О понятии гипертекстуальности

Термин гипертекстуальность, который в настоящее время стано­вится все более распространенным, так и не нашел своего однозначного толкования, подобно тому, как многообразен в приписываемых ему зна­чениях и сам гипертекст.

Наиболее широкое толкование термина позволяет ряду исследовате­лей использовать его в качестве обозначения процессов, происходящих в современной интеллектуальной и культурной жизни. Так, Е. Г. Мущенко называет гипертекстуальностью ироничность, смысловую неопределен­ность, вовлечение читателя в игру, характерные для постмодернистской модели нарратива [Мущенко 1998]. Мущенко пишет в терминах «гипер­текст», «гипертекстуальность» о том, что современная литература тяготе­ет к множественности интерпретаций, заложенной в тексте, и это, по его мнению, не более чем попытка удержаться «на грани искусства» [Мущенко 1998: 8]. Находясь под впечатлением негативных последствий подобных тенденций, автор рассматривает их как попытку ухода от реальности, что ведет к созданию собственной, по его терминологии, «гиперреальности» [Мущенко 1998: 7].

Употребление термина может не носить столь оценочного характера, но, тем не менее, его значение не становится от этого более определен-' ным. Гипертекстуальность понимается не как совокупность текстуальных характеристик, а как некое достаточно абстрактное явление, спровоциро­ванное самим фактом перенесения письменного текста на экран компью­терного монитора. Многие авторы склонны придавать огромное значение компьютерным сетям как новой среде бытования письменного текста, не уточняя при этом само понятие гипертекстуальности и не описывая кон­кретных форм ее проявления. Статья В. П. Гриценко и Б. С. Есенькина «Глобалистика в контексте традиций отечественного мессианизма и ги­пертекстуальности» демонстрирует специфику подобной трактовки тер­мина [http://www.globalistika.Wp_rg3.htm]. С точки зрения авторов, в на­стоящее время гипертекстуальность стала «органичной формой совре­менных информационно-компьютерных технологий», в результате чего она приобрела «статус методологической и гносеологической формы». В качестве проявлений понимаемой подобным образом гипертекстуаль­ности называются «создание всевозможных баз данных, компьютериза­цию библиотек, перевод информации в электронную форму, распростра­нение Интернет».

Неопределенность в толковании термина гипертекстуальность усу­губляется попытками его сопоставления с понятием интертекстуаль­ность. Параллели между употреблением терминов и, соответственно, между реалиями, ими обозначаемыми, с нашей точки зрения, не всегда являются обоснованными. Ряд автор проводит аналогии между гипертек­стуальностью и интертекстуальностью, ориентируясь во многом на схо­жесть внутренней формы самих терминов. Это неизбежно приводит к терминологической путанице и к смешению самих понятий.

Так, А. Ульберт в статье, посвященной преимуществам гипертексто­вой формы в современной дидактике, пишет о том, что «гипертекстуаль­ность есть естественное свойство Текстуального Пространства», подра­зумевая под этим возможность любого текста вступать в определенный вид отношений с другими текстами [Ульберт]. Автор не видит принципи­альной разницы в значениях терминов гипертекстуальность и интер­текстуальность и, соответственно, в текстовых реалиях, ими обозначае­мых. С его точки зрения, термин гипертекстуальность оказывается даже предпочтительнее, так как он лучше передает иерархические смыслы «вертикального» расположения в некоем текстуальном пространстве двух соотносящихся текстов. Возможность использования соотнесенного термина гипотекст позволяет передать, по мнению автора, пространст­венную, вертикальную «снизу-и-вверх» направленность отношений двух текстов. Видимо, термин гипотекст А. Ульберт заимствует у Жерара Женетта, хотя в статье нет прямых ссылок на классификацию межтексту­альных связей, предлагаемую французским ученым. Но если обратиться к обоснованию теории интертекстуальности в уже ставшей классической работе Юлии Кристевой «Бахтин, слово, диалог и роман», то можно убе­диться в том, что термин гипертекстуальность как обозначение «про­странственной, вертикальной» направленности отношений разных тек­стов является избыточным. Ведь изначально термин интертекстуаль­ность и, соответственно, понятие, им обозначаемое, по Кристевой, бази­руются на важнейшем тезисе о том, что любое слово в тексте имеет раз­личные проекции. У слова есть определенные способы сочленения с дру­гими словами предложения, те же его функции реализуются на уровне более крупных синтагматических единиц. В свете такой концепции в не­прерывном диалоге находятся три «инстанции» — «субъект письма, по­лучатель и внеположные им тексты». Причем «в этом случае статус слова определяется а) горизонтально (слово в тексте одновременно принадле­жит и субъекту письма, и его получателю) и б) вертикально (слово в тек­сте ориентировано по отношению к совокупности других литературных текстов — более ранних или современных)» [Кристева 2000: 429]. То есть, термин интертекстуальность изначально предлагался как обозна­чение многомерного пространства, пронизанного разнонаправленными межтекстовыми связями.

