Уж три ночи, три дня, как монахи меня Поминают — и труп мой зарыт.
Он с тобой, он с тобой, сей убийца ночной!
И ужасный теперь ему сон!
Инадолго во мгле на пустынной скале, Где маяк, я бродить осуждѐн;
Где видалися мы под защитою тьмы, Там скитаюсь теперь мертвецом; И сюда с высоты не сошел бы… но ты
Заклинала Ивановым днем».
Содрогнулась она и, смятенья полна, Вопросила: «Но что же с тобой?
Дай один мне ответ — ты спасен ли, иль нет?..» Он печально потряс головой.
«Выкупа ется кровью пролитая кровь,— То убийце скажи моему.
Беззаконную небо карает любовь, — Ты сама будь свидетель тому».
Он тяжелою шуйцей коснулся стола; Ей десницею руку пожал —
Идесница как острое пламя была, И по членам огонь пробежал.
Ипечать роковая в столе вожжена: Отразилися пальцы на нем;
На руке ж — но таинственно руку она Закрывала с тех пор полотном.
Есть монахиня в древних Драйбургских стенах:
И грустна и на свет не глядит; Есть в Мельрозской обители мрачный монах:
И дичится людей и молчит.
Сей монах молчаливый и мрачный — кто он? Та монахиня — кто же она?
То убийца, суровый Смальгольмский барон; То его молодая жена.
1822
25. Шильонский узник Повесть (Отрывок)
I
Взгляните на меня: я сед; Но не от хилости и лет;
Не страх незапный в ночь одну
До срока дал мне седину.
Ясгорблен, лоб наморщен мой; Но не труды, не хлад, не зной — Тюрьма разрушила меня. Лишенный сладостного дня, Дыша без воздуха, в цепях,
Ямедленно дряхлел и чах,
Ижизнь казалась без конца. Удел несчастного отца:
За веру смерть и, стыд цепей —
Уделом стал и сыновей.
Нас было шесть — пяти уж нет. Отец, страдалец с юных лет, Погибший старцем на костре, Два брата, падшие во пре, Отдав на жертву честь и кровь, Спасли души своей любовь. Три заживо схоронены На дне тюремной глубины —
Идвух сожрала глубина;
Лишь я, развалина одна, Себе на горе уцелел, Чтоб их оплакивать удел.
II
На лоне вод стоит ильон; Там в подземелье семь колонн Покрыты влажным мохом лет.
На них печальный брезжит свет, Луч, ненароком с вышины Упавший в трещину стены
Изаронившийся во мглу.
Ина сыром тюрьмы полу Он светит тускло-одинок, Как над болотом огонѐк, Во мраке веющий ночном. Колонна каждая с кольцом;
Ицепи в кольцах тех висят;
Итех цепей железо — яд; Мне в члены вгрызлося оно; Не будет ввек истреблено Клеймо, надавленное им.
Идень тяжел глазам моим, Отвыкнувшим с толь давних лет. Глядеть на радующий свет;
Ик воле я душой остыл
С тех пор, как брат последний был
Убит неволей предо мной, И рядом с мертвым я, живой, Терзался на полу тюрьмы.
1822
26. Ночной смотр
Вдвенадцать часов по ночам Из гроба встает барабанщик; И ходит он взад и вперед, И бьет он проворно тревогу. И в темных гробах барабан Могучую будит пехоту: Встают молодцы егеря, Встают старики гренадеры,
Встают из-под русских снегов, С роскошных полей италийских, Встают с африканских степей, С горючих песков Палестины.
Вдвенадцать часов по ночам Выходит трубач из могилы; И скачет он взад и вперед, И громко трубит он тревогу. И в темных могилах труба Могучую конницу будит: Седые гусары встают, Встают усачи кирасиры; И с севера, с юга летят,
С востока и с запада мчатся На легких воздушных конях Один за другим эскадроны.
Вдвенадцать часов по ночам Из гроба встает полководец; На нем сверх мундира сюртук;
Он с маленькой шляпой и шпагой; На старом коне боевом Он медленно едет по фрунту; И маршалы едут за ним, И едут за ним адъютанты; И армия честь отдает.
