят годы, наши годы,

Весна спешит зиме на смену,

Проходят радости, невзгоды,

И мы растим себе замену.

Но в этом вечном превращенье

Подобно чуду постоянство, -

Подарок друга – всепрощенье

За бегство в дальние пространства.

Как хорошо, покинув дали,

Где бури мысли, холод чувства,

У дружбы камелька причалить, -

У бухты жизни и искусства.

Стихи мы вместе почитаем.

Пропустим рюмку и другую,

Утопим старые печали,

Как будто вечно мы хмельные...

Мне захотелось прочесть это вслух, и я сказал:

Не бойся меня, лягушка!

Вылезай на свой теплый бугор,

И послушай мои стихи...

Вода взволновалась от какого-то внутреннего толчка, но по ее поверхности продолжали прыгать только водяные жуки и весело бежали струйки из-под нависшего серого сугроба…

1977

ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ, В МАЕ

Вот клоун снова растянулся,

А дети искренне смеются, -

И я рискую со стихами

Опять явиться перед вами…

Концерт мы вместе посетили,

А после чай на кухне пили.

Андрей и Майя с нами спорят,

Что чай не можем мы сготовить.

Регина, в храме муз витая,

Улыбкой Будды отвечает.

Так я, уж дома в кресле сидя,

Все продолжаю танец видеть

Смешного странного волчка,

Что встал пред нами на попа;

Два огонька во тьме мерцают,

И шутки весело летают;

Но вот круги воспоминаний

Затихли в закоулках дальних…

1977

ДРУГУ - КИНОРЕЖИССЕРУ

Жизнь сказала: «Поженимся?»

Я отшатнулся в испуге:

«Упаси меня Бог

от такой многомужней супруги!»

Аш-Шариф Ар-Рады

Среди веселья в твоих глазах прочел: вот брат мой, -

Причастье приняли из чаши вечной мы одной.

Любимых наших окружает множество людей

Родных, знакомых, близких, шефов и друзей,

Переполняющих порой терпенье в чаше,

А голос изнутри гремит: «Смотри же, не пролей!»

Монтируем кусочки ленты жизни набелό

Под оком немигающим продюсера того,

Что утверждает только лишь любовь, терпенье,

Труд, веру, долг, веселье,- и больше ничего.

И раз уж мы не в силах Жизнь послать подальше,

Придется и Спектакль нам продолжать как раньше.

1977

ГИМН ЛЮБВИ

Я понял, что такое страсть!

Лишь жаркого желанья власть!

Обнять тебя и не пускать,

Всю, всю тебя исцеловать!

Мгновенье в вечность превратить,

И всю тебя по капле пить!

А взгляд вонзить в твое лицо,

И чтоб нам было горячо,

И чтобы жгут огня не гас,

Пульсируя из глаза в глаз,

А разгорался как костер,

Взорвавший звездный весь шатер!

О, радость дикая моя!

Так вот в чем тайна бытия,-

Огонь космический внутри –

Ведь это есть огонь любви!

Когда ты явишься ко мне –

Испепелю тебя в огне!

Чтоб снова, снова и опять

Тебя из праха воссоздать,

И вспыхнет вновь огонь любви

Как пламя утренней зари!

И в нем сгорает стыд и страх,

и все, что разделяет нас,

Навечно слиты мы с тобой

В горниле страсти мировой.

1977

ИГРА ЖИЗНИ (или АЗБУКА ИГРЫ)

Читая «Веды»: «Вишну, будучи таким образом

разъединенным и неразъединенным естеством, духом и временем,

ИГРАЕТ, подобно забавляющемуся мальчику,

как вы узнаете это, прислушиваясь к его затеям

(«Вишну Пурана»); т.е. предлагаемая «Азбука»

лишь настрой читателя на различные ассоциации,

связанные с ключевыми понятиями классических культур:

индийской, китайской, суфизма, христианства, нагуа и др.

Час великий единенья,

Растворения во всем;

Час сознанья просветленья, -

Вся Вселенная - мой дом!

Но без самости, без грани

Не творится Бытие, -

Мы Игру наколдовали:

Жизнь и Смерть и Божество.

Чтоб сюжет Игры построить,

Разделиться нужно нам, -

Козни дьявола устроить, -

За Людмилой, в путь, Руслан!

Не разделишь – так не сложишь, -

Чтоб любимую ласкать,

Сладкий ты мираж ворожишь,

Будь готов ребро отдать.

Вот борьбы приходит время,

С нас струится кровь и пот, -

Мы на жертвоприношенье

Игрой званы в свой черед.

