§ 113. Культурные паттерны и развитие культуры

Что действительно показывает приведенный выше материал, так это силу и значимость культурных паттернов, или схем, — как я вынужден их называть за неимением лучшего термина. То, что культурные схемы концептуально обоснованны, определенным образом от- ражая существующую реальность, видимо, доказывается тем, что паттерны, в рамках которых создаются результаты, наделяемые нами высокой ценностью, оказываются четко ограниченными и даже концентрированными во времени и пространстве и обычно характеризуются непрерывным возрастанием или убыванием в ценности. Действительно, один из возможных способов определить высшие ценности — наделить ими те качества человеческих творений, которые обычно проявляются в ограниченных и оформленных определенным образом исторических конфигурациях. Такое определение имеет следующее достоинство: оно схватывает нечто, неизбежно превосходящее индивида, при этом не соотнося его ни с отдельной личностью, ни с каким бы то ни было априорными стандартами и критериями. И в то же время личность не отрицается: она остается и просто рассматривается как средство, или инструмент, а не как действующая сила.

Что именно связывает высокоценные, культурные образцы со свойственной им мимолетностью существования, — в то время как образцы, наделенные меньшей ценностью, могут существовать гораздо дольше и претерпевать гораздо меньшие изменения, — далеко не ясно. Причиной тому может быть нечто, заложенное в конституции человеческой психики (mind). Однако до сих пор еще никому не удалось упорядочить феномены истории при помощи непосредственно психологических объяснений; не буду прибегать к ним и я. Ясно одно: паттерны, которым мы приписываем более высокие свойства, выделяются из множества возможностей. Они не могут обрести свою качественную определенность, оставаясь в недифференцированном состоянии. Когда они начинают выделяться, когда только начинается их становление, они посвящают себя определенным специфическим задачам и отказываются от всех других. Если возникает конфликт с другими частями культуры, в которой формируется паттерн, то его отбора и выделения может не произойти, сам он как нечто вполне обособившееся может быть отвергнут, и высокой. культурной ценности он не обретет. Если же этого не случится и другие паттерны культуры будут способствовать его росту или хотя бы не вступят с ним в конфликт, то данный образец обычно кумулятивно развивается в ТОМ направлении, в каком он первоначально начал дифференцировать благодаря своего рода инерции. Итак, либо возникший конфликт, остальной культурой кладет конец паттерну, либо он реализует и развивает новые возможности, заложенные в избранном им пути, до тех пор пока эти возможности, которых будет оставаться все меньшей меньше, наконец не иссякнут. Когда потенции паттерна исчерпываются, можно говорить, что он и сам исчерпал себя. . Цит. по: Антология исследований культуры. — СП6., 1997.— Т. 1.

Лиотар ж.-ф. Постсовременное Состояние

Прежде всего, термин <постмодернизм» отражает состояние духовности европейского типа в наши дни, связанное с ощущением изжитости какого-то важного этапа в развитии цивилизации, изжитости «современности». Во-вторых, постмодернизм — это комплекс философских учений, так или иначе провозглашающих конец Истории, когда структурированность и упорядоченность человеческого мира будут разрушены и исчезнет само разделение на «мое» и «иное». В-третьих, это характеристика современной художественной практики, основывающейся на особом типе письма, связанном с энтропией смысла, деканонизацией материала, радикальной иронией, карнавализацией и т. д. Так или иначе многочисленные авторы, используя термин «постмодернизм», пытаются охарактеризовать сегодняшнее состояние и перспективы динамики культуры человечества.

