1950 Г. Порог двенадцатой части своего труда из тринадцати запланиро-

ванных, принялся обдумывать "Религию историка" и "Историю эллинской

цивилизации", которую начал еще в 1914 г., но прекратил из-за первой

мировой войны.

В 1952 г. мое любопытство заставило меня переключиться с изучения

арабского и турецкого языков на изучение новоперсидского. Мне вполне

удавалось совмещать изучение трех языков в 1924 г., когда приходилось

участвовать в издании "Хроники международных отношений". К 1927 г. от-

носятся первые систематические заметки для настоящего Исследования,

которое я начал писать регулярно в 1930 г. Пять лет, проведенных в

свое время в Уинчестере (1902-1907), дали мне достаточное знание гре-

ческого и латыни, чтобы свободно разбираться в античной классике, од-

нако меня не покидала мечта столь же свободно ориентироваться в ис-

ламской классике. Первые шаги к этому я сделал в 1915 г. в Лондонской

школе восточных исследований, но в 1924 г. вынужден был прекратить

свои занятия турецким и арабским языками. К 1952 г. желание, отодвину-

тое в 1924 г. на задний план, переросло уже в настоятельную потреб-

ность. Я буквально сгорал от стыда, когда вспоминал, что мой любимый

герой Генрих Шлиман выучил самостоятельно тринадцать языков.

В 1952 г. мною овладело также страстное желание совершить путе-

шествие по наиболее примечательным историческим местам, которых я ни-

когда не видел или которые приворожили меня однажды.

Каждый раз, когда я задумываюсь о своих геродотовских амбициях, я

вспоминаю анекдот, рассказанный лордом Брайсом. Лорд Брайс, завзятый

путешественник, объездивший к тому времени уже полмира, почувствовал

как-то легкое недомогание. Это навело его на мысль, что дальнейшие пу-

тешествия могут оказаться под вопросом. Тогда они с леди Брайс решили

избрать для следующего путешествия наиболее суровый край, чтобы испы-

тать свое физическое состояние. Выбор их пал на Сибирь. Успешно прео-

долев сибирские просторы, они решили, что им вполне по силам и осталь-

ная часть мира. Пример лорда Брайса тем сильнее вдохновлял меня, чем

ближе я приближался к окончанию "Постижения истории". И вот на середи-

не шестьдесят четвертого года

625

жизни я благодарю Бога за любопытство, которым Он наделил меня пятьде-

сят четыре года назад и которое никогда не покидает меня с тех пор.

Блуждающий огонек всеведения. Без вдохновения, которое подстегива-

ется любопытством, никто не может стать историком, поскольку без него

невозможно разорвать состояние Инь, состояние инфантильной восприимчи-

вости, невозможно заставить свой ум метаться в поисках разгадки тайны

Вселенной. Невозможно стать историком, не имея любознательности, как

невозможно и оставаться им, если ты утратил это качество. Однако лю-

бознательность - вещь необходимая, но явно недостаточная. И если любо-

пытство - это Пегас, то, раз оседлав его, историк должен постоянно

помнить об узде и не позволять своему крылатому коню скакать, что на-

зывается, куда глаза глядят.

Ученый, допустивший бесконтрольное развитие своей любознательнос-

ти, рискует растерять свою творческую потенцию. Особенно это опасно

для западного ученого, который в силу сложившейся на Западе традиции

образования склонен зачастую считать целью образования не сознательную

и полнокровную жизнь, а экзамен. Институт экзамена, формировавший уче-

ные умы в течение последних восьми столетий западной истории, был вве-

ден в западных университетах отцами раннего средневековья. Образова-

тельная система формировалась на базе теологии. А миф о Страшном Суде

был частью наследия, полученного христианской церковью от культа Оси-

риса, а также через зороастризм. Но если египетские отцы культа Осири-

са рассматривали Страшный Суд как этическое испытание, символически

представленное весами Осириса, на чашах которых лежали добрые и дурные

поступки отлетевшей души, христианская церковь, пропитанная, кроме то-

го, и эллинистической философией, дополнила вопрос Осириса "Плохо или

хорошо?" аристотелевской интеллектуальной задачей: "Истинно или лож-

но?"

