Будагов Р.А. Введение в науку о языке. 2003

французское сочетание table des matières — «оглавление», немыслимое по-русски, и т.д.), но ср. устаревшее табель провиантский, табель о рангах или современное табель успеваемости

(учащихся), табель-табеля (для учета явки на работу).

Итак, различные типы полисемии слова, имея много общего между разными родственными языками, одновременно и отличаются друг от друга. Общее в этом плане объясняется закономерностями развития значений слов в связи с историей народов, носителей данных языков, а специфическое и «неповторимое» в семантике слова — результат тех своеобразных условий, в которых бытует слово в системе каждого языка.

Если многозначность характерна для большинства слов самых разнообразных языков, то как же люди, говорящие на одном языке, понимают друг друга? Как, произнося слова стол или соль, мы добиваемся понимания этих слов нашим собеседником именно в том их значении, какое разумеем? Другими словами, как же получается, что полисемия не мешает взаимному пониманию?

Контекст — словесное окружение, ситуация — всякий раз устраняет полисемию. Когда говорят о «соли выступления министра», никто не думает в этом случае о продукте, употребляемом в пищу, но когда пробуют суп, то соль — если ее положено много или мало — выступает в нашем сознании именно в этом последнем значении. Когда мы жалуемся на то, что наш стол слишком мал для занятий, то мы разумеем письменный стол; когда же советуем больному перейти на диетический стол, употребляем это слово уже в значении еды, питания. Когда говорят «критик со вкусом», имеют в виду критика с хорошим вкусом (например, театральный или музыкальный критик), а когда жалуются, что «мясо с запахом», разумеют плохой запах. Это не значит, что свежее мясо вовсе не имеет запаха, но этот запах мы считаем естественным и поэтому не обращаем на него внимания. Однако стоит только запаху напомнить о себе, отклониться от естественного, как мы вспоминаем о «запахе», имея в виду при этом плохой запах. Когда говорят «птица садится на дерево», мысленно представляют себе ветки дерева, когда же утверждают, что «дерево срублено», в нашем сознании выступают на передний план уже не ветки, а ствол дерева.

Таким образом, контекст, окружение, в которое попадает слово, придает ему точное значение. Как бы ни было многозначно слово, в тексте, в речевом потоке, в диалоге оно получает обычно совершенно определенное значение. Контекст устра-

няет полисемию слова, всякий раз реализуя его лишь в одном направлении.

Визвестных случаях контекст может и более резко столкнуть разные значения одного и того же слова.

Всвое время в Ленинграде появились объявления Государственной филармонии: «Литературные вечера народного артиста СССР Василия Ивановича Качалова. 20 (вечером) и 21 (днем)». Получалась как будто бессмыслица: вечер днем. В действитель-

ности же здесь подряд даны оба значения, точнее, значение и употребление слова1 вечер: 1) вечер как часть суток от конца дня до начала ночи и 2) вечер в значении вечернего концерта или просто концерта. «Два вечера Качалова», т.е. два концерта; вечер в этом контексте настолько отрывается от значения «часть суток от конца дня до начала ночи» и настолько приближается

квневременнóму значению «концерта», что слово иногда может уже относиться к любому времени дня. «Два вечера Качалова» само по себе не заключает ничего необычного, но «два вечера Качалова», из которых один происходит действительно вечером, а другой днем, вновь как бы возвращает вечер — концерт к вечеру — части суток и, сталкивая эти два смысла, образует несколько необычное и парадоксальное: вечер, происходящий днем. В то же время «вечер днем» становится возможным только в той степени, в какой во втором (концертном) значении слова вечер «выветривается» смысл «часть суток». В общем же в этом примере значение и употребления слова вечер, следуя друг за другом, образуют своеобразное столкновение буквального и фигурального смыслов слова.

Итак, как бы ни была сложна полисемия, все же контекст устраняет ее, выявляя всякий раз точное значение слова.

Обычно контекст понимается как фраза, в системе которой находится слово. Но это лишь простейший случай зависимости слова от контекста. Очень часто контекст-ситуация может захватить слово надолго, предопределяя его значение на протяжении всего повествования.

Внимательно просматривая, например, оглавление «Братьев Карамазовых» Достоевского, мы можем заметить следующее: книга первая называется «История одной семейки». Затем идут главы: I. «Федор Павлович Карамазов», II. «Первого сына спровадил», III. «Второй брак и вторые дети». IV. «Третий сын Алеша». Когда читаем название второй главы: «Первого

1 Об употреблении в отличие от значения см. следующий раздел.

