0470486_EC709_orwell_george_1984

O’Brien, a member of the Inner Party and

О'Брайен, член внутренней партии,

holder of some post so important and

занимавший

настолько

высокий

и

remote that Winston had only a dim idea of

удаленный пост, что Уинстон имел о нем

its nature. A momentary hush passed over

лишь самое смутное представление.

the group of people round the chairs as

Увидев черный

комбинезон

члена

they saw the black overalls of an Inner

внутренней партии, люди, сидевшие

Party member approaching. O’Brien was a

перед

телекраном,

на

миг

затихли.

large, burly man with a thick neck and a

О'Брайен был рослый плотный мужчина с

coarse, humorous, brutal face. In spite of

толстой шеей и грубым насмешливым

his formidable appearance he had a certain

лицом. Несмотря на грозную внешность,

charm of manner. He had a trick of

он был не лишен обаяния. Он имел

resettling his spectacles on his nose which

привычку поправлять очки на носу, и в

was curiously disarming -- in some

этом характерном жесте было что-то до

indefinable way, curiously civilized. It was a

странности обезоруживающее, что-то

gesture which, if anyone had still thought

неуловимо

интеллигентное.

Дворянин

in such terms, might have recalled an

восемнадцатого

века,

предлагающий

eighteenth-century nobleman offering his

свою табакерку, -- вот что пришло бы на

snuffbox. Winston had seen O’Brien

ум тому, кто еще способен был бы

perhaps a dozen times in almost as many

мыслить такими сравнениями. Лет за

years. He felt deeply drawn to him, and not

десять Уинстон видел О'Брайена,

solely because he was intrigued by the

наверно, с десяток, раз.

Его

тянуло к

contrast between O’Brien’s urbane manner

О'Брайену, но не только потому, что

and his prize-fighter’s physique. Much

озадачивал

этот

контраст

между

more it was because of a secretly held belief

воспитанностью

и

телосложением

-- or perhaps not even a belief, merely a

боксера-тяжеловеса. В глубине души

hope -- that O’Brien’s political orthodoxy

Уинстон подозревал -- а может быть, не

was not perfect. Something in his face

подозревал,

а

лишь надеялся,

--

что

suggested it irresistibly. And again, perhaps

О'Брайен политически не вполне

it was not even unorthodoxy that was

правоверен. Его лицо наводило на такие

written in his face, but simply intelligence.

мысли. Но опять-таки возможно, что на

But at any rate he had the appearance of

лице было написано не сомнение в

being a person that you could talk to if

догмах, а просто ум. Так или иначе, он

somehow you could cheat the telescreen

производил впечатление человека, с

and get him alone. Winston had never

которым можно поговорить -- если

made the smallest effort to verify this

остаться с ним наедине и укрыться от

guess: indeed, there was no way of doing

телекрана. Уинстон ни разу не попытался

so. At this moment O’Brien glanced at his

проверить эту догадку; да и не в его это

wrist-watch, saw that it was nearly eleven

было силах. О'Брайен взглянул на свои

hundred, and evidently decided to stay in

часы, увидел, что время -- почти 11.00, и

the Records Department until the Two

решил

остаться

на

двухминутку

Minutes Hate was over. He took a chair in

ненависти в отделе документации. Он сел

the same row as Winston, a couple of

водном ряду с Уинстоном, за два места от

places away. A small, sandy-haired woman

него. Между ними расположилась

who worked in the next cubicle to Winston

маленькая

рыжеватая

женщина,

was between them. The girl with dark hair

работавшая по соседству с Уинстоном.

was sitting immediately behind.

Темноволосая села прямо за ним.

The next moment a hideous, grinding

И вот из большого телекрана в стене

speech, as of some monstrous machine

вырвался отвратительный вой и скрежет

running without oil, burst from the big

--

словно

запустили

какую-то

telescreen at the end of the room. It was a

чудовищную несмазанную машину. От

noise that set one’s teeth on edge and

этого звука вставали дыбом волосы и

bristled the hair at the back of one’s neck. ломило зубы. Ненависть началась.

