Линьков Е.С. Лекции разных лет. Том 1. 2012

ЛЕКЦИЯ ДЕСЯТАЯ

прошлый раз мы рассмотрели, что представляет собой, согласно ВКанту, рефлектирующая способность суждения. Установили, что она имеет двойную форму (формальную и материальную)

и, соответственно этому, есть два предмета рефлектирующей способно­ сти суждения: произведение искусства и органическая природа. Пойдём по порядку, поскольку сам Кант рассматривает прежде всего, что такое искусство, затем, что такое органическая природа и организм, и только после этого переходит к последней части.

Итак, прежде всего — искусство. Какова его природа, по Канту? Искусство и произведения искусства, по Канту, представляют собой (со­ ответственно тому, что мы с вами уже выяснили предварительно о способе рефлектирующей способности суждения) некоторую связь, некоторое единство природной необходимости и свободы, то есть речь идёт не о каких-то эмпирических произведениях искусства, которые могут быть очень разными, — она идёт о природе искусства. Значит, любое подлинное искусство в его природе есть некоторое единство природной необходи­ мости и свободы. Или, если угодно, любое произведение искусства есть внутренняя цель. Цель же (я вам дал кантовское определение) есть поня­ тие, выступающее причиной реальности своего предмета. Но поскольку под понятием имеется ввиду некоторое всеобщее, а реальностью всегда выступает некоторое особенное, то это можно выразить иначе: цель есть всегда всеобщее, выступающее источником определённости своего осо­ бенного. Вот это и есть внутренняя цель. Чем она отличается от внешней цели? Этим Кант в «Критике способности суждения» занимается под­ робно. Внешняя цель — это самый распространённый способ отношения обыденного сознания к чему бы то ни было и в том числе в практической деятельности человека. Само производство (так называемый великий «критерий истины») есть прежде всего реализация внешней цели (так на­ зываемая «практика»). Как раз отсюда очень хорошо будет раскрываться вся неудовлетворительность и мнимость этого критерия.

Почему цель называется внешней и в чём её неудовлетворительность? Цель является внешней потому, что предмет, который должен быть вплетён в это отношение внешней цели, остаётся всегда внешним для цели, нахо­ дящейся вне предмета; то есть понятие, которому должен быть подчинён предмет, остаётся вне этого предмета. Значит, мы можем иметь самое пре­

334

красное, самое истинное понятие в голове (например, понятие о светлом будущем), но, поскольку оно — только в голове и нигде более, постольку уж реальность является при этом обязательно и необходимо таковой, что самой-то реальности не присуще ни одного момента этого понятия и, тем не менее, поскольку цель поставлена священным понятием в нашей голове, предмет, реальность должны быть подчинены этому абсолютно истинному субъективному понятию. Теперь подумайте, что получается, если предмет, являющийся абсолютной противоположностью субъектив­ ному понятию, должен с необходимостью быть подчинён этому понятию? Что из этого следует? Ничего, кроме абсолютной ломки самой реальности в угоду абстракции субъективного представления, которая здесь гордо именуется понятием! Значит, практически осуществляется хождение на голове! Вот эти практические хождения на голове очень хорошо прояв­ ляются в период переломных фаз в истории развития общества в целом. Если вы хоть чуть-чуть, на уровне средней школы, знаете ход всемирной истории, то вам должно быть хорошо известно, что любые политические перевороты всегда сопровождались субъективными представлениями о будущем человечества как таковом — ни много, ни мало! Будущему как таковому по представлениям приносится в жертву вся предшествующая история и достигнутая ступень настоящего и, как вскоре обнаруживается, это «будущее как таковое» оказывается всего лишь ублюдочной, жалкой фазой следующей ступени развития общества—не более. Но, тем не менее, дело сделано — поскольку цель выступила внешней, постольку предмет, действительность, реальность уже принесены в жертву этому субъектив­ ному представлению, то есть сама реальность разом оказывается внешней

