Линьков Е.С. Лекции разных лет. Том 1. 2012

303

ской вещи в себе, ибо вещь в себе это и есть эта пресловутая операция: «Отбросим всякую субъективную определённость, зачем нам ощущения, созерцания, представления, рассудок, разум — всё это ни к чему». Как говорят диаматчики, дайте нам суть саму по себе. Вот и получили «само по себе» — оказывается, это носит очень высокое поэтическое название

— «вещь в себе»! Но если Кант говорит, что это всего лишь икс (хоть тутто хватает соображения сказать, что это икс!), то вот это и надо указать в качестве того, что мы получили.

Так вот, обратите внимание: Кант своей основной предпосылкой, ко­ торой он вступает в противоречие с основной предпосылкой Протагора, по сути дела, выставляет желание знать, что такое внешний объективный мир. Когда почитаешь работы наших современных диаматчиков, обна­ руживаешь, что у них там всё просто — они, оказывается, знают, что такое внешний мир, какова его определённость, каково его содержание и каковы формы, что в нём происходит и т.д. «Мы всё это знаем исклю­ чительно без всякого момента субъективности», — утверждают они. Вот как здорово! Не догадываетесь, откуда это утверждение? Когда воруется уже сделанное предшественниками и что-то берётся в готовом виде, тогда можно спокойно обходиться без разъяснений. Задача получить определён­ ность внешнего мира не ставится — диамат прямо списывает то, что до него говорили о внешнем мире! Именно для того, чтобы не было такого плагиата, Кант, по сути дела, и восстанавливает точку зрения Протагора: «Если вы хотите знать, что такое внешний мир и т.д., то, будьте любезны, скажите, как он для нас выступает и существует!» А как же ещё-то?! И оказывается, что первое (пока что — как способность), через что для нас

как-то выступает внешний мир, это и есть чувственность. Значит, что такое внешний мир? Это — результат, а не исходный пункт! Поэтому ещё пара­ доксальнее выступает в связи с этим положение всех исторических форм материализма: «Вот вам вещи, они обладают какой-то определённостью; поэтому отражайте, усваивайте эту определённость и т.д.». Удивительно просто! Как происходит с этим усвоением и отражением, мы сейчас ближе присмотримся у Канта.

Итак, если мы хотим мыслить внешний мир, то, простите, для этого нужно, чтобы этот мир хоть как-то был для нас. Знаете, есть упорное желание сразу взять да и помыслить этот внешний мир, а мы этого не можем, потому что этот мир прежде всего должен хоть как-то вступить в отношение с нами. Как же? Прежде всего через чувственность и никак иначе. Что же такое эта проклятая чувственность, которую Кант, по сути дела, объявляет единственной пуповиной связи субъективного (то есть субъекта) с внешним миром? У Канта чувственность очень проста: она,

304

видите ли, способна воспринимать воздействие предметов, которые мы представляем себе как внешние — и ничего более. Обратите внимание, Кант говорит, что мы представляем себе эти предметы как внешние, но не говорит, что они — внешние. Откуда такая оговорка? Скажут: «Ну, конеч­ но, это идеализм виноват!» Но дело вот в чём: если убрать эту оговорку, то, простите меня, это значило бы, что мы уже знаем и определённость этих предметов, и то, что они существуют вне нас. Улавливаете? Тут опять встал бы вопрос, откуда мы знаем, что эти предметы существуют вне нас, а не внутри нас, и откуда мы знаем, что им присуща такая определённость до того, как раскрылась эта определённость вещей? Поэтому Кант очень осторожно, не спеша оговаривает, что, например, если этот предмет воз­ действует на наши чувства, является нам, то, собственно говоря, то, что является нам, есть неопределённость самого предмета. Уловили, в чём секрет? В том, что в чувствах нам является неопределённость предмета! Явление для нас выстрадано — в чувствах оно есть, в ощущениях есть, но что есть тот предмет, который выступает как явление — на этот вопрос мы, увы, ответить пока не можем. Почему? Вот если бы ощущение могло выпрыгнуть за пределы себя самого, став по ту сторону этих неизвестных вещей, неопределённых предметов, и посмотреть, что они такое, а потом ещё раз вернуться в субъективность и взглянуть, как теперь этот предмет выступает в чувствах, тогда всё было бы иначе. Понятно это?

