Будагов Р.А. Введение в науку о языке. 2003

Последние примеры показывают, как подчас сложно бывает раскрыть внутреннюю форму слова.

Английское butterfly — «бабочка», кажется, отчетливо распадается на butter — «масло» и fly — «муха» («масленая муха»). В действительности, однако, вопрос оказывается более сложным. Одни исследователи считают, что butterfly получила свое название по цвету («муха желтая, как масло»), другие утверждают, что в названии butterfly отразилось древнее крестьянское поверье, согласно которому ведьмы, принимая вид бабочек, сосут молоко у коров (тогда butterfly = «масло + муха»: «муха, сосущая молоко-масло у коровы»)1. Трудно сказать, какая из этих точек зрения является более правильной. Во всяком случае, чтобы ответить на данный вопрос, потребовалось бы специальное углубленное исследование2.

Привлечение соответственных слов родственных языков помогает выяснить природу слова анализируемого языка. Русское слово окорок этимологически кажется неясным. Но стоит нам привлечь украинское крок — «шаг», болгарское крак — «нога», чтобы сразу оказалось более ясным и русское окорок — «часть туши — бедро, верхняя часть свиной или телячьей ноги». Слово окорок в других славянских языках оказывается связанным со словами, означающими ногу или шаг. Тем самым внутренняя форма самого слова окорок становится более ясной.

Слово папироса в русском языке восходит к польскому papieros, которое в свою очередь связано со словом papier — «бумага». Так как в польском языке существуют оба слова (papieros — «папироса» и papier — «бумага»), то связь между ними в известной степени ощущается, тогда как в русском языке слово папироса оказывается более «одиноким», а его этимологическая связь с латинским papyros (греч. papuros) — «папирус» в современном языке ничем не поддерживается. Поэтому внутренняя форма польского слова papieros является более прозрачной, чем внутренняя форма соответствующего русского папироса. Несходство определяется различием словообразовательных рядов, в которых находится слово в разных языках. Любопытно, что испанское cigarro de papel — «сигарета» букв. означает «сигара бумаги», «сигара из бумаги» (связь сигары с одним из материалов, из которого изготовляется сигара).

1 Mc Knight G.H. English Words and their Background. N.Y.; L., 1931 (ch. XXII). 2 Ср. замечание современного итальянского лингвиста: «Реальное происхождение какого-нибудь слова и этимологический образ, который это слово вызывает при его употреблении, могут быть совершенно различными» (Пиза-

ни В. Этимология / Рус. пер. М., 1956. С. 118).

Внутренняя форма слова — явление настолько своеобразное, что может напоминать о себе не только в структуре отдельного слова, но и в структуре слова, входящего в словосочетание или особое выражение. Когда немец говорит er ist in den fünfzigern — «ему пошел шестой десяток (лет)», то он отталкивается от понятия «пятидесяти» (fünfzig), между тем как соответствующее русское выражение оказывается более «безжалостным» по отношению к возрасту человека (напоминает ему о шестом десятке).

Но во внутренней форме отдельных слов в различных языках обнаруживаются не только специфически самобытные способы выражения понятия в его звуковой оболочке (что само по себе важно), но и черты известного сходства в способах выражения понятия в различных языках. Уже в том, как передается, например, слово подснежник в разных языках, можно было проследить специфические особенности отдельных языков и общие признаки понятия. Не случайно и то, что птицу с маленьким хохолком на голове, как бы напоминающим столь же маленькую корону, уже римляне называли regaliolus — «царек» (от rex — «царь»). Аналогично назовет ее русский — королек, поляк — krolik (król — «король»), швед — kungsfågel — «птица-король», немец — Zaunkönig — «король забора», т.е. король, сидящий на заборе, итальянец — reattino — «маленький король» и т.д. Таким образом, одно и то же слово в разных языках часто передается так, что в нем можно обнаружить не только специфически национальные признаки, характерные для того или иного языка, но и более общие признаки, типичные для многих языков. Конечно, таких слов в каждом языке немного, но они важны для понимания проблемы внутренней формы слова.