Книга Лиотара состоит из 14 глав, связанных логикой развития и разрешения одной проблемы, Определяя предметное поле своего исследования, автор отмечает: «Это исследование имеет в качестве объекта условия познания в наиболее развитых обществах». Мы решили назвать их «постсовременные» (postmodernes). Это слово часто употребляется на американском континенте, прежде всего выходит из-под пера социологов и литературных критиков. обозначает состояние культуры после изменений, которые повлияют на правила игры в науке, литературе и искусстве, начиная с конца. ХIХ века. Указывая на проблему, которой посвящена книга, Лиотар называет основное противоречие постсовременности. Оно состоит в том, что основные (или макро-) нарративы* «современности» (эпохи, которая изжита) потеряли свою легитимирующую силу**. «Наука изначально находится в конфликте с нарративами» (les recks)… большинство из них становится не боле чем баснями, небылицами. Но если только она (мерка) не сводится к критерию полезности, а заставляет искать истину, она должна легитимировать их правила игры. Вот уж кто имеет в своем собственном статуте дискурс легитимации, так это философия. Когда её метадискурсы вновь обращаются с целью объяснения к тому иди иному макронарративу, такому как диалектика духа, герменевтика смысла, освобождение мыслящего или действующего субъекта, развитие богатства, мы решаем назвать ее «современной» …. «Таков был нарратив Просвещения, где герой познания действует во имя чистого этико-политического блага, всеобщего мира. На этом примере мы видим, что легитимируя знание с помощью метанарратива, который содержит в себе философия истории, мы воле неволей вынуждены задать себе вопрос об обоснованности тех установлений, которые управляют социальной связью. Они также требуют легитимации. Так справедливость на том же основании, что истина, оказывается приписанной к разряду макронарративов. Можно говорить о ситуации «постмодерн» как о неверии в метанарративы, разочаровании в них. Без сомнения, это неверие является следствием прогресса наук и, в свою очередь, его предполагает. Именно устарелости метанарративного обоснования легитимности, соответствует кризис метафизической философии, а также зависящего от него университетского образования. Нарративы теряют своих «действующих лиц», «великих героев», свои «опасности», «великие приключения» и «великую цель». Христианский нарратив Лиотар тоже характеризует как обносящийся к современности. Но наиболее яркое воплощение спекулятивного духа этой эпохи, по его мнению, являет философия Гегеля, которая вобрала в себя все просвещенческие нарративы: развитие Разума, прогресс свободы, освобождение человека и т.д. Предназначение нарративов гораздо шире, они обеспечивают легитимацию социальных институтов во всем их многообразии от законодательства до способов мышления. И в этом они похожи на мифы. Нарративы современности, вместе с тем, отличаются от мифов, отмечает Лиотар, в общей направленности легитимирующей аргументации. Если мифы основу легитимности фиксируют в прошлом, то нарративы — в будущем. То есть, если мифологическое обоснование построено по классическому правилу, «по прецеденту», то нарративное — по принципу «истинная идея обязательно должна осуществиться». Таким образом, смысловое единство современности задается тем, что она проект будущего. Что же происходит в постсовременной ситуации с обессилившими метанарративами? «Они рассыпаются на облака языковых элементов, причем не только нарративных, но так же и денотативных, прескритптивных, дескриптивных и т.п.; при этом Каждый из них несет с собой порождаемые спонтанно прагматические смыслы. Каждый из нас существует на перекрестке многих из этих смыслов. Языковые комбинации, которые мы формируем не являются необходимо устойчивыми и не обязательно могут давать способность коммуникабельности». …Приходящее на смену общество меньше всего утверждает антропологию ньютоновского типа ( как в свое время структурализм или теория систем), а более всего нацелено на грамматику языковых частиц. Возникает множество различных языковых игр. Таково проявление гетерогенной природы этих элементов. Они дают место образованию лишь своим внешним проявлением это, так сказать, «локальный» детерминизм». Люди, принимающие решения, пытаются, тем не менее, втискивать эти облака социального смысла в матрицы технологического толка, построенные по принципу «вход/выход», соответственно логике, которая внутренне содержит сверхъединство элементов и всеобщий детерминизм. Наша жизнь представляется им посвященной увеличению силы, мощи в любых их формах. Ее легитимация в материи социальной справедливости или научной истины вероятностно направлена на оптимизацию функционирования системы, ее эффективности. Приложение этого критерия ко всем языковым играм не может быть осуществлено без некоторого террора, мягкого или жесткого. «Будьте операциональны, так сказать, технологичны или вы исчезнете». . … «Постсовременное состояние все-таки чуждо разочарованию, «слепой» делигитимации. Где же может обитать легитимность после метанарративов? Критерий операциональности технологичен, и он не применим, чтобы судить об истине и справедливости. Тогда консенсус достигается, вероятно, через дискуссию, как это предполагал Хабермас? Но консенсус насильничает гетерогенность языковых игр. А изобретение, открытие нового всегда осуществляется через разногласие. Постмодернистское знание не является лишь инструментом власти. Оно рафинирует наше чувствование различий и усиливает нашу способность противостоять неизмеримому. Само по себе оно не находит свой смысл в гомологии знающих, но в паралогии открывателей, изобретателей» …«Интересуясь неразрешимым, границами уточнения контроля и исчисляемости, противоречивостью неполной информации, результатами языкового Разрушения («les fracta»), катастрофами, прагматическими парадоксами, постсовременная наука создает теорию своей собственной эволюции как динамики «непродолжаемой» катастрофической, неисправимой и парадоксальной. Она изменяет сам смысл слова «знать» и указывает, как это изменение возможно. Она продуцирует не столько знакомое, сколько незнакомое, И внушает модель легитимации, которая совершенно не предполагает Лучшего достижения, исполнения, но предполагает различие, включает его в себя как паралогию» Итак, по Лиотару, главная проблема культуры найти переходы между гетерогенными «языковыми играми» (les jeux de langage). Это познание, этика, экономика, политика и т.д. Проект современности был направлен на построение социокультурного единства, где все элементы должны найти свое место в органическом целом. Кстати, Хабермас, оппонируя Лиотару, отмечал, что этот проект так и остался незавершенным. Постсовременность, пишет Лиотар, начинается с гибели («Освенцима») главных метанарративов связующих гетерогенное многообразие культуры. Но это не означает, что все нарративы