Значит, Кант, по крайней мере, здесь имеет одно из величайших до­ стоинств — он не подходит к ощущению со стороны внешней для ощу­ щения рефлексии и в этом чрезвычайно превосходит всех диаматчиков, включая А.А. Богданова. Я не случайно сегодня вспомнил знаменитую формулировку: «Ощущение есть субъективный образ объективного мира»,

— выдвигавшуюся именно Богдановым. Во-первых, интересно, какое на­ шёл Богданов ощущение, через которое раскрывается объективный мир? Это очень любопытно, потому что человечество до сих пор знает, что ощущение раскрывает то красное, то зелёное, то кислое, то твёрдое, но чтобы это было объективным миром -— это новость для науки! Уловили? Во-вторых, это что—само ощущение установило, что оно есть «субъектив­ ный образ объективного мира»? Удивительное это ощущение! Мало того, что оно ощущает не просто что-то в качестве красного, горького и т.д., а целый объективный мир, оно ещё и знает, что оно — субъективный образ этого объективного мира. Это — обычное подсовывание более развитой ступени в предшествующую примитивную ступень: достаточно всадить человека в человекоподобную обезьяну, и мы с вами получим человека в его человекообразном предке. Приём очень известный! Его постоянно повторяют и при этом уверяют, что авторы проделывают такие трюки на

305

почве развития, диалектики и т.д. Зачем нужно развитие, зачем нужна какая-то диалектика и т.д., когда, простите меня, ощущение уже знает себя?! Ведь в этом случае даже рассудку уже не нужно быть в дальнейшем! Улавливаете? Здесь и ещё один факт имеется. Вместо того, чтобы присмо­ треться как раз к собственной природе чувственности (что она есть, как именно есть чувственность), вместо неё подсовывают рассудок — и всё уже свершилось! Точь-в-точь как тогда, когда в диалектическом материализме объявляют, что первично выступает бытие, а вторично — мышление. Но если утверждают, что сознание отражает материю, значит, сознание уже есть! Не успели глазом моргнуть, как нам что-то сказали о материи и мы ещё не знаем, что это такое, а уже сознание стоит рядом и отражает эту материю! Изобретён царский путь в науку: не надо знать ни того, что знание — это труд (труд опосредствованный, как труд всякого развития), ни того, что оно — не менее тяжкий труд, чем труд, например, развития чего-то органического, а более тяжёлый (потому что мы не просто органи­ чески развиваемся в процессе познания, но ещё и знаем, что представляет собой процесс познания, а это не присуще любому органическому), вдруг это самое сложное, чем любые формы природных организмов, объявляют самым примитивным — и всё!

Итак, что способна дать нам чувственность, не вылезая из своей при­ роды? В этом Кант жесток—он разрушает современный диамат, чтобы мы не подсовывали под чувственность более развитые формы способностей. Это всё — уловка, отчего и надо стоять просто на том, что есть чувствен­ ность, что для неё раскрывается и что она может. Кант удерживает нас в имманентной определённости самой чувственности как способности. Эта серьёзная форма требует так называемой объективности познания, объективной истины — не привносить что-то в чувственность, чего там ещё нет, а именно рассмотреть, что есть сама чувственность. Как мы уже с вами говорили, чувственность есть способность воспринимать воздей­