The Hate had started.

As usual, the face of Emmanuel Goldstein,

Как всегда, на экране появился враг

the Enemy of the People, had flashed on to

народа Эммануэль Голдстейн. Зрители

the screen. There were hisses here and

зашикали.

Маленькая

женщина

с

there among the audience. The little sandy-

рыжеватыми

волосами

взвизгнула

от

haired woman gave a squeak of mingled

страха

и

омерзения.

Голдстейн,

fear and disgust. Goldstein was the

отступник и ренегат, когда-то, давным-

renegade and backslider who once, long ago

давно (так давно. что никто уже и не

(how long ago, nobody quite remembered),

помнил,

когда),

был

одним

из

had been one of the leading figures of the

руководителей партии, почти равным

Party, almost on a level with Big Brother

самому Старшему Брату, а потом встал

himself, and then had engaged in counter-

на путь контрреволюции, был приговорен

revolutionary

activities,

had

been

к смертной казни и таинственным

condemned to death, and had mysteriously

образом сбежал, исчез. Программа

escaped and disappeared. The programmes

двухминутки каждый день менялась, но

of the Two Minutes Hate varied from day to

главным действующим лицом в ней

day, but there was none in which Goldstein

всегда был Голдстейн. Первый изменник,

was not the principal figure. He was the

главный

осквернитель

партийной

primal traitor, the earliest defiler of the

чистоты. Из его теорий произрастали все

Party’s purity. All subsequent crimes

дальнейшие

преступления

против

against the Party, all treacheries, acts of

партии,

все

вредительства,

sabotage,

heresies,

deviations,

sprang

предательства, ереси, уклоны. Неведомо

directly out of his teaching. Somewhere or

где он все еще жил и ковал крамолу:

other he was still alive and hatching his

возможно, за морем, под защитой своих

conspiracies: perhaps

somewhere

beyond

иностранных хозяев, а возможно --

the sea, under the protection of his foreign

ходили и такие слухи, -- здесь, в

paymasters, perhaps even -- so it was

Океании, в подполье.

occasionally rumoured -- in some hiding-

place in Oceania itself.

Winston’s diaphragm was constricted. He

Уинстону стало трудно дышать. Лицо

could never see the face of Goldstein

Голдстейна всегда вызывало у него

without a painful mixture of emotions. It

сложное и мучительное чувство. Сухое

was a lean Jewish face, with a great fuzzy

еврейское лицо в ореоле легких седых

aureole of white hair and a small goatee

волос, козлиная бородка -- умное лицо и

beard -- a clever face, and yet somehow

вместе

с

тем

необъяснимо

inherently despicable, with a kind of senile

отталкивающее; и было что-то сенильное

silliness in the long thin nose, near the end

в этом длинном хрящеватом носе с

of which a pair of spectacles was perched.

очками, съехавшими почти на самый

It resembled the face of a sheep, and the

кончик. Он напоминал овцу, и в голосе

voice, too, had a sheep-like quality.