Поэтому не правы те лингвисты, которые во внутренней форме слова видят одно из главных доказательств абсолютной замкнутости «национальных кругов» отдельных языков. В действительности языки и в этом отношении, как и во всех других случаях, не только различаются, но и взаимодействуют между собой.

* * *

Трудным является вопрос, относящийся к разграничению внутренней формы слова и его этимологии. Этимология — установление происхождения слова и его генетических связей с соответствующими словами других родственных языков — понятие более широкое, чем внутренняя форма слова. Для этой последней более существенна образная структура слова, тогда

как этимология охватывает все слова данного языка и более последовательно привлекает материалы других родственных языков.

Проблема внутренней формы слова подчиняется проблеме этимологии слова, как частное общему. Во внутренней форме слова первоначальное его значение обычно как бы вытекает из самой структуры слова. Структура слова четко обрисовывает его первоначальное значение. В этимологии же вообще эти связи могут быть и более сложными. Поэтому внутренняя форма слова является лишь частным, наиболее простым и наглядным типом этимологии и этимологического значения. Именно поэтому первоначальное изучение проблем этимологии удобнее начать с проблемы внутренней формы слова.

Подобные занятия, помимо чисто лингвистического интереса, имеют большое познавательное значение. Каждый с пользой для себя узнает, что, например, трус этимологически связано с трясти, дошлый — это тот, кто «до всего доходит», а предмет — это нечто «брошенное перед» нами («метать перед» — «перед метать», как и в латинском — objectum). Несколько неожиданно окажется, что апломб (из фр.) букв. означает «по свинцу», т.е. «по отвесу», а в переносном смысле — «хладнокровно», «излишне самоуверенно». Мигрень — из греческого — «полголовы» (в которой сосредоточена боль) и т.д.

Когда внутренняя форма слова кажется неясной, часто стремятся по-своему осмыслить ее, сделать более понятной.

«Не находите ли вы, — говорил Аркадий Кирсанов своей невесте, — что ясень по-русски очень хорошо назван: ни одно дерево так легко и ясно не сквозит в воздухе, как он». Катя подняла глаза кверху и промолвила: «Да»1. Когда чеховский приказчик генерала Булдеева мучительно вспоминал «лошадиную фамилию», то он тоже своеобразно решал вопрос о внутренней форме фамилии акцизного Овсова (рассказ «Лошадиная фамилия»). Повествуя о своем тяжелом детстве, М. Горький писал: «Меня учила тихонькая, пугливая тетка Наталья...

— Ну, говори, пожалуйста: Отче наш, иже еси...

И если я спрашивал: Что такое — яко же? — она, пугливо оглянувшись, советовала:

— Ты не спрашивай, это хуже! Просто говори за мною: Отче наш... ...Ну?

Меня беспокоило: почему спрашивать хуже? Слово “яко же” принимало скрытый смысл, и я нарочно всячески искажал его:

1 Тургенев И.С. Отцы и дети, гл. 25.

— Яков же, я в коже...

Но бледная, словно тающая тетка терпеливо поправляла...

— Нет, ты говори просто: яко же...»1 Непонятное «яко же» мальчик стремился переосмыслить,

превращая его в понятные «Яков же», «я в коже».

Пути подхода нашего сознания к непонятным словам могут быть различными.

У Куприна в «Поединке» происходит такой разговор между подпоручиком Ромашовым и Александрой Петровной: «Unser, — повторил шепотом Ромашов... Унзер, унзер, унзер... — Что вы шепчете, Ромочка? — вдруг строго спросила Александра Петровна... — Какое смешное слово... — Отчего смешное? — Видите ли... — Он затруднялся, как объяснить свою мысль. — Если долго повторять какое-нибудь одно слово и вдумываться в него, то оно вдруг потеряет смысл... — Ах, знаю, знаю! — торопливо

