I.4. Современная физика: на пути к новому мифу

<Обращаясь> к релятивистской картине мира, следует отметить, что, как и в ньютоновской, в ней нет места ни человеку, ни сознанию, ни душе. Гипотетический «наблюдатель», которого вводит в теорию Эйнштейн, на содер­жание теории никакого влияния не оказывает: это — лишь инструмент, удобный для описания той или иной инерциальной системы отсчета.

В квантово-механической картине мира дело коренным образом изменя­ется. Здесь «наблюдатель» уже не просто статист, но активный участник собы­тий, влияющий существенным образом не только на показания приборов, но и на всю картину в целом. Поэтому в квантовой физике наблюдатель есте­ственным образом включается в картину мира и, следовательно, в математи­ческие уравнения, описывающие эту картину. Это трудно себе представить, особенно уму, воспитанному на рационалистических традициях, но, как утвер­ждают специалисты, дело обстоит именно так. В таком случае, квантово-механическая картина мира оказывается еще более мифологической, нежели ре­лятивистская и ньютоновская. Настолько мифологической, что некоторые весьма солидные ученые начинают утверждать, будто бы открывающиеся им в результате специальных исследований картины и структуры могут быть опи­саны (и уже давно описаны!) только на языке мифологии, ибо наш обычный понятийный язык, с неизбежностью абстрактный и дискретный, не способен удовлетворительно выразить непрерывность и целостность протекающих в микромире процессов.

Проблема языка, способного адекватно описывать познаваемую реаль­ность, все более выдвигается на передний план науки. Впервые ее подняли на щит, по-видимому, позитивисты, упрекавшие философию в расплывчатости ее языка и неопределенности ее метафизических построений. Они попытались устранить из науки все эти неопределенности (а вместе с ними и фи­лософию) и создать для нее точный, не допускающий никаких двусмыслен­ностей, язык. И потерпели на этом поприще сокрушительное поражение. Метафорический и потому неопределенный (многозначный) язык оказался из науки неустранимым. Дело в том, что наука в своих теоретических пост­роениях разрывается между двумя крайностями — между точностью и пол­нотой описания изучаемых ею явлений. Чем определеннее и точнее описы­вает какая-либо теория исследуемое явление, тем менее способна она выра­зить его полноту, его непрерывность и целостность, и, наоборот, чем полнее описывает теория свой объект, тем менее она определенна и точна. Точность достигается за счет устранения неопределенности (метафорически-образного языка) из языка науки, но за это приходится расплачиваться полнотой описа­ния; такая полнота достигается именно благодаря метафорически-образному языку, но в таком случае страдает точность. Применительно к математике (к формализованным теоретическим системам) закономерность эта была сформу­лирована К. Гёделем в виде теоремы о неполноте теоретического знания, а при­менительно к квантовой физике — В. Гейзенбергом в виде теоремы о соотно­шении неопределенностей. Впоследствии обе теоремы были увязаны между собою и приобрели общенаучный и даже гносеологический смысл. В плане гносеологии, первая теорема может быть интерпретирована как утверждение о невозможности формализовать полностью человеческое познание, то есть ус­транить из него метафорически-образный язык, а вторая — как утверждение о невозможности, даже совокупностью точных теорий, выразить целостность (полноту) объекта. Не дает целостной картины и разработанный Гейзенбергом совместно с Н. Бором принцип дополнительности, призванный согласовать между собою показания разных теорий, отражающих различные стороны од­ного и того же объекта, но не поддающихся обобщению.

… В этом смысле, математическая символика аналогична, до известной сте­пени, мифологической. И та, и другая недоступны для понимания непосвя­щенного. «Страница из журнала по современной экспериментальной физи­ке, — пишет Капра, — покажется несведущему столь же таинственной, как и тибетская мандала. И та, и другая содержат записи о попытке проникнове­ния в тайны природы» [Капра 1994:32]. Обе они требуют для своей расшифровки наполнения их словесно-образными смыслами. И если для поверхно­стного понимания (и понимания привычного для нас мира) достаточно бы­вает только интеллектуальных усилий, достаточно понимать только умом, то для глубокого понимания (и понимания необычного для нас мира) требует­ся включение всей эмоционально-чувственней сферы, требуется понимать и сердцем, то есть переживать понимаемое. Квантовая физика, по-видимому, одна из первых в ряду наук подошла к той черте, за которой для понимания тайн природы требуются не только неимоверные интеллектуальные усилия, но и эмоционально-волевые, когда понимание всплывает на поверхность со­знания только в том случае, если удается как следует всколыхнуть океан бес­сознательного. Именно поэтому, надо полагать, она и обратила внимание на альтернативные научному мистические способы познания, как раз и пред­назначенные для того, чтобы выкристаллизовывать из подсознания интуи­тивное (сердечное) понимание мира.