его слышалось блеяние. Как всегда,

Goldstein was delivering his usual

Голдстейн

злобно

обрушился

на

venomous attack upon the doctrines of the

партийные доктрины; нападки были

Party -- an attack so exaggerated and

настолько вздорными и несуразными, что

perverse that a child should have been able

не обманули бы и ребенка, но при этом

to see through it, and yet just plausible

не лишенными убедительности, и

enough to fill one with an alarmed feeling

слушатель невольно опасался, что другие

that other people, less level-headed than

люди, менее трезвые, чем он, могут

oneself, might be taken in by it. He was

Голдстейну поверить. Он поносил

abusing Big Brother, he was denouncing

Старшего Брата, он обличал диктатуру

the dictatorship of the Party, he was

партии. Требовал немедленного мира с

demanding the immediate conclusion of

Евразией, призывал к свободе слова,

peace with Eurasia, he was advocating

свободе печати, свободе собраний,

freedom of speech, freedom of the Press,

свободе мысли; он истерически кричал,

freedom of assembly, freedom of thought,

что революцию предали, -- и все

he was crying hysterically that the

скороговоркой, с составными словами,

revolution had been betrayed -- and all this

будто

пародируя

стиль

партийных

in rapid polysyllabic speech which was a

ораторов,

даже

с

новоязовскими

sort of parody of the habitual style of the

словами, причем у него они встречались

orators of the Party, and even contained

чаще, чем в речи любого партийца. И все

Newspeak

words: more Newspeak

words,

время, дабы не было сомнений в том, что

indeed, than any Party member would

стоит

за

лицемерными

normally use in real life. And all the while,

разглагольствованиями

Голдстейна,

lest one should be in any doubt as to the

позади его лица на экране маршировали

reality which Goldstein’s specious claptrap

бесконечные

евразийские

колонны:

covered, behind his head on the telescreen

шеренга за шеренгой кряжистые солдаты

there marched the endless columns of the

с

невозмутимыми

азиатскими

Eurasian army -- row after row of solid-

физиономиями выплывали из глубины на

looking men with expressionless Asiatic

поверхность и растворялись, уступая

faces, who swam up to the surface of the

место точно таким же. Глухой мерный

screen and vanished, to be replaced by

топот солдатских сапог аккомпанировал

others exactly similar. The dull rhythmic

блеянию Голдстейна.

tramp of the soldiers’ boots formed the

background to Goldstein’s bleating voice.

Before the Hate had proceeded for thirty

Ненависть

началась

каких-нибудь

seconds, uncontrollable exclamations of

тридцать секунд назад, а половина

rage were breaking out from half the people

зрителей уже не могла сдержать

in the room. The self-satisfied sheep-like

яростных

восклицаний.

Невыносимо

face on the screen, and the terrifying power

было видеть это самодовольное овечье

of the Eurasian army behind it, were too

лицо и за ним -- устрашающую мощь

much to be borne: besides, the sight or

евразийских войск; кроме того, при виде

even the thought of Goldstein produced fear

Голдстейна и даже при мысли о нем

and anger automatically. He was an object

страх и гнев возникали рефлекторно.

of hatred more constant than either

Ненависть к нему была постояннее, чем к

Eurasia or Eastasia, since when Oceania

Евразии и Остазии, ибо когда Океания

was at war with one of these Powers it was

воевала с одной из них, с другой она

generally at peace with the other. But what

обыкновенно заключала мир. Но вот что

was strange was that although Goldstein

удивительно: хотя Голдстейна ненавидели

was hated and despised by everybody,

и презирали все, хотя каждый день, но

although every day and a thousand times a

тысяче раз на дню, его учение

day, on platforms, on the telescreen, in

опровергали,

громили,

уничтожали,

newspapers, in books, his theories were

высмеивали как жалкий вздор, влияние

refuted, smashed, ridiculed, held up to the

его нисколько не убывало. Все время

general gaze for the pitiful rubbish that

находились, новые простофили, только и

they were -- in spite of all this, his influence

дожидавшиеся, чтобы он их совратил. Не

never seemed to grow less. Always there

проходило и дня без того, чтобы полиция

were fresh dupes waiting to be seduced by

мыслей не разоблачала шпионов и

him. A day never passed when spies and

вредителей, действовавших по его

saboteurs acting under his directions were

указке. Он командовал огромной

not unmasked by the Thought Police. He

подпольной армией, сетью заговорщиков,

was the commander of a vast shadowy

стремящихся к свержению строя.

army, an underground network of

Предполагалось, что она называется

conspirators dedicated to the overthrow of

Братство. Поговаривали шепотом и об

the State. The Brotherhood, its name was

ужасной книге, своде всех ересей --

supposed to be. There were also whispered

автором

ее

был

Голдстейн,

и

stories of a terrible book, a compendium of

распространялась

она

нелегально.

all the heresies, of which Goldstein was the

Заглавия у книги не было. В разговорах о

author and which circulated clandestinely

ней упоминали -- если упоминали вообще

here and there. It was a book without a

-- просто как о книге. Но о таких вещах

title. People referred to it, if at all, simply as

было известно только по неясным слухам.

the book. But one knew of such things only

Член партии по возможности старался не

through vague rumours. Neither the

говорить ни о Братстве, ни о книге.