ирадостно перебила его Шурочка... — Вот раньше, в детстве. Даже помню слово, какое меня особенно поражало: “может быть”... Мне все казалось, будто это какое-то коричнево-крас- новатое пятно с двумя хвостиками. Правда ведь? — Ромашов с нежностью поглядел на нее. — Как это странно, что у нас одни

ите же мысли, — сказал он тихо. — А унзер, понимаете, это что-то высокое-высокое, что-то худощавое и с жалом. Вроде как какое-то длинное, тонкое насекомое, и очень злое. — Унзер? — Шурочка подняла голову и, прищурясь... старалась представить себе то, о чем говорил Ромашов. — Нет, погодите: это что-то зеленое, острое. Ну да, ну да, конечно же, — насекомое!

Вроде кузнечика, только противнее и злее. Фу, какие мы с вами глупые, Ромочка!»2

1 Горький М. Детство // Соч. Т. XVI. М.; Л., 1933. С. 22.

2 Куприн А. Избранные произведения. Л., 1947. С. 83. Ср. у Б. Полевого в «Повести о настоящем человеке»: когда летчик Мересьев в тяжелом состоянии попадает в госпиталь, он знакомится там с замечательным человеком, тяжелораненым комиссаром Воробьевым. Чтобы научиться говорить по-немецки и не терять дорогого времени, Воробьев в госпитале изучал немецкий язык: «А знаете, хлопцы, — говорил он, обращаясь к товарищам, — как по-немецки цыпленок? Кюхельхен. Здорово. Кюхельхен, что-то эдакое маленькое, пушистое, нежное. А колокольчик, знаете, как? Глеклинг. Звонкое слово, верно?» (Полевой Б. Повесть о настоящем человеке. М., 1948. С. 91).

Но ошибочными могут быть и такие сближения, которые кажутся с первого взгляда вероятными. Так, этимологически слово ясень не связано с ясно, как думал тургеневский Аркадий. Ср. у М. Горького рассуждения Матвея Кожемякина: «Написав... он задумался о тайном смысле слов, порою неожиданно открывающих перед ним свои емкие души и странные связи друг с другом. Вспомнилось, как однажды слово гнев встало почему-то рядом со словом огонь и

Вподобных случаях мысль человека идет уже по заведомо ошибочному пути, хотя и эти примеры по-своему показательны, как свидетельство стремления человека разобраться в характере разных наименований.

Мы уже знаем, что внутренняя форма слова выступает особенно ясно при сравнении разных языков между собой.

Один из главных персонажей «Саги о Форсайтах» Дж. Голсуорси, англичанин Сомс Форсайт, женится на француженке. От этого брака у него рождается дочь Флер, с детства привыкшая говорить на французском языке. В решительный момент, когда Флер должна была узнать семейную трагедию своего отца, между нею и отцом происходит такой разговор: «Почему ты не любишь своих родственников, папа? — спросила Флер. — С чего ты это взяла? — Cela se voit. — “Это себя видит” — ну и выраже-

ние! Прожив 20 лет с женой-француженкой, Сомс все еще недолюбливал ее язык: какой-то театральный»1. При сравнении с родным языком французское выражение Cela se voit кажется Сомсу «неестественным». Он разбивает словосочетание, анализирует каждое слово в отдельности, переводит его буквально. Неприязнь к своим французским родственникам Сомс переносит и на французский язык. Особенность данного словосочетания, на которую он раньше не обращал никакого внимания, теперь приобретает для него смысл.

Иной характер имеют явления, получившие название «народной этимологии» (volksetymologie). Поясним их сначала на нескольких литературных примерах.

Вчетвертом томе «Войны и мира» (ч. 3, гл. 7) Петя Ростов, уже офицер в отряде Денисова, зовет молоденького французского барабанщика по имени Vincent Bosse, только что взятого

вплен.

«—Bosse! Vincent! — прокричал Петя, остановясь у двери.

— Вам кого, сударь, надо? — сказал голос из темноты. Петя отвечал, что того мальчика француза, которого взяли

нынче.

