4. "Возвращение" к традициям философской логики (XVI - начало XIX века).

Возвращение или преобразование?

Логический анализ проблем "диалогики" постоянно выводил нас к идее

"многоместного субъекта" творческого мышления, к необходимости логически

воспроизвести уже не столько структуру и форму движения положенной

теоретической мысли, сколько логику "замыкания на себя" творца этой мысли,

логику его общения с самим собой, "логику" (но каков здесь смысл понятия

"логика"?) его готовности, его предрасположенности к творчеству.

Ведь если я анализирую текст для того, чтобы проникнуть за текст, в

"душу" его изобретателя, "слагателя", то анализ структуры текста должен

обернуться пониманием того (или тех), кто ведет эти споры, того, кто эти

тексты создает. Поэтому, точнее, здесь должна идти речь не о проникновении

"за текст", "под текст", но о том, чтобы понять и переопределить сам текст,

как процесс его самосозидания, как - автора. Такое понимание особенно

существенно в поэтической речи и в речи философской, когда внешняя речь сама

организуется по законам речи внутренней (феномен "ленты М„биуса"). Конечно,

это будет понимание логическое, реконструкция идеализованная, направленная

на то, чтобы восстановить некий обобщенный образ творца - не как индивида, а

как исторически заданного "микрокосма" "творческой головы", творческого

гения определенной эпохи ("гения" и в обычном, и в сократовском смысле

слова, в смысле витающего в моем индивидуальном сознании и провоцирующего

мою мысль "образа культуры"). Но все же я должен в "отчужденном тексте"

понимать (реконструировать) автора как "нечто" радикально нетождественное (и

тождественное) тексту.

При таком повороте проблемы нам не нужно будет расшифровывать логику

творчества как логику некоего анонимного, отчужденного от теоретика и

саморазвивающегося процесса. И в этом - выход, поскольку та задача таила бы

в себе (как у Гегеля) некий логический трюк, паралогизм: мы стремились бы

непосредственно отождествить логическую форму субъекта, форму возможности,

готовности создания новых идей и форму положенного, сотворенного знания,

бесконечного дедуктивного движения понятий. Мы невольно пытались бы

подрумянить, подгримировать дедукцию под творчество.

Делая вид, что говорим о творческом мышлении, мы, по сути, говорили бы о

другом - о возможности осознать каждую сотворенную мысль, идею, новое

содержание как логическую форму, то есть как основание последующей мысли,

последующего понятия. Это было бы гегелевское "образование" индивида (когда

я усваиваю наличное теоретическое богатство как свое достояние, свой разум),

но этот великолепно образованный индивид ничего не мог бы изобретать заново,

это был бы великолепный мул.

Как только я "образовался" (просветился), я, слитый с всеобщим духом, уже

ничего не имею перед собой, ничего и никого не имею вне себя, я абсолютно

самоудовлетворен. Я перестал быть "Я", перестал быть личностью.

Безусловно, резкие слова, использованные сейчас мной, излишни.

Гегелевские "трюки", "паралогизмы", "подрумянивание" и "гримирование" были

вещами очень существенными - не трюками, а необходимыми (промежуточными)

идеализациями. В гегелевской логике разработаны (открыты) логические формы,

позволяющие понять теорию как снятого субъекта (преодоленного и

воспроизведенного в своем творении), позволяющие, далее, понять теорию как

нечто снимаемое в субъекте, то есть преодоленное и воспроизведенное в таком

субъекте, которому теория уже не нужна, который все о себе (о мире) знает.

"Трюк" - это только в том смысле, что гегелевская логика построена была

таким образом, чтобы уже нельзя было обойтись без процедуры снятия, чтобы

субъект творчества не мог быть понят, не будучи снятым в теории, а теория не

могла быть понята, не будучи снятой в абсолютном субъекте. Теория

оказывалась бессмыслицей для такого субъекта, который уже "образован" (в

смысле - просвещен о своем всесилии и всезнании).

Вся работа, осуществленная Гегелем, готовила "теоретический текст" к

последующим идеализациям. При том повороте проблемы, о котором сейчас идет

речь, гегелевская промежуточная идеализация "снятия" уже снята. Оказывается

возможным воспроизводить творческого субъекта логически, и все же не в

снятом виде, но в собственной форме - в форме самоизменяющегося субъекта,

"невидимого творческого колледжа". Логик (философ-логик) должен говорить не

о теории, а об Уме. Или скажем так: он должен и может сейчас проникнуть

через теорию, исследуя теоретический текст, в Ум теоретика, ее (теорию)

изобретающего. Должен проникнуть в "Палату ума" (во внутренний совет

теоретизирующей головы).