И хотя объекты, на которые направлено познание, в физике и мистике принципиально различны — первая познает внешний мир, а вторая внутрен­ний, — образы, возникающие при этом, во многом оказываются сходными. Сходство это обусловливается — и мы об этом в различной связи уже неоднок­ратно говорили - изоморфизмом трех реальностей, две из которых - физическая и трансцендентная — проецируются на третью — метафизическую, имену­емую человеческой душой. И не просто проецируются, но и синтезируются ею в обладающие цельностью картины и образы. Именно в ней, в душе, ищут и на­ходят ответы на свои вопросы и физик, и мистик, почерпая свои образы из од­ного и того же источника. А поскольку вопросы эти, несмотря на различную их постановку, по существу своему, одинаковы (что представляет из себя мир и как он устроен?), постольку и ответы получаются сходными. Познавая природу, фи­зик, таким образом, познает и себя, свою человеческую природу, свой внутрен­ний мир: поэтому-то и не складывается в единую картину наблюдаемая им ре­альность без введения в нее познающего субъекта. В свою очередь, мистик, по­знавая свою человеческую природу, созерцая свой внутренний мир, познает, тем самым, и мир внешний: поэтому-то наблюдаемая им картина своего собствен­ного сознания не получает завершения без введения в нее физической реаль­ности. Вот как объясняет природу мистического познания Лама Говинда: «...для Просветленного.., чье сознание охватывает всю Вселенную, последняя стано­вится его телом, в то время как его физическое тело становится проявлением Вселенского Ума, его внутреннее видение - это выражение величайшей реаль­ности, а речь — выражение вечной истины и мантрической силы» [64, с. 405].

Подходы к познанию у физика и мистика прямо противоположны, но, в полном соответствии с народной мудростью, крайности сходятся и здесь. В науке это сходство между физикой и мистикой именуется параллелизмом. Такой параллелизм в картинах мира усматривается не только выдающимися мистиками нашего столетия, но и многими выдающимися физиками, таки­ми, например, как М. Планк, В. Гейзенберг, Н. Бор, Р. Оппенгеймер, Дж. Чу, Д. Бом, Р. Сиу и др. Однако специальная книга, посвященная проблеме парал­лелизма, была издана Ф. Капра только в 1976 г., а на русском языке — в 1993.

Разумеется, физика работает в совершенно ином ключе. Она не может окончательно растворить субъекта в объекте, иначе она перестанет быть наукой. Но ее квантовая теория делает значительный шаг в этом направлении, рассматривая «Вселенную в качестве переплетающейся сети физических и психологических взаимоотношений» [Капра 1994:121]. Для обозначения этого переплетения, а точнее - принципиальной неразделимости физического и пси­хического, Э. Шрёдингер вводит понятие пси-функции, которое становится важнейшим элементом его знаменитых уравнений. Возможно, когда-нибудь наука потребует включить в свое теоретическое описание мира и человеческое сознание. Тем более что такую потребность она стала испытывать задолго до возникновения квантовой механики — в лице позитивистски ориентированных и раскритикованных «в пух и прах» основоположником советского государства физика Э. Маха с его тезисом: «Без психического нет физического" и психолога Р. Авенауриса с аналогичным тезисом: «Без субъекта нет объекта». (с. 242 -243).

Теория бутстрапа многократно усиливает в рисуемой ею картине мира и роль наблюдателя, превращая его в участника наблюдаемых событий. Если исходные принципы этой теории [Капра 1994:246-247] окажутся окончатель­но доказанными — а каждый из них связан с нашими методами организации наблюдений и измерений, — то это будет означать, что основные структуры физического мира определяются, в конечном счете, только нашим взглядом на мир. В таком случае сознание становится необходимым для самосогласо­ванности Вселенной, и его придется включить в наши физические теории. Тогда «современная физика придет к тем же выводам, что и восточные муд­рецы, и признает, что все физические структуры мира — не что иное, как майя, или «одно лишь» сознание» [Капра 1994: 250]. Ибо «восточные мистики не устают повторять, что воспринимаемые нами вещи и события суть порож­дения сознания, берущие начале в одном из его состояний и исчезающие при преодолении этого состояния». [там же с. 249]

Таким образом, мы проследили, как наука, пытаясь нарисовать картину мира, в качестве логического следствия из предлагаемых ею теорий неизбеж­но возвращается к мифологическим истокам человеческой культуры. ( с. 246).