ствия предметов, которые представляются как внешние и неопределённые. Великолепно, но что же получается благодаря этому? Получается бес­ конечное многообразие ощущений в нашей чувственности: мы ощущаем и то, и сё, и это. Проще говоря, мы получаем и внешние, и внутренние ощущения, наподобие тех, которые я (в качестве примера) дал как ощу­ щение внутренней раздраженности, неудовольствия и т.д. Где же суще­ ствует это ощущение? Исключительно в нашей чувственности. Ставится вопрос: что за содержание этих ощущений, чтобы его представлять как внешнее? Ответить невозможно, потому что ощущения не знают этого метода! Поэтому, извините меня, ощущения — будь то внутренние, будь то внешние — по их содержанию ничему не соответствуют; мы не можем

306

знать о чувственности, что она чему-то соответствует или не соответству­ ет. Мы знаем только об ощущениях, которые как раз теперь находятся в нашей чувственности, внутри нас, но не о чём-то вне ощущений (не о каких-то предметах ощущаемых) и, тем более, не о том, соответствуют эти ощущения предметам или не соответствуют. Уловили? Вот почему говорить, что Кант якобы учит о том, что ощущение соответствует чемуто, и этим самым направляет философию по пути материализма, есть верх неразумия! В том-то и дело, что ощущение или чувственность находится только внутри нас, внутри нашей чувственности и больше нигде!

В самом деле — вдумайтесь, насколько это просто. Мы с вами об­ наруживаем в самих себе, что у нас есть ощущение того-то и того-то, такое-то и такое-то, а теперь встаёт вопрос: «Чему же соответствует это ощущение и насколько точно и адекватно соответствует?» Вопрос о том, соответствует или не соответствует чему-то ощущение внутри нас, прост, но чрезвычайно галантен. Он означает достаточно многое, а именно то, что предмет, который воздействует на наши чувства, должен чем-то отличаться от ощущения внутри нас и, значит, есть смысл знать, соответствует или не соответствует ему ощущение. Интересно, как мы узнаем об этом предмете, кроме того, как он выступает в наших ощущениях?! Это — опять та улов­ ка, которую я только что разъяснял: «Давайте-ка из ощущения, которое в наших чувствах, выпрыгнем, перенесёмся из него на предмет, поглядим и вернёмся!» В том-то и дело, что предмет для наших чувств таков, каков он в ощущении внутри нас, и ничего больше об этих предметах мы не знаем. Я думаю, вы догадались, что это — одно из знаменитых положений, которое не только Протагор вскрыл, но которое привели к классической форме его завершения Беркли и Юм. Ведь Беркли поставил вопрос: «Что вы можете ещё сказать об этой материи, если она воздействует исключительно на наши чувства, выступает в наших определениях?» — и ответил: «Мы знаем об этой материи ровно столько, сколько об этом свидетельствует её ощущение в наших чувствах. Где же материя-то? Значит, если предпо­ лагать, что может быть что-то отличное от ощущения (может быть, это и имеется), то, простите, это можно только предполагать, а сказать что-либо определённое об этом нельзя!» Значит, в лучшем случае, может быть, там есть какой-то икс; но, обратите внимание, это «может быть» абсолютно не соответствует самому характеру ощущения. Что это (не «может быть», а на самом деле) такое? Это первоначально и выступает в наших ощущениях. Кошмар: оказывается, материя действительно есть комплекс ощущений! Великолепные посылки во французском материализме и великолепное историческое и логическое завершение посылок, ибо мы с вами попали в царство субъективности содержания! Сколько бы мы при этом ни кричали,

307

цитируя Дидро, что такова позиция «сошедшего с ума фортепиано», это, простите, останется красивым ругательством, но, по сути дела, ровным счётом ничего не спасёт и не выведет нас из этой ограниченности приро­ ды чувственности. Да, пусть «взбунтовалось сумасшедшее фортепиано», но если вы хотите найти что-то не сошедшее с ума по ту сторону чувств как готовенькое, то, извините, это — тоже сумасшествие! Мы с этим су­ масшествием встретимся и в кантовской философии в качестве дуализма рассудка и чувственности. Уловили, в чём секрет?

