I.5. Антропный принцип – эвристический ориентир новой мифологии

Таким образом, мы показали, что любая картина мира, независимо от того, на каком материале — мифологическом или научном - и каким способом — ассоциативным или теоретическим — она пост­роена, имеет отчетливо выраженный мифологический характер. Картины мира всегда антропоморфны (явно или неявно), их язык по необходимости символичен (словеснообразен, метафоричен), а их иде­ологические установки (парадигмы) с неизбежностью приобретают ритуаль­но-догматическую окраску и, повторяемые из поколения в поколение, утра­чивают свою былую доказательность и превращаются в простые заклинания. Подспудно наука это ощущала всегда. Но, опьяненная своими теоретически­ми и технологическими достижениями и основанной на них безудержной ве­рой в торжество и всесилие разума, она долгое время старалась этого не за­мечать. И хотя основатели научных картин мира в своих исходных посылках апеллировали, как правило, к вненаучным аргументам, их менее талантли­вые последователи, берущие на себя роль идеологов от науки (на то они и идеологи, а не основатели), стремились очистить учения своих великих пред­шественников от всякого намека на мифологизм. Так, например, механис­тическая Вселенная Ньютона и термодинамическая Больцмана, предполага­ющие одна начало мира (идея первотолчка), а другая его конец (тепловую смерть), для согласования их с эмпирически наблюдаемым миром предус­матривали вмешательство Божьего Промысла. В том же виде, в каком нари­сованные ими картины мира доходят до широких масс в школьных и вузов­ских учебниках, этот важнейший в мировоззренческом и эвристическом от­ношении элемент из них удаляется. Чистой науке никакие мифологемы не нужны, поскольку они «загрязняют» рационалистически безупречный лик науки. Однако наука остается «чистой» только в глазах эпигона и дилетанта. Для самостоятельного и широко мыслящего ученого она всегда переполнена вненаучным (мифологическим) «мусором». И именно эти, инородные по от­ношению к науке образования, и являются теми крупицами, вокруг которых выкристаллизовываются собственно научные теории. Великие ученые пони­мали это всегда, однако широкое осознание и признание этого факта начина­ется только в XX столетии.

В плане методологии, такое осознание проявляется как переориентация основных парадигм науки: причинного (детерминистского, естественно-исторического) подхода на целевой (телеологический, деятельностный) и ре­дукционизма, сводящего целое (сложное) к совокупности составляющих его частей, на элевацию, рассматривающую части через призму целого. Причем, переориентация эта происходит сразу во всех главных отраслях науки — в психологии, социологии, биологии, физике.

Неудовлетворенность «психологией безличных функций», превращаю­щей человека в автоматически действующую систему (по принципу: раздра­житель — ответная реакция), породила, с одной стороны, материалистичес­ки ориентированную «психологию активно действующей личности», а с дру­гой, — «психологию измененных состояний сознания» (спектральную и трансперсональную), стремящихся, хотя и по-разному, разрешить противо­речие между субъектом и объектом. Первая показывает, как человек преоб­разует (очеловечивает, субъективирует) природу, реализуя в ее материале воз­никающие в нем идеи, вторая рассматривает самого человека как реализа­цию какой-то высшей идеи. И та, и другая рассматривает человека в един­стве с природой, стирая, правда, — в разной степени, различия между субъек­том и объектом, культурой и природой и наполняя последнюю человечески­ми смыслами.

Глубокое разочарование постигло и детерминистски ориентированную социологию, диктующую с «железной» необходимостью последовательную смену общественных форм. Современная историческая наука не отрицает взгляда К. Маркса на исторический процесс как на «равнодействующую че­ловеческих воль», каждая из которых преследует свои собственные цели. Она расходится с марксизмом в вопросе о том, чем определяются эти воли, почему люди на том или ином отрезке истории желают именно этого, а не другого. По Марксу, желания людей определяются объективно складываю­щимися историческими условиями, то есть той же самой «равнодействую­щей человеческих воль». С точки зрения науки немарксистской (шире — нематериалистической), желания и стремления людей, а следовательно, и характер исторического процесса, определяются той изначально заложен­ной в каждой значительной культуре и не всегда осознаваемой ею идее, ре­ализацией которой данная культура является. Конкретные исторические условия могут воздействовать только на выбор путей, ведущих к реализа­ции этой идеи, но не в состоянии изменить саму идею. Каждая культура реализует свою особую идею, которая, по мере старения культуры, изжи­вает себя и заменяется новой идеей, кладущей начало новой культуре. Та­ким образом, исторический процесс приобретает целенаправленный харак­тер, психологизируется и, подобно человеку, начинает рассматриваться как реализация какой-то, лежащей за пределами исторического опыта, транс­цендентной идеи («сценария» - О. Ш.). Историческая же наука тем самым мифологизируется и наполняется теоретически неформулируемыми смыслами.

