Линьков Е.С. Лекции разных лет. Том 1. 2012

353

всем эмпирическим методам, вместе взятым. Почему? Потому, что, какими бы хорошими они ни были в своей области, они не годятся в сфере фило­ софии! Вот вам иллюстрация: сейчас у нас много историко-философских марксистов, которые сводят в одну кучу все способы мысли: у Галилея, у Декарта и у Ньютона. Простите, пожалуйста, но я ставлю прозаический и детский вопрос: а откуда Ньютону известно, что закон притяжения является всемирным? То, что Ньютон так считает, это — его дело (он лично мог считать что угодно и сообщать об этом своей жене и даже королевскому научному обществу, членом которого он был), но то, что он лично считает, не касается науки. Речь идёт о серьёзном деле: почему данная концепция физики, трактуя определённый закон, который она открывает всего лишь на ограниченном круге явлений природы, считает этот закон всемирным? Обратите внимание, что космонавтики тогда не было и вообще ни черта ещё не было — никуда не летали, ничего не запускали, телескопы были примитивнейшими, так что круг явлений был крайне ограничен. Что же можно знать в сфере этого опыта, какие явления? — Только какой-то жалкий круг, какую-то ничтожную конечность вселенной, а провозглаша­ ется, что это закон всей вселенной! На каком основании? Я понимаю, что рассудок всегда хочет придать себе напыщенную важность. Ну и пусть делает из себя индюка или что угодно, но ведь одно дело, что он из себя делает, а другое — что он представляет собой для воспринимающего, думающего сознания! Это разные вещи. Одно дело провозгласить, что это универсальный, вселенский закон, а другое—имеем ли мы на самом деле дело с таким законом. Нам говорят, что Ньютон обобщал. Но само обоб­ щение есть дурная бесконечность, дурная прогрессия; поэтому — сколько ни обобщай — всего, т.е. всю вселенную, не обобщить! Вывод: значит, никаких всеобщих законов мы знать не можем. Поэтому этот закон должен быть сформулирован по-другому: в той мере, в какой нам в эмпирическом опыте известны явления, свидетельствующие о таком отношении, этот закон является действующим, а за пределами их неизвестно, есть ли этот закон. Это — обычное движение индукции; мы знаем лишь настолько, насколько явления включены в сферу нашего опыта, не более.

Как раз это и вызвало реакцию у Канта: что это за наука, если никакого необходимого и всеобщего знания у нас нет, а мы при этом ещё кричим о какой-то точности науки, о точных науках?! Почему же он назвал свой метод трансцендентальным? Потому, что трансцендентальное, помимо того, что оно является противоположным эмпирическому, или, как вы­ ражается Кант, апостериорному, оно ещё своим источником-то имеет ни много, ни мало — абсолютное Я, трансцендентальное единство самосо­ знания. Абсолютное! В отношении явлений внешнего мира абсолютное

354

остается неизвестным через индукцию, но, что касается формы мышления, то мы имеем дело с абсолютным. Вся определённость форм мышления всё равно упирается в своё собственное высшее единство. Я могу ходить, могу что-то слышать, могу что-то видеть, ощущать и т.д., но, тем не менее, по форме всё стекается в единую точку. Значит, если всеобщее нельзя найти в сфере материала, содержания, предметов, вещей, явлений и т.д. (в сфере бесконечного многообразного бытия, где от бытия только и выступает, что одно многообразие, т.е. обломки расщеплённого бытия) -— если в этой сфере никакого единства, никакой всеобщности и необходимости открыть нельзя, то, по крайней мере, с этой всеобщностью мы имеем дело в форме мышления. Это уже слишком много, ибо если содержание никакой всеобщ­ ности не даёт, а в мышлении мы эту всеобщность способны раскрыть, то, значит, к знанию какого-то единства многообразия вещей как предметов опыта мы способны идти через единство мышления. Ясно это? Значение мышления и форм мышления у Канта выступает совершенно иначе, чем это представляется и трактуется по сей день. Проще говоря, без высшего единства мышления не выступает, не существует и не имеется никакого единства самой вселенной! Всё оставьте (говорите, что вселенная всё-таки должна обладать единством, что не может быть, чтобы она была просто разрознена и т.д.), но уберите один пункт, утверждайте, что у мышления в его бесконечно многообразных формах нет никакого единства, и никог­ да никакого единства, никакого опыта, никакого, даже относительного, обобщения — ничего не получится! Значит, кантовская точка зрения — точка зрения субъективного, трансцендентального идеализма — не есть только нечто ущербное и чрезвычайно ошибочное, как она выступает для марксизма. Она содержит ещё один пункт, что единство — в мышлении, хотя и не развивает этого, не знает ещё, почему оно есть гораздо более развитое единство, чем единство в самом внешнем мире. Но акцент в этом