— А! Весеннего? — сказал казак.

наполнило усталую в одиночестве душу угнетающей печалью. Гнев — соображал он — прогневаться, огневаться — вот он откуда, гнев — из огня! У кого огонь в душе горит, тот и гневен бывает. А я бывал ли гневен-то? Нет во мне огня, холодна душа моя, оттого все слова и мысли мои неживые какие-то и бескровные...» (Горький М. Жизнь Матвея Кожемякина. М., 1937. С. 231–232).

1 Голсуорси Дж. Сага о Форсайтах / Рус. пер. Т. 1. 1946. С. 639.

Имя его Vincent уже переделали казаки — в Весеннего, а мужики и солдаты — в Висеню. В обеих переделках это напоминание о весне сходилось с представлением о молоденьком мальчике.

— Он там у костра грелся. Эй, Висеня! Висеня! Весенний!» «Слово плутократия, — писал Писарев в своей статье о Генрихе Гейне, — происходит от греческого слова плутос, которое значит богатство. Плутократией называется господство капитала. Но если читатель, увлекаясь обольстительным созвучием, захочет производить плутократию от русского слова плут, то смелая догадка будет неверна только в этимологическом отно-

шении»1.

В XVII в. русские солдаты услышали немецкое слово profoss. Этим словом называли человека, который «солдат в железы сажал» и приводил в исполнение приговоры о телесном наказании. Разумеется, в сознании русских солдат должность профоса ассоциировалась с чем-то унизительным и бесславным. Поэтому и не удивительно, что это непонятное слово, вызывая представление о человеке жестоком и вместе с тем ничтожном, быстро превратилось в прохвост, в слово, ярко оценочное и вместе с тем предельно ясное по своей внутренней форме. Непонятное профос трансформировалось таким образом в понятное прохвост не столько по случайному звуковому созвучию, сколько вследствие настойчивого, хотя обычно и не осознанного стремления своеобразно оценить должность профоса, а поэтому и поновому осмыслить внутреннюю форму самого слова.

Разнообразные случаи «народной этимологии»2 следует отличать от искусственных или умышленных переосмыслений первоначального значения слова. Когда слова переосмысляются по принципу «народной этимологии», говорящие совершенно

1 Писарев Д.И. Соч.: В 4 т. Т. 4. М., 1956. С. 217–218.

2 См., например, у Лескова в патриотическом рассказе «Левша»: «А те лица, которым курьер нимфозорию сдал, сию же минуту ее рассмотрели в самый сильный мелкоскоп и сейчас же в публицейские ведомости описание, чтобы завтра же на всеобщее известие клеветон вышел» (изд. 1949, с. 26). Тульский неграмотный Левша оказывается, однако, очень изобретательным.

Об аналогичных явлениях в народном языке рассказывают и западноевропейские писатели. Когда в романе Сервантеса Санчо Панса сообщает Дон Кихоту о появлении необычайно ученого летописца по имени Cide Hamete Berenjena и объясняет своему господину, что нового ученого зовут так по причине его любви к баклажанам (по-испански berenjena «баклажан»), то Дон Кихот замечает: «Нет, Санчо, его зовут так потому, что по-арабски Cide значит господин» (ч. 2, гл. 2).

не сознают, что слова отклоняются от их «истинных» значений. Напротив, «отклоняющееся значение» представляется в этом случае истинным, единственно возможным. Говорящие обычно и не подозревают, что у слова может быть другое значение.

Очень существенно, что переосмысленные в народном языке слова иногда возвращаются в русский литературный язык уже в измененном виде. Сейчас произносят и пишут свидетель (от видеть), хотя в старом русском языке единственно правильным образованием считалось сведетель (т.е. тот, кто ведает — «знает»). Возникшее сначала в народном языке (слово свидетель казалось более понятым, чем книжное сведетель), новое образование проникло затем и в литературный язык, полностью вытеснив старое осмысление слова.

