Бёрлин Исайя. Две концепции свободы. // Современный либерализм: Ролз, Бёрлин, Дворкин, Кимлика, Сэндел, Тейлор, Уолдрон. М.: Дом интеллектуальной книги, Прогресс-Традиция, 1998. - с.19-43.

[Перевод с издания: Berlin Isaiah. Two Concepts of Liberty (в сокращении) // Berlin I. Four Essays on Liberty. London, Oxford Univ. Press, 1969, p. 121—134, 162—172]

Две концепции свобод

I

Принуждать человека — значит лишать его свободы, но свободы от чего? Почти все моралисты в истории человечества прославляли свободу. Значение этого слова, равно как и некоторых других _ счастья и доброты, природы и реальности — столь многослойно, что найдется немного истолкований, которые окажутся для него непри­годными. Я не намерен рассматривать ни историю этого многослой­ного слова, ни тем более две сотни его значений, выявленных исто­риками идей. Я собираюсь рассмотреть только два его значения, ко­торые, будучи центральными, вобрали в себя значительную долю че­ловеческой истории, как прошлой, так, осмелюсь утверждать, и буду­щей. Первое из этих политических значений свободы я буду (следуя во многом прецеденту) называть "негативным", и это значение подразумевается в ответе на вопрос: "Какова та область, в рамках которой субъекту — будь то человек или группа людей — разрешено или должно быть разрешено делать то, что он способен делать, или быть тем, кем он способен быть, не подвергаясь вмешательству со стороны других людей?". Второе значение я буду называть позитив­ным, и оно подразумевается в ответе на вопрос: "Что или кто служит источником контроля или вмешательства и заставляет человека совершать это действие, а не какое-нибудь другое, или быть таким, а не другим?". Безусловно, это разные вопросы, хотя ответы на них могут частично совпадать.

Понятие "негативной свободы

"Обычно говорят, что человек свободен в той мере, в какой ник­то: ни другой человек, ни группа людей — не препятствует его дейст­виям. Политическая свобода в этом смысле и есть та область, в рам­ках которой человек может действовать, не подвергаясь вмеша­тельству со стороны других. Если другие люди не позволяют мне сделать то, что в противном случае я мог бы сделать, то в этой степени я несвободен; если из-за действий других людей упомянутая область сжимается, уменьшаясь далее известного предела, то обо мне можно сказать, что я нахожусь в состоянии принуждения и, возможно, даже порабощения. Однако слово принуждение не охва­тывает все случаи, когда мы не способны что-либо сделать. Если я не способен прыгнуть выше десяти футов, или не могу читать из-за слепоты, или тщетно пытаюсь понять наиболее темные места у Геге­ля, то было бы странным говорить, что в этой степени я подвергаюсь порабощению или принуждению. Принуждение предполагает намеренное вторжение других людей в область, где в противном случае я ; мог бы действовать беспрепятственно. Вы только тогда лишены политической свободы, когда другие люди мешают вам достичь какой-либо цели.¹ Простая неспособность достичь цели еще не означает отсутствия политической свободы.² Об этом свидетельствует и современное употребление таких взаимосвязанных выражений как "экономическая свобода" и "экономическое рабство". Доказывают, порой очень убедительно, что если человек слишком беден и не мо­жет позволить себе купить буханку хлеба, совершить путешествие по миру или обратиться за помощью в суд, хотя на все это нет юридического запрета, то он не более свободен, чем когда это зап­рещено законом. Если бы моя бедность была своего рода болезнью и не позволяла бы мне покупать хлеб, оплачивать путешествия по ми­ру или добиваться слушания моего дела в суде, как хромота не поз­воляет мне бегать, то было бы неестественно видеть в ней отсутствие свободы, тем более — политической свободы. Только в том случае, если я объясняю свою неспособность приобрести какую-либо вещь тем, что другие люди предприняли определенные меры, и поэтому я, в отличие от них, не имею денег для приобретения данной вещи, только в этом случае я считаю себя жертвой принуждения или пора­бощения. Другими словами, употребление слова "принуждение" зави­сит от принятия определенной социально-экономической теории, объясняющей причины моей нищеты и неспособности что-либо де­лать. Если отсутствие материальных средств вызвано недостатком умственных и физических способностей, то, только приняв указанную теорию, я стану говорить не просто о нищете, а об отсутствии свободы.¹ Если к тому же я считаю, что моя нужда обусловлена определенным социальным устройством, которое, на мой взгляд, является несправедливым и нечестным, то я буду говорить об эконо­мическом рабстве или угнетении. "Не природа вещей возмущает нас, а только недобрая воля", — говорил Руссо. Критерием угнетения служит та роль, которую, по нашему мнению, выполняют другие лю­ди, когда прямо или косвенно, намеренно или ненамеренно препятст­вуют осуществлению наших желаний. Свобода в этом смысле озна­чает только то, что мне не мешают другие. Чем шире область невме­шательства, тем больше моя свобода.