исчезают. Он обращает внимание на повседневность и фиксирует, что множество микронарративов (Iеs petits гесits) продолжают плести ее ткань, создавая специфические переходы между языковыми играми (здесь его мысль движется по модели культуры кантовского типа). Они избегают участи макронарративов, так как являются «язычеcкими», не претендующими на построение единого социокультурного пространства (модель культуры гегелевского типа) и обеспечивают агонистический характер универсума языковых игр, который ориентирован не на согласие, устранение различий, консенсус, но на разногласие, паралогию. Что же происходит в этой ситуации? «Обращение к метанарративами исключено, мы не можем теперь прибегать ни к диалектике духа, ни к диалектике освобождения человечества как к удостоверению верности постмодернистского дискурса. Но мы уже можем видеть, что микронарративы остаются формой, которую приобретают воображение, открытие нового и, прежде всего, в науке .... Нарратив, таким образом, возвращается в обсуждениях легитимации, таких как открытая систематика, локальность, антиметод, — в общем во всем том, что мы объединяем под именем паралогии» <.>. «Если мы осуществляем дескрипцию научной прагматики, акцент должен быть отныне сделан на расхождении, разногласии. Консенсус — это никогда не достигаемая линия горизонта. Исследования, которые совершаются под эгидой «парадигмы» (по Куну), стремятся к тому, чтобы стабилизировать самих себя, они — эксплуатация «идей»: технологических, экономических, артистистических. Это сохраняется и сегодня. Мы поражены тем, что как всегда появляется кто-нибудь, чтобы потревожить дух «Разума». Нужно противопоставить этому мощь, которая дестабилизирует объяснительные способности и манифестирует себя посредством утверждения новых норм понимания, или, если это более предпочтительно, через предложение новых правил языковых игр в науке, которые очерчивают новое поле исследования. Если оценить это с точки зрения научного вклада, то это тот же процесс, что Том называет морфогенезом. Сам по себе он не существует без правил (те. есть некоторые классы катастроф), но его детерминация всегда локальна. Перенесенная в область научной дискуссии и помещенная во временную перспективу, эта особенность содержит в себе непредвиденность «открытий». По отношению к идеалу наглядности она является фактором формирования «непрозрачности», которая отодвигает момент достижения консенсуса на более позднее время. Это уточнение заставляет ясно осознать, что теория систем и тип легитимации, который она предлагает, не имеют никакой научной базы: ни сама по себе наука не функционирует в соответствии с системной парадигмой, принятой этой теорией; ни общество не может быть описано в соответствии с этой парадигмой в терминах современной науки. ‘.. … «Чтобы подтвердить, что она антидифференциальна, наука в своей прагматике предлагает антимодель стабильной системы. Все изложенное предназначено для сохранения такого момента, который вводит различие в то, что уже познано, аргументировано и проверяемо. Наука — это модель «открытой системы», в которой правильность выражаемого есть то, что оно дает рождение идеям, другим выражаемым и другим правилам игры. В науке не существует общего метаязыка, в котором все остальные могут быть транскрибированы и оценены. Это запрещает идентификацию в системе и, в конечном итоге, «террор» этой системы. Раскол между «принимающими решение» и «исполняющими», если он существует в научном сообществе (а он существует), принадлежит к социо-экономической сфере, но не к научной прагматике. Он является одним из главных обстоятельств развития воображения «знающих». В общем вопрос легитимации становится следующим: каково в целом соответствие между антимоделью, предлагаемой научной прагматикой, и обществом? Применима ли она к необъятным облакам языковой материи, которые формируют общества? И в этом случае, какую роль она играет с точки зрения социальной связи? достижим ли идеал открытого сообщества? Находит ли место в обществе 1 небольшая группа принимающих решение, которая избирает для общества критерий функциональности, отбрасываемый позже ради самосохранения? Или наоборот, имеет место отказ от сотрудничества этой группы с властями и переход в контркультуру с риском вымирания всякой возможности исследования? В начале исследования мы подчеркнули не только формально, но и прагматически отличие, которое разделяет разные языковые игры, а именно: денотативные (или познания) и прескриптивные (или действия). Научная прагматика сконцентрирована на денотативных выражениях, именно им она обеспечивает место в институтах познания. Но ее постмодернистское развитие на первый план ставит окончательный «факт» лишь дискурсия денотативных выражений требует правил. Но правила не есть только денотативные, а и прескриптивные выражения, лучше сказать, метапрескриптивные, чтобы избежать беспорядка (они предписывают, какими должны быть действия в языковых играх, чтобы быть приемлемыми). дифференцирующая активность или активность воображения, или паралогия в современной научной прагматике направлена на выявление этих метапрескриптивов и побуждение к тому, чтобы партнеры в качестве таковых принимали новые предложения. Легитимация этих побуждений подразумевает что они дают начало рождению новых идей. Социальная прагматика не имеет «простоты» научной прагматики. Это монстр, сформированный наслоениями классов гетероморфных высказываний (денотативных, прескритптивных, перформативных, технических, оценочных и т.