Ох, тяжелым испытаньем

Обернется наш сюжет, -

Страх, мученья, боль, страданья,

А душевных сколько бед!

Может быть, забыл любимый?

Ты ему уж не нужна? –

Вот злорадно смотрят в спину,

Как мутится голова!

Или акт такой наступит, -

Завтра жизнь на волоске;

Сердце схватит, то отпустит,

В ледяной душа тоске.

Ох, Игра, Игра, родная!

О, Магистр, пощади!

Как далеко двери рая, -

Хоть в чистилище пусти!

Боль разлуки, боль потери

И крушенье всех надежд;

Но в седле вы усидели? –

Значит, - марш! - тащи свой крест!

Призовешь на помощь Бога,

Будешь жизнь покинуть рад;

Нелегко ж тебе до гроба

Будней крест нести, собрат!

Трудно тоже испытанье

Славой, властью, кошельком, -

Не хвались ничем до брани, -

Все по осени сочтем.

Выше сердца человека

Муку детскую смотреть,-

От кровавых сцен застенка

За ночь можно поседеть.

Но за актом этим страшным

Наступает новый акт, -

Ужас кажется вчерашним,

Огни праздника шумят.

К нам все радости приходят, -

Время встречи, мир любви,

Трепет чудного мгновенья, -

Счастьем мы обольщены!

Говорят у всякой сказки

Наступает happy end,

Но он в нашей жизни, братцы,

В Кармы вечность погружен.

Все ж есть трудная победа

В переменчивой Игре, -

Мудрость завещали деды

В недеянье, в пустоте.

Стань единым ты с Игрою,

Брось заботы о себе, -

Выход в Целое, большое,

Путь - откроется тебе!

Нелегко понять все это,

Но придет заветный акт,

Когда мудрые советы

Вдруг сознанье озарят:

Нет ни времени, ни смерти,-

Вечно дышит Бытие,

Слившийся с Игрой проверит, -

Все как сон сотворено!

Resume

Игра над бездной пустоты,

Сюжет смертельный ради жизни,

Мы все чудесно рождены

Творцом единым в его мысли.

Как танец Шива, он творит

Мир в ритме – вечно, постоянно;

Сюжет Игры в умах кипит,

В движениях Природы явлен.

И выше наслажденья нет, -

Сливаться в танце единенья,

Игры познанье лишь дает,

Рискнувшим,- дар: освобожденье!

Ленинград, 1977

РИТМИЧЕСКИЕ АССОЦИАЦИИ

НА ОБРАЗЫ СЕРГЕЯ ИВАНОВА

ПРОПАЖА ЛИЧНОСТИ И ОБРЕТЕНИЕ МИРА

Уничтожает личность йог,

Но жизнь он этим наполняет:

Теперь все роли он играет, -

Един во множестве, как Бог.

ЧЕТЫРЕ СТРОЧКИ О ПОДОБИИ ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЕЙ

Известно издавна: две крайности похожи –

Лик мудреца так часто путают с безумца рожей;

Однако дурень успокоен лишь в себе,

Сознанье ж мудрого находится везде,

О БЕЗГРАНИЧНОМ

Великие географы и астрономы!

В пространствах неоглядных витают ваши мысли, чувства, -

Но у простого добродетельного человека -

куда безбрежнее душа!

ОДНОСТОРОННОСТЬ ВОСПРИЯТИЯ –

НЕИЗБЕЖНОЕ СВОЙСТВО

ФЕНОМЕНАЛЬНОГО УРОВНЯ СОЗНАНИЯ

Обман и истина -

две стороны монеты,

мелькающей в Божественной игре.

ОСВОБОЖДЕНЬЕ

Скорее исчезай же, моя личность!

Как скучно быть весь день с тобой.

Все те же выраженьица, привычки, -

Вот наказание мне послано судьбой!

Неужто, наконец, освободился?

Летаю я свободно по телам,

Умам, и временам, и лицам, -

Да здравствует Игра-бедлам!

1977

М.К.

ОПЫТ В СВОБОДНОМ ЖАНРЕ

Сидели мы у друга за столом,

Смотрел я на тебя чуть сбоку, сзади,

И наслаждался всей тобой... –

Движенья гибки, быстры и легки,

Задорный тонкий профиль,

Что отражает вместе с голосом

Игру всех чувств,

Рождающихся где-то там в глубинах,

Скрытых за прекрасной формой…

Потом прощанье на углу,

Мороз, сугроб, уже темнеет,

Сверкают две звезды непостижимых

Из-под летящих стрел-бровей

Чуть-чуть печально и с укором,

Но как огонь под пеплом

Все равно с задором

Искрится где-то в сердцевине их

Твоя мальчишская душа!

