Линьков Е.С. Лекции разных лет. Том 1. 2012

ЛЕКЦИЯ ПЕРВАЯ

ы с вами будем иметь дело с историей философии. Само Мпонятие истории философии есть уже в себе самом выраже­ ние противоречия, о котором мы даже и не догадываемся.

Почему? Потому что само это выражение содержит два пункта. Если говорить по порядку, то первым из них является история, а вторым — философия. Значит, если их расчленить, то можно иметь дело не только с историей философии, но и с историей очень многообразных предметов. И вам это очень хорошо известно. В данном случае нас интересует не история каких-то иных предметов, а история именно философии. Значит, речь может идти по существу, чтобы не было каких-либо превратностей, только об одном: о философии в её же собственной истории. Вот это, наиболее узко определяемое пока содержание, с которым мы с необходи­ мостью имеем дело.

Но дав больше определений и избавившись сознательно от первоначаль­ ной абстрактности этого выражения, мы тем самым отнюдь не избавились от противоположений. Почему? Потому что хоть мы и хотим иметь дело с философией в её собственной истории, всё равно нам не удастся избежать простого и первого возникающего вопроса: а что есть сама-то философия? Вот это и есть вопрос, который резюмируется в самом простом, детском, доступном выражении «понятие философии». Вся проблема у нас очень простая: найти понятие философии. И на первый взгляд кажется, что нет ничего проще, чем это сделать. Но, увы, только на первый взгляд.

Возьмите любую из существующих форм человеческого познания, любую научную дисциплину и задайтесь простым вопросом: что есть понятие в данной науке? И вы сразу, при первом же знакомстве, обнару­ жите, что существует бесчисленное множество так называемых понятий того или другого предмета в каждой отдельной науке. Приведу пример, чтобы вам не держаться в сфере абстрактного представления без содер­ жания. Возьмите, например, что перед нами стоит задача дать понятие того, что есть человек. Но присмотритесь к истории мысли во всех её сферах и формах человеческой культуры. Какие только понятия того, что такое человек, ни давались и ни существуют! Видите, какая трудность?! Возьмите другое: что такое государство? Вы думаете, что только то, что вы знаете по курсу истмата, что Ленин определял государство вот так-то, резюмируя Маркса и Энгельса? Ошибаетесь. Понятие государства пред­

4

ставлено так пёстро и так многообразно, как и сама история государства. И каждый шаг политической истории был определённым материалом для осмысления и выработки новой дефиниции государства.

Это я вам даю пример той трудности, с которой сталкивается наука, которая имеет дело с достаточно очерченным предметом. Ну а что ка­ сается философии, то здесь, даже при первоначальном знакомстве, вы­ ступают трудности, казалось бы, абсолютно непреодолимые. Почему?

Перво-наперво, у нас из-под ног уплывает почва, присущая любой другой науке. Вот хорошо бы указать сначала предмет данной науки, а потом приступить к раскрытию, усвоению, присвоению определённости этого предмета, выражаемой в концепциях, учениях, доктринах, догмах. Так просто! И в других науках, действительно, этот лёгкий момент имеется. Берёте физику — у неё предмет достаточно очерчен. Берёте химию — тоже ясно с самого начала, с каким предметом она имеет дело. Любую науку возьмите, кроме философии, —г предмет более-менее очерчен. То же самое касается и истории самых разных дисциплин. Берёте историю искусства. Ну что искусство! «Искусство есть искусство». Представление в исходном пункте есть, предмет более-менее очерчен. Иди дальше, за­ нимайся самой историей этого предмета. Увы! Философия — это такая каверза, что, сколько бы мы ни хотели, мы не можем указать её предмет, который наличествовал бы для нашего познания как нечто отличное от самого познания. И в самом деле, что такое философия? Каков её пред­ мет? А ведь чтобы разобраться в понятии философии, нам нужно указать её предмет. Не делаем этого? Простите, но тогда мы сразу отказались от самого пути получения понятия этой науки.