Более распространенной является точка зрения на гипертекстуаль­ность как на реализацию интертекстуальности при помощи компьютер­ных технологий. Так, для Е. Г. Соколова гипертекстуальность — это ма­териализованная интертекстуальность для непосвященных, «нищих ду­хом» [Соколов 2000: 146], т. е. для тех читателей, интеллектуального и культурного потенциала которых недостаточно для самостоятельной рас­шифровки авторских аллюзий. При этом появление технически оснащен­ной гипертекстуальности автору представляется негативным явлением, дискредитирующем эстетическую и информативную сущность текста. Он называет гипертекстуальность «обузданием трущоб», «метафорой убе­жища от тексто-интертекстуальности» [Соколов 2000: 146].

Сопоставление понятий интертекстуальности и гипертекстуальности присутствуют в работах многих современных авторов. Причем само по­нятие интертекстуальности при попытках найти аналогии в этих явлени­ях или же, наоборот, противопоставить их, в отличие от гипертекстуаль­ности, представляется гораздо более определенным. Как было продемон­стрировано выше, гипертекстуальность может оцениваться как характер­ное свойство любого компьютерного представления текста. При этом в других концепциях, наоборот, гипертекстуальность оценивается как не­кая тенденция, связанная со специфической эстетикой определенных произведений традиционной литературы. Так, например, Г. Хазагеров в статье «Семантика названий в свете учения о достоинствах речи» пишет о том, что гипертекстуальность есть «лицензия на свободное плавание» [http://publisher.rsuh.ru/tpz_khazagerov_2004.htm], данная автором читате­лю. Предлагая подобную образную трактовку гипертекстуальности, ав­тор определяет интертекстуальность вполне традиционно — это «всякая отсылка... к иному тексту», «позиционирование... текста в мире других текстов».

Попытки найти признаки гипертекстуальности в произведениях тра­диционной «книжной» литературы осуществляются достаточно последо­вательно в работах целого ряда авторов. В качестве примера подобных сравнений можно привести мнение Е. А. Чемодановой: «Вспомнив слова Екклезиаста: "Говорят, смотри — это новое, но было уже в веках", — такому специфическому сетевому литературному приему, как гипер­текст, можно подобрать аналогию, давно реализованную в бумажной ли­тературе — ссылки, сноски и комментарии к основному тексту как бы погружают читателя в другой слой произведения». Автор считает, что «многие произведения хотя и писались как сугубо "бумажные", по сути несли в себе несомненные признаки гипертекстуальности» [«На крыльях паутины»; http://www.bibliograf.ru/index.php?addcomment=l&id=398]. По-144 добная точка зрения является достаточно распространенной. В ряде слу­чаев она является настолько очевидной, с авторской точки зрения, что просто констатируется как данность: «Гипертекстуальность как таковая не является изобретением Интернета...» [Литневская, Бакланова 2005: 47]. В других же работах, напротив, универсальный харак^теР гипертекстуаль­ности как специфической текстовой категории последовательно доказы­вается. В отечественной критике одним из первых подобную позицию аргументировал М. Визель (о чем мы уже писали). Приведем его выска­зывание по этому поводу: «Элементы гипертекстуальности щедро раз­бросаны по всей мировой литературе» [Визель. Поздние романы Итало Кальвино...]. В качестве иллюстрации этого тезиса приводится целый ряд произведений (причем их перечень переходит из одной работы в дру­гую, не только М. Визеля, но и других авторов). Традиционно называют­ся такие произведения, как роман В. Набокова «БлеД^ное пламя», состоя­щий из «поэмы» и занимающего большую часть всего текста «построч­ного комментария» к ней; роман Итало Кальвино «Замок скрещенных судеб», где непредсказуемое развитие сюжета как бы зависит от раскла­дывания карт таро. Среди авторов, склонных, по мнению исследователей, к подобной книжной гипертекстуальности, фигурируют также Джеймс Джойс, Умберто Эко, Реймон Кено, Хулио Кортасар, Хорхе Луис Борхес, Льюис Кэролл. Проявления гипертекстуальности А- Генис увидел и в (Архипелаге Гулаге» А. Солженицына: «Он переШ^ел от замкнутой ро­манной структуры, которая свойственна его ранние вещам, к разомкну­тому, как словарь, "Архипелагу". Эта книга предусматривает сложнейшую корневую систему ссылок, комментариев, индексов- В сущности это — гипертекст о Гулаге. Жанровая новизна позволяет назвать "Архипелаг" предтечей интернетовской словесности. И если это сравнение не кажет­ся очевидным, то потому, что Солженицын гораздо талантливее Ин­тернета, который пока мало чем отличается от забора» (цитируется по [http://ww.bibliograf.ra/index.php?addcomment=l&id^;=398]). Из произве­дений отечественных писателей последних лет гипертекстуальным назы­вается роман Дмитрия Галковского «Бесконечный тупик». Галковский начинает с комментариев к Розанову, потом комментирует комментарии к Розанову, потом про Розанова и вовсе забывает, комментирует уже соб­ственные комментарии и т. д.