Когда мерзость интеллектуализма овладела западным секулярным обра-

зованием, равно как и западной христианской теологией, страх не выдер-

жать экзамен стал основываться не на том, что публично обнаружится

нечто неправомерное в мирской жизни ученика, и не на том, что его ли-

шат степени, что входило в юрисдикцию университета, а на том, что про-

валивший экзамен будет обречен на вечные муки в аду, ибо средневеко-

вая, да и ранняя новая западная, христианская вера предусматривала

обязательное наказание за неортодоксальные взгляды. Поскольку поток

информации, поступающей в распоряжение западного экзаменатора для его

непрекращающейся интеллектуальной войны с учеником нарастает в геомет-

рической прогрессии, экзамены на Западе превратились в кошмар, который

можно сравнить с кошмаром средневековых допросов инквизиции. Однако

самый худший из ожидающих

626

нас экзаменов - это посмертный экзамен; ибо даже отличник, похвально

прошедший все испытания, которые обрушила на него его альма-матер, вы-

ходит в жизнь не с тем, чтобы применять свои знания в практических де-

лах, но с тем, чтобы продолжать их накапливать и в конце концов унести

их в могилу.

Мучительная гонка за блуждающим огоньком всеведения содержит в се-

бе двойной моральный изъян.

Игнорируя ту истину, что единственная законная цель всякого знания

- это его практическое использование в рамках отпущенной человеку жиз-

ни, ученый-грешник частично отрекается от своей социальности. Отказы-

ваясь признать тот непреложный закон, что человеческой душе не достичь

совершенства в посюстороннем Мире, человек теряет смирение. Причем

этот грех не только более серьезен, он еще и более коварен, ибо здесь

интеллектуальный гибрид ученого скрывается под маской ложного смире-

ния. Ученый подсознательно хитрит, утверждая, что не может ни опубли-

ковать, ни написать, ни сказать ничего о том, в чем он не убежден до

конца, пока он не познал все досконально. Эта профессиональная добро-

совесть не более чем камуфляж трех смертных грехов - сатанинской гор-

дости, безответственности и преступной лени.

Этот смиренник охвачен на деле гордыней, так как стремится он к

заведомо недостижимому интеллектуальному уровню. Всеведение - это удел

Всемогущего Бога, а Человеку надлежит довольствоваться знанием относи-

тельным, частичным.

Интеллектуальная ошибка, присутствующая в стремлении ко всеведе-

нию, напоминает нравственную ошибку, возведенную в степень, и началом

зол здесь является неправомерное отождествление множественности с бес-

конечностью. Правда, человеческой душе свойственна потребность искать

гармонию между собой и Бесконечностью. Однако всеведение, как обнару-

жил Фауст своим прозорливым умом, не может быть достигнуто через пос-

ледовательное прибавление знания к знанию, искусства к искусству, нау-

ки к науке, образующих дурную бесконечность.

Со времен Данте западные ученые ломали голову над неразрешимой

проблемой, применяя к ней формулу: "Знать все больше и больше о все

меньшем и меньшем"; но этот путь оказался бесплодней даже метода ге-

тевского Фауста, не говоря уже о том, что утрачивалась практическая

значимость научного поиска. По мере того как ученый уменьшает сектор

своего видения в надежде докопаться до сути, наука в целом оказывается

расчлененной на бесчисленное множество сегментов, каждый из которых не

становится от проделанной процедуры менее сложным, чем целое. Но даже

если бы попытки углубления в эти бесконечно малые величины были менее

химеричными, чем попытки охватить и познать целое, все равно конечная

цель всех этих академичных упражнений осталась

627

бы недостигнутой; поскольку, как мы уже не раз отмечали в нашем иссле-

довании, человеческому уму не дано состязаться с вечным божественным

пониманием бесконечного.