Именно так понимали свободу классики английской политичес­кой философии.² Они расходились во взглядах относительно того, насколько широкой может или должна быть упомянутая область. По их мнению, при существующем положении вещей она не может быть безграничной, ибо ее безграничность повлекла бы за собой то, что все стали бы чинить бесконечные препятствия друг другу, и в резуль­тате такой "естественной свободы" возник бы социальный хаос, и да­же минимальные потребности людей не были бы удовлетворены, а свобода слабого была бы попрана сильным. Эти философы прекрас­но понимали, что человеческие цели и действия никогда сами по се­бе не придут в гармонию, и (какими бы ни были их официальные док­трины) они ставили выше свободы такие ценности, как справедли­вость, счастье, культура, безопасность или различные виды равенст­ва, а потому были готовы ограничивать свободу ради этих ценностей или даже ради нее самой. Ибо иначе было бы невозможно создать желательный, с их точки зрения, тип социального объединения. Поэ­тому, признавали эти мыслители, область свободных действий людей должна быть ограничена законом. Однако в равной мере они допускали — в особенности такие либертарианцы, как Локк и Милль в Англии, Констан и Токвиль во Франции — что должна существовать некоторая минимальная область личной свободы, в которую нельзя вторгаться ни при каких обстоятельствах. Если эта свобода наруша­ется то индивидуальная воля загоняется в рамки слишком узкие да­же для минимального развития природных человеческих способнос­тей, а без этих способностей люди не только не могли бы добиваться целей, которые они считают благими, правильными или священными, но и были бы не способны просто ставить эти цели перед собой. Отсюда следует, что необходимо провести границу между сферой частной жизни и сферой публичной власти. Где ее провести - об этом можно спорить, а, по сути, и заключать соглашения. Люди во многих отноше­ниях зависят друг от друга, и никакая человеческая деятельность не может быть настолько частной, чтобы никак и никогда не затрагивать жизнь других людей. "Свобода щуки — это смерть пескаря"; свобода одних зависит от ограничений, накладываемых на других. "Свобода оксфордского профессора, — как кто-то может добавить, — это нечто иное по сравнению со свободой египетского крестьянина".

Эта идея черпает свою силу в чем-то одновременно истинном и важном, хотя сама фраза рассчитана на дешевый политический эффект. Несомненно, предоставлять политические права и гарантию невмешательства со стороны государства людям, которые полуголы, неграмотны, голодны и больны, значит издеваться над их положени-. ем; прежде всего этим людям нужна медицинская помощь и образо­вание и только потом они смогут осознать свою возросшую свободу и сумеют ею воспользоваться. Чем является свобода для тех, кто не может ею пользоваться? Если условия не позволяют людям пользо­ваться свободой, то в чем ее ценность? Прежде следует дать людям наиболее важное; как говорил радикальный русский писатель девят­надцатого века, иногда сапоги важнее произведений Шекспира; инди­видуальная свобода — не главная потребность человека. Свобода — это не просто отсутствие какого бы то ни было принуждения; подоб­ная трактовка слишком раздувает значение этого слова, и тогда оно может означать или слишком много, или слишком мало. Египетский крестьянин прежде всего и больше всего нуждается в одежде и медицинской помощи, а не в личной свободе, но та минимальная свобода, которая нужна ему сегодня, и то расширение свободы, кото­рое понадобится ему завтра, — это не какая-то особая для него раз­новидность свободы, а свобода, тождественная свободе профессо­ров, художников и миллионеров.

