Verde de la esperanza.

Tal vez es el pañuelo de Dios,

un regalo perfumado que alguien ha dejado caer con alguna intención amorosa. И т. д.

Это принципиально противоречит поэтической уста­новке Уолта Уитмена, который, как известно, демонстра­тивно игнорировал эротические мотивы; вместо них у него преобладает мотив мужской солидарности.

Верно перевел на немецкий это ключевое место в сти­хах Уитмена только Ганс Райзигер (Hans Reisiger) в 1922 г., хотя у него по недосмотру отброшены некото­рые мотивы:

Ein Kind sagte: «Was ist das Gras?» und pflückte es mit vollen Händen. Wie könnt' ich dem Kinde antworten? Ich weiß nicht besser, als

das Kind, was es ist. Ich glaube, es muß die Flagge meines Wesens sein, gewoben aus

hoffnungsgrünem Stoff.

Oder vielleicht ist das Gras selber ein Kind, das Neugeborne der

^fc Pflanzenwelt.

Oder ich glaube, es ist das Taschentuch Gottes, Eine duftende Gabe und Andenken, mit Absicht fallen gelassen, Mit dem Namen des Eigentümers in einer der Ecken, so daß wir schauen

und fragen mögen: «Wem gehort's?» И т. д.

б) Опорным пунктом переводческой концепции яв­ляется интерпретационная позиция. В зависимо­сти от того, с какими априорными предпосылками мы под­ходим к произведению, что ожидаем в нем увидеть или что хотим в нем найти, сущность произведения предстает нам по-разному. «Для тех, кто подходит к поэзии не с эстетиче­ских позиций, стихи могут представлять собой элемент ис­тории, факт социальной критики, симптом авторского нев­роза и многое другое... Эмпедокл и Лукреций писали фило­софские произведения. Только в очень неточном смысле слова мы можем назвать их поэтами, хотя я не могу сказать, что отдельные места из их сочинений'^?нельзя счесть поэтич­ными. А Хуан де ла Крус — что он писал: трактат о мисти­цизме или поэму, когда сочинял «Беседы души»? Ответ за­висит от> того, как это прочитать. «Беседы души со своим избранником» св. Хуана де ла Крус можно прочитать как эротические стихи, а можно—как отчет о мистическом переживании... Для большинства критиков романист то дилетант-социолог, то моралист или теолог, или еще что-нибудь, что тот или иной критик может обнаружить в своих беспорядочных блужданиях по тексту, читая роман, как мы читаем познавательный материал» ⁹.

В отличие от простого читателя, который более или ме- нее интуитивно отбирает для себя в произведении сильные места, переводчик чаще всего выбирает интерпретационную позицию обдуманно, зная, что он хочет сказать читателю своим переводом. Особенно императивно выражена позиция переводчиков-марксистов: они озабочены тем, чтобы как можно доходчивее и динамичнее истолковать прежде всего те компоненты произведения, в которых прямо или косвенно дана социальная критика, свидетельствующая о материали- стическом мировоззрении и реалистическом направлении в литературе. '

Как пример эксцентричной и повышенно интеллектуа-листской позиции переводчика можно привести пере­водческую программу английского поэта Эзры Паунда: «В конце концов переводчик, по всей вероятности, не в состоянии переложить на себя весь труд лингвистически ленивого читателя. Он может показать, где лежат сокро­вища, может руководить читателем при выборе языка для изучения и может весьма основательно сэкономить время тому, кто, немного зная язык, не пожалеет энер­гии на чтение текста в оригинале параллельно с метри­ческим комментарием»¹⁰. В соответствии с этим, например, староанглийская поэзия переводится этимологиче­ским методом, т. е. слова фонетически модернизируются, и в новоанглийский текст часто вводятся слова, этимо­логически близкие к выражениям оригинала, но семан­тически весьма далекие от них. Переводчик-марксист, напротив, прежде всего стремится передать идею про­изведения и этому подчиняет все технические средства; сравним, например, следующие строки из послесловия Б. Матезиуса (В. МаШезшэ) к переводу «Пера Гюнта» Ибсена: «В своей обработке я стремился очистить драматическую поэму от излишних примесей времени и выпятить ее общечеловеческую основу и общечелове­ческий тип. Я работал над ней зимою 1943/44 г., и в ту пору, в годы неволи, мне казалось самым важным под­черкнуть основные стороны характера Пера Гюнта: его половинчатость, его нерешительность, из-за которой

Пуговичнику хочется переплавить его, как бракован­ный слиток... Не думаю, что сегодня, в революционную эпоху, следовало бы затушевывать эту актуализа­цию» ¹¹.