С точки зрения историка, приговор идее энциклопедизма был вынесен

самой Историей. Этот ложный идеал стал последним интеллектуальным заб-

луждением, которое отвергла старая цивилизация, и первым - из отверг-

нутых новой, как только пришло время расстаться с детскими забавами (1

Кор. 13, 11).

В жизни автора этих строк был эпизод, который в какой-то мере ил-

люстрирует сказанное выше. В декабре 1906 г., когда мне исполнилось

восемнадцать лет, я оказался в обществе двух выдающихся ученых. Это

были П. Тойнби, автор "Словаря собственных имен и примечательных мест

в произведениях Данте", и Э. Тойнби, издательница писем Горация Уолпо-

ла. Кроме того, они приходились мне родными дядей и тетей. За время их

визита, чрезвычайно приятного и интересного для меня, я не заметил,

как раскрыл все свои разнообразные исторические интересы, начиная от

ассирийцев и кончая Четвертым крестовым походом. Однако я был несколь-

ко обескуражен прощальным советом, который по доброте сердечной дядя

дал впечатлительному племяннику перед отъездом. "Твоя тетя Нелли и я,-

сказал специалист по Данте, - пришли к заключению, что ты слишком рас-

пыляешься. Мы бы советовали тебе выбрать что-нибудь одно и сосредото-

читься на этом предмете". И сейчас, в 1952 г., автор этих строк все

еще хранит в душе воспоминание о том, как все в нем воспротивилось

этому совету и он твердо решил не следовать ему. Случилось так, что

впоследствии, когда тетя преждевременно умерла, так и не закончив пуб-

ликации писем Уолпола, дядя сам нарушил свои интеллектуальные принци-

пы, принеся их в жертву на алтарь любви к жене. После ее смерти он

продолжил ее дело, и надо сказать, что его непрофессиональная литера-

турная работа не прошла незамеченной. После публикации писем в "Таймс"

они очень широко цитировались. Между тем его племянник, несмотря на

благое решение не следовать неверным советам, чуть было не зашел в ин-

теллектуальный тупик, из которого специалист по Данте благополучно вы-

шел благодаря трагическому событию в собственной семье.

Одиннадцать лет своей юности, с осени 1900 до лета 1911 г., провел я

в непрекращающейся гонке, то готовясь к экзаменам, то сдавая их. Общий

деморализующий эффект этих трудов был тот, что я медленно, но верно

забывал о первоначальном решении никогда не становиться специалистом.

В 1911 г., будучи аспирантом последнего года обучения, я вдруг с удив-

лением обнаружил, что поразивший меня порок узкой специализации охва-

тил и моего старшего друга Г.Л. Чизмена, некогда вдохновлявшего меня

своим примером и разбудившего мой интерес к поздней Римской империи.

С памятью о былых интеллектуальных пристрастиях Чизмена

628

я направился в Нью-Колледж, где он работал ассистентом по римской

истории. Этой поездке предшествовала встреча с д-ром Бусселем,

весьма талантливым ученым, который вынашивал идею всколыхнуть в

Оксфорде волну интереса к истории Византии. При расставании мы ре-

шили расширить круг приверженцев этой идеи. Я не сомневался, что в

Нью-Колледже предложение д-ра Бусселя найдет горячую поддержку. К

моему удивлению и разочарованию, эта идея вызвала самый резкий

протест, словно в моем лице к ним явился Мефистофель, искушая раз-

рушить устоявшийся монастырский порядок. Ассистент Чизмен популяр-

но разъяснил мне, что его долг состоит в том, чтобы как можно

глубже овладеть тем предметом, преподавание которого на него воз-

ложил колледж. Расширение же границ научной деятельности ему со-

вершенно не под силу. Одним словом, Византия его решительно не ин-

тересовала.