направлении уже есть, потому что мышление поставлено как тот источник, который определённо раскрывает все связи всего самого внешнего мира. Улавливаете это? Значит, в кантовской проблеме трансцендентального, субъективного идеализма содержится в себе, т.е. в скрытом виде, вели­ чайшая проблема — та, что мышление должно оказаться истиной всякого бытия. Да, но какое мышление? Поскольку мы знаем, что Кант разбирает чувственность, рассудок и разум, то оказывается, что высшее единство, хоть мы его не познаём, но как высшее единство оно — в разуме, и разум должен быть высшей истиной всякого бытия! Понимаете, хотя рассудок, по Канту, даёт столько хорошего, но, поскольку он высшего единства не даёт, это высшее единство остаётся, по крайней мере, хотя бы как субъек­ тивный принцип разума. Я специально так разворачиваю для вас позицию

355

Канта (хотя я вам её уже изложил), чтобы у вас не было горечи от одной только отрицательности и ущербности кантовской дофилософской точки зрения. Я вынужден как раз затронуть это потому, что от того, что я вам сейчас так популярно и доступно говорю, отправлялся Фихте.

От чего же он отправлялся? Теперь мы позволим себе перейти к этому. Я наметил вам основную проблему: оказывается, философский метод должен вырабатываться именно в аспекте отношения форм мышления и содержания внешнего мира. Что тут самое интересное? — То, что благо­ даря выработке философского метода, которого она никогда не имела до классической немецкой философии, философия в этом процессе выраба­ тывания философского метода впервые открыла то, что никто никогда не знал и в сфере опытной науки никогда не узнает, а именно — всеобщий закон развития вселенной. Вот как! После этого осталось только эксплуа­ тировать это исторически сделанное величайшее философское открытие и ругаться в адрес того, кто это открыл, потому что иначе пропадёт соб­ ственное достоинство: «Чего же мы-то стоим -— мы, не открывшие это­ го?» Уловили, что приём этой критики, которая по содержанию является руганью, состоит в том, чтобы скрыть свою собственную философскую нищету? Когда человек что-то у кого-то ворует, он больше всего нападает

на того, у кого украл. Потому что, если уж по этому отношению виноватым оказывается тот, кого обобрали, то, естественно, укравший это выглядит очень благородно. Ведь он же ругает его за отсутствие чего-то; как же он мог его обобрать?! Но если сообразить на минутку, что ругань и есть иная форма воровства, то нетрудно сообразить, что тут работает нечистая совесть. Это — заметание следов своего собственного воровства, порок в благородной одежде добродетели! Понимаете, в чём дело?

Итак, исходным пунктом для Фихте выступает прежде всего само то отношение, которое называется опытом — то, что было как раз исходным пунктом, осью всего развития метафизики и эмпиризма нового времени и предпосылкой кантовской философии. Фихте рассуждает очень просто: в опыте всегда есть два момента; грубо говоря, есть предмет и есть сознание об этом предмете. Есть вещь и есть интеллект, как и их отношение друг к другу. Всё! Что опыт даёт, а чего он не даёт — это Фихте уже хорошо знал: опыт даёт то и сё, претендует на то и сё, но ни всеобщности, ни не­ обходимости он никогда не даёт. Поэтому перед ним и встала проблема

простая, в чистом виде её необходимости: коль опыт этого не даёт, значит, в этом точно содержится именно ограниченность опыта, за пределы кото­ рого нужно выйти. Нужно выйти за пределы ограниченности опыта — не отбросить опыт и не удовлетворяться ограниченностью опытного знания, а выйти за его пределы!

Значит, если в целом взять все науки вместе, то они по сути являют­ ся опытными науками, науками опыта — разветвлениями, модусами, видами одного родового опыта познания, или опыта познания как рода. Великолепно! Поскольку же все науки являются опытными (каждая есть определенный опыт и все вместе взятые — опыт), постольку они должны находиться в связи друг с другом. Таким образом, между науками должна быть какая-то связь и внутри каждой опытной науки должна быть связь.

