§ 4. Принцип субъективного вменения

В теории уголовного права все чаще стали высказываться концепции о принципе субъективного вменения и его реализации в УК РФ. Провозглашенный в УК РФ (ст. 5) концептуальный постулат ответственности за вину стал принципом уголовного закона, но не правоприменительной практики.² Другие ученые предлагают исключить объективное вменение квалифицирующих обстоятельств несовершеннолетним.³

Провозглашенный в современном уголовном праве концептуальный постулат ответственности за вину, воплотившийся в принцип уголовного закона (ст.5 УК), является важнейшей новеллой, призванной еще более неукоснительно и скрупулезно воплощать в правоприменительную практику правовое кредо личной ответственности. Именно на этом принципе базируется справедливое начало назначения наказания. Именно он является предпосылкой применения не только норм Особенной части УК, но и ряда институтов Общей части (предваритель­ная преступная деятельность, соучастие в преступлении, добровольный отказ от совершения преступления, освобождение от уголовной ответственности и т.п.).

Принцип субъективного вменения, несмотря на всю значимость и важность, представляет собой некую провиденциальную для россий­ского уголовного законодательства проблему, на которой постоянно делали акцент высшие судебные органы нашей страны. Редкое постановление судебных инстанций обходилось без обращения к теме вины. Картина практически не изменилась и в последующем. Так, в постановлении Пленума Верховного Суда РФ «О судебной практике по делам об убийстве (ст.105 УК РФ)» от 27 января 1999 года отмечается необходимость установления по каждому делу об убийстве форм вины, мотивов и целей совершения деяния, а в обзоре судебной практики, опубликованном судебной коллегией Верховного Суда РФ по уголовным делам, отмечается, что недостаточное, неполное исследование субъективной направленности действий обвиняемых негативно отражается на правоприменительной деятельности предварительного следствия и суда.

В действующем УК РФ, однако, несмотря на доктринальное заяв­ление по поводу принципа вины как определяющего принципа уголовного права, его научное обоснование и реализация в нормах закона не получили, к сожалению, необходимого для нынешнего развития российской уголовно-правовой мысли с ее претензиями на создание максимально непротиворечивого, соответствующего мировым кондициям уголовного законодательства воплощения. Об этом свидетельствуют, в частности новеллы, внесенные в последнее время в УК РФ, например ст. 2151 УК РФ, введенная в действие с 30 мая 1998 года, устанавливающая уголовную ответственность за прекращение или ограничение подачи электроэнергии либо отключение от других источников жизнеобеспечения. Политические мотивы принятия нормы понятны: частое отключение источников жизнеобеспечения (газа, тепла, электричества) особенно в районах Дальнего Востока. Народные избранники, видимо, посчитали необходимым отреагировать на такие безобразия, вызывающие возмущение народа, самым суровым образом – мерами уголовного права. Но быстрое и непродуманное введение норм ст. 2151 в УК сказалось, к сожалению, негативно: не только в качестве нормы, отчего правоприменитель будет вынужден столкнуться по существу с непреодолимыми трудностями при квалификации соответствующих преступных деяний, но и на ее структурном положении в системе Особенной части УК РФ.

Субъективная сторона преступления, описанного в первой части ст. 2151 УК РФ, может быть выражена лишь умыслом, поскольку согласно ч.2 ст. 24 УК РФ деяние считается совершенным по неосторожности только тогда, когда это специально предусмотрено статьей Особенной части. Следовательно, субъективная сторона рассматриваемого преступного деяния должна выглядеть таким образом: субъект сознает негативность своего деяния, а именно сознает, что незаконно прекращает подачу потребителям электроэнергии (и т.д.), сознает вместе с тем, что такого рода действия (бездействие) способны причинить смерть человеку или иные тяжкие последствия, и желает совершить соответствующее деяние и наступление вредных последствий.

Только при такой конструкции субъективной стороны преступления, описанного в ч.1 ст. 2151 УК РФ, мыслимо уголовное преследование. Но именно такая конструкция вызывает ряд вопросов. Во-первых, каким образом деяние, предусмотренное ч.1 ст. 2151 УК РФ, отличается от диверсии (ст. 281 УК), которая предполагает совершение иных действий, направленных на причинение таких тяжких последствий, как повреждение объектов жизнеобеспечения населения (из технических нормативов хорошо известно, что длительное отключение в зимний период центрального отопления ведет к необходимости замены труб)? В ст. 281 УК указана, правда, необходимость доказывания цели диверсии – подрыв экономической безопасности и обороноспособности России. Но ведь достаточно хорошо известно, что признания истинных целей совершенного деяния практически никогда не удается добиться (за некоторым исключением, связанным с бытовыми преступлениями). По существу цели устанавливаются, исходя из косвенных доказательств, на основе усмотрения правоприменителя. Именно поэтому ст. 2151 УК без особого труда может перерасти в ст. 281, и наоборот.