сына спровадил», то мы невольно воспринимаем его как бы на фоне названия и содержания первой главы. Если первая глава называлась «Федор Павлович Карамазов», то последующее несколько неопределенное название «Первого сына спровадил» кажется неопределенным (кто спровадил?) лишь до тех пор, пока мы мысленно не соотнесем это название с названием первой главы («Федор Павлович Карамазов»). Глагол во втором названии («спровадил») перекликается с существительными первого наименования («Федор Павлович Карамазов»), образуя единую смысловую цепь всего контекста, которую не разбивает материал, составляющий содержание всей первой главы. Соответственно этому и название третьей главы («Второй брак и вторые дети») через посредство второй примыкает к тому же субъекту первой главы («Федор Павлович Карамазов»). Связь словно соединяет звенья. Воздействие названия первой главы на смысл последующих названий становится определяющим. Подобное же построение мы обнаруживаем, например, в заголовках V, VI и VII глав четвертой книги этого же романа: V. «Надрыв в гостиной», VI. «Надрыв в избе», VII. «И на чистом воздухе». Последнее название («И на чистом воздухе») получает смысл лишь на фоне предшествующих наименований («Надрыв в гостиной», «Надрыв в избе»).

Аналогичные построения часто встречаются и у современных писателей.

Так, у В. Каверина в романе «Два капитана»: «Пишу доктору Ивану Ивановичу» (ч. 4, гл. 3), а затем «Получаю ответ» (ч. 4, гл. 4). «Получаю ответ» предполагает знакомство с предшествующим письмом к Ивану Ивановичу. Чаще же зависимость оказывается значительно сложнее, и название главы становится ясным лишь в связи со всем предшествующим повествованием: «Палочка, палочка, палочка, пятая, двадцатая, сотая...», или: «Бороться и искать, найти и не сдаваться».

Таким образом, контекст не только определяет семантику (значение) слова в пределах одного предложения — это лишь простейший случай, но контекст одного словесного сочетания воздействует порой на семантику другого или даже других словесных сочетаний, предложений, периодов и даже целых глав, устанавливая или уточняя их смысл, их общее или частное значение.

Различие между «узким» и «широким» контекстом — это различие прежде всего стилевое: с узким контекстом чаще приходится иметь дело при анализе значения слов в общенародном языке, тогда как контекст широкий имеет наибольшее значение

в языке художественной литературы. Разграничение это, однако, осложняется тем, что в разговорной речи, которая широко опирается на ситуацию, широкий контекст также приобретает большое значение. И все же различие здесь сохраняется: в языке художественной литературы широкий контекст обычно умышленно создается писателями, тогда как в разговорной речи он определяется «естественно», условиями протекания самого диалога. На вопрос: «Он живет своим пером?» — ответ может последовать: «Да, пером». Но значение слова перо в ответе «Да, пером» раскрывается только на фоне контекста предшествующего вопроса («Он живет своим пером?»).

Типичным образцом «художественного контекста» может служить начало «Сверчка на печи» Диккенса, которое в переводе на русский язык звучит так: «Начал чайник! Не говорите мне о том, что сказала миссис Пирибингл. Мне лучше знать. Пусть миссис Пирибингл твердит хоть до скончания века, что она не ведает, кто начал первый, но я скажу, что начал чайник. Мне ли не знать! Начал чайник на целых пять минут раньше — по маленьким голландским часам с глянцевитым циферблатом, — чем застрекотал сверчок». Первое предложение «Начал чайник» (The kettle began it!) раскрывается лишь на фоне всего последующего абзаца. Неясность ближайшего контекста (что начал чайник?) умышленно создается автором, чтобы возбудить интерес читателя, ввести его в атмосферу поэтической таинственности повести.

Различные типы контекста, важные для понимания условий реализации того или иного значения слова, имеют неодинаковый удельный вес в разных стилях языка (см. гл. VI)1.

Итак, многозначность слова определяется природой мышления, способностью человека обобщать явления окружающего нас мира. Словарь любого языка, даже самого богатого, все же не беспределен, тогда как конкретность опыта предела не знает. Поэтому, чтобы передать средствами языка эту беспредельную конкретность опыта, лексика должна расширяться не только количественно (число слов), но и качественно (группировка значений внутри слов, возникновение новых значений у старых слов и т.д.). Многозначность (полисемия) слова определяется и

1 Попытка показать, как возникает в контексте одно значение и логически исключаются другие, была сделана в статье: Колшанский Г.В. О природе контекста // ВЯ. 1959. № 1. С. 47–50, а также в кн.: Slama-Cazacu T. Langage et contexte. Hague, 1961 (здесь приводится и обширная библиография по лингвистическим и психологическим вопросам контекста).