— средством для субъективного представления. Отсюда, помимо того, что «революции являются локомотивами, толкающими историю вперёд», как поэтически выразился К. Маркс, надо сказать, что революции являются всегда одновременно и контрреволюциями. Они разрушают не только то, что изжило себя, но при этом они ещё переделывают, искажают, из­ вращают то истинное, что было достигнуто на предшествующих ступенях в угоду субъективным представлениям о будущем как таковом! Значит, любая революция одновременно является контрреволюцией, потому что особенное приносится в жертву абстракции всеобщего, которая тут же, в ближайших ступенях, разрушается, потому что отношение субъективной абстракции всеобщего к особенной реальности ступени обнаруживает вопиющее противоречие, которое несёт за собой поправки и субъектив­ ного представления, и реальности. Тогда начинают раздаваться вопли о перестройке — и неважно, в какую историческую эпоху и в истории ка­ кой страны это имеет место. Наименования этому всегда были разными,

335

но рефлексия (причём не осознающая, в чём суть дела) того, что любая революция одновременно является контрреволюцией, сразу выражается в воплях о перестройке. Возьмите классическую историю Франции: де­ вять лет Наполеона I были, по сути дела, девятью годами перестройки диктатуры Людовика XVI. Вот вам классическая иллюстрация; поэтому не думайте, что это только у нас сейчас и что этим мы отличаемся. Итак, внешняя цель такова, что вместо того чтобы предмет раскрывал свою собственную внутреннюю необходимость и истину, ему навязывается абстракция субъективного представления. Отсюда — святая заповедь: «Всё существует только для чего-нибудь».

Резюмируем. Значит, любая внешняя цель, какая бы эмпирически многообразная она ни была, в какой бы сфере она ни проявлялась, состоит в том (и в этом — её ущербность), что она у любой реальности, у любого предмета ликвидирует бытие для себя, превращая всякую реальность только в бытие для иного, да ещё и для внешнего иного. Согласно внешней цели, если есть природа с одной стороны, а человеческое общество — с другой стороны, то природа для того и существует, чтобы как раз особенно советские люди что хотели, то и делали в производстве с природой. Она всё вытерпит, потому что у нас самые истинные представления в голове и природе ничего не остаётся, как только смириться, а наша великая за­ дача — содрать с неё все шкуры, какие только можно содрать! Помните,

наверное, ещё по школе лозунг «взять у природы всё, что только можно»?! Теоретическая и практическая ошибка этой внешней цели очевидна: ни один предмет не может быть для чего-то, иметь бытие для иного, если у него при этом нет бытия для себя. Удивительная форма бессмыслицы у людей, особенно у практиков, которые сидят исключительно на внешней цели! Простите, пожалуйста, ведь встаёт совершенно простой, пионерский вопрос: каким образом нечто, не имеющее бытия для себя, может быть предметом для внешней цели, то есть бытием для иного? Откуда возьмётся это бытие для иного, если нет бытия для себя?! Вы понимаете, странная забава эта высшая цель, отстаиваемая и практически осуществляемая для иной цели! Значит, средством для удовлетворения величайшей внутрен­ ней субъективной свободы должно стать ничто, потому что только ничто не имеет бытия для себя! Теперь сообразите, что отсюда всегда следует практически. Всё существующее имеет бытие для себя, но поскольку по этим представлениям оно должно быть только бытием для иного, значит, истинное, то есть любое нечто, имеющее бытие для себя, должно быть уничтожено! Оно должно быть превращено только в бытие для иного! Применительно к истории человеческого общества это — ни много, ни мало — означает следующее: как только выступают фарисеи, помахивая

красным знаменем светлого будущего как абсолютно истинной целью, всё настоящее, включая самого человека, превращается в ничто! В связи с этим возникает ещё интересный вопрос: каким образом из ничто должно вылезти это светлое будущее? Я специально разъясняю это, чтобы было

понятно, в чём заслуга Канта, который, зная о внешней цели, но не зная ещё истории нашего общества, осознав всю несуразность и односторонность внешней цели, в противоположность ей выдвинул понятие внутренней цели. Внешнюю цель он иллюстрирует просто: например, в России при холодных зимах глубокий снег сохраняет урожай от вымерзания. Правда, выражения «в России» у него нет, но остальное есть, что я сказал. Или другой пример: санный путь облегчает общение между людьми. Или: на берега Двины море приносит деревья и другие строительные материалы, нужные людям. И прочее, прочее (это всё вы сами прочитаете или читали у Канта) — всё это и есть внешняя цель. Значит, всеобщая природа, все­ общая определённость во внешней цели находится вне самого реального предмета. Внешняя цель за любым предметом не признает никакой его собственной природы. Удивительно высокомерный и пустой взгляд на всё сущее: всё сущее есть лишь ничто, но при этом кричат, что это и есть основная цель и благо для человека!

