76, С. 28). Именно литературный авангард, -- подчеркивает

Кристева, -- стимулировал глубинные идеологические измене-

ния" (270, там же). И продолжает: "Исследование современ-

ных идеологических потрясений (сдвигов в идеологии) дается

через изучение литературной "машины" -- именно в этой пер-

спективе находит свое объяснение наше обращение к творчеству

Ролана Барта, предпринятое с целью уточнить ключевое место

литературы в системе дискурсов" (там же).

Кристева смело вычитывает в трудах Барта близкие ей

идеи и трансформирует их в свою собственную глубоко индиви-

дуальную теорию искусства и "говорящего" в ней субъекта:

"Искусство" раскрывает специфическую практику, кристалли-

рованную в способе производства открыто дифференцированных

и плюрализированных инстанций, которая ткет из языка или из

других "означающих материалов"10 сложные взаимоотношения

субъекта, схваченного между "природой" и "культурой", идео-

логическую и научную традицию, существующую с незапамят-

ных времен, как и настоящее (время -- И, И,), желание и

закон, логики, язык и "метаязык" (там же, с. 28).

Мы здесь в очередной раз сталкиваемся с тем, что можно

было бы назвать теоретической тавтологичностью, столь, впро-

чем, типичной для постструктуралистского мышления, -- когда

язык, в какой бы форме он ни выступал, порождает сам себя.

__________________________________________

10 С точки зрения Кристевой, "материальной субстанцией

языка" является

его "фонетика" и "графика", точно так же, как и в разных других видах

искусства другие семиотические системы выполняют эту функцию

"материального означивания": в танце -- движение и жест, в музыке --

звук, в живописи -- цвет и линия и т. д.

Можно рассматривать это и как поиски внутренних законов его

саморазвития, и как характерную для постструктурализма уста-

новку на "языковую замкнутость". Следует отметить тут и не-

что иное: во-первых, понимание искусства как носителя особого

значения и способа познания, как "специфического способа

практического познания, где концентрируется то, что отобра-

жают вербальная коммуникация и социальный обмен, в той

мере, в какой они подчиняются законам экономически-

технической эволюции" (там же, с. 27); и во-вторых, идею

особой роли субъекта в искусстве и истории, которую он осуще-

ствляет через язык: "открываемое в этой ткани -- это посред-

ническая функция субъекта между импульсами и социальной

практикой в языке, разгороженном сегодня на множество часто

несообщающихся систем: Вавилонской башне, которую литера-

тура как раз и сокрушает, перестраивает, вписывает в новый

ряд вечных противоречий. Речь идет о том субъекте, который

достиг кульминации в христианско-капиталистическую эру, став

ее скрытым двигателем, влиятельным, могущественным и неве-

домым, одновременно подавляемым и источником нового: имен-

но в нем мир концентрирует свое рождение и свои битвы; наука

о нем, возможности которой наметил Барт в поисках силовых

линий в литературе, и есть письмо" (там же, с. 28).

Трудно не согласиться с Торил Мой, когда она утвержда-

ет, что подобная позиция "высвечивает убежденность Кри-

стевой, что искусство или литература именно как раз потому,

что они опираются на понятие "субъекта", являются привилеги-

рованным местом трансформации или перемены: абстрактная

философия означающего способна только повторять формальные

жесты своих литературных моделей" (279, с. 27).

Несомненно, что в своей трактовке субъекта Кристева го-

раздо ближе Лакану, чем Дерриде; она во многом сохраняет

лакановскую, и через него восходящую к Фрейду интерпрета-

цию субъекта как внутренне противоречивого явления: находя-

щегося в состоянии постоянного напряжения, на грани, часто

преступаемой, своего краха, развала, психической деформации,

вплоть до безумия, и судорожно пытающегося восстановить

свою целостность посредством символической функции вообра-

жения, которая сама по себе есть не что иное, как фикция.

Может быть, одной их специфических черт Кристевой является

ее "теоретический акцент" на неизбежности и "профи-

лактической необходимости" этого "царства символического" как

обязательного условия существования человека.

Другой акцент касается понимания "экзистенциального со-

стояния" человека как прежде всего находящегося на грани

145

ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ

именно психологического, психического срыва, ведущего неиз-

бежно к разного рода психозам: шизофреническому, параной-

дальнему, истерическому, галлюцинаторному. Как это часто

бывает в работах фрейдистской ориентации с эстетико-

философским уклоном, патология настолько сливается с нормой,

что провести между ними четкую грань вряд ли возможно.

Более того, она сознательно стирается, поскольку именно болез-

ненное состояние психики "человека современного", ложность

представления о норме и природная, исконная "ненормальность

нормы" , легитимизированная "наивным оптимизмом" буржуаз-

ного рационализма, служат "морально-теоретическим" оправда-

нием критики социальных структур западного общества, его

"ментальных институтов".

Позиция далеко не столь исключительная или экзотическая,

как это может показаться на первый взгляд, скорее вполне

закономерная для нравственно-идеологического неприятия любой

социальной системы: достаточно вспомнить инвективы, порож-

денные российским демократическим менталитетом, против

"гомо советикус" , "порчи генетического фонда" , "совковости

мышления" -- т. е. позицию отторжения социально-

политического феномена через эмоциональную критику его пси-

хологического проявления. Как леворадикальная интеллигенция

Запада 60-х -- 80-х гг., так и "демократы" России 90-х не

приемлют соответственно буржуазность или социалистичность

духа, концентрируя свое внимание на образе мышления и, при

всей взаимопротивоположности полюсов критики и идеалов,

аргументация идет по той же

проторенной дороге.