Улавливаете? Но в опыте мы имеем с одной стороны — предмет, а со­ знание предмета — с другой стороны. Поэтому опытные науки не знают своего собственного основания. Неплохо звучит! Это значит, что они не знают, почему они и откуда — не знают, откуда предмет в опытной науке, не знают, откуда сознание взялось, и не знают, почему, например, сознание вовсе не является каким-то материальным предметом внешней природы. Простите, сознание — это не кусок лавы, не гранит, не дерево и т.д., но, тем не менее, сознание, не будучи этим, ещё, говорят, это по­ знаёт. Почему? Между прочим, это «почему» касается и современного марксизма-ленинизма, известного под названием философии. На этот

вопрос он отвечает: «Практика свидетельствует!» Великолепно! Если прак­ тика свидетельствует, если она — исходный пункт, основание и результат всего, критерий в начале и критерий в конце, т.е. абсолютный критерий, то познание вообще не нужно — пусть практика и свидетельствует обо всём! Но это — современное состояние под названием философии, а Фихте к этому не относится так легкомысленно. Итак, поскольку любая опытная наука не знает своего основания, естественно, что в результате этого она не знает и своих собственных связей и моментов. Фихте задает ядовитый для марксизма вопрос: может ли наука состоять из разрознен­ ного суррогата, быть свалкой различных положений? Может ли быть в науке одно положение, рядом — ещё положение и так они громоздятся друг возле друга? Что касается марксистско-ленинской философии, то сейчас она именно такова; любую работу открывай — это как раз свалка противоречащих друг другу разрозненных и совершенно эмпирических, откуда-то подхваченных положений, между которыми нет никакой связи. Если пишутся две главы рядом в разделе диамата, то они абсолютно уни­ чтожают друг друга, и это никого не волнует, потому что книга выходит под редакцией заслуженного деятеля науки СССР и заслуженных артистов

СССР в вопросах философии. Таким образом, создаётся как раз арена ил­ люзий философии. Понимаете, все современные марксистско-ленинские философы — это выросшие под руководством фокусника Кио, только пошедшие в другом направлении, ибо они создают иллюзию научности на основе суррогата и эклектики со всего мира натасканных положений!

357

Ещё раз повторяю, что Фихте к этому не относился так легкомысленно. Поскольку наука не может выяснить своего собственного основания, не знает его, и, следовательно, не знает своей собственной связи, постольку без внутренней связи положений нет науки! Самое важное, что не только в науке нужна связь (причем — внутренняя) различных положений друг с другом, иначе получится просто эклектика. Понимаете, в конце концов эклектически можно поступать и практически — например, к мужскому пиджаку пришить ботинок. А почему бы и нет? Вот вам и образец! Но если бы сознание воспринимало такое, то оно бы пришло в ужас, придя в магазин за покупкой; а когда к пиджаку пришивают сапог и выдают это как раз за две главы диамата, то это никого в ужас не приводит!

Так вот, связь положений должна быть внутренней. Все положения в отдельной науке должны быть внутренне связанными друг с другом. Но что для этого требуется? Как и почему одно особенное положение может быть внутренне связано с другим положением? Ведь само это положение не связывается с другими и другие положения не связывают себя с этим. Значит, требуется ещё один момент — то, что было бы источником связи особенных положений друг с другом! Вот это нечто как источник и осно­ вание связи и есть принцип эмпирической науки. Значит, если угодно перевести на другой язык, любая наука прежде всего имеет положения, но, помимо положений, чтобы они были внутренне связаны, наука долж­ на ещё иметь основное положение — принцип. Улавливаете? Фихте не на шутку ставит величайшую проблему. Если речь идёт о научности и о науке, то это не некий неопределимый икс — не эта серьёзная «материа­ листическая научность» и т.д. Не в этом дело, а в том, что все особенные положения в науке связаны друг с другом через всеобщее положение данной опытной науки. Значит, любая опытная наука есть органическое целое, т.е. научный организм, или организм науки, где есть всеобщее в пределах данной опытной науки положение и есть особенные положения, причём особенные положения внутренне связаны друг с другом через всеобщее положение данной науки, через её всеобщий принцип и только поэтому — необходимы. Понятно это? — Хорошо! Но ведь опытных-то наук много? — Много, и число их растёт. Значит, если мы пока отбрасы­ ваем просто положения науки и берём только их главное, основное по­ ложение, т.е. принцип каждой опытной науки, через который связаны все особенные положения данной науки, то получается, раз каждая опытная наука имеет свой принцип, сколько есть наук — столько и принципов. Уловили? — Великолепно! Но теперь встаёт тот же самый вопрос: что же связывает друг с другом эти-то принципы? Ведь их пока—только множе­ ство, многообразие, расчленённость, а ведь должно быть и единство! Как