Нечто подобное происходит и в биологических науках — в систематике, генетике, экологии, эволюционной теории, в которые тоже начинает прони­кать идея психологизма, целенаправленности и целостности. Целенаправлен­ность поведения живых организмов была продемонстрирована зоопсихолога­ми (В. И. Вагнер, К. Лоренц, Н. Тиненберг, Л. В. Крушинский) и физиолога­ми (А. А. Ухтомский, Н. А. Бернштейн, П. К. Анохин), а идея целостности — многочисленными исследованиями в области генетики и экологии. Если к этим открытиям добавить еще идею В. И. Вернадского о «всюдности жизни» и о постоянной, не изменяющейся со временем массе «живого вещества» на Земле, то дарвиновской теории эволюции, редуцирующей организм к механи­ческой совокупности признаков, приходится, мягко говоря, «поступиться сво­ими принципами». По мнению Дарвина, в силу передающейся по наследству изменчивости организмов и в силу естественного отбора, за миллионы лет пу­тем постепенного накопления положительных признаков образуется новый вид. Ложность этой модели обнаруживается сразу же, как только организм на­чинает рассматриваться в качестве целостного образования, а не суммы при­знаков. Ведь всякий организм имеет не только индивидуальные, легко изме­няющиеся признаки, но и видовые, жестко связанные в единую конструкцию и принципиально не изменяющиеся. Эти последние образуют, по мнению В. Тростникова, «идею вида», его конструктивный принцип. Индивидуальные признаки могут изменяться, образуя многочисленные породы одного и того же вида (на этом основана селекция), но конструктивный принцип всегда оста­ется одним и тем же — на то он и принцип! Именно по этой причине палеон­тологи не находят никаких промежуточных форм между видами — их не суще­ствует в природе. Жизнь не есть, как это представлялось Дарвину, непрерыв­ный поток перетекающих одна в другую форм. Она представляет собою сис­тему жестко связанных и строго согласованных между собою дискретных об­разований. Согласованность эта настолько велика, что генетическая програм­ма одного вида обязательно «учитывает» аналогичную программу других ви­дов, сообразуя ее с иммунологическими требованиями и структурой трофичес­ких связей. А это значит, что вполне жизнеспособной может быть только эко­система, причем экосистема, по меньшей мере, на уровне биогеоценоза. Это значит также, что «живая природа возникла сразу во всем своем объеме и мно­гообразии, ибо иначе она не могла бы выжить...» [Тростников 1989:261]. Как и почему? — это уже вопрос не столько биологии (хотя и биологии тоже), сколько метафи­зики и, может быть, мистики. В подтверждение сказанного приведем еще два фрагмента из статьи Тростникова: «Похоже, живая природа устроена по прин­ципу «атома Бора» — в ней имеются «разрешенные» наборы генов, промежу­точные между ними «запрещены», а то, что мы воспринимаем как эволюцию, есть внезапное заполнение новых «разрешенных» уровней в результате како­го-то таинственного творческого импульса» [там же]. И еще: «...жизнь всяко­го отдельного существа организуется текстом ДНК, представляющим фрагмент какого-то бесконечно мудрого Слова, обладающего полнотой» [там же, с. 263]. Вспомним Библию: «Вначале было Слово, и слово было у Бога, и слово было Бог... В нем была жизнь».