"АБЪЕКЦИЯ", "ИСТИННО-РЕАЛЬНОЕ"

Еще одной специфиче-

ской чертой теоретической

позиции Кристевой, довольно

заметно выделявшей ее на

общем фоне постструктурали-

стских работ и "вытал-

кивавшей" ее на обочину "магистрального" пути развития этого

течения где-то до второй половины 80-х гг., было ее преимуще-

ственное внимание к довербальной стадии языкового становле-

ния "говорящего субъекта". Этот интерес исследовательницы

четко прослеживается с самого начала 70-х гг. и вплоть до

самых последних работ, где она продолжила свой труд по кон-

струированию гипотетических стадий формирования сознания

ребенка. В частности, ее концепция "абъекции" и "истинно-

реального" предстают как этапы становления субъекта, хроно-

логически предваряющие "стадию зеркала", а первая -- даже

146

стадию лакановского Воображаемого. "Абъекция" (ab-Jection)

процесс отпадения, в результате которого возникает "абъект"

"отпавший объект". Не являясь ни объектом, ни субъектом,

абъект представляет собой первую попытку будущего субъекта

осознать факт своего отделения от до-эдиповской матери со

всем комплексом шоковых ощущений, связанных с этим событи-

ем; при этом состояние абъекции распространяется не только на

ребенка, но и на мать. Истинно-реальное (le vreel -- от le vrai

"истина" и le reel -- "реальность) является дальнейшей раз-

работкой лакановского "реального" и, как и у Лакана, носит

двойственный характер: с одной стороны, оно характеризует

степень психического становления индивида (в ходе созревания

самосознания ребенка), с другой -- особый тип взрослой мен-

тальности психотика, не способного за знаком увидеть референт

и принимающего означающее за реальность; в результате проис-

ходит "конкретизация" означающего, типичная для искусства

постмодернизма. Кристева утверждает, что травмы, которые

ребенок получает в ходе "неудачного" прохождения этих ступе-

ней развития, потом -- во взрослом состоянии -- становятся

источниками соответствующих психозов.

Кристева и Даррида

Обособленным положением Кристевой в рамках

"постструктуралистско-деконструктивистского проекта" в нема-

лой степени обусловлены и ее

довольно ранние столкнове-

ния с Дерридой. Если в

сборнике его статей и интер-

вью 1972 г. "Позиции" (155)

Кристева выступала в роли

сомневающегося оппонента, стремящегося уточнить основные

положения его философской системы, то уже в 1974 г. в

"Революции поэтического языка" она подвергла практически все

из них довольно решительной критике.

Мне хотелось бы в данном случае обратить внимание на

один момент -- на фактор расхождения взглядов Дерриды и

"телькелевцев" , включая, естественно, Кристеву, по целому ряду

весьма существенных вопросов. Забегая вперед, нельзя не отме-

тить, что Деррида, очевидно, не зря поехал искать признания за

океан -- там его идеи упали на гораздо более благодатную

почву и довольно быстро дали дружные всходы, породив фено-

мен деконструктивизма.

Как уже упоминалось, наиболее отчетливо эти разногласия

получили свое выражения в "Революции поэтического языка".

Здесь были подвергнуты критике такие основополагающие по-

нятия Дерриды, как "различение", сам "грамматологический

147

проект" как тип анализа, и, что самое важное, именно в этой

работе наметилось решительное расхождение между Кристевой

и Дерридой по проблеме субъекта. Не менее существенными

были ее возражения о проблематичности понятия "Истины".

Иной подход Кристевой заключался прежде всего в ее специ-

фической разработке гегелевского понятия "негативности". С

точки зрения французской исследовательницы, "грамматология"

Дерриды, если ее характеризовать как стратегию анализа, пред-

назначавшегося для критики феноменологии, в конечном счете

приводила к "позитивизации" концепции "негативности". Пыта-

ясь найти в языке ту разрушительную силу, которая смогла бы

быть противопоставлена институтам буржуазного общества11,

Кристева пишет: "В ходе этой операции ("грамматологического

анализа", деконструкции в дерридеанском духе -- И, И,) нега-

тивность позитивируется и лишается своей возможности порож-

дать разрывы; она приобретает свойства торможения и выступа-

ет как фактор торможения, она все отсрочивает и таким образом

становится исключительно позитивной и утверждающей" (273,

с. 129).

Признавая за грамматологией "несомненные заслуги"

("грамматологическая процедура, в наших глазах, является самой

радикальной из всех, которые пытались после Гегеля развить

дальше и в другой сфере проблему диалектической негативно-

сти" -- там же, с. 128), Кристева все же считает, что она не-

способна объяснить, как отмечает Мой, "перемены и трансфор-

мации в социальной структуре" как раз из-за ее (грамматологии

-- И, И,) фундаментальной неспособности объяснить субъект и

расщепление тетического, которые они порождают" (279, с. 16).

"Иначе говоря, -- уточняет свою позицию Кристева, -- грам-

матология дезавуирует экономию символической функции и

открывает пространство, которое не может полностью охватить.

Но, желая преградить путь тетическому (от тезиса -- одно-

значного полагания смысла. -- И, И.) и поставить на его место

предшествовавшие ему (логически или хронологически) энерге-

тические трансферы (т. е. переносы значения. -- И, И,), сырая

грамматология отказывается от субъекта и в результате вынуж-

дена игнорировать его функционирование в качестве социальной

практики, также как и его способность к наслаждению или к

смерти. Являясь нейтрализацией всех позиций, тезисов, струк-

____________________________________