Летом 1911 г. автор этих строк был назначен ассистентом по гре-

ческой и римской истории в Баллиоле. Сдав последний академический

экзамен, он посчитал себя достаточно просветленным, чтобы уже

больше никогда не сдавать экзаменов. И этого правила он придержи-

вается с тех пор неукоснительно.

В том же 1911 г. я решил использовать полагающийся мне после

сдачи экзаменов довольно длительный отпуск для штудирования источ-

ников по римской истории. Занятия свои я прерывал только ради по-

ездок в Париж, Рим и Афины, а в 1912 г. вернулся в Оксфорд уже в

качестве члена совета колледжа. Оценив всю прелесть дальних

странствий, я стал отдавать минимум времени музеям и библиотекам.

Во мне проснулась дремлющая страсть к общению с природой, которую

я старался удовлетворить, путешествуя по возможности пешком. К

счастью, у меня хватило ума, чтобы понять, что ландшафт эллинского

мира стоит того, чтобы его видеть своими глазами, ибо он являет

собой картину, не имеющую равных.

Однако жизнь вторгалась в академический мир ученого странника и

преподносила задачи совсем иного рода. Вечером 8 ноября 1911 г.,

возвращаясь в Рим из экспедиции на этрусские могильники в Червете-

ри и Корнето, юный открыватель древностей неожиданно для себя за-

метил, что соседи его по вагону, неаполитанцы, весьма недружелюбно

поглядывают на солдат, заполонивших вагон. Это был своеобразный

отголосок военных действий, развернувшихся в Триполитании [3]. 18

ноября 1911 г. мне предстояло пересесть с итальянского судна на

греческое. Я должен был плыть в Патрас, а итальянское судно не ос-

меливалось приближаться к враждебному турецкому берегу. Проведя

следующие восемь месяцев в греческих деревушках, я наслушался в

местных кафе разговоров о "международной политике сэра Эдуарда

Грея". Вовсю дискутировался вопрос, когда начнется война - этой

весной или следующей? Пастухи и землепашцы, торговцы и ремесленни-

ки, казалось, все, включая малых детей, имели свой взгляд на эту

629

проблему. И только автор этих строк упивался ландшафтами континен-

тальной Греции и Крита, где средневековые французские замки и более

поздние венецианские крепости состязались в таинственности с эл-

линскими храмами и минойскими дворцами.

Дважды во время этого бесшабашного путешествия оксфордский лек-

тор подвергался аресту как турецкий шпион. Первый раз, вечером 16

ноября 1911 г., он был задержан итальянским карабинером, а второй

- 21 июля 1912 г.- остановлен греческим военным патрулем.

Под конец своего путешествия я оказался в больнице с дизентери-

ей, после того как напился из ручья кристально чистой на первый

взгляд воды. Там я снова обратился к чтению, которое прервал прош-

лой осенью. За время болезни я проштудировал "Географию" Страбона и

приступил к "Описанию Эллады" Павсания. Когда уже в Оксфорде я до-

мучивал Павсания, меня охватил вдруг приступ щемящей тоски от осоз-

нания той непомерной платы, которую неизбежно приходится платить за

свое желание познать беспредельное.

Ученого, который стремится к интеллектуальному всеведению, под-

жидает та же судьба, что и душу, стремящуюся к духовному совершенс-

тву. Каждый новый шаг в неведомое, вместо того чтобы прояснить путь

и приблизить к цели, еще более затуманивает и удаляет идеал. Как

стремящийся к святости все более и более убеждается в собственной

греховности по мере духовного прозрения, так и стремящийся к всеве-

дению все яснее видит собственное невежество по мере накопления

знаний. В обоих случаях пропасть между целью и идущим к ней стано-

вится шире. Погоня эта неизбежно обречена на поражение, ибо конеч-

ная человеческая природа теряется перед несоизмеримой бесконеч-

ностью Бога, а взамен остается лишь моральная регрессия - от уста-

лости через разочарование к цинизму.