Подобного рода примеры показывают, во-первых, какое мощное воздействие оказывает народный язык на литературный и, во-вторых, насколько грани между народным и книжно-лите- ратурным осмыслением слова исторически подвижны и изменчивы, насколько они определяются общими условиями развития того или иного языка.

Случаи «народной этимологии» находятся в прямой зависимости от общей культуры народа, от степени проникновения грамотности в самые широкие слои общества. Чем выше культура народа, тем менее характерны для языка явления «народной этимологии». Ведь не случайно, что «народной этимологии» подвергаются чаще всего редкие, малопонятные слова, специальные термины. Чем шире трудные слова и термины распространяются вместе с книгой, лекцией, театром, радио, телевидением не только среди городского, но и среди сельского населения, тем больше сами эти слова и термины делаются понятными всему обществу, тем меньше они подвергаются переосмыслению по принципу «народной этимологии».

То, что между литературным и нелитературным осмыслением слова не всегда можно провести четкую линию разграничения, показывают своеобразные примеры «полународной этимологии». Это случаи такого осмысления значения слова, которые хотя и противоречат истинной этимологии, но широко бытуют среди людей, владеющих литературным языком. Например, слово палисадник часто понимается как «маленький садик»; при этом многие удивляются, почему это слово пишется через а («ведь это же половина сада!»). В действительности же первая часть слова палисадник связана с латинским существительным palus —

«столб», поэтому все слово означает «столб-садик», т.е. сад, огороженный столбами, а никак не маленький садик1.

И все же, хотя между истинной этимологией слова и его неправильным осмыслением иногда нет четкой дифференциации, в каждую эпоху жизни языка необходимо отличать правильное от неправильного. Исторически неправильное (пример типа свидетель) может стать в другую эпоху вполне правильным. Но лингвист всегда обязан различать эти два «разреза» языка — горизонтальный и вертикальный, т.е. современный и исторический, и вместе с тем понимать их постоянное и непрерывное взаимодействие2.

В наших условиях народному переосмыслению подвергаются иногда те слова, которые оказываются либо не оправданными общим контекстом, либо слишком искусственными и надуманными. Как отметил в другой связи поэт М. Исаковский3, в известной песне «По долинам и по взгорьям», состоящей из простых, точных и выразительных слов, есть, однако, такие строки, в которых автор текста — С. Алымов — допустил бесспорный промах:

Этих дней не смолкнет слава, Не померкнет никогда. Партизанские атавы Занимали города.

Атава (или отава) — это трава, выросшая на месте скошенной в тот же год. Поэт этим образом хотел сказать, что партизанские

1 Любопытные насмешки Байрона в «Дон Жуане» (песнь 6, строфа 55) над схоластическими и антинаучными этимологиями:

Престранные порой Названия вещам даруют человеки:

Так lucus взят из non lucendo; от такой Этимологии стыдливо клонишь веки!

(Пер. Г. Шенгели)

Латинское lucus «роща», non lucendo — «не светящийся» (в роще обычно бывает полутемно). Образец нелепого сопоставления по случайному частичному совпадению звучаний.

2 В настоящее время все более широкое распространение получает такое истолкование «народной этимологии», согласно которому под данное понятие подводятся все случаи осмысления слов (не только в народном, но и в литературном языке), противостоящие научной этимологии. Все, что не согласуется с принципами научной этимологии, независимо от того, в какой социальной среде оно наблюдается, относится к «народной этимологии». Ср. споры по этому поводу: Bulletin de la Société de linguistique de Paris. Vol. 51. Fasc. 2. Paris, 1955. P. 77; Wartburg W. Einführung in Problematik und Methodik der Sprachwissenthaft. 2. Aufl. bearbeitet / Von S. Ullmann. Tübingen, 1963.

3 См.: Исаковский М. О поэтическом мастерстве. М., 1952. С. 26.