Brotherhood nor the book was a subject

their places and shouting at the tops of

кричали во все горло, чтобы заглушить

their voices in an effort to drown the

непереносимый

блеющий

голос

maddening bleating voice that came from

Голдстейна. Маленькая женщина с

the screen. The little sandy-haired woman

рыжеватыми волосами стала пунцовой и

had turned bright pink, and her mouth was

разевала рот, как рыба на суше. Тяжелое

opening and shutting like that of a landed

лицо О'Брайена тоже побагровело. Он

fish. Even O’Brien’s heavy face was flushed.

сидел выпрямившись, и его мощная

He was sitting very straight in his chair, his

грудь вздымалась и содрогалась, словно в

powerful chest swelling and quivering as

нее бил прибой. Темноволосая девица

though he were standing up to the assault

позади Уинстона закричала: «Подлец!

of a wave. The dark-haired girl behind

Подлец! Подлец!» -- а потом схватила

Winston had begun crying out “Swine!

тяжелый словарь новояза и запустила им

Swine! Swine!” and suddenly she picked up

в телекран. Словарь угодил Голдстейну в

a heavy Newspeak dictionary and flung it at

нос и отлетел. Но голос был неистребим. В

the screen. It struck Goldstein’s nose and

какой-то миг просветления Уинстон

bounced off; the voice continued

осознал, что сам кричит вместе с

inexorably. In a lucid moment Winston

остальными

и

яростно

лягает

found that he was shouting with the others

перекладину

стула.

Ужасным

в

and kicking his heel violently against the

двухминутке ненависти было не то, что

rung of his chair. The horrible thing about

ты должен разыгрывать роль, а то, что ты

the Two Minutes Hate was not that one was

просто не мог остаться в стороне. Какие-

obliged to act a part, but, on the contrary,

нибудь

тридцать

секунд

--

и

that it was impossible to avoid joining in.

притворяться тебе уже не надо. Словно

Within thirty seconds any pretence was

от электрического разряда, нападали на

always unnecessary. A hideous ecstasy of

все собрание гнусные корчи страха и

fear and vindictiveness, a desire to kill, to

мстительности,

исступленное

желание

torture, to smash faces in with a sledge-

убивать, терзать, крушить лица молотом:

hammer, seemed to flow through the whole

люди

гримасничали

и

вопили,

group of people like an electric current,

превращались в сумасшедших. При этом

turning one even against one’s will into a

ярость

была

абстрактной

и

grimacing, screaming lunatic. And yet the

ненацеленной, ее можно было повернуть

rage that one felt was an abstract,

в любую сторону, как пламя паяльной

undirected emotion which could be

лампы. И вдруг оказывалось, что

switched from one object to another like the

ненависть Уинстона обращена вовсе не

flame of a blowlamp. Thus, at one moment

на Голдстейна, а наоборот, на Старшего

Winston’s hatred was not turned against

Брата, на партию, на полицию мыслей; в

Goldstein at all, but, on the contrary,

такие мгновения сердцем он был с этим

against Big Brother, the Party, and the

одиноким

осмеянным

еретиком,

Thought Police; and at such moments his

единственным хранителем здравомыслия

heart went out to the lonely, derided heretic

и правды в мире лжи. А через секунду он

on the screen, sole guardian of truth and

был уже заодно с остальными, и правдой

sanity in a world of lies. And yet the very

ему казалось все, что говорят о

next instant he was at one with the people

Голдстейне. Тогда тайное отвращение к

about him, and all that was said of

Старшему

Брату

превращалось

в

Goldstein seemed to him to be true. At

обожание, и Старший Брат возносился

those moments his secret loathing of Big

над всеми -- неуязвимый, бесстрашный

Brother changed into adoration, and Big

защитник, скалою вставший перед

Brother seemed to tower up, an invincible,

азийскими

ордами,

а

Голдстейн,

fearless protector, standing like a rock

несмотря

на

его

изгойство

и

against the hordes of Asia, and Goldstein,

беспомощность, несмотря на сомнения в

in spite of his isolation, his helplessness,

том, что он вообще еще жив,

and the doubt that hung about his very

представлялся

зловещим

колдуном,

existence, seemed like some sinister

способным одной только силой голоса

enchanter, capable by the mere power of

разрушить здание цивилизации.

his voice of wrecking the structure of

civilization.