Ну и что же является философией и каков её предмет? Вы уже народ опытный в этой проблеме и знаете, как обстоит здесь дело. Всё опубли­ кованное по философии имеется у нас в огромном наличии и пестроте.

Можете открыть все учебники, все имеющиеся публикации. Вместе взятые, они очень интересны в одном пункте. В каждой публикации, в каждой работе, статье, монографии и так далее обсуждается сразу какой-нибудь момент, какой-нибудь пункт, который по непонятно как установившей­ ся традиции считается философским. Но возникает вопрос: по какому праву этот момент, этот пункт, эта проблема относятся к философии? На каком основании? Автор, мол, так считает, ему так кажется. Но это его личное дело. Мало ли, что кому кажется и как кто считает. Субъективная позиция совершенно не дает никакого объяснения. И в отчаянии мы с вами бросаемся: ну ладно, эти авторы ничего нам не дают, посмотрим других, может быть, там что-то имеется. Что ни учебник, то начинается за здравие, а кончается за упокой. Что такое философия? Для некоторых

5

это — процедура, рассудочная рефлексия. Многие следуют от этимоло­ гии: философия — это «любовь к мудрости». Следствием этого является мудрость как предмет, а тот, кто занимается им, должен быть мудрецом. Но что интересно! Начинают все вроде бы с одного абстрактного пункта, а кончают абсолютным плюрализмом, то есть тем, что, оказывается, во­ круг полно мудрецов и, соответственно, таких предметных мудростей!

Почему происходит такая форма обработки этимологии? Потому, что начисто выбрасывается даже то, что проделала история с этим первона­ чальным словом и его содержанием. Какое нам дело до того, что в эпоху семи мудрецов считали мудростью и кого признавали мудрецом?! Разве две с половиной тысячи лет развития после этих мудрецов ничего не значат? Улавливаете, в чём суть? Значит, апеллировать к мудрецам есть простой приём: первоначальную архаическую историю, которая ещё и не определена в отношении к философии, выдавать за единственный критерий философии, за философию по преимуществу! Великолепно! Но в таком случае дальнейшая история будет деградацией этих мудрецов, то есть историей превращения семи мудрецов в современных обывателей в философском мире. Вот в том то и дело, что этимология ровным счётом ничего нам не дает.

Но тогда рассудок, мечась в этом неразрешённом противоречии, — а он неистощим в своей энергии и своей априорности, — всё время находит что-нибудь иное. И что он находит? И в самом деле, учение это никуда не годится, но есть философские учения, и они известны всему миру. Вот тутто нам и спасение! Начинается движение в объятия к этим философским учениям. А их было столько много за такую длинную историю духовной жизни человечества. И притом, к какому философскому учению ни при­ ступаешь, например, к Сократу, — у него свой взгляд, своё понимание того, что такое философия. Приступаешь к Аристотелю — у него своё понимание философии. Приступаешь к Джордано Бруно, а он говорит, что философия — дисциплина, которая занимается причинами начал физики. Берёшься за Спинозу, а он говорит: да нет, все это не то, что говорили предшественники, философия — рассмотрение всего под углом зрения вечности. Выступает ни сцену Бэкон и говорит: да нет, философия — это движение от чувственно воспринимаемого к обобщениям оного. Это и есть, мол, единственный путь философии. Выступает Кант и говорит: а вообщето философии до меня и не было. Была, конечно, естественная потребность философии, врожденная, природная, инстинктивная, а философии как науки не было. Значит, проблема предстает резко: а есть ли вообще фило­ софия как дисциплина, и каким образом она может быть вообще? Выходит

6

после Канта Фихте и говорит: а знаете, философия есть не что иное, как исследование оснований опыта. Я вам просто проиллюстрировал.