Пригожин вводит в термодинамическую картину мира идею эволюционизма. Собственно говоря, неравновесная термодинамика есть не что иное, как физико-химическая интерпретация биологической эволюции. Она удачно вписывает биологическую эволюцию в более широкий, физический контекст и рассматривает жизнь как автоматически действующую систему, то есть как неодушевленный механизм. Но сказав «А» — введя в круг физических исследований биологические системы, надо говорить и «Б» — наделить их ду­шой. Однако произнести это «Б» Пригожину не позволяет его физикалистская установка: ведь по специальности, да и по роду занятий тоже, он — физик, точ­нее - специалист по физической химии, и потому смотреть на мир иначе, чем глазами физика, не может. Тем не менее, позывы к произнесению указанно­го звука неравновесная термодинамика испытывает постоянно. Внося в свои теоретические построения идею эволюционизма, она с неизбежностью начи­нает использовать и связанный с этой идеей круг понятий, предполагающих наличие души и цели, таких как конкуренция, отбор, полезность, ценность, игра, рождение, смерть и т. п. И хотя при произнесении этих слов горло пе­рехватывает физикалистский спазм, они кладут тем не менее начало антропоморфизации и, следовательно, мифологизации термодинамики. Точнее гово­ря, они лишь проявляют заложенный в самой структуре концепции «потаен­ный» антропоморфный смысл и тем самым ставят исследователя перед мас­сой неразрешимых для физикалистского подхода вопросов.

А именно. Если возникающая в результате случайных флуктуаций неравно­весно устойчивая система не разрушается последующими флуктуациями, зна­чит, она активно борется за сохранение своей целостности, весьма изощренно и умело балансируя на краю пропасти. Чем объясняется такое ее поведение, ее «неравнодушие» к своей дальнейшей судьбе? Ведь для чисто физических, нео­душевленных предметов безразлично, в каком состоянии им пребывать. Поче­му с усложнением структуры возрастает сложность поведения системы, возни­кают специальные механизмы, ответственные за ее сохранение и предусматри­вающие различные варианты поведения в зависимости от возможного состоя­ния среды? Просто ли это функция, автоматически детерминируемая структу­рой, или же нечто, похожее на целенаправленную деятельность? Теория нерав­новесных систем, впрочем, как и подавляющее большинство других физических теорий, игнорирует подобные вопросы. Но тогда приходится игнорировать и множество других вопросов И, прежде всего, вопрос об обратном влиянии фун­кции на структуру. Тогда и такие новообразования, как социальность, психика и интеллект, следует признать не более чем побочным, не имеющим самостоя­тельного значения, продуктом спонтанно происходящего процесса структури­рования. А это уже не лезет ни в какие биологические, психологические и гу­манитарные ворота. В то же время сознательная, а - не «исподволь», постановка подобных вопросов толкает физикалистски ориентированные теории на путь биологизма, психологизма и, в конце концов, антропоморфизма. С особой наглядностью указанная тенденция прослеживается на примере эпигенетической теории эволюции, возникшей на основе синергетических концепций и интегрирующих синтетическую теорию эволюции с достижениями современной палеонтологии и эмбриологии. (с. 253 – 254).

