4. Игра и религия – Вивекананда и Герман Гессе.

Надеюсь, читатель помнит многочисленные фрагменты моего текста, посвященные образу мира как Божественной Игры Творца с Самим Собой через свои многообразные воплощения. Достижение ими состояния зрелости и означает, что Дух Единого осознает в них Себя и Свою Космическую Игру. Возможно, что они являются как бы «семенами», из которых могут развиться циклы проявления новых Вселенных. Добавлю все же еще несколько мыслей о связи Бога и Игры такого классического автора как Вивекананда – учителя древней ведийской мудрости, который одним из первых в конце XIX столетия активно знакомил с нею западную культуру (Вивекананда. Бхакти-йога. СПб. 1914):

«Как дети играют в свои игры, так и Сам Возлюбленный Бог тешится, создавая эту Вселенную. Он совершенен, ни в чем не нуждается; зачем же Ему творить? Деятельность у нас имеет целью выполнение какой-нибудь потребности, а потребность всегда предполагает несовершенство. Бог совершенен. Он не имеет потребностей. Почему же Он вечно деятелен и продолжает свое творчество? Какую цель Он при этом имеет в виду?... у Него не может быть другой цели, кроме настоящей забавы; и Вселенная – Его продолжающаяся игра. …Бхакта говорит: «Люби Господа твоего, товарища по игре, и наслаждайся игрой. …Мир – это театр, в котором мы играем свои роли и Бог все время играет с нами. (Я бы уточнил – играет через нас и через все создания во Вселенной; напомню опять же Ортегу-и-Гассета: «Бог видит сквозь нас». – О. Ш.). Вечный товарищ по игре, как прекрасно Он играет! Игра оканчивается, когда цикл приходит к концу, и тогда наступает отдых на более или менее продолжительное время. Затем опять начинается игра, опять является вселенная и играет с Ним, и так продолжается дальше. Несчастья и горести приходят только тогда, когда вы забываете, что все это только игра и что вы также принимаете в ней участие. …смотрите на Него как на играющего в каждом атоме, играющего, когда Он создает землю, солнца и луны, играющего человеческими сердцами, с животными и растениями. Смотрите на себя только как на Его партнера. Он устраивает нас сначала так, потом иначе, и мы сознательно или бессознательно помогаем Ему в игре. И, о блаженство, мы Его партнеры!

…Как капли воды, стекающие по склону гор, как бы они ни были велики, не могут после того, как образовали ручей или реку, остановить свои течения, но находят как-то путь в океан, совершенно так же и Бог есть один конечный пункт, куда должны, наконец, прийти все наши чувства и страсти.

…Где есть Рама, там нет места для каких-либо желаний, а где есть желания, там нет места для Рамы; они никогда совместно не существуют; подобно свету и тьме, никогда не бывают вместе.

…Когда этот высший идеал любви достигнут, философия отбрасывается, кто тогда станет о ней заботиться? Свобода, спасение, нирвана – все отошло в сторону, так как кто будет стараться сделаться свободным, наслаждаясь этой божественной любовью?... Я могу знать, что я – Он, и все-таки хочу быть отдельным и отличным от Него, чтобы быть в состоянии наслаждаться Возлюбленным… Да, я знал одного такого, каких обыкновенно называют сумасшедшими, и вот что он отвечал на это: «Друзья мои, весь мир – огромный дом для умалишенных: один сходит с ума от влюбленности, другие от жажды известности или славы, те из-за денег, а эти из-за спасения или желания попасть на небо. В этом огромном сумасшедшем доме и я сумасшедший. Вы сходите с ума по деньгам, я схожу по Богу. Вы сумасшедшие, - я тоже. Только я думаю, что мое сумасшествие все же гораздо лучше вашего: любой настоящий бхакта – это бурное сумасшествие, при котором все прочее для него исчезает. Вся вселенная для него полна любви. Такой она кажется истинно любящему. Если человек имеет в себе эту любовь, он становится вечно блаженным, вечно счастливым, излечившимся от всех мирских болезней. Мы все начинаем с того, что бываем дуалистами в религии любви. Бог для нас отдельное Существо, и себя мы чувствуем также отдельными существами. Затем является любовь, человек начинает приближаться к Богу, и Бог становится все ближе и ближе к человеку. Человек испытывает в жизни различные привязанности, - как привязанности к отцу, матери, сыну, другу, учителю, любовнику, - и во все предметы своей привязанности воплощает свой идеал любви, своего Бога. Для него все это становится Богом, и последняя степень его развития в этом направлении достигается, когда он чувствует, что совсем растворился в предмете своего поклонения. Мы начинаем с любви к себе, и ложная претензия нашего маленького «я» делает саму любовь эгоистичной. Но, наконец, наступает полное озарение, при котором это маленькое «я» становится любимым, как одно с Единым бесконечным, и человек в присутствии этого света и любви перерождается; его сердце очищается от всей видимости и суетных желаний, которыми он более или менее был полон раньше, и он осуществляет единую и вдохновляющую истину, - что любовь, любящий и любимый на самом деле – одно».