Мифологизации была подвергнута и, казалось бы, самая далекая от че­ловеческих проблем и самая «чистая» в теоретическом отношении физи­ка. Сначала Эйнштейн ввел в научную картину мира «наблюдателя», ко­торого квантовая теория превратила в «участника» происходящих в суба­томном мире событий, а S-матричная теория — в главное действующее лицо, придав ему (вместе с квантовой теорией) характер абстрактной и принципиально ненаблюдаемой пси-функции, напоминающей очень близко Лейбницеву монаду. Пси-функции вошли главным элементом в уравнения Шрёдингера, описывающие поведение наблюдаемых частиц. Складывается такое впечатление, говорит Тростников, что, «только признав главной мировой реальностью умозрительное, мы обретаем шанс понять чувственно воспринимаемое» [там же, с. 259]. Идеалисты и мис­тики знали это всегда. Ученым это знание открывается на наших с вами глазах. Открывается им и давно известное философам и мистикам знание о том, что целое реальнее своих частей, что «чем обширнее фрагмент Все­ленной, тем истиннее ее "пси-функция"» и что для лучшего понимания «надо не разлагать систему на составные элементы, а изучать ее как часть более обширной системы — в пределе всего сущего» [там же, с. 257—260]. Правда, предела этого, по причине бесконечности мира, достичь невоз­можно.

Но самое интересное заключается в том, что все эти подвижки в сто­рону мифологии, происходящие в современной науке, получают матема­тическое обоснование. Математическая логика — эта исключительно абст­рактная научная дисциплина, не имеющая практически никакого отноше­ния к изучению чувственно воспринимаемого мира, в которой сконцент­рирована, казалось бы, вся полнота и глубина рационалистического спо­соба познания — начинает подвергать сомнению притязания разума на ис­ключительное обладание истиной. В 1931 г. К. Гёделем было сформулиро­вано истинное арифметическое высказывание, которое невозможно ни доказать, ни опровергнуть, то есть нельзя дедуцировать из арифметичес­ких аксиом ни его обоснование, ни его опровержение. Уже одного этого было достаточно, чтобы посеять сомнение в том, что логическая выводи­мость какого-либо знания равнозначна его истинности. Спустя пять лет польский математик А. Тарский значительно усилил результат, полученный Гёделем, доказав, что само понятие истинности логически невыразимо. Отсюда следовало, что между выводимостью знания и его истинностью лежит «дистанция огромного размера». Для того чтобы установить, на­сколько эта дистанция велика, понадобилось несколько десятилетий упор­ного совместного труда математиков многих стран, регулярно обменива­ющихся промежуточными результатами. Все математические формулы были разделены на классы сложности так, что каждый последующий класс включал в себя все формулы предыдущего класса плюс некоторое количе­ство новых формул. В результате было доказано, что множество выводи­мых формул целиком содержится в нулевом классе, а множество истинных не вмещается даже в тот предельный класс, степень сложности которого стре­мится к бесконечности. А это значит, что расстояние от выводимости знания до его истинности настолько велико, что ролью строгой логики в познании мира можно просто пренебречь. Она нужна, похоже, лишь для придания ре­зультату общедоступной и убедительной формы. Действительно новые мате­матические (впрочем, как и все другие научные) знания не выводятся из ста­рых, а постигаются интуитивно. [Тростников 1989]. Таким образом, антропоморфизм (в виде психологизма, интуитивизма, мистициз­ма) проникает и в «святая святых» рационалистического мировоззрения — в математику, подтверждая тем самым известный в философии со времен Платона тезис о том, что рационалистический способ мышления далеко не единственный и не самый лучший и что истоки творчества следует искать не в сознании (разуме) человека, а в его подсознании (в сердце). Недаром от людей, занимающихся наукой, нередко можно услышать: сначала я понял, что эта идея (теорема, формула) верна, а потом стал думать, как ее обосновать (доказать).