It was even possible, at moments, to switch

А иногда можно было, напрягшись,

one’s hatred this way or that by a voluntary

сознательно обратить свою ненависть на

act. Suddenly, by the sort of violent effort

тот или иной предмет. Каким-то

with which one wrenches one’s head away

бешеным усилием воли, как отрываешь

from the pillow in a nightmare, Winston

голову от подушки во время кошмара,

succeeded in transferring his hatred from

Уинстон

переключил

ненависть

с

the face on the screen to the dark-haired

экранного лица на темноволосую девицу

girl behind him. Vivid, beautiful

позади. В воображении замелькали

hallucinations flashed through his mind.

прекрасные отчетливые картины. Он

He would flog her to death with a rubber

забьет ее резиновой дубинкой. Голую

truncheon. He would tie her naked to a

привяжет к столбу, истычет стрелами,

stake and shoot her full of arrows like Saint

как святого Себастьяна. Изнасилует и в

Sebastian. He would ravish her and cut her

последних судорогах перережет глотку. И

throat at the moment of climax. Better than

яснее, чем прежде, он понял, за что ее

before, moreover, he realized why it was

ненавидит. За то, что молодая, красивая

that he hated her. He hated her because

и бесполая; за то, что он хочет с ней

she was young and pretty and sexless,

спать и никогда этого не добьется; за то,

because he wanted to go to bed with her

что на нежной тонкой талии, будто

and would never do so, because round her

созданной для того, чтобы ее обнимали, --

sweet supple waist, which seemed to ask

не его рука, а этот алый кушак,

you to encircle it with your arm, there was

воинствующий символ непорочности.

only the odious scarlet sash, aggressive

symbol of chastity.

The Hate rose to its climax. The voice of

Ненависть кончалась в судорогах. Речь

Goldstein had become an actual sheep’s

Голдстейна

превратилась в

натуральное

bleat, and for an instant the face changed

блеяние, а его лицо на миг вытеснила

into that of a sheep. Then the sheep-face

овечья морда. Потом морда растворилась

melted into the figure of a Eurasian soldier

в евразийском солдате: огромный и

who seemed to be advancing, huge and

ужасный, он шел на них, паля из

terrible, his sub-machine gun roaring, and

автомата, грозя прорвать поверхность

seeming to spring out of the surface of the

экрана, -- так что многие отпрянули на

screen, so that some of the people in the

своих стульях. Но тут же с облегчением

front row actually flinched backwards in

вздохнули: фигуру врага заслонила

their seats. But in the same moment,

наплывом голова Старшего Брата,

drawing a deep sigh of relief from

черноволосая, черноусая, полная силы и

everybody, the hostile figure melted into the

таинственные

спокойствия,

такая

face of Big Brother, black-haired, black-

огромная, что заняла почти весь экран.

moustachio’d, full of power and mysterious

Что говорит Старший Брат, никто не

calm, and so vast that it almost filled up

расслышал. Всего несколько слов

the screen. Nobody heard what Big Brother

ободрения,

вроде

тех,

которые

was saying. It was merely a few words of

произносит вождь в громе битвы, -- сами

encouragement, the sort of words that are

по себе пускай невнятные, они вселяют

uttered in the din of battle, not

уверенность одним тем, что их

distinguishable individually but restoring

произнесли. Потом лицо Старшего Брата

confidence by the fact of being spoken.