Полагаю, что это описание Пути к Богу через поклонение Ему близко всем духовным традициям. Наконец, обращусь еще к одному выдающемуся деятелю культуры, лауреату Нобелевской премии по литературе – Герману Гессе (Восток-Запад. М. 1982. С.203 – 227), который, на мой взгляд, удачно соединил в своих произведениях духовные идеи Востока и Запада.

«Времена проходят, а мудрость остается. Меняются формы и ритуалы, но основа ее всегда остается той же: сопричастность человека природе, космическому ритму. Пусть беспокойные времена вновь и вновь стремятся сделать человека независимым от этих установлений, это мнимое освобождение неизменно ведет к рабству; так, современный весьма эмансипированный человек стал безвольным рабом денег и машины.

…Мудрость у всех народов одна и та же, не существует двух или трех – только одна мудрость. Единственное, что может меня восстановить против религии и церкви, - это их склонность к нетерпимости; ни христиане, ни мусульмане не любят признавать, что их вероисповедания при всех их достоинствах и святости нельзя считать привилегированными, они – сестры всех других вер, в которых ищет проявления истина.

…В мудрости Востока и Запада мы видим уже не враждебные силы, но полюса, между которыми раскачивается жизнь.

…Ни во что на свете я не верю так глубоко, ни одно другое представление не свято для меня в такой степени, как представление об Единстве: мир в целом есть божественное Единство, и все страдания, все зло заключены лишь в том, что каждый из нас уже не чувствует себя неотъемлемой частью целого, что «я» слишком высоко себя ставит. …Единство, которое я чту за этим многообразием, - не скучное, серое, умозрительное, теоретическое единство. Оно есть сама жизнь, полная игры, боли и смеха. Оно изображено в танце бога Шивы… Ты можешь в любое время вступить в него, оно принадлежит тебе с того мгновения, как ты отказался от времени и пространства, знания и незнания, как ты вышел из круга условностей, как ты в любви и служении стал принадлежать всем богам, всем людям, всем мирам, всем эпохам.

…Все многообразие мира, вся богатая многоцветная игра жизни, проявляющаяся в тысячах форм, возводятся к божественному Единому, из которого возникает эта игра. Все образы мира явлений воспринимаются не как существующие и необходимые сами по себе, а как игра, мимолетная игра быстро сменяющихся форм; из их потока, порожденного божьим дыханием, как будто возникает всё в мире, на самом деле все эти образы, я и ты, друг и враг, животное и человек – лишь мгновенные видения, лишь ненадолго воплощенные частицы изначального Единого, которые неизбежно в него возвращаются. Этому знанию об Единстве, из которого верующий и мудрец черпают силы воспринимать страдание и мир как нечто преходящее и ничтожное и освобождать от них себя, устремленного к Единству, - этому знанию противостоит как противоположный полюс другая идея: мысль о том, что, несмотря на потустороннее Единство, в этом мире жизнь так или иначе доступна нам лишь в обособленных, не связанных друг с другом образах. И если стать на эту, другую точку зрения, то, несмотря на Единство, человек является все-таки человеком, а не животным, один добр, другой зол, и запутанная пестрота жизни все-таки существует. Это обычная, доведенная до высокого совершенства духовная игра азиатских мыслителей, мастеров синтеза: попеременно становиться то на одну, то на другую точку зрения, с обеими соглашаться, обе одобрять.