Но все же, если речь идет о проявлениях «книжной» гипертексту­альности, ее непреложным образцом считается роМ^ан Милорада Павича «Хазарский словарь». Повествование строится из отдельных статей, по­добных словарным, вокруг так называемой хазарской полемики IX в. Ха­зарский каган увидел сон о том, что его народу наД° принять новую ре­лигию, и он послал за представителями трех великих религий: Констан­тином Философом, исламским проповедником и раввином. Соответст­венно «Хазарский словарь» составляют три книги: Красная — это хри­стианские источники о хазарском вопросе, Зеленая — исламские источ­ники и Желтая — иудейские. В произведении представлены три времен­ных среза: конец IX в., XVII в. (история жизни и смерти кира Авраама Бранковича), XX в. (цареградская конференция о хазарах 1982 г.). Автор (издатель) указывает в предисловии, что «Словарь» можно читать в абсо­лютно произвольном порядке. В послесловии он пишет: «При использо­вании книги ее можно чтением вылечить или убить. Можно сделать ее более толстой или изнасиловать, из нее постоянно что-то теряется, между строк под пальцами исчезают последние буквы, а то и целые страницы, а перед глазами вырастают, как капуста, какие-то новые. Если вы вечером отложите ее в сторону, то назавтра можете обнаружить, что в ней, как в; остывшей печке, вас не ждет больше теплый ужин».

Все это дает основание многим авторам видеть в этом и других про­изведениях Милорада Павича квинтэссенцию гипертекстуальности. Дей­ствительно, фрагментарность, дисперсность композиционной структуры, представление событий в различных временных и идеологических ракур­сах, кажущаяся случайность эпизодов «Словаря» — подобная эстетика де­лает роман чрезвычайно близким современным принципам электронного текста. Но вместе с тем констатация полной аналогии — это искажение и специфики электронного текста, и самого романа. С нашей точки зрения, абсолютно прав В. Руднев, который пишет о том, что «компьютерная» эстетика романа — это всего лишь постмодернистский жест, поскольку в «Хазарском словаре» присутствует «сложнейшая и до последнего "сан­тиметра" выверенная композиция» [Руднев 2001: 540]. Соответственно, читать его следует как обычную книгу, то есть подряд, статью за статьей.

Близость книжных текстов принципам электронной текстуальности в ряде случаев является не более чем совпадением, причем достаточно формальным. Так, ставшие уже традиционными параллели между элек­тронным текстом и Библией — это всего лишь одна из метафор гипер­текста. В других случаях — как мы видим на примере Павича — это соз­нательная авторская стилизация, постмодернистские эксперименты с формой. Вместе с тем, если мы обратимся к анализу черновиков писате­лей, фиксирующих сложный и временами противоречивый процесс по­рождения текста, мы убедимся, что параллели между традиционной тек­стуальностью и гипертекстуальностью могут быть более многочисленны. Вот как, например, Ю. М. Лотман описывает свои впечатления от чтения черновиков Достоевского:

«Как только намечается тенденция к изложению, нарративному по­строению, мы становимся свидетелями растущего внутреннего сопротив­ления этой тенденции... Текст фактически теряет линейность. Он пре­вращается в парадигматический набор возможных вариантов развития. И так почти на каждом повороте сюжета. Синтагматическое построение сменяется некоторым многомерным пространством сюжетных возмож­ностей. При этом текст все меньше умещается в словесное выражение: достаточно взглянуть на страницу рукописи Достоевского, чтобы убе­диться, насколько работа писателя далека от «нормального» повествова­тельного текста. Фразы бросаются на страницы без соблюдения времен­ной последовательности в заполнении строк или листов. Никакой уве­ренности в том, что две строки, расположенные рядом, были написаны последовательно, чаще всего, нет. Слова пишутся разными шрифтами и разного размера, в разных направлениях... Многие записи — не тексты, а мнемонические сокращения текстов, хранящиеся в сознании автора. Та­ким образом, страницы рукописи имеют у Достоевского тенденцию пре­вращаться в знаки огромного многомерного целого, живущего в сознании писателя, а не последовательное изложение линейно организованного текста. К тому же записи эти разноплановы: здесь и варианты сюжетных эпизодов, и призывы к самому себе, и общетеоретические рассуждения философского характера, и отдельные, не нашедшие себе еще места сло­ва-символы, которым предстоит развернуться в будущих, еще не создан­ных фантазией автора эпизодах, Прибегая к разнообразным средствам выделения: подчеркиваниям, написанию более крупными буквами или печатным шрифтом, Достоевский... фиксирует интонацию, как бы под­черкивая, что графика — не текст, а лишь его проекция. [Лотман 1996; htrp://wvw.litera.rWslova/viesel/viesel.htm].

Нетрудно заметить, что в этом описании присутствуют многочис­ленные формальные признаки гипертекстуальности электронного текста, превращающие рукописный текст в «огромное многомерное целое». Но с нашей точки зрения, все же нет достаточных оснований полностью упо­доблять эти и подобные факты черновых рукописей специфике элек­тронного текста. Дело в том, что рукопись в ее первозданном виде не тиражируется в пределах традиционной книжной коммуникации. Фото­типические издания рукописей являются не более чем дополнением к тексту печатному. Функции подобных публикаций могут быть сравнимы с присутствием в печатном тексте иллюстраций, которые являются весь­ма условным и обособленным (с формальной и семантической точки зре­ния) дополнением, не меняющим текстовой сущности. В любом случае мы не видим достаточных оснований называть эти весьма разнородные явления гипертекстуальностью. Для обозначения определенной специфи­ки традиционных произведений, в силу тех или иных причин напоми­нающих нам текст электронный, представляется удачным использование понятия квазигипертекстуальность, предложенного Дж. Ландау. Оно позволяет, с одной стороны, указать на близость некоторых специфиче­ских черт данных произведений принципам электронного гипертекста, с другой — не смешивать эти понятия.

