Третья речь о религиозном воспитании

Если я сам признал, что в характере религии глубоко заложено стремление делать прозелитов из неверующих, то все же не это стремление влечет меня теперь говорить вам также о развитии в человеке этой возвышенной способности и об условиях такого развития.

Мы, верующие, не знаем иного средства к этой конечной цели, кроме того, чтобы религия свободно проявлялась и сообщалась. Когда она живет в человеке со всей присущей ей силой, когда она властно увлекает за собой в поток своей жизни все способности его духа, то мы ожидаем, что она проникнет до последних глубин каждого отдельного человека, который живет и дышит в таком кругу, что все однородное ей будет в каждом затронуто и, охваченное сочувственным трепетом, достигая сознания своего бытия, порадует ответным родственным звуком слух призывающего. Лишь так, через естественные проявления собственной жизни, благочестивый человек хочет пробуждать близкие ему чувства, и где это ему не удается, там он гордо пренебрегает всякой чуждой приманкой, всяким насильственным приемом, успокаиваясь на мысли, что еще не настал час, когда здесь может пробудиться что-либо родственное ему. Нам всем не нов этот неудачный исход. Как часто и я налаживал песнь моей религии, чтобы тронуть ею присутствующих; я начинал с отдельных слабых тонов и вскоре, увлекаемый юношеским пылом, доходил до полнейшей гармонии религиозных чувств! Но ничто не пробуждалось и не откликалось мне в слушателях. И эти слова, которые я теперь доверяю более многочисленному и изменчивому кругу, печально вернутся ко мне от многих из вас, не принеся добра, которое они могли бы дать, останутся непонятными и не пробудят даже малейшей догадки о своем назначении! И как часто все провозвестники

 

==132

Речи о релипж

религии — и я вместе с ними — еще вновь испытают эту предопределенную нам участь! И все же это никогда не будет мучить нас, ибо мы знаем, что иначе и не могло быть, не выведет нас из спокойного равновесия и никогда не заставит нас навязать наше умонастроение каким-либо иным путем, — ни этому, ни грядущему поколению. Если каждый из нас сознает в себе отсутствие немалого из того, что принадлежит к цельной человечности, если многим недостает столь многого, — то не удивительно, что велико и число тех, кому не суждено было развить в себе религию! И оно необходимо должно быть велико: ибо иначе как могли бы мы прийти к представлению о ней самой в ее — я готов сказать — воплощенном историческом бытии и о границах, которые она со всех сторон ставит другим человеческим способностям, в свою очередь многообразно ограничиваемая ими? Откуда бы мы знали, что человек способен совершить в разных областях без нее, и в чем она препятствует и содействует ему? Как могли бы мы чуять ее действие в нем даже там, где он сам его не сознает? Особенно соответствует природе вещей, что в наше время всеобщего смятения и переворота тлеющая искра религии не разгорается во многих, и как бы любовно и терпеливо мы ни взращивали религию, нам не удается оживить ее даже в тех, в ком при более счастливых обстоятельствах она преодолела бы все препятствия. Где ничто из всех человеческих дел не остается непоколебленным; где каждый видит, что все, определяющее его место в мире и связующее его с земным порядком вещей, ежемгновенно может не только быть утрачено им и попасть в руки другого, но и совсем потонуть во всеобщем водовороте; где одни употребляют все усилия и призывают со всех сторон помощь, чтобы удержать то, что они считают устоями мира и общества, искусства и науки, и что теперь, в силу какого-то неописуемого рока, как бы само собой внезапно отрешается от своих глубочайших основ и опрокидывает то, что на нем покоилось; где другие со столь же неутомимым усердием трудятся над очищением пути от обломков рухнувших веков, чтобы первыми заселить плодотворную почву, которая на их глазах образуется из быстро остывающей лавы ужасного вулкана; где каждый, даже не покидая своего места, так сильно испытывает бурные потрясения, что среди всеобщего шатания он рад, если ему удается остановить свой взор хотя бы на отдельном предмете, держаться за него и постепенно убедиться, что хоть что-нибудь стоит на месте, — в таком состоянии было бы безумно ожидать, что многие окажутся в силах развить и сохранить в себе религизные чувства, которые лучше всего созревают в спокойствии. Правда, среди этого брожения облик нравственного мира более, чем когда-либо величествен и возвышен, и теперь в одно мгновение

 

==133

Шлейермахер

можно уловить более значительные черты чем прежде, быть может, за целые века; но кто может спастись от всеобщей суеты и тесноты? Кто может избегнуть власти более ограниченных интересов? У кого достаточно спокойствия, чтобы стоять на месте, и устойчивости, чтобы непредвзято созерцать? Но даже предполагая самые счастливые времена и лучшее желание не только пробуждать склонность к религии там, где она уже имеется, но и прививать и вселять ее всевозможными путями, — где же есть такой путь? Деятельность и искусство человека может осуществить в другом человеке лишь одно: сообщить ему свои представления, приобщить их к составу его мыслей и настолько сплести их с его собственными представлениями, чтобы он, всегда мог в надлежащее время вспомнить о них; это может быть в силах человека, но никогда он не может заставить других из себя создавать желанные ему мысли. — Вы видите это противоречие, которое нельзя даже устранить из слов. Даже к тому человек не может быть приучен, чтобы на определенное впечатление, всякий раз, когда оно испытывается, в нем следовала определенная реакция; еще менее можно достигнуть того, чтобы, помимо этого слияния, свободно созидать желаемую внутреннюю деятельность. Словом, всякий может до некоторой степени воздействовать на механизм духа, но никто не может по произволу проникнуть в его органическую жизнь, в эту священную мастерскую вселенной; здесь никто не может изменить или переместить что-либо, отрезать или дополнить, и разве только удается искусственно задержать, именно через механизм, развитие духа. Итак, можно, правда, насильственно изучить часть растения, но не взрастить его; ибо именно из этого, недостижимого для чуждой силы нутра его организации должно произойти все, что может принадлежать к подлинной жизни человека и быть в нем вечно действенным и живым побуждением. И такова именно религия; в душе, в которой она обитает, она непрерывно действенна и жива; все она делает своим объектом, и всякая мысль и всякое действие становятся темой ее небесной фантазии. Именно поэтому она, как и все, что, подобно ей, должно быть всегда присущим человеческой душе и живым в ней, лежит далеко за пределами того, чему можно обучить или что можно привить. Поэтому для всякого, кто так смотрит на религию, преподавание религии, в том смысле, как будто можно обучить самому благочестию, есть пошлое и бессмысленное слово. Наши мнения и учения мы можем, конечно, сообщить другим — для этого нам нужны только слова, а для слов нужна только воспринимающая и воспроизводящая сила рассудка; но мы хорошо знаем, что это — лишь тени наших религиозных чувств; и когда наши ученики не разделяют с нами последних, то, если они даже действительно

 

==134