В самом общем виде описанные выше процессы, происходящие в науке XX столетия, можно охарактеризовать как «просачивание» антропоморфиз­ма (мифологизма) с уровня картины мира на уровень теории. В результа­те, изменяется сама стратегия научного познания: редукция высших форм к низшим уступает место элевации. Существование человека - факт оче­видный и не подлежащий сомнению — принимается за исходный пункт те­ории, а все виды взаимодействий рассматриваются в плане их эволюцион­ных возможностей, ведущих, в пределе, к возникновению человека: в них ищут зародыши тех черт и свойств, которые отчетливо проявляются на бо­лее высоких уровнях организации материи. Одним из самых видимых след­ствий подобной стратегии является проникновение понятийного аппарата из наук о человеке в науки о живой природе, а из них обеих в науки о при­роде неживой — сначала в виде метафорических образований, а затем и в качестве основных понятий. Такие, скажем, понятия, как субъект, объект, цель, конкуренция, отбор, игра, ценность стали неотъемлемой частью тер­модинамических и вообще физических теорий. Проникая в науки о нежи­вой природе, идея эволюционизма и антропоморфизма тянет за собою весь ряд связанных с нею понятий и смыслов. Так происходит биологизация, психологизация, символизация и вообще мифологизация науки. Причем, мифологизация сознательная, обращающаяся нередко за помощью к древ­нейшей мифологии и мистике. Вспомним еще раз высказывание В. В. Налимова: для того чтобы быть адекватной, наука должна стать не только ло­гической, но и мифологической.

Новая стратегия научного познания получила название антропного принципа. Как ни странно, принцип этот был сформулирован и разработан первоначально специалистами в области физики, хотя, казалось бы, приори­тет здесь должен принадлежать гуманитариям. Тем более что основные идеи, положенные в его основу, в философской литературе обсуждались уже давно и были известны научному сообществу по работам весьма авторитетных авто­ров — О. Шпенглера, В. Шубарта, отчасти, А. Ф. Лосева и особенно П. А. Фло­ренского. Но как бы там ни было, а случилось то, что случилось, и прорыв произошел на передних рубежах позитивной науки. В 1958 г. в одном из про­винциальных сборников советский астрофизик Г. М. Идлис [1958] опублико­вал статью, в которой и был сформулирован антропный принцип. Статья осталась незамеченной. Зато когда три года спустя аналогичная работа по­явилась в престижном английском журнале «Нейчур», ее автор Р. Дикке в одночасье стал знаменитостью. Такова судьба многих наших открытий, как философских или художественных, так и научных или технологических; до­бытая нами в поте лица и выстраданная в тяжких трудах наша «сермяжная правда» возвращается к нам только тогда, когда она облечена в европейс­кие одежды.

Логика становления антропного принципа и его суть может быть изло­жена коротко следующим образом. Существует Вселенная, в которой мы живем. Все ее параметры обусловлены мировыми константами — постоян­ными Ньютона, Эйнштейна, Планка и др. Спрашивается: почему мировые константы имеют именно эти значения? Ведь теория Большого Взрыва допускает существование Вселенной и с другими значениями мировых кон­стант. Наиболее вероятны вселенные, состоящие только из водорода, ге­лия, нейтронов или нейтрино. Наша Вселенная по сочетанию констант ве­роятна в наименьшей степени. Так почему же в результате Большого Взры­ва реализовалась именно она? Ответ на этот вопрос звучит неожиданно и парадоксально: потому, что только в ней возможен человек.

Но в таком случае привычный для нас процесс познания мира перевора­чивается вниз головой и вверх пятками. До сих пор мы рассуждали так: име­ется Вселенная; в ней сложились определенные условия, которые, в конце концов, привели к возникновению человека; что это за условия, надо обна­руживать эмпирически или выводить теоретически из первоначального со­стояния Вселенной, задающего траекторию ее развития. Антропный прин­цип диктует иной ход рассуждений: существует человек; он таков, каков он есть; каковы же в таком случае должны быть параметры Вселенной, чтобы он в ней мог существовать? Таким образом, все свойства Вселенной выводят­ся из особенностей человека, а не наоборот, как это было раньше. А это зна­чит, что жизнь и разум — явления не случайные, что все в этом мире было «задумано» так, чтобы в нем мог появиться человек. Воскликнем по-лосевски: разве это не мифология!?

Необходимость антропного (мифологического) подхода современные ученые обосновывают логически: без него добытые наукой факты не скла­дываются в логически непротиворечивые теории. Однако более широкое, метафизическое обоснование необходимости мифологического подхода в науке было дано более чем за 30 лет до появления антропного принципа П. А. Флоренским в связи с критикой им рационализма и оправданием символизма. Поскольку символы «суть органы нашего общения с реально­стью», «отверстия, пробитые в нашей субъективности» и поскольку они приходят к нам «через врата» наших органов чувств, постольку последние соотнесены каким-то образом со структурой реальности, находятся «в со­ответствии с метафизическими линиями мира» [Флоренский 1990:34].