В Рунете есть интересный факт, наглядно демонстрирующий, что интернет-гипертекст и книга, сколь бы ни были близки их композицион­ные стратегии, все же остаются разными феноменами письменной ком­муникации в целом и художественного дискурса в частности — их вза­имная конвертация не столь проста, как это могло бы показаться. В раз­деле Библиотеки Мошкова, посвященном творчеству Владимира Набоко­ва [http://www.lib.ru/NABOKOW/], размещен роман «Бледное пламя» (в других переводах известный как «Бледный огонь»), который традици­онно рассматривается как образец «внекомпьютерного» гипертекста. Ро­ман включает в себя одноименную «поэму», но конечно, его центральная часть — пространный построчный комментарий к поэтическому произ­ведению. Отдельная композиционная часть романа — указатель. В ре­зультате все текстовое пространство пронизано множественными меж­текстовыми переходами на основе авторской системы отсылок. Казалось бы, «публикация» произведения в Сети просто и естественно должна бы­ла бы осуществиться в форме электронного гипертекста. Даже внешне электронная версия романа выглядит как гипертекст: в ней есть выделен­ные источники гипертекстовых ссылок. Но эти зрительно опознаваемые источники ссылок на самом деле таковыми не являются, что, естествен­но, вызывает недоумение и разочарование у читающего. Один из перево­дчиков романа и его электронный «издатель», С. Ильин, сам в этом при­знается: «К сожалению, ссылки на комментарии некликабельны — сил их поправить у меня нет» [http://www.lib.ru/NABOKOW/palefire.txt]. В ре­зультате сетевой вариант романа, подобно книжному, остается линей­ным. И если при чтении книги существует определенная вероятность то­го, что читатель будет следовать нелинейным путем (то есть многократно переходить от текста самой поэмы к комментарию и, соответственно, обратно), то в электронной версии такая версия прочтения практически исключена. Это крайне обременительно и некомфортно при чтении мас­штабного текста, оформленного в виде одного файла. Кстати, С. Ильин не усматривает в композиционной специфике произведения влияние ком­пьютерной стилистики (вряд ли это было бы возможным, так как роман увидел свет в 1962 г.) и называет другие источники. «В романе "Бледное пламя" соединились воедино набоковские интересы и пристрастия раз­личных эпох. С одной стороны, как и "Под знаком незаконнорожден­ных", "Бледное пламя" вобрало в себя осколки последнего незавершенно­го русскоязычного романа "Solus Rex". С другой — избранная сложная наукообразная форма: предисловие комментатора Чарльза Кинбота, поэ­ма из 999 строк, авторство которой, по-видимому, принадлежит Джону Шейду, пространный комментарий и указатель, составленные опять-таки Кинботом, напоминает о рождавшемся в те годы масштабном труде На­бокова — комментированном издании "Евгения Онегина", включавшем в свой состав предисловие, текст перевода, комментарии, указатель и фак­симильную версию первой прижизненной публикации пушкинского ро­мана» [Люксембург, Ильин]. Необходимо отметить, что и сам роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин» в ряде случаев рассматривается как «гипертекст» (см., например, [Морозов 2000]). И эти, и другие возмож­ные примеры докомпьютерных книжных гипертекстов, при всей их ком­позиционной и стилистической специфичности, являют собой произве­дения, обладающие категориями начала и конца, традиционным членени­ем и стабильным порядком следования элементов. Поэтому данная спе­цифика должна быть обозначена как квазигипертекстуальность.

Неоднозначность термина гипертекстуалъность, присутствующая в современных исследованиях, определяется не только недостаточной изу­ченностью гипертекста как формы электронного текста, но и тем, что сама лингвистика текста также находится в процессе своего становления. Текстуальность, глобальные текстовые категории — эти понятия в лин­гвистике текста являются дискуссионными. Несмотря на огромное коли­чество работ, посвященных различным аспектам изучения текста, так и остается неясным до конца, что превращает определенную последова­тельность речевых высказываний в текст. Предпринятое нами исследова­ние не имеет в качестве одной из своих задач изучение общих вопросов теории текста, поскольку объектом нашего анализа является электронный гипертекст — явление столь специфическое, что прямые аналогии с тра­диционными текстообразующими категориями, с нашей точки зрения, не всегда оправданы. Но современные знания о традиционных текстовых категориях должны стать некой отправной точкой в описании гипертек­ста, поскольку в сравнении с ними становится более очевидной специфи­ка последнего.

С середины прошлого столетия можно наблюдать, как, подчиняясь призыву В. Скалички к разработке лингвистики «1а раго1е», исследовате­ли проявляли все возрастающее внимание к тексту, поскольку он пред­ставлялся высшей формой речи. В отечественной лингвистике «тексто­вый бум» (выражение М. Я. Дымарского [Дымарский 2001: 5]) начался со второй половины 1970-х гг., что ознаменовалось выходом VIII выпуска «Нового в зарубежной лингвистике». В предисловии к этому тому, не менее интересном и актуальном, чем сами статьи, Т. М. Николаева ана­лизирует первые итоги западноевропейского и американского «текстовых бумов», которые происходили немногим раньше [Николаева 1978]. Автор демонстрирует, как менялось само понимание текста. Пионерам этой об­ласти текст представлялся как лингвистика речи, о необходимости кото­рой писал Ф. де Соссюр («текст есть язык в действии» — М. А. К. Хэлли-дэй; «под лингвистикой текста мы понимаем научную дисциплину, цель которой — описать сущность и организацию предпосылок и условий че­ловеческой коммуникации» — X. Вайнрих [Николаева 1978: 9, 19]). Но постепенно, по мере развития лингвистики текста, все более очевидным становилась нетождественность текста и «1а parole». Большинство совре­менных лингвистов также склонны констатировать разницу между тек­стами устной и письменной форм речи. Так, Дж. Лайонз пишет о том, что речь следует отличать от письма (а продукты речи — от продуктов пись­ма), несмотря на то, что «'высказывание' и 'текст' прилагаются как к про­дуктам речи, так и к продуктам письма» [Лайонз 2003: 274]. Стремление разграничить эти явления может привести к тому, что термин текст ста­