Испытав муки этой безнадежной гонки за призраком, автор сих

строк освободился от ужаса перед воображаемым посмертным экзамена-

тором с помощью одного примечательного события в своей жизни, собы-

тия, не имевшего ничего общего ни с войнами, ни даже со слухами о

войнах (Матф. 24, 6; Марк 13, 7;Лука 21, 9).

Летом 1911 г. в ходе напряженного изучения оригинальных источни-

ков по истории эллинского мира IV в.до н.э. автор не раз прибегал к

методу сопоставления одних и тех же фактов, данных в разном изложе-

нии. Сведения об организации и численности лакедемонской армии,

приводимые Ксенофонтом, вступали в противоречие с тем, что осело в

голове автора за время его подготовки к экзаменам, когда он изучал

этот период по Фукидиду. Кроме того, даты, приводимые Ксенофонтом,

также расходились со свидетельствами Фукидида. Одним словом, чтение

источников рождало ряд вопросов, которые можно было решить только в

результате тщательного эмпирического анализа.

630

Впоследствии, когда несколько месяцев спустя автор оказался в

Греции, теоретическое исследование, оплодотворенное красотами ландшаф-

тов Лакедемона, дало новое представление о городах-государствах IV

в.до н.э.и их владениях. Полевая и книжная работа активизировала мой

ум до такой степени, что в 1913 г. возникла настоятельнейшая потреб-

ность обобщить собранный материал. В том же году я записал и опублико-

вал статью "Развитие Спарты". Я не мог больше тратить время на бес-

цельное чтение. Первая мировая война прервала мои занятия историей эл-

линского мира, а начавшаяся инфляция требовала все больших средств для

поддержания семейного бюджета. И я занялся журналистикой.

В 1952 г., через тридцать семь лет после столь крутого поворота

своей интеллектуальной деятельности, автор может констатировать, что

избранный путь не был ошибочным. С тех пор я приучил себя писать, а не

читать, и это стало системой. Чтение и путешествие я по-прежнему счи-

таю необходимыми подготовительными этапами для творчества. Однако я со

временем научился работать так, что письмо, путешествие и чтение стали

как бы независимыми друг от друга процессами. Для того чтобы писать,

мне уже не требовалось специальной подготовки.

С 1916 г. я начал собирать библиографическую картотеку истори-

ческих исследований, причем в термин "история" я вкладываю самый широ-

кий смысл. Однако я всегда заботился о том, чтобы ограничить эту сферу

интеллектуальной деятельности определенными границами, пытаясь избе-

жать свойственных многим профессионалам претензий на полноту, ибо неу-

дачи потенциально творческих умов научили меня, что слишком педантич-

ное собирание карточек, имен, названий, да и самих книг, приводит к

стерилизации. Таким образом, стараясь не растерять любознательности, я

в то же время держал ее в определенных рамках. Любопытство дано чело-

веку, как тетива луку: лук способен стрелять, только когда тетива на-

тянута. Так же и любопытство поддерживает человеческий ум в работоспо-

собном состоянии. Ибо цена творчества - постоянное напряжение.

Автор совершил свой интеллектуальный поворот, завершая курс

классического западного образования, основанного на экзаменационной

системе. Ему открылась истина, которую, возможно, приняв ее за трюизм,

просмотрели многие выдающиеся мыслители. Истина, вполне очевидная и в

то же время упорно пренебрегаемая учеными, состоит в том, что Жизнь -

это Действие. Жизнь, когда она не превращается в действие, обречена на

крах. Это справедливо как для пророка, поэта, ученого, так и для

"простого смертного" в расхожем употреблении этого выражения.

Почему же среди ученых понимание глубинности Действия, его аб-

солютной необходимости менее широко распространено, чем среди "практи-

ческих людей"? Почему боязнь действия

631

даже считается отличительной профессиональной чертой ученого?