Но теперь пора сказать нечто давно уже напрашивающееся. Традиция говорить

об Уме (как неком "микрокосмосе") давно уже существовала, хотя сейчас

забыта, или, точнее, помнится как исторический раритет, как давняя

историко-философская деталь. Некогда в XVII веке... Или даже: некогда в XVI

веке... Так вот об этом "некогда".

Собственно, с самого начала философских размышлений - и на Западе, и на

Востоке (в Индии) - было принято говорить о наличии в человеческом Уме

(именно в человеческом, в Божественном все обстояло иначе) каких-то

исходных, изначальных и несводимых друг к другу познавательных

"способностей", обычно иерархически расположенных и дающих в своем сочетании

и взаимодействии истинное теоретическое знание.

(1990). Психологизм в определении внутреннего "субъекта логики", как

микросоциума готовностей к мышлению, сам коренится в особенностях разума

Нового времени и - в более мягком смысле - во всех формах европейского

мышления, вплоть до современной логической революции. Дело в том, что вплоть

до современных (ХХ век) логических коллизий определение субъекта логики

(того, кто мыслит), как внелогической закраины мышления, предполагало

простое выталкивание этого субъекта из всех собственно логических

определений процесса мышления, понимаемого как некое внесубъектное действие.

Кто бы ни был субъект мыслительного действия (пусть даже Бог...), в своем

реальном мышлении он должен "подчиняться" неким всеобщим, процессуальным

логическим законам (пусть опять-таки эти законы "изобретены" этим Субъектом

- Богом). В той мере, в какой он мыслит (логично!), он должен следовать этим

нормам правильного мышления. Мышления, одинакового - по своим нормам - для

всех людей, народов, эпох. Исходные психологические вариации способностей

должны были сниматься и исчезать в едином потоке обобщенного мышления. И все

же некая гетерогенность самих процессуальных форм мышления всегда была

"ощущаема" логически. "Рассудок", "разум", "интеллект", "интуиция" не могли

быть без остатка сведены на психологизм "способностей", они всегда

понимались и как свернутые, субъективно выраженные характеристики "типов"

логического движения: рассудка - заавтоматизированной дедукции; разума -

обоснования начал мысли; интеллект челнока взаимообращения дедукции и

обоснования начал; интуиции - мгновенного сворачивания логических фигур в

принципиально новое понятие... Психологическое определение ("способности")

оказывалось вырожденной формой определения логического (логика есть

необходимое сопряжение (?) различных форм мышления).

Однако до XX века идея сопряжения, общения различных форм мышления все

время оставалась чем-то неопределенным и неопределяемым, вечна подвисала под

знаком вопроса (что - логически - означает сие "общение"? как возможно

логически выразить лакуну между различными формами мышления?), и в итоге

вновь маячил призрак психологического вырождения ("способности"). В Новое

время на основе идеала бесконечной дедукции, как единственной собственно

логической формы мышления, психологизм "способностей" целиком проглотил

логическое "общение" субъектных определений. Процесс выводного мышления

заподлицо слился с логикой "как таковой", больше того, сам этот процесс

логического движения (развития) полностью взял на себя функцию "субъекта

логики" (ср. Гегель).

Только в логической революции XX века встала проблема логического

(диалогического) осмысления вне-логического субъекта логики. Но об этом

детальнее - вся наша работа.

Задача философа по отношению к человеческому интеллекту и состояла в том,

чтобы понять и воспроизвести взаимодействие этих способностей, их

соотношение и энергию, их различные функции, сливающиеся в единое действие.

Не логика строения теории, а логика "строения" интеллекта, создающего теорию

(как, впрочем, и все остальное - и государственные установления, и

художественные произведения...), логика предопределения к творчеству была в

центре философского внимания.

Оставим пока в стороне вопрос о том, в какой мере можно говорить здесь

именно о логике строения человеческого интеллекта, а не просто об "учении"

или об "интуитивном уяснении" такого строения. Сейчас существенно другое -

превратить историко-философскую справку в современное философское

размышление.

Итак, уже очень давно возникла традиция понимать творческий интеллект

человека как некое, если говорить языком Кантора, "логическое множество,

многообразие" особенностей. В европейской традиции такое понимание

совершенно явно выступает уже у Сократа, во всяком случае если не

терминологически, то по существу дела. "Внутренние способности", эти

разведенные определения единого интеллекта, называются по-разному:

"интуиция" и "рассудок", "разум" и "интеллект", "проницательность" и

"рассудительность", "прозрение" и "ум", "воображение" и "логика".

Разные слова, разные языковые традиции, этимологические кусты ассоциаций,

разные противопоставления...