Во-вторых, такой «злой» умысел, который исходя из конструкции анализируемого состава, присущ рассматриваемому преступлению, доказать вообще довольно сложно: должностное лицо всегда имеет возможность сослаться либо на форс-мажорные обстоятельства, либо на халатность контрагента и тому подобные факты, свидетельствующие об отсутствии вины субъекта.

В-третьих, если ответственное лицо совершает такого рода деяние, тогда в зависимости от истинной направленности его умысла гораздо более уместно квалифицировать деяние либо действительно как диверсию, либо как покушение на убийство, либо, в конце концов, по ст. 285 (злоупотребление должностными полномочиями), тем более что в действиях лица всегда присутствует определенная личная заинтересованность. Более того, санкция ч.1 ст. 285 гораздо репрессивное, чем санкция ч.1 ст. 2151 УК.

В-четвертых, из сравнения ч.1 и ч.2 ст. 2151 УК получается столь странная ситуация, что возникает опасность за дальнейшее совершенствование УК. В первом случае субъект сознает не только негативизм совершаемого, но и возможность причинения смерти людям. Во втором – субъект совершает деяние по неосторожности, т.е. либо вообще не сознает столь тяжких последствий (небрежность), либо рассчитывает на конкретные обстоятельства, которые позволят последствиям не наступить (легкомыслие). По общему правилу, которое легко можно вывести из логического толкования уголовного закона, неосторожные преступления считаются гораздо менее тяжкими, чем умышленные деяния, даже если они являются однородными или одинаковыми. Это следует из толкования ст. 24 УК, где в императивной форме указано, что деяния, совершенные по неосторожности, квалифицируются как преступные лишь в том случае, если на это есть специальное указание в статье Особенной части УК, тогда как умышленные деяния квалифицируются в качестве преступлений без специального указа­ния на нюансы субъективной стороны преступления. Данное правило следует также из сопоставления однородных норм Особенной части, например, санкция ч.1 ст.111 УК, предусматривающая ответственность за умышленное причинение тяжкого вреда здоровью человека, опасного для его жизни, а по существу устанавливающая наказание за умышленное деяние, заключающее в себе потенциальную опасность для жизни человека, гораздо более строгая, чем санкция за фактическое причинение смерти по неосторожности (ч.1 ст.109 УК).

Не следует забывать (какие бы потуги ни предпринимали ортодоксы), что наказывается не преступление, а преступник, а мера наказания зависит от его криминальной зараженности, что воплощается в умысле или неосторожности. Об этом свидетельствуют не только положения ст. 43 УК и комплекс норм, учитывающих психофизиологические потенции деликвента (гл. 4 и 8 УК и т.д.), но и отношение законодателя к умышленным и неосторожным деяниям, выраженное в ст. 66 УК. Если с учетом норм этой статьи сравнить санкции ч.1 ст. 105 и норм ст. 109, то окажется, что даже за приготовление к умышлен­ному убийству наказание гораздо строже, чем самое строгое наказание, установленное ч.2 ст. 109 за фактическое лишение жизни двух или даже более лиц, но совершенное по неосторожности.

Таким образом, ст. 2151 УК создает, прямо скажем, парадоксальную картину: преступник со «злым умыслом» наказывается менее строго, чем субъект, действовавший вообще неумышленно. Более того, преступление, предусмотренное ч.2. ст. 2151, логичнее квалифицировать либо по ч.2 ст. 109 УК как причинение смерти по неосторожности вследствие ненадлежащего исполнения лицом своих профессиональных обязанностей, либо как халатность (ч.2 ст. 293 УК), тем более что санкции названных норм не уступают по степени репрессивности санкции ч.2 ст. 2151, да и деяние в целом напоминает халатное отношение к служебным обязанностям, чем «уродливое» преступление, возникшее в УК из-за политических амбиций.