358

же сама наука в целом выясняет и может выяснить, познать свой высший принцип? Как благодаря этому знанию принципа выясняется теперь связь всех особенных принципов различных наук (потому что по отношению к всеобщности принципа они оказываются особенными принципами)? Значит, опять та же самая проблема: как и кто объяснил знание связи всеобщего и особенного? Сперва эта проблема выступает в пределах одной опытной науки, а теперь применительно ко всему опытному зна­ нию. Должно быть всеобщее (всеобщий принцип), особенное положение

иих внутренняя связь друг с другом. Вопрос тот же: может ли опытная наука в целом, как таковая познать свой собственный высший принцип

ивнутреннюю связь научного опытного знания? Это — то, над чем у нас всю жизнь бился покойный академик Б.М. Кедров, занимаясь системой опытной науки, а ему помогал покойный профессор Б.Г. Ананьев и другие, что отражено как раз в знаменитой советской философской энциклопедии

икратко называется «классификация наук».

Итак, Фихте ясно, что вследствие ограниченности опыта опытная наука как таковая не может знать своего высшего принципа и, следовательно, необходимости особенных принципов каждой науки, как и их связь. Раз не знаем этого, то, извините, в этом и состоит ограниченность науки. Что это за наука, которая знает то и сё, но не знает себя?! Это примерно то же, что очень развитой человек светлого будущего, который знает то и сё, великолепно реагирует своим просто биологическим существованием на любые процессы в сфере природы, в которой он пребывает и т.д., но не знает одного — того, что он вообще-то есть человек. Знаете, кто это такой

— этот развитой человек? Это — обычный дикарь! Так вот, если наука знает даже частицы атома и что с ними происходит, но не знает себя самой, то, простите меня, это всё-таки — наука дикаря! Вдумайтесь: что это за наука, которая не знает своей собственной природы?! Она знает и то, и сё как предмет науки, притом — абсолютно знает, но не знает себя самой, или, как позднее скажет Гегель, не знает своего собственного понятия. Но если эта наука не имеет собственного понятия для себя, то может ли она иметь понятие об абсолютно-истинном отношении к предмету?! Вы улавливаете? Догадываетесь теперь, откуда ограниченность опытной науки как таковой? Опытная наука ограничена именно потому, что она есть всего лишь обыденная точка зрения нефилософского сознания, ибо она имеет дело только с предметом и при этом никогда не имеет дела одновременно с мышлением об этом предмете. Вот где источник ограниченности опытной

науки как таковой! Вот почему она не знает себя самой и создает всего лишь фетишизм, идолопоклонство, веру в то, что она имеет и даёт абсолютное знание об определённости предмета, которой она занята! Она лжёт—мо­

359

жет быть, того и не зная! Она не может знать истинности своего предмета потому, что не занимается тем, в чём выступает эта истинность или неистинность предмета, т.е. не занимается мышлением. Уловили? А теперь посудите, насколько это просто. Вот, например, природа (если не брать то, что её активно переделывали по планам за последние сто лет) — она для дикаря была то же самое, что для Аристотеля и для Г егеля? Природато, по диамату, одна и та же — она «вне и независимо», предшествует и дикарю, и Аристотелю, и Гегелю. Но познакомьтесь с природой через со­ знание дикаря, Аристотеля и Гегеля и вы увидите, что это — три разных природы! Удивительно ли, что для бессознательного сознания и природа выступает в этой её однобокости: она же — вне человека, вне сознания и т.д., является прямой противоположностью сознания, его антиподом, а

поскольку за человеком — всё живое, постольку в ней — всё мёртвое?! Это как раз тот пункт противопоставления, который был предъявлен, например, Рериху, вынужденному впоследствии даже эмигрировать из России, ибо уж больно ему не нравился взгляд на природу как на мёртвую.