Уже в эллинистической, а затем в средневековой философии терминологически

закреплено противопоставление "интеллекта" ("ума") как некой интегральной

познавательной способности, "рассудка" как способности последовательно и

дотошно вести дедуктивную или индуктивную линию рассуждений, "интуиции" как

способности внутреннего синтеза, видения "очами разума". Здесь возможны

вариации, различения большего числа способностей, различное понимание их

иерархии и соподчинения.

Но в интересующем нас плане, поскольку речь у нас пойдет не о теоретике

"вообще", а о классическом разуме Нового времени, "логическое многообразие"

"теоретического гения" начинает выявляться и закрепляться в XV веке, и

прежде всего в философии Николая Кузанского, стоящего, или, точнее,

двигающегося, на грани двух культур мышления. Кузанский осуществлял

страшную, мучительную работу: он доводил средневековый Ум до наибольшей

выявленности, осознанности, парадоксальности и тем самым до той предельной

грани, где определения этого Ума начинали высвечиваться как предопределения

Ума иного, логики иной (Нового времени, классического разума).

Нет в средневековье логики более имманентной этому времени, чем логика

Кузанского. Нет в средневековье логики более замкнутой на себя, более

отличной (так что никакие формальные обобщения почти невозможны) и от логики

античности (Аристотеля), и от логики, скажем, Галилея или Бэкона (начало

Нового времени).

Под формальное обобщение (под ответ "что есть логика вообще...") можно

подвести и силлогистику Аристотеля, и индукцию Бэкона, и дедукцию Декарта, и

диалектику Платона, и даже тончайшую логистику Фомы Аквинского. Другое дело,

что останется после такого "подведения" от специфики реального мышления

Стагирита и Ангельского доктора... Но если исходить не из того, как они -

Аристотель и Фома, Бэкон и Галилей - действительно мыслили, а из того, в чем

состояло их учение о мышлении (о логике), что они говорили о мысли, тогда

наше обобщение будет вполне корректным.

А вот по отношению к Кузанскому такое обобщение никак (конечно, если

осуществлять его корректно) не пройдет. Это средневековье ни на что не

похоже. Ни по реальной структуре мышления, ни даже по формальному пониманию

того, что есть "правильное" мышление.

И вместе с тем... Нет в средневековье логики, в которой с большей

напряженностью высвечивала бы логика Нового времени. Притом именно в смысле

"диалогики", в смысле противоположной логики, логики иного бытия, радикально

иной идеализации, составляющей необходимое - лежащее впереди - основание

(сова Минервы вылетает в сумерки) всех средневековых логических идеализаций,

взятых в их предельной специфичности.

(1990). С особой силой проблема логического определения мыслительных

"способностей" (рассудка, разума и т.д.) обычно вставала - до XX века - в

моменты коренных трансформаций логики, когда обнажался и сосредоточивался

смысл логики прошлой исторической эпохи и вопрошался замысел новой,

назревающей логики. В канун Нового времени это средоточие (спор)

субъективных определений логики (затем расплывшееся в психологическом

вырождении) реализовалось в споре логических начал новой логики, в тройном

рождении этих начал (первое рождение - Николай Кузанский; второе рождение -

"монстры" Галилея, третье рождение - непосредственно "спор начал" Декарта -

Спинозы - Лейбница...). Но сейчас речь идет только о первом рождении

(Николай Кузанский).

Единственно действенным основанием для логики средневековья, для логики

всеобщего субъекта (когда действовал логический императив: понять предмет -

значит понять его "причастие" к субъекту в качестве средства, орудия, жеста,

изречения...), основанием, выходящим за пределы этой логики, за пределы

того, что логично для средневекового человека, может быть только логика

противостояния субъекта и объекта (то есть предмета, принципиально

несводимого к субъекту, не причастного к нему). В самом деле, для того чтобы

субъекту было на что действовать, для того чтобы он мог быть субъектом

(деятельности и мышления), а не чем-то лишь предполагаемым, не только

предельным понятием любого орудийного действия, для того, короче, чтобы идея

субъекта могла быть логически обоснована, она нуждалась в идее, выходящей за

ее пределы, - в идее самобытного и несводимого к мышлению объекта. Такого

объекта, бытие которого не может быть выведено из бытия субъекта, в котором

само понятие бытия имеет радикально иной смысл.

Средневековая логика могла быть обоснована только идеей совершенно иной

логики, радикально ей противостоящей, несводимой к ней и невыводимой из нее,

но... парадоксальным способом обосновывающей ее собственное существование.

Думаю, что сейчас возможно в более общей, но и более абстрактной форме

определить исходную интуицию "поли-логичности" и "диа-логичности". Это -

что-то вроде справки, "на память".