Думаю, муки совести у западных либералов вызваны не тем, что люди стремятся к разной свободе в зависимости от их социально-экономического положения, а тем, что меньшинство, обладающее свободой, обрело ее, эксплуатируя большинство или, по крайней мере, стараясь не замечать, что огромное большинство людей лишено свободы. Либералы имеют все основания считать, что если индиви­дуальная свобода составляет для людей высшую цель, то недопусти­мо одним людям лишать свободы других, а тем более — пользовать­ся свободой за счет других. Равенство свободы; требование не отно­ситься к другим так, как ты не хотел бы, чтобы они относились к те­бе; исполнение долга перед теми, благодаря кому стали возможны твои свобода, процветание и воспитание; справедливость в ее наи­более простом и универсальном значении — таковы основы либе­ральной морали. Свобода — не единственная цель людей. Я мог бы, вместе с русским критиком Белинским, сказать, что если другие люди лишены свободы, если мои братья должны жить в нищете, грязи и неволе, то я не хочу свободы и для себя, я отвергаю ее обеими руками и безоговорочно выбираю участь моих братьев. Но мы ниче­го не выиграем, если будем смешивать понятия. Пусть, не желая терпеть неравенство и широко распространившуюся нищету, я готов пожертвовать частью или даже всей своей свободой; я могу пойти на эту жертву добровольно, но то, от чего я отказываюсь ради справед­ливости, равенства и любви к своим товарищам, — это свобода. У меня были бы все основания мучиться сознанием вины, если бы при известных обстоятельствах я оказался не готовым принести эту жертву. Однако жертва не ведет к увеличению того, чем было по­жертвовано: роста свободы не происходит, как бы ни были велики моральная потребность в жертве и компенсация за нее. Все есть то, что есть: свобода есть свобода; она не может быть равенством, честностью, справедливостью, культурой, человеческим счастьем или спокойной совестью. Если моя¹ свобода, свобода моего класса или народа связана со страданиями какого-то количества людей, то система, где возможны такие страдания, несправедлива и амораль­на. Но если я урезаю свою свободу или отказываюсь от нее полнос­тью, чтобы испытывать меньше позора из-за существующего нера­венства, и при этом индивидуальная свобода других, по существу, не возрастает, то происходит потеря свободы в ее абсолютном выраже­нии. Это может быть возмещено ростом справедливости, счастья или спокойствия, но утрата свободы налицо, и было бы простым смешени­ем ценностей утверждать, что хотя моя "либеральная" индивидуальная свобода выброшена за борт, некоторый другой вид свободы — "соци­альной" или "экономической" — возрос. Впрочем, это не отменяет то­го, что свободу одних временами нужно ограничивать, чтобы обеспе­чить свободу других. Руководствуясь каким принципом следует это делать? Если свобода представляет собой священную, неприкосно венную ценность, то такого принципа просто не существует. Одна из противоположных норм должна, по крайней мере, на практике, усту­пить: не всегда, правда, по соображениям, которые можно четко сформулировать, а тем более — обобщить в универсальных прави­лах и максимах. И тем не менее на практике компромисс должен быть достигнут.