Вина в российском УК, как это явствует из содержания ст. 25, определяется через умысел и неосторожность, а умысел в свою очередь определен через психологические понятия сознания, предвидения и желания. Традиционное трехчленное подразделение умысла на интеллектуальный и волевой моменты вызывает, однако, возражения не только с позиций правоприменения, но и с точки зрения психологической корректности симбиоза. Однако прежде чем будут предложены соответствующие резоны, целесообразно, как представляется, сослаться на зарубежный опыт в рассматриваемом контексте, который может оказаться законодателю весьма полезным, по мнению Н. Иванова. Так, в УК ФРГ понятие умысла не дается, однако его содержание явствует из параграфа 16 (ошибка в запрете), который оперирует психологическим термином «знание»: «Кто при совершении деяния не знает об обстоятельстве, которое относится к предусмотренному законом составу преступления, тот действует неумышленно».

УК Франции также не содержит законодательного определения умысла. Его содержание вытекает из положений главы II, содержащей нормы об основаниях освобождения от ответственности или смягчения наказания. Здесь, как и в норме УК ФРГ, знание социально-правовых обстоятельств является квинтэссенцией умышленного совершения преступления. Кроме того, в ст. 132-72 УК Франции выделено такое юридическое образование, как предумысел, также по существу определяемый через знание: «Предумыслом является сформировавшееся до акции намерение совершить определенное преступление или проступок». Примерно так же определен умысел в УК Испании (ст. 21 УК). В австрийском законодательстве умысел подразделяется на три вида – непосредственно умысел, преднамеренность и сознательность. Все три разновидности закреплены в пятом параграфе УК Австрии, состоящем из трех частей. В первой части указано: умышленно действует тот, кто хочет осуществить обстоятельства дела, соответствующие картине преступления; для этого достаточно, чтобы преступник серьёзно рассчитывал на возможность такого осуществления и этим расчетом довольствовался. Во второй определено: преступник действует преднамеренно, если для него важно осуществить обстоятельства или достичь успеха в деле, в отношении которого закон устанавливает преднамеренные действия. В третьей части предусмотрено: преступник действует сознательно, если он считает обстоятельства или достижение результата (успеха), в отношении которых закон устанавливает наличие сознания, не просто возможными, но их существование или наступление неизбежным.

Законодательная дефиниция умысла российского уголовного закона ориентирована, прежде всего, на преступления с материальным составом. Для того чтобы доказать наличие умысла в действиях лица, правоприменитель должен со всей определенностью установить, что субъект в результате совершенных им действий предвидел возможность наступления общественно опасных последствий и желал их наступления или по меньшей мере сознательно допускал итоговый негативный момент. Между тем уголовное законодательство предусматривает ответственность и за совершение преступлений с так называемым формальным составом, где последствия не являются предметом доказывания, например клевета, оскорбление и т.п. Субъективная сторона преступлений характеризуется, как правило, умыслом. Но законодательная формулировка умысла к таким преступлениям неприменима, поскольку последствия не являются признаком деяния, а умысел ориентирует исключительно на объективированный вовне результат.

Правоприменитель вынужден выходить из столь сложного положе­ния, нарушая все принципы и доктриальные основания уголовного права: с помощью искажения законодательной формулировки, игнорируя момент предвидения вовсе, а момент желания перенеся с последствий на действие, субъект сознавал общественную опасность своего деяния и желал его совершить. Таким образом, оказывается, что, квалифицируя преступления с формальным составом как совершенные умышленно, правоприменитель дискредитирует закон, игнорируя не только установленные в самом УК принципы и общие положения, но и конструкционный принцип ответственности исключительно в рамках закона.

Законодательная конструкция умысла заставляет правоприменителя пускаться во все тяжкие, лишь бы как-то примирить легитимность и реальность. Закон дискредитируется вдвойне, когда во все тяжкие пускается высшая судебная инстанция России (См.: Постановление пленума Верховного Суда РФ от 22 апреля 1992 года «О судебной практике по делам об изнасиловании», где допускаются термины «знал» или «допускал» что потерпевшая малолетняя или несовершеннолетняя. Получается, здесь нет прямого умысла, хотя по конструкции объективной стороны изнасилование только с прямым умыслом). А в случае неопределенного умысла ответственность наступает по фактически содеянному.

