2. ...В XX веке происходит трудное сближение (и - вновь отталкивание)

бытовых и бытийных болевых точек в жизни людей нашей эпохи. В этом сближении

быта и бытия есть единый "вектор" - к изначальным историческим решениям, к

до-бытийным началам бытия.

Мировые войны. Мировые революции. Вообще - социальные катаклизмы мирового

масштаба. Взвинчивание самостоятельной роли Востока - в его особой

культурной осмысленности (непосредственная связь с истоками бытия).

Тоталитарные режимы, проникающие в микроструктуру личных судеб, взрезающие

плотную ткань социально-классовой детерминации, непроницаемых

внеисторических семейных заповедей, бытовых стереотипов. Сейчас я хочу

подчеркнуть в этих мировых бытийных взрывах, особенно напряженных в первой

половине века, именно последний момент. В этих взрывах человек XX века

выбрасывается из постоянных социальных связей, прочных ниш цивилизации

(формации); он меньше живет в своем доме и трудится на своем рабочем месте,

чем гибнет в окопах, концлагерях, трясется в эвакуационных теплушках рядом с

извечно случайными спутниками. Здесь уже не столько социальная

принадлежность, сколько изменение этой принадлежности, постоянные "выбросы"

из прочных детерминант определяют (?) сознание людей. Но в этом

"определении" в решающей мере возрастает экстремальная роль самого сознания

(и мышления) в моменты предельных выборов и решений. Эти решения зачастую не

могут отвратить судьбу, но могут изменить ее смысл, спасая достоинство

индивида, его возможность впервые формировать свои исходные малые

сообщества. Это уже совсем особый (не марксов) тип социального общения и

социальной детерминации, - хочешь не хочешь - наедине с историей. Здесь

внешние силы "социальной среды", или "социальных условий", уже ни в какой

мере не подпирают индивида, но прямо направлены против него. И индивид

выживает только в борьбе с этими "условиями его смерти", только

самоопределяясь от них.

Те трудные, рассеянные, атомизированные формы общения, что из-обретает

индивид, вышибленный из жестких матриц своих - предначертанных судьбой,

рождением, социальной принадлежностью - связей и сращений, - это рискованные

формы дружественных, глубоко личных отношений и привязанностей. Это -

общение "аутсайдеров" - одиночек, - совершающих свой самостоятельный и

свободный выбор. Выбор будет неудачен - человека ждет предательство, муки,

смерть. Смерть может быть при любом выборе; но духовная смерть

предопределяется выбором. Также - духовная свобода. И такая ситуация есть -

в XX веке - не исключительный, но - "массовый случай". Часто вся жизнь

состоит из таких разорванных, дискретных, решающих точек (средоточий).

Линейное, векторное движение жизни и сознания почти исчезает.

Судьбы "массы" одиноких людей (миллионов и миллионов) зависят от силы,

пластичности и решимости малых групп.

От их сопротивления против сгущенной, амебоподобной мощи современных

мегаколлективов... И в таких перипетиях обыденный, одинокий поступок все

чаще обретает роковой, "акмейный" характер, обретает смысл решающего

действия "на прошлое" и "на будущее" индивидуальных - и не только

индивидуальных - судеб.

Вдумаемся в эту предельную ситуацию. Вдумаемся в себя.

Вот точный и художественно осмысленный диагноз тех "откатов" к началам

бытия и сознания, к решающим моментам выбора, о которых я здесь говорил. Это

- фрагменты из "Записок блокадного человека" Лидии Гинзбург (о ленинградской

блокаде).

(1). "В обстоятельствах блокады первой, близлежащей ступенью социальной

поруки была семья, ячейка крови и быта с ее непреложными требованиями

жертвы. Скажут: связи любви и крови облегчают жертву. Нет, это гораздо

сложнее. Так болезненны, так странны прикосновения людей друг к другу, что в

близости, в тесноте уже трудно отличить любовь от ненависти - к тем, от кого

нельзя уйти. Уйти нельзя было - обидеть, ущемить - можно. А связь все не

распадалась. Все возможные отношения - товарищества и ученичества, дружбы и

влюбленности - опадали как лист, а это оставалось в силе. То корчась от

жалости, то проклиная, люди делили хлеб".

(2). "В период наибольшего истощения все стало ясно: сознание на себе

тащит тело. Автоматизм движения, его рефлекторность, его исконная корреляция

с психическим импульсом - всего этого больше не было. Оказалось, например,

что телу вовсе не свойственно вертикальное положение; сознательная воля

должна была держать тело в руках, иначе оно, выскальзывая, срывалось как с

обрыва. Воля должна была поднимать его и усаживать или вести от предмета к

предмету... Обязательно, встав с постели, подойти к окну. Многолетний

утренний взгляд из окна... получил новый смысл - стал вопросом, обращенным к

миру и ожиданием ответа".

(3). "Круг - блокадная символика замкнутого в себе сознания. Как его

прорвать?.. Как разомкнуть круг поступком? Поступок всегда признание общих

связей (без которых можно только мычать), даже вопреки человеку для него

обязательных, хотя эгоцентрики твердят, будут и впредь твердить (в мировом

масштабе) о самообманах, и неконтактности, и об абсурде... Написать о круге

- прорвать круг. Как-никак поступок. В бездне потерянного времени

найденное"104.

Вернусь к основной идее.

В XX веке сознание и мысль человека все время отбрасываются как бы к

самому началу его бытия, к той грани, где бытие (в точке - "быть или не

быть") и мысль (в точке - "я мыслю, следовательно...") взаимопредопределяют

друг друга, существуют как бы на заре становления человека человеком. Смысл

и тяготение истории должны - в жизни каждого человека - "переигрываться"

заново, впервые.

В идею начала втягивается и следующий момент.