Становится он перед нею; И с музыкой мимо его Проходят полки за полками.
Ивсех генералов своих Потом он в кружок собирает,
Иближнему на ухо сам
Он шепчет пароль свой и лозунг; И армии всей отдают Они тот пароль и тот лозунг:
И Франция — тот их пароль, Тот лозунг — Святая Елена. Так к старым солдатам своим На смотр генеральный из гроба В двенадцать часов по ночам Встает император усопший.
1836
27. <А. С. Пушкин>
Он лежал без движенья, как будто по тяжкой работе Руки свои опустив. Голову тихо склоня, Долго стоял я над ним, один, смотря со вниманьем Мертвому прямо в глаза; были закрыты глаза.
Было лицо его мне так знакомо, и было заметно, Что выражалось на нем, — в жизни такого Мы не видали на этом лице. Не горел вдохновенья Пламень на нем; не сиял острый ум; Нет! Но какою-то мыслью, глубокой, высокою
мыслью Было объято оно: мнилося мне, что ему В этот миг предстояло как будто какое виденье,
Что-то сбывалось над ним, и спросить мне хотелось: что видишь?
1837
28. Рустем и Зораб Персидская повесть, заимствованная из царственной книги Ирана (Шах-Наме) (Отрывок)
Из книги царственной Ирана Я повесть выпишу для вас О подвигах Рустема и Зораба.
Заря едва на небе занялася, Когда Рустем, Ирана богатырь,
Проснулся. Встав с постели, он сказал:
— Мы на царя Афразиаба Опять идем войною; Мои сабульские дружины Готовы; завтра поведу
Их в Истахар, где силы все Ирана ах Кейкавус для грозного набега
Соединил. Но чем же я сегодня Себя займу? Моя рука, мой меч, Могучий конь мой Гром
Без дела; мне ж безделье нестерпимо. —
И на охоту собрался Рустем; себя стянул широким кушаком,
Колчан с стрелами калены ми Закинул за спину, взял лук огромный, Кинжал засунул за кушак И Грома, сильного коня,
Из стойла вывел. Конь, наскучив Покоем, бешено от радости заржал;
Рустем сел на коня и, не простившись дома Ни с кем, ни с матерью, ни с братом, Поехал в путь, оборотив Глаза, как лев, почуявший добычу, В ту сторону, где за горами Лежал Туран…
1847
Н. И. Гнедич (1784–1833) 29. Ласточка
Ласточка, ласточка, как я люблю твои вешние песни! Милый твой вид я люблю, как весна и живой и веселый! Пой, весны провозвестница, пой и кружись надо мною; Может быть, сладкие песни и мне напоешь ты на душу.
Птица, любезная людям! ты любишь сама человека; Ты лишь одна из пернатых свободных гостишь в его доме; Днями чистейшей любви под его наслаждаешься кровлей; Дружбе его и свой маленький дом и семейство вверяешь, И, зимы лишь бежа, оставляешь дом человека.
С первым паденьем листов улетаешь ты, милая гостья! Но куда? за какие моря, за какие пределы Странствуешь ты, чтоб искать обновления жизни
прекрасной, Песней искать и любви, без которых жить ты не можешь? Кто по пустыням воздушным, досель не отгаданный нами, Путь для тебя указует, чтоб снова пред нами являться?
С первым дыханьем весны ты являешься снова, как с неба, Песнями нас привечать с воскресеньем бессмертной
природы. Хату и пышный чертог избираешь ты, вольная птица, Домом себе; но ни хаты жилец, ни чертога владыка Дерзкой рукою не может гнезда твоего прикоснуться, Если он счастия дома с тобой потерять не страшится. Счастье приносишь ты в дом, где приют нетревожный
находишь, Божия птица,[10] как набожный пахарь тебя называет: Он как священную птицу тебя почитает и любит (Так песнопевцев народы в века благочестия чтили).