д.). Нет никакого смысла полагать, что мы можем сегодня определить общие метапредписания во всех этих языковых играх, а также то, что консенсус, который царствует на некоторый момент в научном сообществе, может объять все множество предписаний, регулирующих все высказывания, которые циркулируют в сообществе. Это верно и по отношению к той вере, которая связана с закатом традиционных или «современных» нарративов легитимации (освобождение человечества, становление Идеи). В равной степени это и потеря веры в то, что (<идеология системы» одновременно может заполнять доверху своей тотализирующей претенциозностью все языковое пространство и выражать через цинизм свой критерий эффективности. По этой причине не представляется возможным ориентировать разработку проблем легитимации так, как это делает Юрген Хабермас. Он предлагает достичь универсального консенсуса посредством того, что называет дискурсом (диалогом аргументаций). в действительности это значит предположить две вещи. Первая состоит в том, что все люди, формирующие выражения, могут согласиться по поводу правил или метапредписаний, признан их годными для всех языковых игр; тогда как ясно, что все они реально гетероморфны и поднимают практические гетерогенные вопросы. Второе предположение состоит в том, что окончание диалога есть консенсус. Но мы показали, анализируя научную прагматику, что консенсус есть лишь только состояние дискуссии, но не ее окончание. Последним является в большей степени паралогия. Что исчезает вместе с этой двойной константой (гетерогенностью правил, поиском разногласий), так это вера, которая оживляет исследование Ю. Хабермаса. Это вера в то, что человечество как коллективный (универсальный) субъект желает своего общего освобождения посредством урегулирования «ударов», допускаемых во всех языковых играх, и что легитимность некоторых высказываний состоит во вкладе в это освобождение. Дискурс в аргументации Ю. Хабермаса есть последнее препятствие, противопоставленное теории стабильной системы. Причина хороша, но аргументы таковыми не являются. Консенсус стал устаревшей и подозрительной ценностью. Вот уж что не является им, так это справедливость. Таким образом, необходимо обратиться к идее и практике справедливости, которые не должны быть связаны с идеей и практикой консенсуса. Узнавание гетероморфностii языковых игр первый шаг в этом направлении. Очевидно, что оно внутренне содержит отречение от террора, который предполагает и пытается реализовать его изоморфно. Второй шаг — это утверждение, что если консенсус есть для правил, которые определяют каждую игру и удары., которые в ней наносятся, то этот консенсус должен стать локальным, так сказать, достигающим только современных партнеров и подверженным возможному аннулированию. Тогда будем двигаться в направлении умножения конечных метааргументаций, мы хотим сказать, в направлении умножения ограниченных в пространстве и времени метапрескриптивов. Эта ориентация соответствует эволюции в наши дни социальных взаимодействий, когда временный договор фактически вытесняет беспрерывное образование, обучение в областях профессиональных, эмоциональных, сексуальных, культурных, семейных, интернациональных. Эволюция есть, конечно, двусмысленность:

система покровительствует временному договору по причине его наибольшей гибкости наименьших издержек и «вскипания» мотиваций, которые ему сопутствуют, то есть всех факторов, содействующих лучшей действенности. Нужно радоваться, что тенденция к временному соглашению должна быть двусмысленна: она не принадлежит только к конечной цели системы, но эта последняя ее допускает, и она указывает в своей глубине на другую конечную цель. Это познание языковых игр как таковых и решимость взять на себя ответственность за их правила и за их последствия, главным среди последних тогда становится то, что признает действенность принятия первых. Это исследование паралогии.

______________________________________________________________________

* Наррация (или повествование, рассказ, сказ) – подоснова иерархии языков культуры, она говорит как бы от имени истины (прим. пер.). ** Легитимация — показ того, что явление культуры существует естественно, «на законных основаниях» (прим. пер.).

Цит. по: Культурология / пер. и коммент. Н. Ефремова. — Ростов н/Д, 1995.