Но тут присоединяется ещё и другое бедственное положение. Наше философствование с 1924-го года шло исключительно под колпаком политических доктрин. Это была своеобразная историческая форма за­ висимости философии от политики, подобно тому, как в средние века философия развивалась в зависимости от теологии. К чему это историче­ ски приводит, мы с вами хорошо знаем. В средние века пошли, правда, на уловку: раз философия поставлена в такую зависимость от теологии, нужно выдвинуть доктрину двух истин. Одна из них принадлежит теологам, другая же, светская — философам. Уловка была чрезвычайно интересной. Намерения авторов этой концепции были в высшей степени субъективно благородными. В чем это благородство состояло? Раз уж философия попала в бедственное положение зависимости, а не свободы, то нужно создать видимость, что философия податлива, и пусть теология обладает своим царством, а философия — пусть хоть маленьким, преходящим, но своим. То есть была цель сохранить самостоятельность философии. К чему это привело практически? К тому, что философия попала в ещё большую за­ висимость от теологии. Церковь быстро раскусила этот приём и сказала, что если философский разум претендует на существование вне всякого отношения к истинам церкви, то он, в общем-то, разум от дьявола. Двух разумов быть не может. И укоренилось состояние ещё большей подчинён­ ности и зависимости философии от теологии.

У нас философствование выступило как вторичная форма этого средне­ векового отношения, примерно в тех же коллизиях, только моменты по­ менялись. Вместо церковной политики выступила политика государства, которое было объявлено целью, а гражданское общество — средством для сохранения и процветания этой цели. Что собой представляет фило­ софствование сталинско-брежневского периода? Оно представляет собой определённую экзегезу основоположников марксизма. Да-да, в буквальном смысле слова! Правда, тут есть и второй момент: на экзегезе, истолкова­ нии, очень верноподданническом, дело не удержалось, и выступила рас­ судочная рефлексия. Современное состояние диамата таково, что когда с его представителями заговаривают о порицании К. Маркса и Ф. Энгельса в философии, то они уже откровенно заявляют теперь, в эпоху демокра­ тизации: «Ну сколько можно пережёвывать эту старую жвачку?» Отсюда следует гордость современного диамата. Он настолько шагнул (правда, остается отрытым вопрос: вперед или назад) от философской позиции Маркса и Энгельса, что они абсолютно устарели. Я не случайно обратил внимание на эту фразу.

7

Что представляет собой экзегеза вообще? Чтобы для вас она не была пустым представлением, в буквальном смысле слова—истолкование. Как видите, оно очень скромно, настолько скромно, что скромнее позиции и не придумаешь. Я, дескать, сам вообще-то ничто, и дело не во мне, а в том, чем я занят по содержанию. Значит, содержание дано. Это прежде всего работы К. Маркса и Ф. Энгельса. А я — скромный слуга их, зани­ маюсь истолкованием. Правда, скромная позиция? И притянуть-то не за что. Он — ничто, а всё — работы К. Маркса и Ф. Энгельса. Эта песенка повторяется в истории не впервые. Разве история развития религиозной формы сознания не демонстрирует нам это? Разве христианская церковь не занималась на первой стадии с необходимостью именно экзегезой? Это та стадия, которая с необходимостью выступает как начальная ста­ дия развития чего-либо в духовной сфере. Но развития своеобразного, не знающего себя самого, поэтому мало что дающего, по сути дела, по содержанию. Обратите внимание: здесь предпосылкой выступает то, что я буду достаточно достоверно, без искажений следовать первоисточнику, занимаясь только механическим его разъяснением. Вот и вся позиция. Но, простите, пожалуйста, независимо от того, какому автору принадлежит

работа, разве она есть механический агрегат, разве это какое-то предметное, вещественное существование? Ведь все-таки это плод какой-то духовной жизни. Вот если бы мы взялись за истолкование предметов, то независимо от того, адекватно или неадекватно мы разъясняем, истолковываем ве­ щественный субстрат, он от этого ни на йоту не изменяется. Понимаете? Хотите — трактуйте кислоту так или иначе, от этого она не перестанет быть той кислотой, какая она есть, она всё равно сохранит себя как кис­ лота. Так обстоит дело в предметном мире. Любому из существующих предметов безразлично, осваиваем мы его или нет, хотим мы его знать или нет, подходим к нему или уходим от него, смотрим на него или не смотрим. Он пребывает, он есть. Но в духовной сфере эта уловка, которая ясна из отношения предметов, прежде всего вещественных, оказывается своей собственной противоположностью.