Платон считал единственно возможным путем для философа "напря-

женное интеллектуальное общение". А Илия, услышав тихий голос, доле-

тевший до него после молнии, землетрясения и бури, был абсолютно уве-

рен, что это и есть непосредственное присутствие духовной силы, являю-

щейся источником всякого действия во Вселенной (3 Царств 19, 11-13).

"Великий и сильный ветер", который "двигал горы и разбивал камни перед

Господом", пришел и ушел перед Создателем своим и Творцом, чтобы зас-

тавить проявиться пророческую интуицию Илии. Илия, ожидавший Господа,

должен был показать, что физическая сила - это только одно из проявле-

ний Бога, но не Сам Всемогущий Бог. Илия знал, как знал Лаоцзы, что

тишина Источника Жизни (увэй), по сути, есть полнота деятельности, ко-

торая кажется недеянием лишь непосвященному.

Пророки, поэты и ученые - это избранные сосуды, призванные

Творцом совершить человеческое действие эфиризованного вида, которое,

быть может, более походит на собственное Божие деяние, чем какое-либо

из действий, производимых Человеческой Природой. В этой, как и в любой

другой, форме встречи божественного и тварного испытание есть цена

привилегии; ибо истина, согласно которой Жизнь есть Действие, столь же

трудна для того, кому открылось высшее духовное призвание, сколь оче-

видны для человека действия, пребывающего на духовно более низком

уровне. Сам Илия был призван Словом Господа, чтобы не свершился прес-

тупный акт накликания смерти в момент отчаяния, которое наступает,

когда утрачена вера (3 Царств. 19, 1-18). Но этот грех, который явля-

ется горьким опытом поэтов, пророков и ученых, не характерен для дело-

вых людей или военных. Примером этому может служить поединок Гектора с

Аяксом.

Гектору и Аяксу ясно без слов, что жизнь их полностью зависит

от действий друг друга. В противоположность этому пророк, поэт или

ученый напоминает лучника, посылающего стрелу в цель, которая находит-

ся так далеко, что и разглядеть-то ее невозможно.

"Отпускай хлеб твой по водам. потому что по прошествии многих

дней опять его найдешь" (Еккл. 11.1). Гектор или Аякс не задумывается

о цели, ибо она рядом. Однако лучник, который не видит своей цели, или

мыслитель, который не знает последствий своих отвлеченных раздумий,

обречен на мучительные колебания.

Таким образом, за пределами "практического" действия в рамках

Пространства и Времени находится духовное действие, которое представ-

ляется значительно более богоподобным в двух аспектах. Агамемнон, про-

живший короткую и неяркую жизнь, обязан своим литературным бессмертием

поэту, который умер

632

в полной безвестности [4]. Поэмы Гомера продолжают трогать сердца лю-

дей и возбуждать их воображение через много веков после того, как эфе-

мерная Микенская империя распалась, не оказав ощутимого воздействия на

всю последующую политическую жизнь; а сколько сильных и мужественных

людей, живших до Агамемнона, оказалось полностью преданными забвению

только потому, что на их время не выпало родиться поэту, который бы

увековечил их в своих творениях.

Однако именно в силу того, что духовная активность Человеческой

Природы обладает божественной способностью производить действия через

тысячи миль и лет, души, призванные Богом к подобным духовным действи-

ям, имеют склонность медлить и колебаться, бесцельно тратя время жизни

и не видя кардинальных различий между действием и бездеятельностью.

Именно потому, что цель лучника находится вне пределов видимости, луч-

ник может отложить лук в сторону, так и не выпустив стрелы, тогда как

воин не может отбросить свой меч в ходе поединка.

Человек не знает Вечности - Божественного Вечного Сейчас - в

конечной земной жизни. Вечность вряд ли доступна даже Коллективному

Человечеству, упорно собирающему и накапливающему из века в век плоды

трудов и достижений Науки и Техники; ибо даже этот людской коралловый

риф никогда бы не существовал, если бы каждый из бесчисленных состав-

ляющих его организмов не совершал своего отдельного индивидуального

действия в рамках своего собственного краткого земного пути и узкого

поля действия. В этом плане коллективные плоды Науки и Техники не об-

ладают существенным внутренним отличием от даров Поэзии и Пророчества.