Итак, в противоположность этому внутренняя цель есть прямо обрат­ ное. По Канту, она есть то отношение, где всеобщая природа предмета определяет его собственную особенную реальность. Если угодно, это и есть подлинное конкретное. Значит, это подлинное конкретное и вы­ ступает, прежде всего, произведением искусства. Не какая-то единичная, специфическая определённость произведения искусства, не какая-то его особенность делает его произведением искусства, и не какая-то абстракт­ ная идея (следовательно, продукт рассудка), а, наоборот, то отношение, где всеобщее произведения искусства целиком и полностью, от начала и до конца определяет его особенную реальность, его чувственную опреде­ лённость. То есть в настоящем произведении искусства свобода должна выставить свои определения как определённость чувственной природы искусства, чувственной стороны искусства, необходимости, а не наоборот.

Обратите внимание, что в подлинном произведении искусства, по Канту, не необходимость является определяющим моментом в схватывании со сво­ бодой, а свобода свои определения должна выставить так, чтобы они были определённостью самой необходимости, самого природного в искусстве; это — прямо обратное отношение. Таким образом, царство искусства есть первое царство торжества духа над природой, торжества свободы духа над природной необходимостью! Вот основной смысл кантовского взгляда на природу искусства. Соответственно этому он и даёт определение.

337

На вопрос: «Что такое прекрасное?» —- исторически давались самые разные ответы, но по сей день самым распространённым является сле­ дующий: «Прекрасен тот предмет, который мне нравится». Послушайте разговор двух, тем более десяти людей не только в частном разговоре, но и на учёном собрании — один и тот же взгляд! Правда, он всегда одевается в разнообразную терминологию, потому что терминология — это плащ шпиона, чтобы спрятать своё собственное невежество в том предмете, о ко­ тором идёт речь; потому и рядятся в терминологию. Так вот: «Прекрасное есть то, что мне нравится». Но ведь эмпирически (а речь идёт об этом) одному нравится одно, а другому — другое. Одному нравится, например, «Даная» Рембрандта, а другой старается её уничтожить, о чём мы знаем. Ну и что же отсюда следует? Отсюда следует «великая» эстетическая теория Н.Г. Чернышевского. Да, да — без шуток! Например, крестьянки имеют своё представление о прекрасном. Если брать крестьянство как класс в себе или уже для себя, тогда он имеет свои собственные опреде­ лённости. Например, среди крестьян дояркам нравится одно, трактори­ стам — другое и так далее. Вывод — простой (это и есть точка зрения Н.Г. Чернышевского): сколько существует эмпирически многообразных индивидов, различающихся в своей природной определённости, столько же и позиций того, что нравится каждому. Правда, просто?! Вывод теоре­ тический: «О том, что кому нравится, не спорят!» Эго — пункт, который Кант подробно рассматривает в этой своей работе. Да, действительно, не спорят, говорит Кант, но в одном случае — когда речь идёт о пище, напри­ мер. Одному нравится сидеть на воде с хлебом и строить светлое будущее, а другому нравится ездить в казённой машине последней модели, питаться на казённый кошт, или счёт, во всём быть обеспеченным и не думать об обеспечении себя и так далее — кому что нравится. Так вот, о том, кому

что нравится, действительно не нужно спорить, говорит Кант. Нравится вам ездить на казённой машине — ездите, нравится ходить работать на завод

— ходите. Но если без шуток, то это означает, что тезис: «Мне нравится то, тебе нравится это и т.д.», — является чисто эмпирическим и касается исключительно эмпирического содержания, а эмпирическое содержание таково, что всегда связано с чувственными влечениями, целями, потреб­ ностями, интересами человека, то бишь с природным. «Мне нравится тото» — это, в общем-то, говорит не человек в буквальном смысле слова, а в лучшем случае это говорит говорящая часть органической природы! «Мне нравится такое-то произведение искусства» или «Мне нравится такоето блюдо» — это совершенно адекватные отношения, тождественные.