Итак, центральным пунктом выступает искреннее, без всяких амбиций, поползновение быть скромнейшим истолкователем или разъяснителем. А теперь я ставлю вопрос: а как сие возможно? Вот человек взялся быть не каким-нибудь теоретиком-истолкователем, а всего-навсего для развития индивидуальной культуры занимается чтением какой-то философской кон­ цепции, работ какого-нибудь философа. Оставим пока открытым вопрос, философ он или нет. Не в этом дело. Вот он читает непосредственно. Ему не нравится современная казённая доктрина марксизма-ленинизма и он говорит: «Я это всё отбросил и занят самим первоисточником, и более меня

8

ничто не интересует». Обратите внимание, эти же песни поют с позиции экзегезы. А теперь вопрос детский: «Как вы думаете, даже при простом чтении он действительно сохраняет содержание и непосредственность того учения, которым занят?» Вот это и есть колоссальнейший самооб­ ман, как и обман, если он насаждается другим. Даже простое чтение есть изменение читаемого!

Дальше вступаем в сферу перевода философского произведения с одного языка на другой. Философский язык перевода, независимо от того, сознаётся это переводчиком или нет, выступает уже полной интер­ претацией подлинника. Поэтому когда мы с вами в «борьбе с космополи­ тизмом» достигаем того пункта, что всякое знание языка, кроме родного, является «преступлением против коммунизма», потому что это вредит «всестороннему развитию индивидов», то мы с вами уже крепко засели в интерпретации переводчиков. Это нешуточный вопрос, который я сейчас поднимаю. Эта проблема тесно связана с нашей темой. Возьмите того же самого Платона, его работы, и сравните разные переводы. Вроде бы на­ звание работ одно и то же, и имя на обложке одно и то же. Но читаешь и видишь, что перед тобой совершенно два разных Платона. Интересно! Вам не верится в отношении Платона — хорошо. Посмотрите разные издания К. Маркса и Ф. Энгельса. Опять получается два Маркса и два Энгельса. А суть проста: нужно обладать величайшей бескультурностью, чтобы думать, что экзегеза возможна. Всякое истолкование — это не до­ тошнейшее и преданнейшее следование учению, а его изменение. Если мы не знаем этого простейшего пункта, то рано нам что-либо делать даже для индивидуальных целей в области философии.

Вывод отсюда следует простой: именно поэтому экзегеза перешла в рассудочную рефлексию, в резонёрство. Что обнаружила экзегеза? Что ни истолкователь, то получается что-то иное, и в конце концов истолкователи оказываются противоположными друг другу, а исходный пункт один. То есть истолкование с необходимостью на определенной фазе приходит к тому, что истолковываемое содержание оказывается истинным в совершен­ но противоположных позициях. Обратите внимание, какая своеобразная антиномия Канта выступает на сцену. Как у Канта: мир вроде один, но его можно определить так, что он имеет начало во времени, и это можно обо­ сновать и доказать, притом без всякого обмана, и так же можно доказать обратное. Доказательство истинно и в том, и в другом случае. Он, этот проклятый мир, оказывается имеющим начало во времени и не имеющим его. Точно так же и в отношении толкования первоисточника. Вот вам иллюстрация. В христианстве исходным пунктом толкования является библия. Первоначально вся ставка делалась на то, что содержание библии