Для философов, придерживающихся оптимистического взгляда на человеческую природу и верящих в возможность гармонизации человеческих интересов (в их число входят Локк, Адам Смит и, возможно, Милль), социальная гармония и прогресс не отменяют су-ществование довольно большой сферы частной жизни, границы кото­рой не могут быть нарушены ни государством, ни каким-либо другим органом власти. Гоббс и его сторонники, в особенности консерватив­ные и реакционные мыслители, полагали, что нужно помешать людям уничтожать друг друга и превращать социальную жизнь в джунгли и пустыню; они предлагали предпринять меры предосторожности для сдерживания людей, а потому считали необходимым увеличить об­ласть централизованного контроля и, соответственно, уменьшить об­ласть, контролируемую индивидом. Однако и те и другие были сог­ласны, что некоторая сфера человеческого существования не долж­на подвергаться социальному контролю. Вторжение в эту область, какой бы маленькой она ни была, есть деспотизм. Самый яркий за­щитник свободы и сферы частной жизни Бенжамен Констан, никогда не забывавший о якобинской диктатуре, призывал оградить от деспо­тического посягательства, по крайней мере, свободу веры, убежде­ний, самовыражения и собственности. Джефферсон, Берк, Пейн и Милль составили разные списки индивидуальных свобод, но сходным образом обосновывали необходимость" держать власть на расстоя­нии. Мы должны сохранить хотя бы минимальную область личной свободы, если не хотим "отречься от нашей природы". Мы не можем быть абсолютно свободными и должны отказаться от части нашей свободы, чтобы сохранить оставшуюся часть. Полное подчинение чужой воле означает самоуничтожение. Какой же должна быть тогда минимальная свобода? Это та свобода, от которой человек не может отказаться, не идя против существа своей человеческой природы. Какова ее сущность? Какие нормы вытекают из нее? Эти вопросы были и, видимо, всегда будут предметом непрекращающегося спора. Но какой бы принцип ни очерчивал область невмешательства, будь то естественное право или права человека, принцип полезности или постулат категорического императива, неприкосновенность общест­венного договора или любое другое понятие, с помощью которого люди разъясняют и обосновывают свои убеждения, предполагаемая здесь свобода является свободой от чего-либо; она означает запрет вторжения далее некоторой перемещаемой, но всегда четко осозна­ваемой границы. "Только такая свобода и заслуживает названия свободы, когда мы можем совершенно свободно стремиться к достижению того, что считаем для себя благом", — говорил один из самых известных поборников свободы. Если это так, то есть ли какое-либо оправдание принуждению? Милль не сомневался, что есть. Все индивиды по справедливости имеют равное право на мини­мальную свободу, поэтому каждого из них нужно сдерживать, ис­пользуя при необходимости силу, чтобы он не отнял свободу у друго­го индивида. По существу, вся функция закона и состоит в предотв­ращении именно таких столкновений: роль государства тем самым сводится к тому, что Лассаль пренебрежительно назвал функцией ночного сторожа или регулировщика уличного движения.

Почему защита индивидуальной свободы столь священна для Милля? В своем известном трактате он заявляет, что до тех пор, пока людям не будет разрешено вести тот образ жизни, какой они хотят и какой "касается только их самих", цивилизация не сможет развиваться; если не будет свободного обмена идеями, мы не смо­жем найти истину; не будет возможностей для развития самобытнос­ти, оригинальности, гениальности, умственной энергии и нравствен­ного мужества. Общество будет задавлено тяжестью "массовой зау­рядности". Все разнообразное и богатое содержанием исчезнет под гнетом обычая и постоянной склонности людей к послушанию, кото­рое рождает только "истощенных и бесплодных", "ограниченных и изуродованных" индивидов с "зачахшими способностями". "Язычес­кое превознесение человека столь же достойно уважения, как и хри­стианское самоотвержение". "Вред от ошибок, совершаемых челове­ком вопреки совету или предупреждению, значительно перевешива­ется злом, которое возникает, когда другим позволено принуждать человека делать то, что они считают для него благом". Защита свобо­ды имеет "негативную" цель — предотвратить вмешательство; Угро­жать человеку гонениями, если он не согласится жить так, чтобы другие выбирали за него цели; закрыть перед ним все двери, кроме одной, значит противоречить той истине, что человек - это сущест­во, самостоятельно проживающее свою жизнь. И здесь не важно, на­сколько хороша перспектива, открываемая той единственной две­рью, и насколько благородны мотивы тех, кто устанавливает ограни­чения. Именно так со времени Эразма (возможно, кто-то сказал бы — со времени Оккама) и по сей день понимают свободу либералы. Все требования гражданских свобод и индивидуальных прав, все протес­ты против эксплуатации и унижения, против посягательств со сторо­ны государственной власти и массового гипноза, рождаемого обыча­ем или организованной пропагандой, проистекают из этой индиви­дуалистичной и вызывающей немало споров концепции человека.