Существующая законодательная конструкция умысла способна создать парадоксы и при квалификации преступлений с материальным составом. Например, обязательным признаком объективной стороны злоупотребления должностными полномочиями (ст.285 УК) является существенное нарушение прав и законных интересов граждан или организаций либо охраняемых законом интересов общества или государства. С субъективной стороны деяние характеризуется как умышленное, что означает следующую конструкцию субъективной стороны: субъект сознает, что совершает общественно опасное деяние, выраженное в злоупотреблении должностными полномочиями, предвидит, что результатом деяния может быть существенное нарушение прав и законных интересов граждан или организаций либо охраняемых законом интересов общества или государства и желает наступления таких последствий или, по меньшей мере, сознательно допускал их наступление. Но если субъект желает причинить существенный вред интересам личности или государства, тогда деяние становится очень похожим либо на диверсию, либо на одно из преступлений против конституционных прав и свобод человека и гражданина, которые также не исключают корыстной мотивировки.

С точки зрения психологических постулатов, законодательная трактовка умысла не выдерживает критики. Психологи определяют сознание через термин осознание; сознание предполагает обусловленное его социальной природой осознание отражаемых человеческим мозгом процессов действительности. Однако не только отражение реалий внешнего мира составляет содержание сознания, но и осознание собственных субъективных возможностей, т.е. самосознание. Сознание, таким образом, представляет собой знание внешних и внутренних объектов, детерминирующих поведенческие реакции, превращаясь в мотив.

Мотив в свою очередь есть потребность, имеющая свойство возрастать в случае, если остается неудовлетворенной. Следовательно, сознание, которое в рамках уголовного права составляет важнейшую часть умысла, есть знание о детерминирующих поведение потребностях. Воля, которая в законодательном определении умысла выражена терминами «желание» или «сознательное допущение», «представляет собой, – по выражению П. Симонова, – специфическую потребность и, следовательно, не может рассматриваться в качестве одной из форм отражения действительности. Другое дело, что сама воля, подобно остальным потребностям, получает «отражение в голове», осознается».

В таком ракурсе получается весьма оригинальная картина применительно к современной трактовке умысла в УК РФ: субъект сознает общественную опасность своего поведения, сознает потребность в виде желания, которая им владеет и направляет все его поступки, и желает действовать. Такая совершенно лишенная смысла тавтология, по мнению Н. Иванова, способна вызвать лишь недоумение в случаях конкретной квалификации. Например, ст.258 устанавливает ответственность за незаконную охоту, в частности совершенную на территории заповедника или заказника. Если субъект сознает, что занимается охотой на территории заповедника, уместно и целесообразно ли практически устанавливать к тому же, что он желал охотиться именно на этой территории? Современная конструкция умысла способна создать иллюзию, будто охотник, сознающий, что охотиться на территории заповедника нельзя, может не желать этого. Этакая забавная аллегория, которая, между тем, с позиций формальной логики безупречна.¹

Теоретическая и практическая бессмысленность трехкомпонентной трактовки умысла УК РФ способна создать ситуацию, при которой фактически совершенное деяние, несомненно преступное, не будет, между тем, признано таковым за отсутствием субъективной стороны. Например, отец спасает своего ребенка от грозящей ему смертельной опасности за счет гибели нескольких ни в чем не повинных людей. В данном случае действия отца нельзя квалифицировать как прямоумышленные, так как он не желал гибели людей. Его действия не образуют также и косвенного умысла, поскольку субъект вовсе не допускал гибели посторонних и не относился к данному факту безразлично. Не желая смерти посторонних лиц, он тем не менее сознавал роковую неизбежность такого итога.

Если вина есть умысел или неосторожность, а последние признаки субъективной стороны состава имеют четко фиксированное содержание, то, следовательно, не может быть умышленного или частичного умысла, уменьшенной или частичной неосторожности. Такие рассуждения естественно вытекали из психологического понимания вины, и именно они ставили препятствие для реального воплощения принципа вины не только на уровне доктрины, но и на уровне законодательном и правоприменительном.

Вопрос о степенях вины ставился сторонниками оценочного понимания еще с дореволюционных времен. Особую остроту он приобрел в период дискуссии о понятии вины, а также в связи с пропагандой теоретиками новой социальной защиты необходимости включения в законодательные сборники дефиниции уменьшенной вменяемости. Оттенки вины помимо строго фиксированных содержательных моментов умысла в неосторожности, естественно, для ортодоксов психологического понимания вины не допускалось. В настоящее время уголовное законодательство России стало более грамотным, эффективным и научно обоснованным нормативным актом. Однако доминирование и в сегодняшней теории психологического понимания вины затрудняет, и весьма существенно, применение важнейших новелл УК, призванных в полной мере учесть степень вины субъекта в совершенном деянии.