Сказать, что мне нравится такой-то вот суп и вот такая-то картина живопис­ ца — это одно и то же, потому что здесь по своему содержанию не имеется

338

ничего, кроме чувственного отношения к предмету. По форме — одна и та же рефлексия, сравнивающая эмпирически-чувственное содержание и моё рассудочное представление об этом. Если одно более или менее соот­ ветствует другому, тогда мне это нравится, а если у меня рассудок имеет одно представление, а эмпирическое содержание предлагает мне другое (например, не тот пост — не пост генсека), то мне не нравится. Всё очень просто, но, по Канту, это — тот пункт, который никакого отношения к природе искусства не имеет. И это — правильно! Говоря ещё резче, любой эмпирически-чувственный интерес к содержанию является противополож­ ным природе искусства. Заинтересованность (а это и есть концентрация природного чувственного интереса) самое безобразное преподносит вам

как прекрасное. Разве каждый кулик не хвалит своё болото в пределах своей национальности, своего рода, своего племени и т.д. — то, что у нас до сих пор насаждалось как воспитательный приём патриотизма?! Короче говоря, патриотизм, взятый в таком виде, есть чистейший воды изоляционизм, а в искусстве изоляционизма нет! Отсюда — вывод Канта: прекрасно не то, что мне нравится по своему эмпирическому содержанию, которое никог­ да не отделить от субъективно-природной заинтересованности человека,

апрекрасно лишь то, что нравится мне по своей форме. Одним словом, прекрасно лишь то, что никак не может быть эксплуатируемо по принципу полезности. Оказывается, Кант прекрасно знает, что чувство эстетического удовольствия вызывает у нас не содержание, а форма. Скажут: «Конечно же, Кант — родоначальник формализма, абстракционизма, символизма и т.д.», но в чём же суть у Канта? Кант воюет не против всякого содержания,

апротив всякого эмпирического содержания в искусстве. Если мы берём природное содержание как природное (а оно есть таковое как эмпирическая определённость) — не изменяем его, но подчиняем его субъективному представлению, если содержание насильственно подчиняется абстракции рассудка, которая задаётся исходной целью создать шедевр искусства, за­ нимаясь, например, апологией той или иной личности индивида, раздутой до всемирно-исторической личности, то это—не произведение искусства! Это — политическая апология, причём чисто идеологическая, а, значит, превратная! Если к тому же эта превратность ещё и осознаётся, то это — форма нравственного лицемерия.

Произведение искусства, по Канту, не может быть создано из одних аб­ стракций рассудка. Если бы это было возможно, то можно было бы научить, как стать великим поэтом. Кант в третьей своей критике касается того, что неподвластно рассудку и произволу на основе рассудка. Научить человека, по Канту, можно, и многому можно научить, но — исключительно в преде­ лах природной необходимости. Можно осознать, в чём необходимая связь

339

явлений, научить каждого и всех учитывать эту необходимость, но — не более. Но как можно каждого и всех научить свободе?! Это тождественно вопросу: можно ли кому-либо свободу дать извне? Но у Канта вопрос стоит ещё более серьёзно: как свобода должна сама себя определить в необходи­ мости (ибо без этого нет произведения искусства) — не подчинить себе, не подмять её как никчёмную реальность, не обладающую бытием для себя, а, наоборот, достичь того, чтобы эта реальность выступила как гармоническое воплощение определения свободы? Определения необходимости должны оказаться тождественными определению свободы без всякого насилия, а изнутри этих абсолютно противоположных моментов. Поэтому как мож­ но научить создавать истинные шедевры искусства? — Никак! Внешней технике, которая неотделима от создания любого произведения искусства, можно научить до виртуозности, и таких «произведений искусства», кото­ рые мыслящим пролетариатом воспринимаются как подлинные, создано великое многообразие. Эти «произведения искусства» всегда имели ис­ ходным пунктом субъективную великую цель и субъективное истинное представление в голове, и конечная цель, назначение этих произведений искусства тоже была чисто внешняя: например, воспитание совершенно необразованной массы никуда не годного, но пришедшего к власти на­ рода. Обратите внимание: если произведение искусства выставляется с внешней целью — чему-то научать, кого-то воспитывать, то оно перестаёт быть произведением искусства. Потому что неважно, в начале или в конце (независимо, в субъективном замысле или в конечной цели нравственного, эстетического воспитания) мы имеем, по Канту, всё ту же самую внешнюю цель, где всеобщая природа для данной реальности всегда остаётся внеш­ ней. Значит, у Канта речь идёт не о том, что в произведении искусства не должно быть никакого содержания («Держитесь за форму предметов!»), а речь идёт строго и определённо о другом: о том, что всякое единичное и особенное содержание, взятое в его нетронутой определённости, не составляет содержания произведения искусства. Подлинное произведе­ ние искусства должно иметь всеобщее содержание! Значит, трактуя, что такое прекрасное, Кант не впадает в формализм, как это представляется заслуженному деятелю философии и науки РСФСР В.Ф. Асмусу, а на са­ мом деле является родоначальником подлинного, хотя и имеющего свою историческую ограниченность, учения о прекрасном.