9

является для нас святым. Мы — слуги этого содержания и не имеем ничего от себя. Ну и что же возникло в дальнейшем ходе исторического развития этого добродетельного истолкования? То, что библия выступила основой религиозной доктрины, а затем выступила и основой всех ересей в истории. Великолепно! А посмотрите на основоположников марксизма. Ведь мы дошли сейчас до той стадии в истолковании основоположников марксизма, что они в этом истолковании выступили своей собственной противопо­ ложностью, притом не только в философской или экономической сферах, но даже и в политической. Марксизм в лице политики, в лице современной формы, — это одна линия, и те кто, борется с марксизмом, тоже исходят из того же марксизма. Я просто стараюсь разъяснить для вашего созна­ ния, что если мы ставим задачей своей практической или теоретической деятельности удержать предмет в его непосредственности, то это вели­ чайшая практическая и теоретическая ошибка. Нам никак не избавиться теоретически и практически от того, чтобы на определённой ступени этот предмет не обнаружил себя в своей собственной противоположности. Вот как раз на этом моменте и выступает вся форма рефлексии, так называемая духовная жизнь. Но как же так? То, что было истиной, теперь оказывается заблуждением. То, что было священной политикой при Сталине, теперь оказывается преступлением. Вот где крах обыденного сознания.

Итак, «философия занимается прежде всего истолкованием». У нас много теперь таких апологетов, которые громко кричат о том, что ис­ ходят из текстов, из первоисточников, а остальное их не интересует. Это наивнейший, первоначальнейший обман самой экзегезы. Эти люди даже не подозревают, что нельзя иметь дело с духовным предметом и зани­ маться его усвоением, не подвергая его изменениям соответственно со своей собственной индивидуальностью. Интересно было бы дать задание Всемирной ассоциации социологов провести исследование во всех странах мира того, как при чтении того же самого Платона получается столько-то миллиардов Платонов. Сколько читателей — столько Платонов. Каждый полагает, воспринимает соответственно своей индивидуальной форме раз­ вития. Поэтому неудивительно, что говорящие об одном и том же говорят на совершенно разных языках. Вот как дело обстоит.

Я специально взял пример, который по содержанию вовсе не касается философии. Что касается философии, то здесь двойная трудность, ибо особой трудностью является то, что в отличие от других наук в философии не все обозначили предмет для нашего сознания. Поскольку в работах К. Маркса и Ф. Энгельса вообще не сохранилось дефиниции того, что такое философия, то это вызвало еще больше трудностей по сей день. Что только не проделывали наши «плясуны» на канате философии! Надо

же дать дефиницию того, что такое философия, и более-менее научную,

ау К. Маркса и Ф. Энгельса её нет. Ужас! Вот если была бы, то ничего не надо и делать. Как же вышли из этого затруднительного положения? Очень просто. Нашли у Ф. Энгельса рассуждение о том, что такое диа­ лектика. Ф. Энгельс определял диалектику как «науку о всеобщих законах развития природы, общества и мышления». Но мешало одно: предложение начиналось со слова «диалектика». Неужто всякая философия есть диа­ лектика? Да нет, люди у нас образованные и прекрасно усвоили, что на протяжении целых исторических эпох господствовало метафизическое мышление, а вовсе не диалектика. Очень мудро сообразили, что поль­ зоваться этим словом, как Ф. Энгельс, нельзя. И заменили: «Философия есть наука...» и так далее. Но обнаружилось ещё и другое: у Ф. Энгельса присутствует странное выражение «наука о всеобщих законах». Как же быть? «Всеобщее» — что это такое? Всё не охватить, охватить можно только нечто и кое-что. Значит, «всеобщее» не подходит. Это замашки субъективизма. Ф. Энгельс ошибся. Поэтому видоизменим со знанием дела. «Философия — наука о наиболее общих законах развития природы, общества и мышления». Все, дефиниция получилась. Вот какой генезис у этой «строжайше научной», партийной позиции. Всё перевёрнуто на ноги. Если считать, что первоначально всё стояло на голове.