Тут присоединяется ещё одно. Мы пока что говорили только о том моменте, который Кант сам называет содержанием, или материалом, чув­ ственности: внешние и внутренние ощущения есть содержание чувствен­ ности, содержание наших чувств и ничего более. Как мы увидим далее, самое интересное—то, что эти ощущения как содержание чувств являются вообще единственным содержанием познания. Вот это как раз любопытно посмотреть: если бы речь шла только о содержании чувства, то это ещё куда ни шло, но это вообще единственное содержание познания! Ну, хо­ рошо, поскольку предмет-то воздействовал на наши чувства и выступил в виде многообразного содержания внешних и внутренних ощущений, значит, каким бы предмет ни был до нас, до наших чувств (а мы не знаем, каков он), по крайней мере, гипотетически можно предположить, что раз предмет через воздействие выступил в виде явления, ощущения, значит, если была какая-то опора у этого неизвестного предмета, то он её потерял. Теперь этот предмет только и есть в нас, в наших чувствах. Что делать, раз он переместился в наши чувства? Так хорошо был до нас — а тут взял и переместился! Значит, вместе с тем, что неизвестный нам предмет неопредёленно выступает в наших чувствах как многообразие внешних и внутренних ощущений, он ещё получает и форму — получает её в самой чувственности. Посему, значит, хотим мы того или не хотим, мы в самой чувственности как простейшей и первейшей способности познания, по Канту, с необходимостью вынуждены найти различение содержания и

формы чувственности. Это, по Канту, нужно найти ещё и потому, что если мы будем застревать и останавливаться только на содержании чувствен­ ности и на ощущениях, то дело кончится очень печально, потому что тогда всё это — просто случайное и субъективное. Кошмар! Эту материю-то как ощущаемую, которая благодаря этому всегда объявлялась объективной, Кант объявляет как раз исключительно субъективной. Теперь вы пони­ маете, почему он это делает с полным правом — я вам разъяснил: знать, что это за предмет и что это за материя до чувственности нельзя; что это за предметы, мы впервые знаем через явления этих неопределённых пред­ метов в наших ощущениях, и только. Улавливаете? Значит, так называемая

308

«объективная» материя как основа всех исторических форм материализма

— она абсолютно субъективная и выступает как раз в наших ощущениях, в нашей чувственности. Поскольку она выступает только как ощущение, постольку в содержании здесь нет объективности! Уловили? А поскольку чувственность, надо предполагать, есть не деградация чего-то вне её, а всё-таки развитие (потому оно и принимается, и усваивается ею, а иначе— как более великое — не усваивалось бы), значит, извините меня, материя, которая есть в наших чувствах как ощущение, оказывается ещё и лучше той материи, которая не известна в ощущениях! Но, тем не менее, хотя эта материя лучше, она всё-таки субъективная, потому что является исключи­ тельно ощущением, а на одной субъективности ничего не построишь: ни науки, ни какого-либо знания. Значит, нужно найти антиподный момент. Вот этот как раз противоположный момент объективности и выступает, по Канту, в форме чувственности. Значит, форма чувственности представляет собой объективность чувственности, а её содержание (ощущения) всего лишь субъективно. Ещё раз резюмирую: форма чувственности — объек­ тивна, а содержание чувственности — субъективно. «Всё, что ощущаемо

— субъективно», — вот вам ещё антипод. Как же теперь быть с тем, что «ощущение есть субъективный образ объективного мира»? Как видите, я достаточно простым способом ввёл вас в тот пункт, где теперь можно целиком и полностью запутаться, ибо теперь уже абсолютно неясно, где -— объективное, а где — субъективное; что — одно и что — другое! Тем не менее, нужно разобраться.