Как и последние, они обязаны своим существованием индивидуальным твор-

ческим актам отдельных душ, озаренных смыслом и благодатью, которые

ниспослал им Творец.

Ученому, равно как и работнику физического труда, дарована

всего одна жизнь, и эта жизнь по разным причинам может оказаться весь-

ма короткой. В любой момент человек должен быть готов к смерти, ибо

никто не ведает, придет ли она через год, через месяц, на следующей

неделе, а может быть, и сегодня. Строя планы на будущее, человек обя-

зан постоянно помнить о быстротечности жизни. Нельзя рассчитывать на

чудо, которое поможет совершить невозможное, раздвинув рамки Жизни или

Интеллекта. Следует всегда помнить, что одним из фундаментальных зако-

нов Человеческой Природы является закон, согласно которому любое начи-

нание, выходящее за рамки возможностей смертного, оказывается эфемер-

ным. Действительно, интеллектуал, способный извлекать уроки из собс-

твенного опыта, обнаружит, что даже самое грандиозное произведение ис-

кусства, когда-либо созданное человеческой душой, не поглотило всю

жизнь творца без остатка.

Ограничения, которые накладывают на творческие возможности

633

человека перемены в его судьбе, и сама кратковременность жизни но-

сят всего лишь внешний и негативный характер. Ритм же работы худож-

ника соотносится с его психическим хронометром, двумя стрелками ко-

торого являются Интеллект и Подсознательный Родник Духовного Твор-

чества. Вслушиваясь в ритм беспощадного Времени, человек действия

бросает вызов самой Смерти.

ИМПУЛЬС К ИССЛЕДОВАНИЮ ОТНОШЕНИЙ МЕЖДУ ФАКТАМИ

Критические реакции. Исследуя вдохновения историков, мы обнару-

жили, что тот, кому суждено стать историком, от пассивного восприя-

тия окружающей его действительности переходит к активному стремле-

нию познать факты истории. Кроме того, мы обнаружили, что невозмож-

но стать историком, как невозможно и оставаться им, если умственная

мельница не запущена в ход мощным потоком любознательности. Мы за-

метили также, что, если будущий историк не сдерживает своего неуем-

ного любопытства, он пускается в погоню за блуждающим огоньком все-

ведения, а это ложный путь, который ведет в никуда.

В чем же состоит правильный подход? Человек, призванный стать

историком, должен научиться обуздывать свое любопытство. Его инте-

рес к фактам проявляется и удовлетворяется не ради самого этого ин-

тереса, а в конечном счете ради творчества. Историк должен вдохно-

виться стремлением не просто узнавать факты, но постигать их смысл.

Высшим смыслом творческого поиска является поиск Бога, действующего

в истории, а первым слепым шагом на этом паломническом пути являет-

ся стремление понять, каким образом факты Истории соединены между

собой. Первое умственное движение историка,исследующего отношения

между фактами, - критическая реакция на очевидные противоречия, а

второе- творческий ответ на феномены, бросающие вызов.

Изучая пробуждение критической способности в уме историка, ав-

тор вынужден обратиться к собственному опыту, ибо он не располагает

какими-либо иными свидетельствами из первых рук.

Так, в марте 1897 г., неполных восьми лет отроду, он, будучи в

гостях, громко выразил свое недоверие, услышав, как кто-то из

взрослых расхваливает прелести только что проделанного трансатлан-

тического рейса. Утверждение это явно противоречило тому, что маль-

чик слышал от своего двоюродного деда Гарри, который был, бесспор-

но, более весомым авторитетом, если учесть, что он был не просто

пассажиром, а капитаном судна. Дитя вдоволь наслушалось рассказов

старика о заплесневелых корабельных галетах, источенных долгоноси-

ком, об открытой войне с корабельными крысами и о том, что бифштек-

сы из солонины и пудинг годились разве что на крысиную приманку.