потускнело, и выступила четкая крупная

Then the face of Big Brother faded away

надпись -- три партийных лозунга:

again, and instead the three slogans of the

Party stood out in bold capitals:

WAR IS PEACE

ВОИНА -- ЭТО МИР

FREEDOM IS SLAVERY

СВОБОДА -- ЭТО РАБСТВО

IGNORANCE IS STRENGTH

НЕЗНАНИЕ -- СИЛА

But the face of Big Brother seemed to

Но еще несколько мгновений лицо

persist for several seconds on the screen,

Старшего Брата как бы держалось на

as though the impact that it had made on

экране: так ярок был отпечаток,

everyone’s eyeballs was too vivid to wear off

оставленный им в глазу, что не мог

immediately. The little sandy-haired woman

стереться сразу.

Маленькая

женщина

с

had flung herself forward over the back of

рыжеватыми

волосами

навалилась

на

the chair in front of her. With a tremulous

спинку переднего стула. Всхлипывающим

murmur that sounded like “My Saviour!”

шепотом она

произнесла что-то

вроде:

she extended her arms towards the screen.

«Спаситель мой!» -- и простерла руки к

Then she buried her face in her hands. It

телекрану.

Потом

закрыла

лицо

was apparent that she was uttering a

ладонями. По-видимому, она молилась.

prayer.

At this moment the entire group of people

Тут все собрание принялось медленно,

broke into a deep, slow, rhythmical chant

мерно, низкими голосами скандировать:

of “B-B!....B-B!....” -- over and over again,

«ЭС-БЭ!.. ЭС-БЭ!.. ЭС-БЭ!» -- снова и

very slowly, with a long pause between the

снова, врастяжку, с долгой паузой между

first “B” and the second-a heavy,

«ЭС» и «БЭ», и было в этом тяжелом

murmurous

sound, somehow curiously

волнообразном звуке что-то странно

savage, in the background of which one

первобытное -- мерещился за ним топот

seemed to hear the stamp of naked feet and

босых ног и рокот больших барабанов.

the throbbing of tom-toms. For perhaps as

Продолжалось это с полминуты. Вообще

much as thirty seconds they kept it up. It

такое нередко происходило в те

was a refrain that was often heard in

мгновения, когда чувства достигали

moments of overwhelming emotion. Partly it

особенного накала. Отчасти это был гимн

was a sort of hymn to the wisdom and

величию и мудрости Старшего Брата, но

majesty of Big Brother, but still more it was

в большей степени самогипноз -- люди

an act of self-hypnosis, a deliberate

топили свои разум в ритмическом шуме.

drowning of consciousness by means of

Уинстон ощутил холод в животе. На

rhythmic noise. Winston’s entrails seemed

двухминутках ненависти он не мог не

to grow cold. In the Two Minutes Hate he

отдаваться всеобщему безумию, но этот

could not help sharing in the general

дикарский клич «ЭС-БЭ!.. ЭС-БЭ!» всегда

delirium, but this sub-human chanting of

внушал ему ужас. Конечно, он

“B-B!....B-B!” always filled him with horror.

скандировал с остальными, иначе было

Of course he chanted with the rest: it was

нельзя. Скрывать чувства, владеть лицом,

impossible to do otherwise. To dissemble

делать то же, что другие, -- все это стало

your feelings, to control your face, to do

инстинктом. Но был такой промежуток

what everyone else was doing, was an

секунды в две, когда его вполне могло

instinctive reaction. But there was a space

выдать выражение глаз. Как раз в это

of a couple of seconds during which the

время

и

произошло

удивительное

expression of his eyes might conceivably

событие -- если вправду произошло.

have betrayed him. And it was exactly at

this moment that the significant thing

happened -- if, indeed, it did happen.

Momentarily

he caught O’Brien’s eye. Он встретился

взглядом

с О'Брайеном.