Коснусь этого кратко. Нищета современной философии в том и состоит, что дальше обыденного представления о том, что такое субъективное и объективное, эта форма философствования не идёт. Что при этом имеется в виду? Очень простое: «Всё то, что до нас доходит извне, из внешнего мира посредством ощущения, чувств и восприятия как материя — это всё объективно, а то, в чём это всё получает выражение и отражение — субъек­ тивно!» Обратите внимание на то, что это целиком и полностью, от начала до конца является не только предпосылкой, но и конечным результатом современного философствования. Предпосылка в высшей степени про­ стая: оказывается, что объективность вечно существует с одной стороны, а субъективное — вечно с другой стороны, и всё! Чего же проще? Путаницы нет: то, что вне нас—это объективное, то, что внутри нас — субъективное, и, что бы мы ни делали (или индивидуально пытались бы развиться, или даже целая история общества шла бы себе в будущее), увы, из царства субъективности, по диамату, мы не вылезем—всё будем пребывать в своей субъективности и отражать это объективное вне нас! Видимо, вследствие этого мы сейчас и претерпеваем такие общественно-политические, эколо­

309

гические, философские, духовные и т.д. бедствия — ведь этой китайской стеной объективное и субъективное начисто отделены друг от друга. В самом деле, какой смысл заниматься каким-то «всесторонним развитием личности» и т.д., если она всё равно, как и дикарь, будет заперта в форме своей субъективности?! Как можно «всесторонне развить» личность, если объективность всё равно будет вне её? Уловили? Удивительная эта советская педагогика, эта наша программа воспитания: нужно развивать личность так и такими способами, чтобы как раз то, что подлежит разви­ тию, уж никак не развивалось. Действительно, при такой посылке это и достигается! Но, к счастью, это обыденное представление о субъективном и объективном совсем не такое, каким объективное и субъективное высту­ пает в философии. Иначе было бы вообще просто: с обыденным сознанием подались бы в степи философии и начали философствовать (что у нас и происходит в погоне за степенями и должностями — философствуют по степеням и ступеням продвижения своей академической карьеры: чем выше степень, тем он, значит, лучше философствует)!

Итак, какова философская точка зрения на то, что является объектив­ ным и субъективным? Кант (так как у нас в первую очередь идёт речь о нём, и мы не должны выпускать его из виду) даёт первый, пусть ограни­ ченный, но истинный момент определения: объективное — это не то, что существует вне нас, а субъективное — вовсе не то, что существует внутри нас, а объективное (поскольку мы с него начали) есть прежде всего то, что обладает определениями всеобщности и необходимости! Если нечто

— всеобщее, то оно и объективное; если нечто — необходимое, то оно и объективное. Кажется, что Кант — шутник, ибо в таком случае всякую субъективную всячину очень легко объявить как раз объективной, правда? Но присмотримся к этому внимательнее. Я дам разъяснение, убийственное для чувственного сознания. Берём того же самого человека, ибо это пред­ мет знакомый; он — ближе всех по современным проблемам и разгово­ рам о том, что всё надо приблизить к человеку, а человека — двинуть ко всему. Поэтому я воспользуюсь этим примером, так сказать, злобой дня. Итак, человек. Он какой: объективный или субъективный? Ну, кто же, «не побывав в сумасшедшем доме», как говорит В.И. Ленин, засомневается, что человек существует объективно, вне меня, а я его воспринимаю? Я его не породил своими ощущениями, как некий Беркли — он есть, я его воспринимаю, он объективен. Но, простите, пожалуйста, это абсолютное непонимание того, о чём идет речь в философии! Чтобы 'было понятно, ставлю вопрос проще. Хорошо, но ведь людей очень много. Каждый го­ ворит: «Я — человек», — и, что самое главное, претендует на Человека с большой буквы. Зачем? Во-первых, «это звучит гордо»! Но, понимаете,

310

одно дело «звучит» (звуками, что «человек — это звучит гордо» оглуша­ ют уже с 1917-го года), а вопрос-то — другой: как он в своей реальности выглядит, этот «гордо звучащий»? Выглядит он зачастую очень скверно! Почему? Потому, что людей много, и, если отложим коллективные и ин­ дивидуальные претензии, действительно, каждый хочет быть человеком.