1978

БОГИНЕ ИГРЫ

Мадонна милая, ты – сердце карнавала:

В тебе играют сотни тысяч лиц,

И поклоненья всех мужчин так мало!

Пускай все боги рухнут ниц!

1978

ПОЙМИ МЕНЯ

Откуда приходят цветы, опьяняющие человека?

Песня, которая опьяняет, прекрасная песня?

- Приходят они только из своего дома, из глубины неба

Мигель Леон-Портилья. Философия нагуа

Ты хочешь, чтоб я был обычным человеком,

Хозяйство вел и за детьми глядел, -

Но мне совсем не то дано от века,

Другой мне путь начертан был в удел.

Кто я? – скиталец по мирам незримым,

Откуда иногда лишь прихожу

На жизнь взглянуть, тебя поцеловать, увидеть,

С собой – цветы и песни приношу…

1978

Сергею Иванову

ОКТЯБРЬСКИМ УТРОМ

Вот вспыхнул солнца луч,

Ласкает кресло, книги и ковер,

Я тоже на мгновенье

погрузился было в негу –

Но вдруг очнулся –

ведь окно на запад, а утро на дворе!

- Все это лишь иллюзия

сверканья стекол городских,

Как грустно…

Но тут же вспомнил – весь мир Майя,

И в сущности не важна глубина обмана.

Забудемся, друзья, и если сказка хороша,

То почему б в нее и не поверить?..

1978

М.К.

Читаю стихи Ли Бо, думаю о нем и о тебе

Ли Бо божественный,

Отведав чары,

Ловя луну,

Погиб в реке.

И ты, кумир мой,

Пред которым

Ничто - шедевр

Слоновой кости,

Когда спрошу:

«Не выпить ли?» -

С улыбкой бросишь:

«Неужели нет?»

С тобой уйдем в страну бездонну,

Где затеряется наш след,

Там возродимся в новой форме,

Здесь хватятся - а нас уж нет!

Потом вернемся с той планеты,

Что снилась нам в чудесном сне,

Но кто же правильно ответит:

Где грезы наяву, где - нет!

Была бы рядом ты со мною,

Была бы весела, мила, -

Тогда в любой стране с тобою

Я счастлив, пьян и без вина.

1978

РУБАЙЯ НА ЧУВСТВА ДНЯ

Желаешь ты меня? – Вот я, дарю себя тебе!

Пылая ревностью, грозишь отдаться ты не мне:

Могу ль я помешать сужденному свершиться?

Но если нужен я – зачем другой тебе?

1979

К СЦЕНАРИЮ ФИЛЬМА ОБ ОМАРЕ ХАЙЯМЕ

Загадочная, мне известен путь туда,

Где предки все исчезли навсегда –

Ведь для меня открылось покрывало тайны:

Познавший истину – переживет века!

1979

СЕБЕ

О, одиночество! – дар зрелости духовной, -

Я с наслажденьем предаюсь тебе.

Вдали от суеты, страстей греховных

Я мыслью странствую на небе, на земле.

И тем дороже встречи мне с друзьями,

Свидание с любимою наедине, -

Когда в пустыне человека видит странник –

Безумно рад ему – как родственной душе.

В трудах неспешных коротаю время,

Твореньями искусств любуюсь иногда;

Спокойно жду, когда придет последний

Мой час – и юный цвет заменит здесь меня.

1979

Л.П.

Обычно, сначала пишутся стихи

Восторженные, потом грустные…

Вот будет удивительно, если случится наоборот!..

Перо мое

давно уже не пишет,

Сад сердца

погружен в вечерний

холодок.

Но вдруг

влетевший ветерок весны

колышет

Сверкающий голубизной в ночи

цветок!

Вот пальцы сами

гладят лепесток

чудесно шелковистый,

А сладкий аромат росы

уже на алчущих губах,

Природа же

изощрена в насмешливых ловитвах:

Гляжу –

совсем не тот

бутон в моих руках!

Что остается?..

радоваться хоть тому,

Что еще можно ощущать

и сад,

и вечер,

Изменчивый цветок,

прохладу,

ветер,

И грусть,

что песня слышна

мне лишь одному…

1995

В ПОДРАЖАНИЕ ХАЙЯМУ

Мы умираем каждое мгновенье,

Для жизни возрождаясь вновь;

Но цепь мгновений кончится последним, -

Лови же, друг, вино ума, веселье и любовь!

2002

* * *