O’Brien had stood up. He had taken off his

О'Брайен уже встал. Он снял очки и

spectacles and was in the act of resettling

сейчас, надев их, поправлял на носу

them on his nose with his characteristic

характерным жестом. Но на какую-то

gesture. But there was a fraction of a

долю секунды их взгляды пересеклись, и

second when their eyes met, and for as long

за это короткое мгновение Уинстон понял

as it took to happen Winston knew -- yes,

-- да, понял! -- что О'Брайен думает о том

he knew! -- that O’Brien was thinking the

же самом. Сигнал нельзя было

same thing as himself. An unmistakable

истолковать иначе. Как будто их умы

message had passed. It was as though their

раскрылись и мысли потекли от одного к

two minds had opened and the thoughts

другому через глаза. «Я с вами. -- будто

were flowing from one into the other

говорил О'Брайен. -- Я отлично знаю, что

through their eyes. “I am with you,” O’Brien

вы чувствуете. Знаю о вашем презрении,

seemed to be saying to him. “I know

вашей ненависти, вашем отвращении. Не

precisely what you are feeling. I know all

тревожьтесь, я на вашей стороне!» Но

about your contempt, your hatred, your

этот

проблеск

ума

погас, и

лицо

у

disgust. But don’t worry, I am on your

О'Брайена

стало

таким

же

side!” And then the flash of intelligence was

непроницаемым, как у остальных.

That was all, and he was already uncertain

Вот и все -- и Уинстон уже сомневался,

whether it had happened. Such incidents

было ли это на самом деле. Такие случаи

never had any sequel. All that they did was

не имели продолжения. Одно только: они

to keep alive in him the belief, or hope, that

поддерживали в нем веру -- или надежду,

others besides himself were the enemies of

-- что есть еще, кроме него, враги у

the Party. Perhaps the rumours of vast

партии.

Может

быть,

слухи

о

underground conspiracies were true after

разветвленных заговорах все-таки верны

all -- perhaps the Brotherhood really

-- может быть, Братство впрямь

existed! It was impossible, in spite of the

существует!

Ведь,

несмотря

на

endless arrests and confessions and

бесконечные аресты, признания, казни,

executions, to be sure that the Brotherhood

не было уверенности, что Братство -- не

was not simply a myth. Some days he

миф. Иной день он верил в это, иной

believed in it, some days not. There was no

день -- нет. Доказательств не было --

evidence, only fleeting glimpses that might

только взгляды мельком, которые могли

mean anything or nothing: snatches of

означать все, что угодно и ничего не

overheard conversation, faint scribbles on

означать, обрывки чужих разговоров,

lavatory walls -- once, even, when two

полустертые надписи в уборных, а

strangers met, a small movement of the

однажды, когда при нем встретились

hand which had looked as though it might

двое незнакомых, он заметил легкое

be a signal of recognition. It was all

движение рук, в котором можно было

guesswork: very likely he had imagined

усмотреть приветствие. Только догадки;

everything. He had gone back to his cubicle

весьма возможно, что все это -- плод

without looking at O’Brien again. The idea

воображения. Он ушел в свою кабину, не

of following up their momentary contact

взглянув на О'Брайена. О том, чтобы

hardly crossed his mind. It would have

развить мимолетную связь, он и не

been inconceivably dangerous even if he

думал. Даже если бы он знал, как к этому

had known how to set about doing it. For a

подступиться, такая попытка была бы

second, two seconds, they had exchanged

невообразимо опасной. За секунду они

an equivocal glance, and that was the end

успели

обменяться

двусмысленным

of the story. But even that was a

взглядом -- вот и все. Но даже это было

memorable event, in the locked loneliness

памятным событием для человека, чья

in which one had to live.

жизнь проходит под замком одиночества.

Winston roused himself and sat up

Уинстон встряхнулся, сел прямо. Он

straighter. He let out a belch. The gin was

рыгнул. Джин бунтовал в желудке.

rising from his stomach.

His eyes re-focused on the page. He

Глаза его снова сфокусировались на

discovered that while he sat helplessly

странице. Оказалось, что, пока он был

musing he had also been writing, as though

занят

беспомощными размышлениями,

by automatic action. And it was no longer

рука продолжала писать автоматически.

the same cramped, awkward handwriting

Но не судорожные каракули, как

as before. His pen had slid voluptuously

вначале. Перо сладострастно скользило

over the smooth paper, printing in large

по

глянцевой

бумаге,

крупными

neat capitals--

печатными буквами выводя:

DOWN WITH BIG BROTHER

ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА

DOWN WITH BIG BROTHER

ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА

DOWN WITH BIG BROTHER

ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА

DOWN WITH BIG BROTHER

ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА

DOWN WITH BIG BROTHER

ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА

over and over again, filling half a page.