Однако и эпигенетическая теория эволюции не преодолевает физикалистской ориентации науки. И хотя она признает направленность — и не просто направленность, а целенаправленность (эквифинальность) — эволюционных сдвигов, она не объясняет тем не менее, откуда берется и чем определяется та­кая целеустремленность живых систем. Вслед за неравновесной термодинами­кой она лишь фиксирует эту целеустремленность и рассматривает ее просто как функцию определенной структуры. Но даже применительно к неживым системам функциональный подход влечет за собой подход целевой (телеоло­гический). Ибо сразу же встает вопрос: а для выполнения каких функций нуж­на та или иная структура? При такой постановке вопроса зависимость между структурой и функцией переворачивается: функция выступает уже не просто как следствие, как качество, с необходимостью вытекающее из особенностей структуры, но как нечто, формирующее структуру и порождающее в ней стремление к самосохранению. Иными словами, при таком подходе функция отрывается от структуры и наделяется самостоятельным существованием, ста­новится для нее «идеей» (целью), которую данная структура реализует: не структура порождает функцию, а функция реализует себя в структуре. Одна и та же функция может быть реализована при помощи разных структур. Напри­мер, функция передвижения на суше реализуется путем переставления конеч­ностей, пресмыкания или качения (колесо), а в водной среде — при помощи лопасти (рыбий хвост, ласты, весло), реактивного устройства (моллюски, го­ловоногие, водометы) или винта. Структура, следовательно, есть не более чем реализация функции. Функция живет в структуре, а не порождается ею. Она сама строит свой дом (структуру) из материала (элементов среды), оказавше­гося под рукой. Специфика строительного материала может ограничить кон­структивные возможности функции, но неспособна изменить саму функцию. Функция «пробует» себя на разном материале и конструирует различные структуры. Более того, конструируя разные структуры, она готовит строитель­ные блоки для более полной своей реализации, для создания более совершен­ных структур. Таким образом выстраивается целая иерархия структур, реали­зующих все более полно одну и ту же функцию. Каждая функция представлена своей особой иерархией структур. Вспомним Г. Любарского: каждый таксон, играет по своим правилам — один заведует конечностями, другой формой тела, третий характером питания. (Думаю, что понятия «сценария» и разворачивающегося в соответствии с ним «сюжета» событий лучше отражают смысл происходящего, чем статично-схематичные «функция» и «структура». – О. Ш.).

Реализуя себя в структуре, функция придает ей смысл, который утрачивается, если структура перестает функционировать. Умершая структура смысла не имеет - дом, в котором никто не живет, вышедший из строя двигатель, труп. Она превращается в простой отпечаток смысла, который со временем стирается — мертвый дом быстро ветшает, вышедший из строя двигатель ржа­веет, труп разлагается. Собственно, функция и есть тот самый смысл, который реализует себя в структуре и который превращает мертвую материю, структу­рируя ее, в активную, жизнеспособную и целеустремленную систему. В раз­личных мировоззренческих системах смысл этот обозначался по-разному: веч­ная идея (Платон), форма (Аристотель), энтелехия или жизненная сила (ви­тализм), дух или Бог (христианство).

С особой выпуклостью и яркостью указанная функция проявляется в биологических системах. Название ей - психика. Но как это ни странно, ни одна из упоминаемых теорий эволюции психику в расчет не берет. Учитывается все, что угодно — давление внешней среды (космической, геологической, клима­тической, биогенной), давление внутренней среды (болезни, мутации), сте­пень изоляции видов, возможность их гибридизации, - но только не психи­ческие факторы. А между тем последние должны, по логике вещей, играть в эволюции не меньшую, если не большую, роль. Иначе что же получается: фи­зиологические функции организмов играют колоссаль­ную роль, а гораздо более высокие психические не играют никакой роли? Как-то это не вяжется с общепринятым утверждением эволюционистов, что с по­вышением уровня организации системы ее активность и автономность по от­ношению к воздействиям среды возрастают. Но что может быть выше по уров­ню организации и степени активности, нежели психика? Желания, стремле­ния, упорство, воля, вера, если они страстные и искренние, оказывают, мы знаем, огромное воздействие на физиологию человека. Так почему же анало­гичные психические функции животных не могут оказывать столь же сильное воздействие на их физиологию, в том числе и в плане эволюции? А если это так, то для того, чтобы быть адекватной, теория эволюции должна стать не просто биологической, но еще и психологической, должна показать, в какой степени и каким образом психика влияет на эволюционный процесс. Более того, спускаясь вниз по эволюционной лестнице, она должна показать, как по­степенно ослабевает действие психических функций, как психика угасает (если угасает) в физико-химических системах и что приходит ей на смену такое, что не есть уже психика, но способно стать ею в будущем.

Ничего подобного новейшая из эволюционных теорий — эпигенетичес­кая — не только не рассматривает, но и не берет во внимание. Развиваясь в рус­ле, проложенном неравновесной термодинамикой, она оказывается неспособ­ной преодолеть ее физикалистскую ориентацию. Правда, идеи, развиваемые не­равновесной термодинамикой, она доводит до такой кондиции, что им стано­вится тесно в рамках физикализма, и они прямо-таки напрашиваются на дру­гую, метафизическую (шире — мифологическую) парадигму. На эту же парадиг­му напрашиваются, как мы видели ранее, и идеи, разрабатываемые релятиви­стской и квантовой механикой. И эта парадигма была сформулирована в кон­це 50-х — начале 60-х годов в виде так называемого антропного принципа. (с. 257 – 259).