природой мышления и особенностями повседневного опыта человека. Она обусловлена, таким образом, двусторонне.

Еще в конце XX столетия французский филолог М. Бреаль писал, что «полисемия является одним из признаков цивилизации и отнюдь не приводит к смешению значений»1. Сходные положения развивал и русский академик М.М. Покровский в монографии, опубликованной за год до появления книги Бреаля2. В самом деле, если, например, русское существительное ключ означает не только «металлический стержень для отпирания и запирания замка», но, переносно, и то, что «служит для разгадки, для понимания чего-либо» (ключ к шифру, ключ к трагедии Шекспира), то подобная полисемия действительно является «признаком цивилизации»: человек с помощью конкретного, казалось бы, чисто предметного слова способен выразить и гораздо более отвлеченное понятие, нисколько их не смешивая. Известный датский лингвист О. Есперсен остроумно заметил, что язык, лишенный полисемии, превратился бы в «лингвистический ад» (a linguistic hell)3.

Вот почему, когда для целей машинного перевода или других нужд прикладной лингвистики отдельные значения одного слова рассматривают как разные слова, нужно иметь в виду, что подобные операции, допустимые для тех или иных целей, вместе с тем противоречат природе слова с его широкими обобщающими возможностями.

В заключение этого первого раздела остановимся на важном для всего последующего изложения вопросе о типах слов.

Какие слова изучаются в лексикологии и какие из слов относятся больше к грамматике?

Так как словарь языка находится в постоянном движении, а количество слов каждого развитого языка очень велико, то лексикология, чтобы разобраться во всем этом многообразии, стремится как-то сгруппировать слова языка, установить определенные типы. Лексиколог интересуется огромным количеством слов, а отнюдь не только редкими или особо «экзотическими» словами. Все дело в том, что «обычных» слов говорящие часто не замечают, а между тем именно они и составляют основную

них языков. М., 1896. С. 38 и сл. Перепечатаны в кн.: Покровский М.М. Избранные работы по языкознанию. М., 1959. С. 63–153.

3 Jespersen O. Mankind, Nation and Individual from a Linguistic Point of View. Oslo, 1925. P. 89.

массу словарного состава всякого языка и поэтому являются главным объектом изучения в лексикологии.

Различают следующие типы слов: слова, непосредственно выражающие понятия, или так называемые «знаменательные»1. К этому типу слов относятся имена существительные и прилагательные, глаголы и наречия. Слова данного типа прежде всего и больше всего изучаются в лексикологии и семасиологии, так как они являются наиболее самостоятельными. Этой широкой группе слов противостоит другая, образующая тип служебных слов. К ним относятся предлоги, союзы, артикли, частицы, вспомогательные глаголы, лишенные самостоятельного лексического значения, но имеющие значение грамматическое. Для этого типа слов характерно то, что они обычно передают не самостоятельные понятия, а отношения между словами, выражающими понятия. Таким образом, связь служебных слов с понятиями оказывается не прямой, а косвенной, через посредство других слов, связанных с понятиями. Служебные слова не могут существовать без слов самостоятельных, разнообразные отношения между которыми они выражают. Легко понять, что служебные слова, у которых грамматическое значение оказывается на первом плане, изучаются прежде всего в разделе грамматики.

Особое положение между двумя основными типами слов (самостоятельными и служебными) занимают три других возможных типа слов: слова местоименные, слова числительные и слова междометные.

В этих последних трех типах имеются признаки, сближающие их со словами «знаменательными», но имеются и другие признаки, напоминающие особенности слов служебных. К первым относится то, что местоимения, числительные и междометия могут употребляться как более самостоятельные слова по сравнению со словами служебными: «Он отправился в Москву»; «Увы! — воскликнула она»; «Сколько у вас книг? — Три». Ко вторым — то, что все три перечисленные типа слов чаще всего предполагают фон других, более самостоятельных слов, к которым они относятся: он, т.е. студент; три, т.е. три книги, и т.д. (см. об этом в разделе грамматики).

Таким образом, между двумя полярными типами слов — самостоятельными и служебными — размещаются другие возможные

1 Лучше — самостоятельные. Термин «знаменательный» неудобен в том отношении, что создает неверное впечатление, что в языке имеются не только знаменательные, но и незнаменательные слова. В действительности все слова по-своему знаменательны. Подробнее об этом см. в 6-м разделе главы III.

типы, то приближающиеся к самостоятельным, то напоминающие слова служебные. Вместе с тем и эти слова сохраняют свою специфику, основанную на сочетании многих признаков. Как ни существенно различие между самостоятельными и служебными словами, различие это не исконное, а историческое: служебные слова могут возникать из слов самостоятельных, а эти последние — превращаться в слова служебные (см. гл. III).

