Плавающее означающее

Англ. floating SIGNIFIER. Термин, введенный Лаканом и получив­ший большую распространенность в американской версии деконструктивизма. В своей борьбе против традиционного, возводимого к авторитету. Соссюра понимания природы знака Лакан фактиче­ски раскрепостил означающее, освободив его от зависимости от означаемого, и ввел в употребление понятие «плавающего (или скользящего) означающего». Следует отметить, что впервые он высказал эту мысль еще в работе 1957 г. «Инстанция буквы в бес­сознательном, или судьба разума после Фрейда» (Лакан:1997), где он, в частности, постулирует тезис о «непрекращающемся ус­кользании означающего под означающее», что фактически в лю­бом тексте предполагает лишь взаимодействие, игру одних озна­чающих в их отрыве от означаемого. Значительно позднее эту

[195]

мысль французского психоаналитика подхватила Ю. Кристева, создав ее подробно обоснованный телькелевский вариант, однако, что более существенно, на этом же постулате построена и теория следа Дерриды.

С этой же мыслью о возможности разрыва самой структуры знака связана и проблема интерпретации смысла. При таком под­ходе процедура интерпретации сильно усложняется, и, по мнению Лакана, «было бы ошибкой утверждать, как это высказывалось раньше, что интерпретация открыта всем смыслам под предлогом, что это вопрос только связи означающего с означаемым, и следо­вательно неконтролируемой связи. Интерпретация не открыта любому смыслу», — подчеркивает исследователь, — и «эффект интерпретации заключается в том, чтобы изолировать в субъекте ядро. Кет, используя собственный термин Фрейда, или бессмыс­ленность, что, однако, не означает, что интерпретация сама по себе является бессмыслицей» (Lacan: 1977, с. 249-250).

Синтия Чейз пишет об этом: «Формальный анализ Лаканом сна-текста привел к интерпретации Бессознательного скорее как означающего процесса, чем смысла, и к концепции знания как знания бессознательного, достигаемого посредством работы пси­хоанализа, как эффекта Бессознательного» (Chase: 1987, с. 213). Иными словами, само знание как таковое есть не что иное, как ощущение работы бессознательного, его эффект, и, кроме того, будучи скорее означающим процессом, нежели смыслом, оно в себе никакого смысла, кроме того, что оно является бессознатель­ным, не несет (также знак, критика его традиционной структуры).

Племенная психология номадология повествовательные инстанции

Франц., англ. instances, нем. instanzen. В зависимости от уста­новки исследователей на структуралистские, структурно-коммуникативные или рецептивно-эстетические теоретические предпосылки получают различные терминологические уточнения — инстанции нарративного литературного текста, рассказа, дискурса или разных категорий автора и читателя. Среди со­временных нарратологов нет единого мнения о количестве повест­вовательных инстанций: от четырех обязательных до восьми, включая четыре «факультативных», причем каждая из них у раз­личных исследователей может получать дополнительную диффе­ренциацию, расщепляясь до бесконечности (нарративная типология).

[196]

– Особенно это касается категории читателя (конкретный, или реальный, абстрактный, или импли­цитный, эксплицитный, виртуальный, идеальный, не­состоятельный, предполагаемый, имманентный, интенциональный, концептуальный, фиктивный, продуциро­ванный, воображаемый, информированный, архичитатель и т. д.).

Собственно, проблема разграничения различных типов внетекстовых читателей выходит за пределы интересов нарратологии в узком смысле слова и является прерогативой рецептивной эсте­тики. Однако в современных условиях, когда в литературоведении происходит процесс активного взаимовлияния разных подходов, принципов и методик анализа, осуществить такое разграничение в конкретных теориях какого-либо литературоведа не всегда пред­ставляется возможным. Например, концепции нарратолога В. Шмида (Schmid:1973), Дж. Принса (Prince: 1982) по проблема­тике охватываемого круга вопросов затрагивают и рецептивно-эстетическую тематику. С другой стороны, X, Линк в своей влия­тельной работе «Рецептивное исследование: Введение в методику и проблематику» (Link: 1976) значительную ее часть отвела объяс­нению основных положений нарратологии как необходимого вве­дения в собственно рецептивную проблематику.

Основные повествовательные инстанции, выступающие в роли членов коммуникативной цепи, по которой осуществляется «передача» художественной информации от писателя к читателю, находящихся на противоположных полюсах процесса художест­венной коммуникации, — это, во-первых, реальные автор и читатель, находящиеся на внетекстовом уровне, и, во-вторых, многочисленные внутритекстовые инстанции.

Нарратологи исходят из убеждения, что на каждом повество­вательном уровне (повествовательные уровни) должна быть своя пара отправителя и получателя художественной инфор­мации. Первым таким уровнем, на котором возникает абстрактная или нормативная коммуникативная ситуация, является уровень взаимодействия абстрактного, имплицитного автора и абст­рактного, имплицитного читателя. Оба они письменно не фиксируются в тексте, а лишь только постулируются необходимо­стью вовлечения литературного текста в коммуникативный про­цесс и поэтому являются абстрактно-теоретическими конструкта­ми. На этом основании немецкий славист В. Шмид предпочитает говорить об «абстрактном авторе» и «абстрактном читателе». В психологическом плане эти две инстанции реализуются как пред-

[197]

полагаемые образы автора (интенция читателя) и читателя (интенция автора) и поэтому терминологически обозначаются как имплицитный, т. е. подразумеваемый, автор и имплицитный чита­тель.