Сообразовывать себя и мир, как это делается в мифе, психологически удобно и выгодно. Но сама эта выгода, по мнению Флоренского, коренится в их истинном родстве: во внешней природе человек узнает свою собственную природу потому, что обе они задуманы и осуществлены Творцом по одному и тому же «плану». Эта связь интуитивно улавливалась народным сознанием и фиксировалась в мифе. Поэтому мифологическое знание не только не противоречит науч­ному, но и не является дополнительным по отношению к нему. «Нет, — пи­шет известный физик Б. Цейтлин, - в мифе содержится знание то же са­мое, но на более глубоком уровне. Метафизическое разумение изоморфно специально физическому, с-витая семантика научного термина, то бишь мифологема, изоморфна раз-витой (научному понятию. — А. К.). А это и значит, по любимому выражению Флоренского, что они символически одна другой соответствуют» [Цетлин 1992:77].

Таким образом, вопреки предостережению Аристотеля, физика оказывается на службе у метафизики.

Познавательная ценность науки значительно возрастает, если призна­вать, как это делает древнейшая народная интуиция, что человек и природа «задуманы» и осуществлены по единому «плану», и, следовательно, по­слушны одним и тем же универсальным принципам (что, на мой взгляд, хорошо выражает сюжетно-игровая картина мира – О. Ш.). В таком случае, гово­рит Цейтлин, нетрудно заметить, что «наиболее послушны универсальным принципам как раз те формы бытия, каковыми занимается физика. А это значит, что так называемая «физическая реальность» представляет собою (вернее, физика ее так представляет) образцовую символику вездесущих принципов (квазициклических сюжетов, лежащих в фундаменте мировых форм – «несущих» Космическую Сцену. – О. Ш.). Этим, стало быть, тоже определяется особая роль физики на гуманитарной службе. Ведь если ее понимать как иносказание о человечес­ком бытии, то оно получается даже более компактным и оформленным в сравнении с прямым, то есть гуманитарным, сказыванием. Заглядывая в физику, традиционные «науки о духе» могут там себе выбрать безупречно добротные модели и выкройки. Так оно и происходит. «Резонанс», «коге­рентность», «бифуркация» — эти слова уже появляются в гуманитарном лексиконе... Даже в собственно физической природе, в коей традиционная физика не признает души, даже и там современная наука синергетика от­крывает некий аналог человеческой свободы... Вот, стало быть, пример того, как физика иносказует истину о человеке: история есть феномен лич­ной свободы! «Синергия», «синергизм» — любимые слова в лексиконе Фло­ренского. Теперь же ими обозначено то направление, что задает общую тенденцию в современной науке, — одухотворить "физическую реаль­ность"» [там же, с. 78—79]. А это и есть антропный принцип в действии. «Так чем же последний отличается от наивного (беспринципного) антропо­морфизма?» — вопрошает Б. Цейтлин и отвечает: «По моему разумению, он есть честное осознание того, что никакой картине мира, даже научной, не избавиться, во всяком случае, от скрытого, антропоморфизма. А коль так, то пускай он уж будет открытым, пускай будет встречен во всеоружии реф­лексии». [там же, с. 73]. (Полагаю, что антропный принцип очевидным образом вписывается в сюжетно-игровую картину мира, органично осмысливается в ней. – О. Ш.).

Дальнейшая каталогизация «мифологической библиотеки» должна про­изводиться, по-видимому, по темам и проблемам. Их много, и потому ос­нования для их классификации могут быть самые различные — в зависимо­сти от целей и интересов исследования — поэтика, сюжетика, творчество, быт, космология, эсхатология и т.д. и т.п. И эта работа тоже уже отчасти проделана и продолжает делаться: мы видели, как Я.Э. Голосовкер разво­рачивает «по кривой смысла» тему «видения-ведения» и как историческая поэтика классифицирует сюжеты, вокруг которых вращается мировая ли­тература, ограничивая их число максимум четырьмя десятками. Но если уж следовать антропному принципу до конца, то в основу классификации ми­фологических проблем стоило бы положить их соотнесенность с сущностными характеристиками самого человека. (с. 260 - 268) . (А они и выражаются на языке сюжетов – сюжетно-игровом языке! – О. Ш.).