Итак, в лексикологии изучаются разные типы слов. Семасиология же интересуется прежде всего словами самостоятельными, наиболее тесно связанными с понятиями1.

2. Значение и употребление слова

Как бы ни были разнообразны значения слова, все они объективно присущи самому слову и обычно являются достоянием общенародного языка. Контекст может уточнять значение слова, выдвигать вперед одно или другое из многих его значений. В известных случаях контекст в состоянии и дальше развивать определенное значение слова. Так, слово вкус, как мы видели, в определенном контексте имеет значение «хорошего вкуса», «тонкого вкуса», и вместе с тем это последнее является отнюдь не только «контекстным», не только единичным, но и общим: оно вообще присуще слову вкус, является одним из значений данного слова («человек со вкусом»; «у него есть вкус»; «одеваться со вкусом»).

Но бывает и так, что в определенном контексте значение слова начинает развиваться в таком направлении, которое на данном этапе истории языка еще не превращается в одно из общих значений слова. Так, в приведенном примере со словом

1 По общим вопросам лексикологии и семасиологии см.: Резников Л.О. Понятие и слово. Л., 1958; Ахманова О.С. Очерки по общей и русской лексикологии. М., 1957. С. 9–94; Виноградов В.В. Русский язык. М., 1947. С. 3–47; Лафарг П. Язык и революция. М., 1930; Звегинцев В.А. Семасиология. М., 1957. С. 8–47; Курилович Е.Р. Очерки по лингвистике. М., 1962. С. 237–250; Уфимцева А.А. Опыт изучения лексики как системы. М., 1962. Гл. 1; Левковская К.А. Теория слова, принципы ее построения и аспекты изучения лексического материала. М., 1962. С. 52–167; Казанский Б.В. В мире слов. Л., 1958. С. 31–162; Кузнецова А.И. Понятие семантической системы языка и методы ее исследования. М., 1963; Будагов Р.А. Сравнительно-семасиологические исследования. М., 1963. С. 3–34; Новое в лингвистике. Вып. 2. М., 1962. С. 9–136; Ullmann S. The Principles of Semantics. 2 ed. Oxford, 1959. P. 258–299; Guiraud P. La sémantique. Paris, 1955; Kronasser H. Handbuch der Semasiologie. Heidelberg, 1952 (kap. 1, 3).

вечер (см. с. 23) можно обнаружить, что употребление данного слова в смысле «всякое представление» (а не только «вечернее представление или собрание») обычно настолько прочно ассоциируется с «вечерним временем», т.е. с буквальным значением слова («часть суток перед наступлением ночи»), что не дает возможности фигуральному осмыслению слова («вечернее представление или собрание») оторваться от его буквального значения и тем самым получить значение «представление или собрание» вообще, независимо от времени, независимо от части суток, когда данное «представление или собрание» протекает. Поэтому эпизоды с афишами (см. выше), когда слову вечер придается более общее значение «представления» вообще, являются фактами индивидуального употребления слова, пока не превратившимися в одно из общих значений слова вечер.

Вместе с тем, разграничивая значение, более общее и категориальное в слове, от употребления, более индивидуального и некатегориального, нельзя не видеть глубокого взаимодействия между ними1. То, что рождается в отдельных контекстах и что в определенную эпоху не является еще обычным, в другую историческую эпоху может стать обычным и сделаться тем самым категориальным. Значение «питание», столь широко свойственное слову стол во многих языках, возникло первоначально как своеобразное употребление этого слова, однако впоследствии такое употребление послужило источником возникновения одного из новых значений самого слова стол. В каждом случае нужно исследовать причины, которые способствуют превращению употребления слова в его значение. В рассмотренном примере со словом вечер употребление последнего в смысле «представления вообще» оказывается как бы на грани между употреблением и значением самого слова. В ряде случаев процесс передвижения употребления слова в его значение может совершаться на наших глазах. Следует только внимательно следить за жизнью слова.

Употребление слова все же далеко не всегда превращается

вего значение. В языке художественной литературы, как и в

1 Ср. тонкое замечание Л.В. Щербы: «Здесь, как и везде в языке (в фонетике, в грамматике и в словаре)... ясны лишь крайние случаи. Промежуточные же в самом первоисточнике — в сознании говорящих — оказываются колеблющимися, неопределенными. Однако это неясное и колеблющееся и должно больше всего привлекать внимание лингвиста, так как здесь... мы присутствуем при эволюции языка» (Щерба Л.В. Некоторые выводы из моих диалектологических лужицких наблюдений. Пг., 1915. С. 1).