Итак, настоящее произведение искусства есть непосредственное единство природной необходимости и свободы — ни один момент здесь не может быть изолирован от другого. «Сперва возьмём природное со­ держание, а потом к нему прилепим форму или, наоборот, возьмём сперва субъективную рассудочную форму, а потом найдём для неё данный гото­

340

вый природный материал», — так произведение искусства, по Канту, не создаётся! Произведения искусства—не те продукты, которые возникают

врезультате пения птичек. В птицах поёт природа, то есть поёт необхо­ димость, а произведение искусства — не природная необходимость, а свобода, накладывающая свою определённость на необходимость. Каждое подлинное произведение искусства, по Канту, есть внутренняя цель; но оно есть и средство в отношении к себе самому! Зачем же нужна деятель­ ность в искусстве и зачем нужны произведения искусства? Это — тот же вопрос, что и вопрос: «Что есть истина; зачем она и для чего её упо­ требить?» Подлинное произведение искусства потому и является целью и средством себя самого, что оно само является определённым способом абсолютной истины. По сути дела, Кант во взгляде на природу искусства восстанавливает точку зрения Платона и Аристотеля, что каждое произ­ ведение искусства (или природа искусства) есть идея, реализующая себя

вособенной реальности. Ещё точнее: подлинная природа искусства есть всеобщее понятие, определяющее особенное реальности и выступившее как идея. Вот эта идея и есть тот проклятый пункт, от которого самые воинствующие материалисты не могут избавиться! Материализм был бы страшно последовательным, если бы ему удалось ещё и из искусства удалить идею: «Так бы хорошо было, если бы чувственная эмпирическая определённость в этой запутанной природной определённости определя­ ла собой представление и господствовала бы над жалкой мыслью!» Но произведение искусства представляет собой обратное, ибо мысль здесь является определяющей по отношению к природному материалу. Природа искусства портит все карты материалистов! Посудите сами: тут не бытие определяет сознание, а, наоборот, сознание определяет бытие, если упо­ треблять эти абстракции для произведения искусства. Поэтому — вывод: всякое искусство, любой вид искусства, любое произведение искусства является идеалистическим! Чтобы оно не выглядывало так идеалисти­ чески, что нужно делать при разборе любого произведения искусства? Надо выяснить, как всеобщее понятие реализуется, как оно господствует и правит особенной реальностью, тогда это будет совсем адекватно тому, что представляет собой произведение искусства. Материалисты говорят: «Да это просто идеалистический подход!» — и делают обратное: рас­ сматривают, например, как в данной ситуации явлений, переплетении событий, сценах, образах теплится в зачатке маленькая идея (если это — только зародыш), над которой господствует природная определённость. «Вот это — материалистический, марксистский подход!» Кстати, это и есть марксистско-советское искусствоведение и эстетика. Значит, если целое определяет свою часть, то это — идеализм, а если части опреде­

341

ляют своё целое, тогда это — чистейший материализм?! Или, другими словами, ведь философские обоснования у них — «глубочайшие»: «Если многообразие явлений вселенной даёт в отношении с собой хоть какое-то единство, например, смесь воды и глины, то это — материализм, а если, наоборот, единство мира определяет своё собственное многообразие, то это — чистейший, махровый идеализм».

Канг возрождает платформу Платона и Аристотеля: идея правит сво­ ей реальностью, а не реальность правит своей идеей. Помните разговор Сократа в тюрьме перед смертью, описанный Платоном? Тогда тоже ведь были воинствующие материалисты, полагавшие, что Сократа в тюрьму привели ноги, о чём сам Сократ и говорит. Но Сократ знал, что он попал в это положение не благодаря своим ногам и мышцам, а благодаря чемуто другому, причём такому, которое не определяется ногами, почему и отказался от побега. Это вызывает удивление современных марксистов: «Он и тут оказался чистейшей воды идеалистом! Нет, чтобы его природ­ ные ноги определяли его поведение!» Ноги есть, но они не двигаются и вам дают понять, что вследствие этой идеалистической ошибки Сократ