отряды вырастали так же быстро, как и атава. Но образ получился очень искусственным. Мало кому известное слово атава не удержалось в песне, и эти строки стали петь иначе: «Партизанские отряды занимали города». Переосмысление атавы — отряды здесь вполне законно, оно вызвано совсем другими причинами, чем старое переосмысление такого типа, как, например, пиджак — спинжак (то, что надевается на спину). Если переосмысление последнего типа — результат неграмотности, результат незнания простых и необходимых слов, то переосмысление первого типа возникает как бессознательное стремление сделать слово более доходчивым, как непризнание действительно несколько искусственного поэтического образа. Следовательно, и «народная этимология» бывает различной.

Итак, народная этимология — это отдельные случаи переосмысления в народном языке непонятных слов с позиций понятных слов родного языка, или, другими словами, это сведение непонятного слова к слову понятному.

Занятия этимологией требуют обширных знаний и точной методики. Чтобы правильно установить этимологию слова того или иного языка, нужно знать историю этого языка, его фонетические и грамматические законы, необходимо понимать, в каких связях и отношениях находится данный язык с другими родственными языками, нужно владеть методом сравнительноисторического изучения языка.

* * *

Занятия этимологией — как ее общими принципами, так и этимологиями отдельных слов — со всей очевидностью показывают, насколько далеко «уходит» слово в процессе своего длительного исторического развития.

В настоящее время существительное предмет уже почти ничего не имеет общего с чем-то «брошенным перед» нами, а существительное апломб окончательно утратило связь со словом свинец. Развитие мышления приводит к тому, что у человека возникает настоятельная потребность обращаться не только к конкретным, но и отвлеченным словам и понятиям. Все это, в свою очередь, способствует тому, что первоначальная этимология слова забывается. В самом слове развиваются разные значения, оно становится многоплановым. Происходит забвение первоначальной этимологии слова; внутренняя форма слова становится менее прозрачной.

Процесс забвения первоначальной этимологии слова в целом является закономерным и прогрессивным процессом, тесно связанным с развитием языка, со становлением сложных отвлеченных значений слова. Если бы человек и в настоящее время связывал существительное предмет с понятием «нечто брошенное перед», то он не смог бы употреблять данное существительное в таких многообразных значениях и таких сложных планах, как он это делает теперь. Следовательно, чем дальше «уходит» слово от своего первоначального, обычно очень наглядного и конкретного значения, тем бóльшие возможности представляет оно нашему мышлению, тем многообразнее и сложнее делается само слово. В этом смысле процесс отхода слова от его первоначального значения, определенного этимологией, является процессом прогрессивным, вызванным развитием языка и мышления.

Полемизируя с Дюрингом, который считал возможным выводить все математические понятия непосредственно из головы, т.е. априорно, минуя практический опыт людей, Энгельс писал: «Понятия числа и фигуры взяты не откуда-нибудь, а только из действительного мира... Чистая математика имеет своим объектом пространственные формы и количественные отношения действительного мира, стало быть — весьма реальный материал. Тот факт, что этот материал принимает чрезвычайно абстрактную форму, может лишь слабо затушевать его происхождение из внешнего мира... Представления о линиях, поверхностях, углах, многоугольниках, кубах, шарах и т.д. — все они отвлечены от действительности, и нужна изрядная доза идеологической наивности, чтобы поверить математикам, будто первая линия получилась от движения точки в пространстве, первая поверхность от движения линии, первое тело — от движения поверхности и т.д. Даже язык восстает против этого. Математическая фигура трех измерений называется телом, corpus solidum по-латыни, следовательно — даже осязаемым телом, и, таким образом, она носит название, взятое отнюдь не из свободного воображения ума, а из грубой действительности»1.

В этой связи очень интересно первоначальное чувственнонаглядное значение многих современных абстрактных слов.

Древнерусская мера измерения пядь сначала означала «расстояние между концами растянутых большого и указательного пальцев» (впоследствии 1/4 аршина). Немецкое Raum, имеющее сейчас абстрактное значение «пространство», превоначально

1 Энгельс Ф. Анти-Дюринг // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 20. С. 37, 39.