…Хотя я не считаю, что небытие лучше бытия, но я согласен с мудрым представлением древних, что возвыситься в какой-то мере над болью и заботой возможно лишь благодаря внутреннему «пробуждению», осознанию или скорее переживанию того, что чувственный мир и внешние события несущественны и призрачны, что мы способны освободиться не тогда, когда предаемся ребяческим хлопотам, и не тогда, когда аскетически от них отрекаемся, но лишь когда мы каждый раз заново проникаемся чувством божественного Единства, скрытым за пестрым покрывалом жизненной суеты. Эта свобода проявляется не только в большем спокойствии по отношению к требованиям мира и собственным страстям, но и в смиренном признании, что наши моральные претензии неисполнимы, ибо не мы распоряжаемся своей жизнью, мы нити в покрывале, не более. Вот, примерно, во что я верую и чем утешаюсь в часы раздумий.

…С индийской точки зрения, т.е. с точки зрения Упанишад и всей добуддийской философии, мой ближний – это не только «человек как я», но есть я, он есть нечто единое со мной, ибо отделять его от меня, «я» от «ты» - это обман, майя. Этим толкованием также полностью исчерпывается этический смысл любви к ближнему. Ибо тому, кто уже постиг, что мир есть Единство, ясно и так, сколь бессмысленно, когда отдельные части и члены этого целого причиняют друг другу боль.

…Я хотел бы найти выражение для этой двойственности (точнее – двуединства – О.Ш.), я хотел бы написать главы и фразы, где всегда одновременно присутствовали бы и мелодия и контрмелодия, где наряду с пестротой постоянно ощущалось бы единство, наряду с шуткой – серьезность. Ибо только в том и состоит для меня жизнь – в раскачивании между двумя полюсами, в движении туда и сюда между двумя основами мироздания. Постоянно хотел бы я в восхищении указывать на эту благословенную многокрасочность жизни и столь же постоянно напоминать, что в основе этой многокрасочности лежит единство; я хотел бы постоянно показывать, что красота и уродство, свет и тьма, греховность и святость предстают как противоположности лишь на мгновенье, что они непрерывно переходят друг в друга. Для меня самое высокое из всего, что было сказано человечеством, заключено в тех немногих словах, где эта двойственность выражена как бы в магических знаках: это те немногие загадочные изречения и притчи, где великие противоречия мира постигнуты одновременно и как необходимость и как иллюзия.

…Инь и янь должны играть друг с другом, но не враждовать. Страдания мира не должны потрясать глубин нашего существования, однако нельзя и отгораживаться от них даже самой совершенной философией.

…Наше субъективное, эмпирическое, индивидуальное «я», когда за ним хоть немного понаблюдаешь, оказывается крайне переменчивым, прихотливым, крайне подверженным всяким внешним влияниям. То есть это не та величина, которая поддавалась бы однозначному учету, еще меньше она способна служить для нас мерой и внутренним голосом. Это «я» ничего не скажет нам, кроме того, что мы, как это довольно часто говорится в Библии, поистине слабый, строптивый и малодушный род. Но есть еще и другое «я» (Атман индийцев равный Брахме), скрытое в первом, перемешанное с ним, однако путать их ни в коем случае нельзя. Это второе, высокое, святое «я» не является личным, оно – наша доля в Боге, в жизни, в целом, в безличном и сверхличном. Стоит скорее искать такое «я» и следовать за ним. Только это трудно, вечное «я» тихо и терпеливо, тогда как другое «я» столь нескромно и нетерпеливо.

…Первый догмат веры для меня – единство по ту сторону противоположностей и над ними. Я, разумеется, не отрицаю, что можно прибегать к таким схемам, как «активность» и «созерцательность», и не отрицаю, что судить о людях на основе подобной типизации, может быть, полезно. Активность существует, существует и созерцательность. Но за этим стоит Единство, и подлинно живым, а в лучшем случае и образцовым я называю лишь того, кто совмещает в себе обе противоположности. Я ничего не имею против неутомимого работника и деятеля, я не имею ничего также против отшельника, созерцающего свой пуп, но ни того, ни этого не нахожу ни интересным, ни тем более образцовым. Кого я ищу, и кого хочу видеть, так это человека, способного к единению с другими и к одиночеству, к действию и к самоуглублению. <Сейчас просто слишком много деятельных людей, неспособных к созерцанию>.

…истина в том, что добро и зло, прекрасное и безобразное, все пары противоположностей растворены в единстве – знание эзотерическое, тайное, доступное посвященным (хотя и часто ускользающее от них), но не экзотерическое, понятное и полезное для всех. Это мудрость Лао-цзы, когда он презирает добродетели и добрые дела (вспоминается также молодой Лютер). Но и Лао-цзы весьма остерегался преподносить эту мудрость народу».