иумер! На самом же деле индивидуальное поведение Сократа является совпадающим с его философской точкой зрения. Он знал одно — что не какое-то единичное и особенное определяет всеобщее, а всеобщее опреде­ ляет своё единичное и особенное, и уж если такова фаза развития этого всеобщего, что единичное и особенное должно быть в таком-то положении, то против этого ничего не сделаешь, как против абсолютной необходи­ мости судьбы. Сократ знал, что настоящее разумное нужно искать не вне разумного настоящего! Имеется множество параллелей между Сократом

иХристом. Обратите внимание, что не особенное определяет всеобщее,

а всеобщее определяет особенное или, иначе выражаясь, из смерти осо­ бенного только и рождается истинное всеобщее! Значит, не ошиблись те, кто развивал параллели между Сократом и Христом, как не ошиблись и Платон и Аристотель, философски разрабатывая эту форму представления христианства (я имею в виду — по содержанию).

Итак, внутренняя цель, впервые разработанная Сократом, Платоном

иАристотелем применительно ко вселенной в многообразии её явлений, означает единство мира, то есть единство природы и духа в мышлении. Это

иесть абсолютная внутренняя цель вселенной, вследствие которой всё во вселенной есть средство и одновременно цель. На лишённом смысла по­ пулярном языке это означает: «Всё во вселенной взаимосвязано». Если бы понимали те, кто говорит о взаимосвязи, что они, говоря о ней, утверждают, что поистине существует одна только внутренняя цель, в то время как субъ­ ективная рефлексия рассудка, проповедуя их же устами, использует эти же

обороты речи как примеры для внешней цели, якобы господствующей во вселенной! Они не прочь были бы, если бы это удалось, и единство мира превратить во внешнее средство для великой субъективной цели! Кстати, вся трагическая форма нашего общества с 1917-го года есть не что иное, как абсолютная схватка внутренней и внешней цели, притом с торжеством «проклятой» внутренней цели над внешней! По крайней мере, сейчас реальная тенденция торжества внутренней цели над внешней наметилась абсолютно, и эта тенденция не зависит ни от каких лиц! Так что то, что именуют у нас сталинско-брежневским периодом, есть не что иное, как пе­ риод насаждения внешней цели как будто бы абсолютно последовательным воинствующим материализмом: «Природное, чувственное должно быть определяющим, а всё остальное — определяемым. Поэтому литература и искусство должны определяться всего лишь партийными функционерами, а что сверх того, то — от идеализма, а, значит, от лукавого».

Наряду с прекрасным Кант касается ещё одного понятия — возвышен­ ного. Прекрасное не имеет понятия в исходном пункте и не является поня­ тием, чтобы получить какие-то рассудочные понятия из него. Возвышенное

— это идея, которая должна быть представлена чувственной формой, то есть всеобщее, которое должно быть выражено чувственно-особенным. То, что здесь одно (идея) есть всеобщее, а другое (чувственно-природное, определённое) есть особенное — это несоответствие, их противоречие друг другу и есть тот момент, который является основным для возвышенного и состоит в невозможности выразить идею, всеобщее чувственным способом, в неисчерпаемости идеи в рассудочных параметрах. Тут я открываю золо­ тую жилу: оказывается, что если сталкиваться с подлинным произведением искусства, которое является идеей, определяющей свою чувственную ре­ альность, то, например, если для вас выступят даже двадцать миллионов специалистов с трактовкой взгляда на произведение искусства (вас не должна смущать эта цифра, ибо их могут быть миллиарды), то все они, вместе взятые, никогда не исчерпают идеи этого произведения искусства. Идея — это бесконечность, причём истинная бесконечность. Это как раз то, что никак не охватить никакой дурной, то есть не останавливающейся бесконечностью рассудочных определений и понятий. Сколько бы их ни было, они вечно будут заново присоединяться к этой идее и никогда её не исчерпают! Идея — всеобщая, а они — особенные. Поэтому разрыв всегда будет; профессор никогда не догонит черепаху!

Итак, возвышенное есть абсолютно неисчезающее различие всеобще­ го и особенного в сфере искусства. В связи с этим я должен сказать два слова о том, чего Кант не касается. Каково же отношение возвышенного и прекрасного на самом деле? Это что — действительно друг возле друга