Итак, опытная наука не может раскрыть своего основания. Мы не знаем основания опытной науки как таковой, потому что в пределах опытной науки никогда не решается вопрос, почему сознание способно познавать противоположность — ничего общего с ним не имеющий пред­ мет. Апелляция к практике здесь ровным счётом ничего не даёт. Это как мёртвому припарки — сколько ни припаривай, он всё равно будет трупом. Уж если мы теоретически не знаем, почему сознание соответствует опреде­ лённости предмета, то никакая практика здесь ничего не раскроет! Это, понимаете, слишком смахивает на те приёмы, которыми был вынужден пользоваться доктор Фауст, когда население обращалось к нему за лече­ нием. Он всегда прописывал всем одно и то же средство и, самое главное, большинство из этого населения считало, что он — величайший доктор, который всегда помогает. Бедных пациентов «спасала» практика! Итак, поскольку наука опыта не знает своего основания, постольку за познание, по Фихте, должна взяться совершенно другая научная дисциплина, т.е. философия. Философия должна иметь своим предметом то, что не имеет своим предметом опытная наука как таковая — а именно, если опытная наука представляет собой лишь опыт, то философия должна заниматься основанием опыта. Без путаницы терминологий, что является способом, скрывающим узкую мысль, мы, по крайней мере, имеем совершено про­ стую мысль Фихте: опытная наука есть просто отношение примеров самого опыта (если угодно, процесс бесконечного опытного знания), а философия есть строго определимое познание всеобщего основания опыта. Всё! Если сама наука — опыт, то философия — это познание основания опыта. Как

360

видите, путаница здесь невозможна; есть расчленение и оно — очень про­ стое, но в высшей степени философское и абсолютно важное.

Что такое основание опыта? Я специально так подробно разъяснял вам, не придумывая от себя и не импровизируя, а, в общем-то, развивая мысль самого Фихте: поскольку речь не идёт отдельно ни о каком обосо­ бленном круге опытных наук как таковом, постольку, когда философия должна выступить с познанием основания, это основание должно быть всеобщим. Значит, если перевести это в совершенно краткое определение, философия должна иметь своим предметом всеобщее содержание. Пусть опытная наука в своём бесконечном прогрессе имеет дело с чем угодно, но философия, по Фихте, всегда должна заниматься единым — познанием всеобщего. Именно она-то и есть всеобщее основание опыта! Обратите внимание: этот пункт, который получает Фихте, вроде бы идёт от Канга. У

Канта вроде бы такая же предпосылка, но одновременно мы с вами увидим, насколько огромный шаг делает Фихте по развитию философии после Канта. Кант, как вы помните, занял в качестве окончательных результатов своей критической философии интересную позицию: философия может быть не познанием истины, а только критикой субъективных способностей, которые хотят иметь дело с истиной, — и всё! Философия, по Канту,—это не доктрина истины, а критика субъективных условий отношения к истине. Вы сейчас уже должны были сообразить, насколько меняется для Фихте исходный пункт. Ведь для него предпосылкой выступает не абстрагиро­ вание от опыта, не отвлечение от опыта (он — не хороший, он — ограни­ ченный и т.д.), а, наоборот, выяснение всеобщего основания самого опыта. Отсюда следует простой вывод Фихте: философия (по крайней мере, его собственная философия) должна иметь предпосылкой систему опытной науки. Если есть систематическая связь всех наук опыта, если есть система опыта, то, говорит Фихте, есть его собственная философия, которую он поэтому называет наукоучением, и наоборот — если есть наукоучение, то есть и система опытной науки. Фихте говорит, что это образует обычный логический круг. Но это — круто сказано! Логический круг здесь в одном аспекте представляет только совершенно точное определение, что эти два момента взаимно требуют друг друга: нет системы научного знания, нет и наукоучения; нет наукоучения, нет и системы опытного знания. Но если мы остановимся на этом моменте, то сразу создается превратное пред­ ставление, искажающее мысль Фихте.

Понимаете, ведь если есть сама система опытной науки и благодаря этому есть наукоучение, которое занимается этой системой, тогда встаёт вопрос: если система опытной науки уже есть, то зачем ещё ею заниматься? Но я же вам не случайно разъяснил сперва, следуя обратному ходу мысли,

361

почему опыт наук не может знать ни своего всеобщего основания (прин­ ципа), ни необходимости связи своих особенных положений и почему для себя самой опытная наука не выступает ни в какой системе Поэтому для эмпирической, опытной науки и не является стыдом, что у неё или у себя самой она не находит никакой внутренней связи различных положений! Эклектика — это святая святых опытной науки! Потому-то наукоучение по названию является не философией, а именно наукоучением, что его предпосылкой не выступает система опытного знания. Ведь какова эта система? — Совершенно не существующая для себя самой! Поэтому дело обстоит здесь гораздо проще, чем кажется: если отсутствует наукоучение как философия, которая познаёт всеобщее основание опыта и внутреннюю связь его особенных положений друг с другом, то, простите, системы опытного знания на самом деле нет! Есть одно возле другого, есть много научных дисциплин: вот вам, пожалуйста, астрономия, вот — медицина, а вот вам — тибетская медицина, вот вам химия, а вот — алхимия со­ временной ядерной физики и т.д., но всё это — друг подле друга, и не более! Понимаете?! Как угодно называйте это — «мировоззренческим аспектом» или чем угодно, как теперь любят, но сколько не слепливайте опытные науки друг с другом, никакого мировоззрения (кроме как раз агрегата эклектики) не получится. Поэтому, раз я коснулся этого пункта, делаем строгий вывод: в сфере опытной науки вообще нет мировоззрения! Мировоззрение — это вам не эклектика! «Я думаю об одном, о другом, о третьем и всё это соединяю в одном себе, потому что я на всё это смотрю по-разному»—это не мировоззрение! Мировоззрение требует того, чтобы