новится обозначением только текста письменного. В отечественной лин­гвистике эту точку зрения наиболее последовательно излагает И. Р. Галь­перин. В его концепции, «текст... является графическим отображением "кусочка действительности"», «он — порождение письменного варианта языка» [Гальперин 2004: 5]. В основе такого подхода к сущности текста — идея о том, что «в результате длительного процесса формирования пись­менный язык выработал особенности, которые постепенно приобрели статус системности» [Гальперин 2004: 14]. Только в письменной речи текст реализуется как результирующая данность некоего процесса, а не как сам процесс порождения текста. В этом смысле представляет интерес другое определение текста, предлагаемое исследователем: «Текст — это произведение речетворческого процесса, обладающее завершенностью, объективированное в виде письменного документа, литературно обрабо* тайное в соответствии с типом этого документа, произведение, состоящее из названия (заголовка) и ряда особых единиц (сверхфразовых единств), объединенных разными типами лексической, грамматической, логиче­ской, стилистической связи, имеющий определенную целенаправлен­ность и прагматическую установку» [Гальперин 2004: 18]. Эта точка зре­ния на текст не стала общепризнанной, но, тем не менее, нашла своих сторонников. Среди последователей этих идей можно назвать 3. Я. Тура-еву, автора одной из первых отечественных монографий по лингвистике текста [Тураева 1986]; она также полностью исключает устную речь из сферы интересов данной научной дисциплины. Вместе с тем, если от­влечься от идеи правомерности и терминологического статуса словосоче­тания устный текст, то можно увидеть, что в рамках указанного подхо­да к сущности текста формируется важное понимание того, что необхо­димо разграничивать письменные тексты и устные тексты как разные объ­екты исследования. Письменный текст, в отличие от простого акта рече­производства, высказывания, — свершившаяся данность, чья завершен­ность и формальная отграниченность от других текстов практически не могут оспариваться, поскольку они материально реализованы. Поэтому, с нашей точки зрения, прав М. Я. Дымарский, который считает, что «отож­дествление текста и речи, которое на каком-то этапе было, может быть, даже продуктивно, сегодня представляется устаревшим и не просто непро­дуктивным — тормозящим мысль исследователя» [Дымарский 2001: 18].

Последние десятилетия, прошедшие под знаком самого пристально­го внимания к тесту как основной единице письменной коммуникации, продемонстрировали, насколько сложным объектом исследования он является. К тексту в полной мере можно отнести слова Дж. Лакоффа, вы­сказанные им в дискуссии о продуктивности идеи дихотомии при анализе явлений языка (с его точки зрения, стремление неукоснительно следовать принципу бинарного противопоставления существенно обедняет наши представления об исследуемом объекте). «Мы убедились в том, что не­возможно установить искусственные границы и исключить из науки о языке такого рода факты, как человеческую возможность размышлять, контекст, социальное взаимодействие, дейксис, размытость, сарказм, ти­пы дискурса, обрывки, вариативность и т. д. Каждый раз, когда мы уста­навливаем искусственную границу, мы находим какое-то явление, кото­рое показывает, что она должна быть снята. Этим я не хочу сказать, что в нашей науке нет границ. Я только сделал предположение, что в настоя­щее время границы ежедневно исчезают и не нужно удивляться, если область исследований будет продолжать расширяться» (цитируется по [Parret 1974: 178]). В процессе определения системных, онтологических и функциональных категорий текста, при решении вопроса о том, что пре­вращает некую последовательность предложений в текст, и было вырабо­тано понятие текстуальности. Его смысл заключается в выявлении и изу­чении «закономерностей, действительных для всех текстов» [Brinker 1992]. Но, несмотря на огромное количество работ, посвященных этой тематике, текстуальность так и не получила однозначного определения.