Поэтому рассказ об очень хорошем питании показался мальчику явным

преувеличением

634

со стороны пассажира. Правда, капитан Тойнби ушел в отставку в 1866

г., да и плавал он на судах совсем иного класса. Поэтому после разъяс-

нений, данных не без юмора критически настроенному ребенку, недоверие,

вспыхнувшее в детском уме, рассеялось и впервые дитя почувствовало,

что человеческие отношения не стоят на месте и движение это может быть

настолько быстрым, что в течение одной человеческой жизни могут прои-

зойти разительные перемены.

Следующее противоречие, возникшее в детском уме автора, произошло,

когда он делал свои первые шаги в познании истории. Произошло это на

исходе девятого года его жизни. Прочитав к тому времени четыре тома

"Истории наций" З.А. Рагозиной, в которых описывалась история того,

как ираноязычные народы вышли на авансцену всеобщей истории в период

между падением Ассирийской империи и столкновением империи Ахеменидов

с эллинами, он с интересом углубился в предыдущие и последующие главы

иранской истории. Тетушка Эльзи Маршалл как раз подарила своему пле-

мяннику на день рождения томик Бенджамина под названием "Персия". Жад-

но вчитываясь в эту новую книгу, он обнаружил, что движется по совер-

шенно ему неведомым тропам. Даже сейчас, через пятьдесят три года, ав-

тор этих строк отчетливо помнит, как потрясло его то, что факты иранс-

кой истории в изложении Рагозиной и Бенджамина оказались совершенно

несовместимыми. Этот первый интеллектуальный шок несколько развенчал в

глазах юного историка ранее непререкаемые авторитеты, которые столь

легко дискредитировали себя, противореча друг другу. Это печальное

открытие стало для него болезненным началом исторической мудрости, ибо

он понял, что никогда не следует слепо верить "авторитету", как если

бы он был непогрешимым оракулом евангельской истины.

Спустя год или чуть более того мне пришлось пережить еще один

удар, познакомившись с картой, которая висела в самом большом классе

подготовительной школы Уотон-Корт, что близ Кентербери, куда я был от-

дан в возрасте одиннадцати лет. Из десятой главы Книги Бытия я к тому

времени хорошо усвоил, что человечество представляет собой единую

семью, а история - единую последовательность событий. Однако совершен-

но неожиданно карта, вывешенная в классе, поставила передо мной проб-

лему, о которой я раньше не задумывался.

Глядя на карту, я прежде всего был поражен точностью даты: 4004 г.

до н.э.,- которая значилась как год Творения (эта дата Творения была,

разумеется, продуктом творчества архиепископа Ушера) [5]. Всматриваясь

в эту громадную карту, которая обрывалась на каком-то событии ХIХ в.,

я отметил для себя среди множества различных цветов, представлявших

истории различных народов и государств, одну довольно широкую область,

которая называлась "Китай". От кого же произошли китайцы - от Сима,

Хама или Яфета? Раньше мне почему-то не приходило в голову

635

задаться этим вопросом. Однако теперь, когда перед глазами была

карта, захотелось вдруг проследить, каким образом Китай связан с

тремя сыновьями Ноя, и попробовать увязать китайцев с Адамом и

Евой. Эта процедура поначалу казалась довольно простой. Однако во-

лосы на голове юного исследователя встали дыбом, когда взгляд его,

начавший путешествие по карте от трехтысячелетнего китайского дра-

кона, внезапно остановился, не обнаружив никакой связи с Яфетом,

Хамом или Симом. Получалось, что четыре сотни миллионов китайцев

появились на свет Божий спонтанно, буквально ниоткуда.

И тут юному исследователю стало ясно, что либо картографы до-

пустили преступную небрежность, либо дело в том, что просто невоз-

можно проследить результат плодовитости Ноя и его сыновей (Быт. 9,