последний час для всей культуры Запада.

«Закат Европы», следовательно, — книга о западной цивилизации, т. e. o том, как умирает европейская культура. «Ближайшей темой ее, — пишет Шпенглер, — является анализ конца западноевропейской,

распространенной ныне по всему земному шару культуры» [1:187]. Признаки этого конца Шпенглер обнаруживает буквально во всем — в мировоззрении, политике, искусстве, знании, чувстве. Но главным признаком является возникновение «мирового города», приходящего на смену деревенскому образу жизни. Современные города населены не народом, а «массой», связанной внутри себя деньгами и возвышающейся над нею государственной властью. Если у культурного человека энергия направлена внутрь себя, то у цивилизованного — вне. «Империализм — это чистая цивилизация» [1:170]. Целью политики, сравнимой лишь с политикой Рима эпохи цезарей, здесь становится внешняя экспансия, территориальные приобретения, а ее главным средством — война. Наука и техника оказываются на службе у этой политики. Соответственно меняются эстетические вкусы, моральные оценки, мировоззренческие убеждения. Искусство, мораль, философия в их традиционном виде не нужны современному человеку. В искусстве все великое давно в прошлом. И хотя еще возможно какое-то экстенсивное расширение масштабов художественной деятельности, ждать ее углубления, появления новых шедевров не приходится. Современная музыка, живопись, театр, литература предназначены для «столичного мозгляка», для городского жителя, они чужды, непонятны «деревенскому и вообще естественному человеку». Столь же ничтожны и современные философы, если их сравнивать с великими мыслителями прошлого. «Становится стыдно, когда переводишь взгляд с людей такого калибра на сегодняшних философов. Какая ничтожность во всем личном! Какая заурядность политического и практического горизонта!... Тщетно оглядываюсь я вокруг, ища среди них кого-то, кто составил бы себе имя хотя бы одним глубоким и опережающим суждением по какому-либо решающему злободневному вопросу. Сплошь и рядом наталкиваюсь я на провинциальные мнения, каковые можно услышать от кого угодно» [1:178-179]. И далее: «Очевидно, упущен из виду последний смысл философской активности. Ее путают с проповедью, агитацией, фельетоном или специальной наукой. От перспективы, открывающейся с высоты птичьего полета, опустились до лягушачьей перспективы. Ситуация упирается ни больше ни меньше как в вопрос: возможна ли вообще сегодня или завтра подлинная философия?» [1:179]. Систематическая философия, охватывающая собой все мироздание, какой она была в XVIII в., явно закончилась, завершена и этическая философия. Остается лишь одна возможность — сопоставлять между собой разные культурные миры, используя метод сравнительной исторической морфологии. Это позиция скептицизма — она отрицает

463

универсальный взгляд на мир, не признает вечных и абсолютных истин, утверждает релятивизм, историческую относительность любого суждения и мнения. Современный скептицизм отрицает и возможность существования философии как целостной системы. И только « историю философии» он принимает «как последнюю серьезную тему философии. Это и есть скепсис» [1:182].

Шпенглер признает неизбежность описанного им финала, что, конечно, не вызывает у него большого оптимизма. Но такова жизнь, и с этим приходится смиряться. Нужно лишь сделать необходимые выводы, понять, что требуется от человека в эту эпоху, куда должны быть направлены его помыслы и усилия. Со всей серьезностью он советует своим читателям повернуться от культуры лицом к цивилизации и принять ее такой, какова она есть. «Если под влиянием этой книги люди нового поколения обратятся к технике вместо лирики, к военно-морской службе вместо живописи, к политике вместо критики познания, то они поступят так, как я этого желаю, и лучшего нельзя им пожелать» [1:176]. К. Свасьян комментирует эти слова Шпенглера следующим образом: «Пожалуй, так поступил только сам Шпенглер, обратившийся под влиянием своей книги к политике, чтобы к концу жизни, разбитым и непоправимо разочарованным, вернуться к «презренной» метафизике» [1:638].

Существенно, однако, то, как понимает Шпенглер целостность культуры, в чем видит основу этой целостности. Здесь нельзя не отметить влияния на него Гете, у которого он, по собственному признанию, заимствовал метод, идею «прафеномена» — некоторой исходной модели, лежащей в начале чувственного многообразия растительного и животного миров и постигаемой не логически, а поэтически. Данную идею Шпенглер перенесет в мир культуры. Каждая культура, будучи живым организмом, обладает своей душой, системой символов, восходящей к некоторому изначальному «прасимволу». В античной (аполлонической) культуре таким прасимволом было отдельное тело, ограниченное в пространстве, в западноевропейской (фаустовской) культуре — бесконечность пространства. Во всех своих проявлениях западная культура устремлена к выходу за пределы любой границы, т. е. к бесконечному расширению своего пространства. Эту устремленность Шпенглер и назовет фаустовским началом европейской культуры. Оно дает знать о себе и в форме империи, и в готике с ее вертикалями, устремленными вверх, и в математике с ее теорией бесконечно малых величин, и в живописной перспективе. Западноевропейская культура как бы демонстрирует победу бесконечности над конечностью, косностью, тяжестью телесного, вещественного или просто природного мира.

Будучи движима стремлением к бесконечности в фазе своего цветения и роста, эта культура застывает, затвердевает, окаменевает, становится неподвижной, мертвой в фазе цивилизации.

Библиография