Но ведь одно дело — хотение, а совсем другое дело — в каком мире живёт человек. Это совсем разные вещи. Кто, например, из современных наших философов (начинающих или даже завершающих свой физический путь существования) не претендует на то, что как человек и философ он, конечно же, превосходит какого-то там Анаксагора и тем более Аристотеля, вечно «колеблющегося между материализмом и идеализмом»? Да и Кант был нехорош: тоже вечно «колебался между материализмом и идеализмом», а вот они никуда не колеблются! Улавливаете, какая красота?! Таким об­ разом, субъективное желание быть абсолютной квинтэссенцией человека в его собственной природе есть у каждого, но реально каждый индивид представляет очень различные степени и в различной мере выступает выражением человеческой природы. Обратите внимание, насколько всё оказывается просто: тот человек, который максимально случайно пред­ ставляет собой носителя человеческой природы как таковой, — он и есть субъективный человек, ибо в нём ещё нет ничего необходимого от чело­ века! Вот представьте себе: он очень хорошо питается, одевается, жиреет, его возят на машинах, охраняют, чтобы на него никто даже не дунул, не говоря уже о чём-то большем. Правда ли, что такой человек есть Человек с большой буквы? Увы, нет — он есть самая что ни на есть абсолютная пародия на природу человека, ибо этот человек лишён духа! Значит, он

— вне человеческого существования, пусть его хоть на вертолётах возят и спускают на каких угодно канатах! Но возьмите другое: какой-то вечно разутый Сократ, вечно шлявшийся на рынках, а не сидевший в Академии

наук; вообще, чёрт знает что — вид совершенно не аристократа, а какого-то западного плебея и чуть ли не советского бомжа; его не возят на машине, о нём не говорят речей, ему не поют песенных гимнов и т.д. —• неужели он является носителем человеческой природы как таковой? Тем не менее, это — так! Обратите внимание: значит, Кант отнюдь не ошибался, когда совершенно абстрактным образом заявил, что объективное — это то, что одновременно обладает определением всеобщности. Кант оказался прав! Вот смотрите, что оказывается: два человека, оба совершенно «объективны» (по диамату), ибо и одного, и другого я воспринимаю как существующих вне, независимо от меня и даже до меня и т.д., но эти оба «объективных» типа являются абсолютно противоположными друг другу! Один — случайное и единичное представительство человеческой приро­

311

ды, а другой, если брать чистоту противоположности, является всеобщим воплощением человеческой природы! Вот вам и одна «объективность»! На элементарном непонимании этого построена вся «объективность» в современном диамате: «Раз вне меня, вне моего ощущения, восприятия

— значит, объективное!» Значит, кланяйтесь этому и старайтесь только максимально точно скопировать его и взять себе, ибо тогда — истина! Действительно, копируют. Но один копирует Сократа — этого греческо­ го босяка, прототипа босяка советского; а другие копируют как раз его антипода—какого-нибудь правительственного чиновника, какого-нибудь генсека, президента и т.д.!