некоторых других языковых стилях, в которых особую функцию приобретает широкий контекст, употребление слова может достаточно отделиться от его значения.

Визвестной статье Добролюбова «Когда же придет настоящий день?», которая сама является блестящим художественным произведением, слово художественность, например, употребляется в особом смысле. Описывая характер Шубина, одного из персонажей романа Тургенева «Накануне», Добролюбов отмечает его страстную, добрую и вместе с тем непостоянную натуру. Первоначально героиня романа Елена серьезно отнеслась к Шубину, но вскоре, по словам Добролюбова, «она увидела ху-

дожественность этой натуры, увидела, что здесь все зависит от минуты, ничего нет постоянного и надежного»1.

Вэтом контексте слово художественность употребляется явно необычно. Непостоянный в своих влечениях и симпатиях, художник Шубин сам становится олицетворением непостоянства. Вместе с тем и художественность его натуры выступает как признак не положительный, а отрицательный. Слово художественность в этом сложном контексте, навеянном всем содержанием предшествующего повествования и образом самого Шубина, употребляется в смысле «непостоянство» (художественность > увлеченность > непродолжительная увлеченность > непостоянство). Но такого значения слово художественность в русском языке не имеет. Оно лишь употребляется в смысле «непостоянство», и за пределами данного контекста этот смысл у данного слова исчезает. Употребление, не поддержанное другими аналогичными случаями, оказывается чисто контекстным и не перерастает в общее значение слова.

Вконце XIX столетия у М. Горького в «Песне о Соколе» слово безумство осмыслялось как «исключительная смелость», «отвага», «бесстрашие».

Безумству храбрых поем мы славу! Безумство храбрых — вот мудрость жизни!

Словари того времени, как и более поздний «Толковый словарь русского языка» (1935–1940) под ред. Д.Н. Ушакова, объясняют слово безумство иначе («то же, что и безумие», переносно «удаль, презрение к тому, что считается благоразумным»). На основе фигурального значения слова безумство («удаль» и пр.) в определенном контексте художественного целого рождалось новое употребле-

1 Добролюбов Н.А. Собр. соч.: В 9 т. Т. 6. М., 1963. С. 112.

ние данного слова. Но безумство в смысле «отвага» так и осталось употреблением слова и не переросло в его значение1.

Врассказе Чехова «Попрыгунья» легкомысленная Ольга Ивановна не понимала и не ценила своего доброго и трудолюбивого мужа Дымова. Все у Дымова и у его товарищей казалось Ольге Ивановне «вульгарным». Друг Дымова Коростелев представлялся ей смешным и «стриженым». И когда Ольга Ивановна разбила жизнь мужа, она стала опасаться, что Коростелев ее выдаст, что «стриженый понимает все». Само по себе прилагательное стриженый, как и причастие стриженный, вовсе не имеет отрицательного значения в русском языке. Напротив того, стриженый — это «с подстриженными волосами», следовательно, аккуратный человек. Но у «попрыгуньи» Ольги Ивановны свои понятия прекрасного и ужасного. Изящным и красивым ей кажется только вульгарный художник Рябовский, «с длинными кудрями и с голубыми глазами», и поэтому понятие «стриженый» ассоциируется в ее сознании с «ограниченным» Коростелевым. Стриженый для Ольги Ивановны делается синонимом ограниченного. Чехов дважды, и как бы невзначай, упоминает об этом. Особое восприятие «попрыгуньей» прилагательного стриженый используется художником для противопоставления высокого нравственного мира Дымова пошлым представлениям о внешней «красивости» у Ольги Ивановны. Прилагательное стриженый употребляется здесь особо, и это употребление не совпадает со значением данного прилагательного.

Иногда не только отдельные слова, но и целые словосочетания получают особое, индивидуально-контекстное осмысление.

Врассказе Чехова «Дама с собачкой» дается такая характеристика семейных отношений главного персонажа повествования — Гурова: «Его женили рано, когда он был еще студентом второго курса, и теперь жена казалась в полтора раза старше его. Это была женщина высокая, с темными бровями, прямая, важная, солидная и, как она сама себя называла, мыслящая. Она много читала, не писала в письмах ъ, называла мужа не Дмитрием, а Димитрием, а он втайне считал ее недалекой, узкой, неизящной, боялся ее и не любил бывать дома». Само по себе выражение темные брови, казалось бы, могло помочь писателю подчеркнуть красоту лица изображаемой женщины, а не

еенепривлекательность. Но в данном контексте это выражение,

1 Неразграничение значения и употребления слова приводит к недоразумениям.