Что здесь интересно? Откуда выползло выражение «наиболее общие законы»? Из простого, очень хитрого, не формулируемого здесь опреде­ ления, но которое всё же есть. Что такое философия? Что-то непонятное. Нечто вроде призрака. Вроде бы чем-то занят, но всегда такое ощущение, что имеешь дело с ничто, с абсолютной пустотой. Но стоит ли нам зани­ маться призраками? Уж если заниматься, так чем-то. А чем-то занимаются науки о природе, обществе и мышлении. Вот они-то, по крайней мере, что-то. А философия — неизвестно что. Ну а поскольку это — абсолют­ ный фундамент, то, значит, эти науки есть знание и настоящее знание. Ну

афилософия, в лучшем случае, может быть субъективной рефлексией и обобщением того, что делается в этих науках. Философия вообще не есть наука и не есть познание. Это в интересах заработка, в интересах политиче­ ского состояния её сохраняют ещё, хоть она и держится объедками со стола остальных наук просто потому, что людям, занятым фундаментальными исследованиями, некогда и нет желания заниматься обобщениями в своей сфере. Поэтому они оставляют эти крохи для профессионалов-философов, которые благодаря доброте представителей этих наук засаживаются обобщать и получают наиболее общие законы. Одно только непонятно. Скажите, пожалуйста, что общего можно найти в законах механической формации и в законах памяти? Если даже память механическая, то в ней

11

всё равно нет толчка, инерции. Посудите сами, что это была бы за память, если бы эта формация развития во вселенной ровным счётом ничем не от­ личалась бы от механической природы?! Хоть какое-то различие должно быть. Значит, механическая память есть исключительно лишь апология, которая фиксирует неудовлетворительность внешних моментов памяти или некоторые её определенности, но не более. Память в её собственной природе в этом выражении ещё не вскрыта, а вскрыта лишь её неудо­ влетворительность. Поэтому затея весьма интересна. Сколько бы мы ни обобщали все науки, все предметы этих наук в качестве природы, общества и мышления, сколько бы ни ставили перед собой задачу вывести наиболее общие законы, увы, мы не можем выполнить эту задачу. Потому что наи­ более общих законов не существует.

Когда начинают серьёзно относиться к этому тезису и ищут, например, наиболее общие законы органической природы и общественной жизни (а почему бы и нет, ведь общество можно рассматривать с периода дикости как часть дикой природы, то есть как говорящую природу), то практиче­ ски возникают такие учения, как социал-дарвинизм, мальтузианство, то есть приходят к выводу, что одни народы, в буквальном смысле слова, должны питаться другими. В самом всестороннем смысле этого слова, то есть не просто эксплуатировать, выкачивать прибавочную стоимость, а в буквальном смысле слова пожирать, уничтожать. Хорошая штучка этот поиск наиболее общих законов! Когда почитаете труды Кропоткина, ко­ торый имел исходным пунктом доктрину Чернышевского, то найдёте ту же самую предпосылку. Она прямо содержится в работах Чернышевского. Чтобы не быть голословным и не клеветать на «великого революционерадемократа», звавшего к топору, рассмотрим, к чему сводится позиция Чернышевского. Например, к тому, что в природе имеются разные веще­ ства и их свойства (это новый вклад после Ломоносова!), железо окисля­ ется, ржавеет. Ну а что такое сознание? Это нечто вроде ржавчины мозга. Начало окисляться, ржаветь, загорелось и ... вспыхнуло сознание! Без шуток. Почитайте его знаменитую работу «Антропологический принцип в философии». Она вся содержит рассуждение о том, как связано окис­ ление вещества в неорганической природе с возникновением сознания в органической. Кропоткин, следовавший этой доктрине, сделал вывод: для того чтобы понять, что такое нравственность человека, необходимо найти зоологические понятия нравственности. Великолепно! Между прочим, подобные рецидивы есть даже у Герцена, который всё же не опустился до такого философского бескультурья. В одном из писем он пишет: «У меня появился друг, который серьёзно занимается химией, и в конце концов он выводит, что такое мышление». Итак, зоологическое понятие