Три момента следует отметить в связи с этой позицией. Во-первых, Милль смешивает два разных представления. Согласно первому из них, любое принуждение само по себе есть зло, ибо оно препятствует осуществлению человеческих желаний, но его можно использовать для предотвращения других, еще больших, зол. Невмешательство же, как нечто противоположное принуждению, само по себе есть благо, хотя и не единственное. Это представление выражает "негативную" концепцию свободы в ее классическом варианте. Согласно другому представлению, людям следует стремиться открывать истину и воспитывать в себе определенный, одобряемый Миллем, тип характера, сочетающий такие черты, как критичность, само бытность, богатое воображение, независимость, нежелание подчиняться, достигающее самых эксцентричных проявлений, и т. д. Открыть истину и воспитать такой характер можно только в условиях свободы. Оба эти представления являются либеральными, но они не тождественны, и связь между ними в лучшем случае эмпирическая. Никто не стал бы утверждать, что истина и свобода самовыражения могут процветать там, где мысль задавлена догмой. Но исторические факты свидетельствуют скорее о том (именно это и доказывал Джеймс Стефан, предпринявший впечатляющую атаку на Милля в своей книге "Свобода, Равенство, Братство" (Liberty, Equality, Fraternity), что честность, любовь к истине и пламенный индивидуализм процветают в сообществах со строгой и военной дисциплиной, как например, в общинах пуритан-кальвинистов в Шотландии и Новой Англии, уж во всяком случае не менее часто, чем в более терпимых и нейтральных обществах. Это разрушает аргумент Милля в пользу свободы как необходимого условия развития человеческой одаренности. Если эти две цели несовместимы друг с другом Милль оказывается перед лицом мучительной дилеммы еще до того, как возникнут трудности, вызванные несовместимостью его доктрины с последовательным утилитаризмом, даже гуманистически истолкованным самим Миллем.

Во-вторых, эта доктрина возникла сравнительно недавно. Ан­тичный мир едва ли знал индивидуальную свободу как осознанный политический идеал (в отличие от его действительного осуществле­ния). Уже Кондорсе отмечал, что понятие индивидуальных прав от­сутствовало в правовых представлениях римлян и греков; в равной мере это верно и в отношении иудейской, китайской и всех после­дующих древних цивилизаций. Торжество этого идеала было скорее исключением, а не правилом даже в недавней истории Запада. Сво­бода в таком ее истолковании нечасто становилась лозунгом, спла­чивающим большие массы людей. Желание не подвергаться посяга­тельствам и быть предоставленным самому себе свидетельствует скорее о том, что цивилизация достигла высокой ступени развития как в лице отдельных индивидов, так и общества в целом. Трактовка сферы частной жизни и личных отношений как чего-то священного в самом себе проистекает из концепции свободы, которая, если учесть ее религиозные корни, получила законченное выражение лишь с наступлением эпохи Возрождения или Реформации. Однако упадок этой свободы означал бы смерть цивилизации и всего нравственного мировоззрения.