все определения и отношения к любому созерцанию базировались на абсо­ лютном, единственном принципе. Даже дуализм не является мировоззрени­ ем, а плюрализм и эклектика — тем более! Так вот, если говорить строго, Фихте, как видите, выдвигает проблему мировоззрения, т.е. проблему научности философии не за счёт того, что она свою собственную нищету поддерживает богатством опытной науки. Наоборот, философия делает своим собственным предметом познания бессознательность, отсутствие всеобщей связи и всеобщего содержания в опытной науке. Это — совсем разные вещи! Можно сказать так: философия, по Фихте, должна иметь своим предметом всеобщее, а опытная наука всегда имеет своим предме­ том особенное. Но поскольку Фихте очень серьёзно понимает всеобщее (лучше, чем современные нам марксисты), постольку для него всеобщее не складывается из особенного и на особенном как основании, а наоборот

— всеобщее есть основание всего особенного! Поэтому соотношение фило­ софии и опытных наук для Фихте однозначно: не опытные науки являются основанием философии, а философия и философское познание является

362

основанием всей опытной науки. Нет философского познания — нет и никакого познания! Вы спросите: почему? — Да потому, что, как мы уже с вами выяснили, любая опытная наука имеет дело с предметом, но не с мышлением об этом предмете, а поскольку с предметом-то одним делать нечего, поэтому опытная наука должна молчаливо пользоваться самым превратным, самым искаженным, примитивным, природным мышлени­ ем. Вследствие этого опытная наука и является обычной инстинктивной наукой, а философия как раз должна освободить опытную науку от этой ограниченности! Проще говоря, опытная наука пребывает в пределах слепой необходимости своего предмета — это без шуток и строжайшим образом! Какую-то необходимость предмета и определённость пред­ мета опытная наука знает, но эта необходимость — всего лишь слепая. Почему? — Потому, что она — не всеобщая внутренняя необходимость, т.е. не раскрытая, не открывшая себя, не познанная и поэтому — слепая необходимость. Я думаю, теоретические последствия слепоты этой необ­ ходимости опытной науки ясны: слепая необходимость всегда оборачи­ вается слепой случайностью. Так она пребывает в своей определённости как слепая необходимость — как всего лишь внутреннее для мышления или, если угодно, внешнее. Я сказал: «внутреннее для мышления», а не «в мышлении», ибо раз она — внутреннее для мышления, то, значит, она и не является необходимостью, выступившей в определениях мышления. Поэтому если нам что-то ждать в качестве всеобщего эмпирического зла, то это — от сферы опытного познания и практики, что является двумя модусами одной и той же особенности отношений. Практический опыт не лучше теоретического опыта. Наоборот. Это, если угодно—два сапога одной и той же персоны, только и всего! Поэтому Фихте, надо сказать, оказал человечеству величайшую услугу, поставив эту великую проблему. Нужно знать всеобщее основание опытной науки и поэтому знать, что такое опытная наука! Это — гораздо серьёзнее, чем все классификации опытных наук, вместе взятые!

Вопыте, как мы с вами установили, есть, по Фихте, два момента. Это

—правильный взгляд: с одной стороны, в опыте есть предмет, с другой стороны — сознание, а он есть их отношение друг к другу. Теперь стоит вопрос: что должно быть основанием опыта? Для того чтобы получить основание опыта, мы не должны, сидя на досуге, подумывать: что бы такое могло быть его основанием? Фихте таким путём не идёт. Он обна­ руживает величайший инстинкт разума, делая опыт исходным пунктом рассмотрения для выяснения того, что должно быть всеобщим основанием опыта. Это — великий шаг. Сейчас у нас основание опыта начали бы ис­ кать где-нибудь на стороне: «Где бы такое могло быть, где такое найти и