Значит, Кант прав, что указал этот истинный момент: объективно то, что обладает определением всеобщности и необходимости. У Канта был настолько развит инстинкт разума, что он уже вплотную подошёл к тому, чтобы не употреблять этих определений параллельно: необходимое — с одной стороны, всеобщее — с другой. По разъяснению самого Канта, когда мы натыкаемся на такие обстоятельства и случай, где просто трудно сразу выяснить, выделить оба определения, тогда мы спокойно можем, если легче выявить всеобщность в данном предмете, то выявлять всеобщность, а если легче выявить необходимость — выявлять необходимость. Мысль Канта проста: определения всеобщности и необходимости по своему содержанию тождественны. Если что необходимо, тогда и всеобще; если что всеобще, тогда и необходимо. Ещё проще выражаясь, нет с одной стороны всеобщ­ ности, с другой — необходимости, а есть всеобщая необходимость, или, что то же самое, необходимая всеобщность. Понимаете, это даже лучше, потому что, хотя сам Кант не сформулировал так, как я вам сейчас сказал, но его основная мысль по содержанию сводится именно к этому. Значит, вопрос для нас теперь решается проще: объективное — это вовсе не то, что существует вне нас, содержится вне нашего ощущения и воспринимается нами, усваивается и прочее; объективное — это то, что даже если вне нас существует, тем не менее, является всеобщим. Если оно — всеобщее для нас, тогда оно — объективное. Уловили, в чём секрет? Да мы, в общем-то, и вне диамата, современным обыденным сознанием правильно рассужда­ ем, когда говорим: «Ну, знаете ли, поведение этого человека совершенно субъективно!» Одному мы свободно приписываем субъективность по­ ведения, а другому приписываем противоположное не потому ведь, что один из них существует внутри меня, а другой — вне моего восприятия? Даже в нашей политике и то иногда заходит речь о субъективных ошибках тех или иных деятелей, существующих вне нас. Но как же тогда быть со сферой субъективности: она что, действительно так субъективна? Это я специально делал для вас пояснение на примере чего-то, существующего

312

вне нас, а как же быть со сферой субъективности? Но и здесь дело обстоит совсем не так, как учит нас современная форма псевдофилософствования. Если субъективность уже выступила в том развитии, когда она несёт в себе определение всеобщности, тогда она — объективна! Значит, в сфере субъективности (чтобы не уходить в детали и подробности, поскольку это увело бы нас далеко) как раз только единичное и случайное и есть субъективное. Теперь, я думаю, вы догадались, почему Кант многооб­ разное содержание ощущения объявляет субъективностью. Потому, что содержание это — единично и случайно!

Но не хватает ещё одного момента — третьего. Впрочем, и момент внешней объективности я обвёл отнюдь не потому, что его знает и признаёт Кант, а совсем по другой причине: чтобы мы не застопорились целиком и не взяли на веру кантовскую позицию, что всеобщее объективно исклю­ чительно в сфере субъективности. Если говорить как раз о полноте этого (чтобы вам дать какую-то почву для дальнейшего осмысления, вместо того чтобы вам просто бездумно следовать за Кантом), то односторонняя внешняя всеобщность и односторонняя внутренняя всеобщность (как я сегодня уже ехидничал в адрес Канта) вообще не являются всеобщностью. Выражаясь формально-логически, всеобщность одна. Но, тем не менее, как раз через эту всеобщность в форме внешнего и через всеобщность

вформе внутреннего, в форме объективного и в форме субъективного (это не всеобщности — две, а формы всеобщггости — две) раскрывается впервые одна единственная всеобщность. Кант знает пока одну из этих трёх форм, а именно сфера субъективности, форма субъективности для Канта тождественна самой всеобщности. Уловили? В этом и сказывается одновременно вся ограниченность кантовской философии, о чём я говорил сегодня в самом начале.

Итак, раз ощущения нашей чувственности случайны и единичны, то есть субъективны, то, значит, формы чувственности — объективны, и они делают наши ощущения объективными и необходимыми. Кант находит, что этих форм чувственности две. По названию они простые: пространство и время. Пространство и время есть это чистое априорное чувственности,

вто время как содержание ощущений — апостериорно, ибо оно получа­ ется из воздействия неизвестных предметов на наши чувства, то есть из чувственного опыта, восприятия. Теперь несколько слов о том, что пред­ ставляют собой пространство и время с точки зрения аргументации Канта. Поскольку это учение в высшей степегги простое, постольку я задержу вас ещё на пару минут, чтобы как раз на этом завершить кантовское рас­ смотрение чувственности. Что главное в этом кантовском рассмотрении пространства и времени как форм чувственности? Первое (я следую не