Третья особенность этого понятия свободы наиболее важна. Она состоит в том, что свобода в таком ее понимании совместима с не­которыми формами самодержавия или, во всяком случае, совмести­ма с отсутствием самоуправления. Свобода в этом смысле имеет принципиальную связь со сферой управления, а не с его источником. На деле, демократия может лишить гражданина огромного числа свобод, которыми он пользуется при других формах правления, и, кроме того, можно легко представить себе либерально настроенного деспота, который предоставляет своим подданным широкую личную свободу. Оставляя своим гражданам большую область свободы, дес­пот, вместе с тем, может быть несправедливым, поощрять крайние формы неравенства, мало заботиться о порядке, добродетели и раз­витии знания, но если учесть, что он не ограничивает свободу граж­дан или, во всяком случае, делает это в меньшей степени, чем пра­вители при многих других режимах, он удовлетворяет определению Милля. Свобода в этом смысле не связана, по крайней мере логи­чески, с демократией и самоуправлением. В общем, самоуправление может обеспечивать лучшие гарантии соблюдения гражданских сво­бод, чем другие режимы, и поэтому в его поддержку выступали мно­гие либертарианцы. Но между индивидуальной свободой и демокра­тическим правлением нет необходимой связи. Ответ на вопрос "Кто управляет мной?" логически не связан с вопросом "Как сильно пра­вительство ограничивает меня?". Именно это, в конечном счете, и обнаруживает глубокое различие между понятиями негативной и по­зитивной свободы. (Примечание: В каждом конкретном случае бывает очень трудно оценить степень "негативной свободы". На первый взгляд может показаться, что для нее важна лишь возможность выбора между, по крайней мере, двумя альтерна­тивами. Однако не всегда, выбирая, человек располагает одинаковой сво­бодой или вообще обладает свободой. Если в тоталитарном государстве я предаю друга под угрозой пытки или даже из страха потерять работу, то я могу с полным основанием утверждать, что я не действую свободно. Тем не менее я, конечно же, делаю свой выбор и мог бы, по крайней мере, теоре­тически выбрать смерть, пытку или тюрьму. Простое наличие альтернатив, следовательно, еще не достаточное условие, чтобы мой поступок был сво­бодным в обычном понимании этого слова (хотя он может быть доброволь­ным). На мой взгляд, степень моей свободы зависит от того, а) сколько возможностей открывается передо мной (хотя метод их подсчета неизбеж­но опирается на то, как мы оцениваем ситуацию и каких взглядов придер­живаемся. Возможные линии поведения отнюдь не столь дискретны, как блоки, пересчитать которые не составляет большого труда); б) насколько |егко или трудно осуществить каждую из этих возможностей; в) насколько важны эти возможности, с точки зрения моих жизненных планов, моего ха­рактера и обстоятельств, в которых я нахожусь; г) в какой мере сознатель­ные действия других людей могут воспрепятствовать осуществлению этих возможностей; д) какую ценность приписывает этим разнообразным воз­можностям не только сам человек, но и общее мнение сообщества, в кото­ром он живет. Все эти параметры следует "проинтегрировать", а получаю­щийся в результате вывод всегда с неизбежностью будет неточным и не­бесспорным. Вполне возможно, что существует много несоизмеримых ви­дов и степеней свободы, которые нельзя расположить на какой-то одной шкале. Более того, если мы рассматриваем свободу общества, то мы стал­киваемся с такими (логически абсурдными) вопросами как "Увеличивает ли социальное устройство X свободу г-на А в большей мере, чем свободу гос­под Б, С и Д, вместе взятых?" Те же самые трудности возникают и при ис­пользовании утилитаристского критерия. Тем не менее, если не требовать точности измерения, то у нас есть достаточно надежные основания утвер­ждать, что средний подданный короля Швеции в целом намного свободней среднего гражданина Испании или Албании. Образы жизни нужно сравни­вать между собой как некие целостности, хотя очень трудно, если вообще возможно, обосновать метод проведения такого сравнения и доказать ис­тинность полученного вывода. Однако нечеткость понятий и множествен­ность используемых критериев составляет отличительную особенность са­мого предмета исследования, а не является результатом наших несовер­шенных метоцов измерения и нашей неспособности к точному мышлению.)

Позитивная трактовка свободы вступает в свои права, когда мы пытаемся ответить на вопросы "Кто управляет мною?" и "Кто должен сказать, что мне следует или не следует делать и кем мне следует или не следует быть?", а не когда мы задаемся вопросом "Что я свободен делать и кем я свободен быть?", поэтому связь между демократией и индивидуальной свободой зна­чительно более слабая, чем это полагают многие защитники той и другой. Желание управлять собой или, по крайней мере, участвовать в процессе управления своей жизнью может быть столь же глубо­ким, как и желание иметь свободную область действия, а историчес­ки, возможно, и более древним. Но в этих случаях мы желаем не од­ного и того же. На деле, предметы желания здесь совершенно раз­ные, и именно это обстоятельство привело к великому столкновению идеологий, подчинивших своей власти наш мир. "Позитивная" кон­цепция свободы предполагает не свободу "от", а свободу "для" — сво­боду вести какой-то предписанный образ жизни, поэтому для сторон­ников "негативной" свободы она порой оказывается лишь лицемер­ной маской жестокой тирании.

II