Некоторые исследователи, например, С. Чэтман (Chalman:1978), ограничиваются этими четырьмя инстанциями, другие — Ж. Женнет (Genette: 1966-1972), не учитывают имлицитного автора и имплицитного читателя в своей классификации, за что, в частности, последний подвергся критике со стороны Ш. Риммона (Rimmon:1976) и В. Бронзвара (Bronzwaer:1978).

Для лингвистически ориентированных нарратологов, близких структуралистским позициям, главное значение имеют повествова­тельные инстанции, зафиксированные в тексте. К их числу при­надлежит основная повествовательная инстанция — нарратор (рассказчик, повествователь), ответственный за «вербализацию», т. е. выражение в языковой форме художественной информации. Ее получателем на этом повествовательном уровне является

наррататор, впервые получивший наиболее обстоятельное тео­ретическое обоснование в трудах американского нарратолога Дж. Принса (Prince: 1973а, Prince: 1973b).

Дальнейшая детализация этого уровня, где действует комму­никативная пара нарратора и наррататора, привела к выделению еще двух подуровней со своими повествовательными инстанциями. Если нарратор повествует в «личной грамматической форме» (от анонимного первого лица или лица персонажа-рассказчика), то постулируется возникновение уровня «фиктивной коммуникатив­ной ситуации», на котором коммуницируют фиктивный, или эксплицитный автор («фигура в тексте») и фиктивный, или эксплицитный читатель. Последний также может выступать как в роли персонажа — слушателя рассказываемой истории, так и в виде текстуально зафиксированных обращений эксплицитного автора типа «дорогой читатель», «Вы можете этому не поверить, но...» и т. д. Данный уровень, и, соответственно, его инстанции отсутствуют в «безличном», «имплицитном» повествовании от третьего лица.

Ж. Женетт (Genette: 1966-1972) и М. Баль (Ва1:1977) выдели­ли еще один коммуникативный уровень — уровень фокализации, где происходит вербализация зрительной пер­спективы, и, соответственно, фокализатора — отправителя этой воплощенной в слова зрительной информации и ее получателя — имплицитного зрителя. Если уровень «фиктивной коммуникации» помещается В. Шмидом и X. Линк над дискурсивным уровнем

[198]

нарратора и наррататора (Линк, Link:1976, с. 25), то Баль отожде­ствляет уровень фокализации с рассказом и располагает своего фокализатора между повествователем и актором — дейст­вующим лицом романного мира.

На самом глубинном уровне художественного произведения, на уровне «романного мира» (Lintvelt:1981, с. 17), «изображаемого мира» (Schmid:1973, с. 26) возникают многочисленные коммуника­тивные ситуации со своими нарраторами и наррататорами. Всякий раз, как кто-нибудь из персонажей-акторов берет слово, он тем самым возлагает на себя функцию повествователя, а его аудитория (неважно, в единственном или множественном лице) приобретает функцию наррататора. Естественно, что в случае диалога эти функции становятся попеременно взаимообратимыми.

Иными словами, любая повествовательная инстанция — это прежде всего функция, и как таковая она представляет собой пе­ременную величину в каждом конкретном эпизоде любого худо­жественного текста. Постоянной она может быть только в своем абстрактном виде как теоретический конструкт, абсолютизирую­щий и гипостазирующий изначально природную изменчивость явлений в фиктивную константность представлений идеального мира. Голландский исследователь Е. А. де Хаард отмечает, что в «Войне и мире» Толстого дистанция между повествователем и абстрактным автором «относительно невелика. Так, повествова­тель в этом романе выражает мнения, с которыми Толстой согла­сился бы в тот период своей жизни без всякого намека на иронию» (Haard: 1979, с. 98); таким образом, здесь констатируется факт сов­падения позиций сразу трех повествовательных инстанций: реаль­ного автора (Толстого в момент написания романа «Война и мир»), абстрактного автора (подразумеваемого, имплицитного автора этого произведения) и имперсонального повествователя-нарратора (повествование ведется от третьего лица). То же самое можно практически сказать и о всех остальных повествовательных инстанциях.

В результате подобной изменчивости функций повествовательных инстанций, их способности быть более или ме­нее очевидными или, наоборот, сливаться друг с другом в кон­кретной практике реального романного текста, их довольно трудно вычленить в «чистом» виде; между ними существует огромное количество переходных форм. Этим и объясняется факт сущест­вующих разногласий в оценке и интерпретации конкретных худо­жественных текстов при гораздо более явном консенсусе в отно­шении теоретических положений дисциплины нарратологии.

[199]