в) Из взгляда на произведение и ориентировки на опреде­ленный тип потребителя вырастает переводческая трактовка подлинника, переводческая концепция, т. е. идей­ная основа творческого метода переводчика. Каковы гра­ницы свободы переводческой интерпретации произведения? В определенной степени правомерно будет сказать, что он ограничен в трактовке не менее, чем историк литера­туры. Если его цель не литературная забава, а реалистиче­ское воссоздание оригинала, то в своем теоретическом и художественном истолковании он должен исходить из тех идейных и эстетических ценностей, которые зримо или скры­то характеризуют подлинник, и не может вкладывать в него свои субъективные идеи. Однако он может выявить новый взгляд на произведение, выделив или убедительно подчеркнув некоторые аспекты его содержания.

Основная идея «Двенадцатой ночи» Шекспира в мо­мент написания пьесы сводилась к наступлению на поли­тических и экономических противников драматурга — лондонских мещан,— облеченному в форму сатиры на их пуританскую идеологию. Это идейное содержание для современного зрителя — мертвая, даже не всегда понят­ная историческая реминисценция. Поэтому в современ­ных постановках сатира на конкретные исторические явления отступает на второй план, а вперед выступает общая положительная идея: отрицание пуританизма означает утверждение полнокровного жизненного опти­мизма и молодости, воплощенное в характере Виолы. Такая трактовка может послужить и основой переводче­ского истолкования. Переводчик может не слишком стремиться к верности в передаче деталей, связанных с походом Шекспира на пуритан. Так, Шекспир, ирони­зируя над пуританским запретом произносить на сцене имя божие, преднамеренно и в недвусмысленных кон­текстах заменяет имя христианского бога (God) именем свергнутого языческого божества (Jove—Юпитер). Но для современного читателя выражение «хвала Юпитеру» не содержит иронического оттенка; не вызвало бы воз­ражений, если бы переводчик употребил здесь обще­принятое „слава богу" или вовсе вычеркнул искусственно звучащую божбу. Естественно, что немецкие перевод­чики в этих случаях употребляют обычное Gôtter (Шле-гель—August Schlegel), либо Himmel (Дингельштедт — Franz von Dingelstedt) и пр.

Сдвиги в восприятии возможны только в границах, данных реальным и потенциальным содержанием произве­дения. Нельзя ни теоретически, ни творчески защитить переводческую трактовку, вносящую в произведение эле­менты, для него неорганичные, противоречащие объектив­ной идее. Противопоставляя свою собственную идею идее подлинника, переводчик нагромождает на первоначаль­ный смысл новое толкование, создает другое произве­дение.

Только в редких случаях переводчик может надеяться на успешную полемику с оригиналом, для этого необходимо было бы противопоставить поэтике подлинника собственную поэтику, и к тому же близкую данной теме. Иногда удается только лишить оригинал стилевой окраски и передать его ⁴ содержание нейтральным информационным языком. На полемику со стихотворением Верлена «Соловей» отважился в 1930 г. Георг фон дер Фринг (Georg von der Vring).

Comme un vol criard d'oiseaux en émoi, Tous mes souvenirs s'abattent sur moi, S'abbattent parmi le feuillage jaune De mon coeur mirant son tronc plié d'aune Au teint violet de l'eau des Regrets. Qui mélancoliquement coule auprès, S'abattent, et puis la rumeur mauvaise Qu'une brise moite en montant apaise, S'éteint par degrés dans l'arbre, si bien Qu'au bout d'un instant on n'entend plus rien, Plus rien que la voix célébrant l'Absente, Plus rien que la voix — ô si languissante! — De l'oiseau qui fut mon Premier Amour, Et qui chante encore comme au premier jour; Et, dans la splendeur triste d'une lune Se levant blafarde et solenelle, une Nuit mélancolique et lourde d'été, Pleine de silence et d'obscurité, Berce sur l'azur qu'un vent doux effleure L'arbre qui frissonne et l'oiseau qui pleure.

Die Nachtingall

Wie ein Schwärm schreiender Vögel

Stürzen sich die Erinnerungen

Unter das gelbe Laub meines Lebensbaumes,

Dessen gebeugter Stamm sich spiegelt