Мы не претендуем на исчерпывающий анализ термина текстуаль­ность, столь популярного в современных текстологических работах. Как мы уже отмечали, этот термин, а также реалии, им обозначаемые, инте­ресуют нас как одна из возможных проекций понятия гипертекстуаль­ность. В современных работах, посвященных лингвистике текста, в каче­стве наиболее «бесспорного» признака текстуальности описывается связ­ность (когерентность). Помимо этого, ряд исследователей выделяет та­кую текстологическую категорию, как связанность (когезия). Количество критериев текстуальности в различных текстовых теориях может варьи­роваться и существенно возрастать, например, до семи — в концепции Р. А. де Богранда и В. Дресслера [Beaugrande de, Dressier 1981].

При обсуждении текстуальности нам представляется продуктивным предлагаемое И. Р. Гальпериным деление категорий текста, ее обеспечи­вающих, на содержательные и формально-структурные. Правда, это де­ление, весьма важное в теоретическом плане, на практике не всегда легко осуществить, поскольку «формально-структурные категории имеют со­держательные характеристики, а содержательные категории выражены в структурных формах» [Гальперин 2004: 5]. И хотя Гальперин предложил свою концепцию почти за два десятилетия до широкого распространения электронного текста, именно практика электронного гипертекста и фор­мируемая ею гипертекстуальность убеждают нас в правомерности по­добного подхода к анализу текстовых категорий. Организация текстового пространства, определяемая — среди прочих факторов — и характером носителя, оказывается непосредственно вовлеченной в формирование смысла. В этом смысле литература, вопреки традиционным представле­ниям, не может существовать вне своей материальной формы точно так же, как и другие виды искусства.

Электронный гипертекст убедительно доказывает, что анализ графи­ческого пространства письменного текста не должен исключаться из сферы интересов лингвистики текста. Это надо учитывать хотя бы пото­му, что графическое пространство письменного текста является важней­шим средством поддержания его композиционной структуры.

Гипертекстовые практики в Рунете наглядно подтверждают, что формальные и содержательные категории текста тесно связаны. Изна-; чально деление текста на ограниченные в объеме композиционные еди­ницы было продиктовано спецификой восприятия зрительной информа­ции с компьютерного монитора. Но со временем, по мере формирования сетевой стилистики, это привело к коренным отличиям в организации не] только формального, но и семантического текстового пространства, а как; следствие — и к трансформации таких текстовых категорий, как завер-? шенность, семантическая когерентность (связность), формальная когезия (связанность), контекст.

Выводы

Итак, термин гипертекстуальность, с нашей точки зрения, должен, стать обозначением специфических изменений, которые претерпел пись- _; менный текст, перемещенный сначала на экран монитора, а затем попав­ший в «электронные сети». В этом смысле кажется более удачной проек­ция гипертекстуальности именно на термин текстуальность, чем попыт­ки ее обсуждения в рамках терминологической парадигмы, образованной при помощи латинских префиксов интер-, мета-, архи и т. д. и т. п.

Понимаемая подобным образом гипертекстуальность формируется такими текстовыми категориями, как:

—- нелинейность (как следствие дисперсности структуры и композици­онной нестабильности);

• мультимедийность;

• интерактивность.

Совокупность проявлений этих категорий ведет к изменению автор­ской деятельности. Автор утрачивает такие традиционные способы выра­жения своих интенций, как композиция, начало и конец произведения (в их традиционных формах), более условной становится авторская суве­ренность. Но взамен он обретает новые возможности: мгновенные меж­текстовые переходы, включение в свой текст высококачественных изобра­жений, видео и мультипликации, звука. В результате специфических изме­нений в способах «публикации» и тиражирования текстов автор оказыва­ется гораздо ближе к собственному произведению, в его конечном виде.

Последствия смены парадигм письменной коммуникации, свидете­лями которой мы являемся в настоящее время, анализируются М. Мак-люэном в широко известной статье «Средство само есть содержание». С его точки зрения, «азбука и книгопечатание поддерживали и поощряли процесс разъединения, специализации и обособления», электронная же техника, наоборот, «питает и поощряет процесс объединения и спутыва­_ния»; не зная действия новых средств коммуникации, невозможно понять общественные и культурные изменения, происходящие в обществе. Электронная связь низвергла господство «времени» и «пространства» и втягивает нас немедленно и беспрестанно в заботы всех других людей. Она «перевела диалог на глобальные масштабы» [Маклюэн]. Новые средства коммуникации, изменяя нашу повседневность, вызывают в нас необычные соотношения чувственных восприятий. А расширение любого чувства изменяет образ нашего мышления и деятельности, нашего вос­приятия мира.