раз за разом, и уже исписана была

половина страницы.

He could not help feeling a twinge of panic. На

него

напал

панический страх.

It was absurd, since the writing of those

Бессмысленный, конечно:

написать

эти

particular words was not more dangerous

слова ничуть не опаснее, чем просто

than the initial act of opening the diary, but

завести дневник; тем не менее у него

for a moment he was tempted to tear out

возникло

искушение

разорвать

the spoiled pages and abandon the

испорченные страницы и отказаться от

enterprise altogether.

своей затеи совсем.

He did not do so, however, because he

Но он не сделал этого, он знал, что это

knew that it was useless. Whether he wrote

бесполезно.

Напишет

он

ДОЛОЙ

DOWN WITH BIG BROTHER, or whether he

СТАРШЕГО БРАТА или не напишет --

refrained from writing it, made no

разницы никакой. Будет продолжать

difference. Whether he went on with the

дневник или не будет -- разницы

diary, or whether he did not go on with it,

никакой. Полиция мыслей и так и так до

made no difference. The Thought Police

него доберется. Он совершил -- и если бы

would get him just the same. He had

не коснулся бумаги пером, все равно

committed -- would still have committed,

совершил бы -- абсолютное преступление,

even if he had never set pen to paper -- the

содержащее в себе все остальные.

essential crime that contained all others in

Мыслепреступление -- вот как оно

itself. Thoughtcrime, they called it.

называлось.

Мыслепреступление

нельзя

Thoughtcrime was not a thing that could be

скрывать вечно. Изворачиваться какое-

concealed for ever. You might dodge

то время ты можешь, и даже не один год,

successfully for a while, even for years, but

но рано или поздно до тебя доберутся.

sooner or later they were bound to get you.

It was always at night -- the arrests

Бывало это всегда по ночам --

invariably happened at night. The sudden

арестовывали по ночам. Внезапно будят,

jerk out of sleep, the rough hand shaking

грубая рука трясет тебя за плечи, светят

your shoulder, the lights glaring in your

в глаза, кровать окружили суровые лица.

eyes, the ring of hard faces round the bed.

Как правило, суда не бывало, об аресте

In the vast majority of cases there was no

нигде не сообщалось. Люди просто

trial, no report of the arrest. People simply

исчезали, и всегда -- ночью. Твое имя

disappeared, always during the night. Your

вынуто из списков, все упоминания о

name was removed from the registers, every

том, что ты делал, стерты, факт твоего

record of everything you had ever done was

существования отрицается и будет забыт.

wiped out, your one-time existence was

Ты отменен, уничтожен: как принято

denied and then forgotten. You were

говорить, распылен.

abolished, annihilated: vapourized was the

usual word.

For a moment he was seized by a kind of

На минуту он поддался истерике.

hysteria. He began writing in a hurried

Торопливыми

кривыми

буквами стал

untidy scrawl:

писать:

theyll shoot me i don’t care theyll shoot me

меня расстреляют мне все равно пускай

in the back of the neck i dont care down

выстрелят в затылок мне все равно

with big brother they always shoot you in

долой старшего брата всегда стреляют

the back of the neck i dont care down with

в затылок мне все равно долой старшего

big brother--

брата.

Already! He sat as still as a mouse, in the

Уже! Он затаился, как мышь, в надежде,

futile hope that whoever it was might go

что, не достучавшись с первого раза, они

away after a single attempt. But no, the

уйдут. Но нет, стук повторился. Самое

knocking was repeated. The worst thing of

скверное тут -- мешкать. Его сердце

all would be to delay. His heart was

бухало, как барабан, но лицо от долгой

thumping like a drum, but his face, from

привычки,

наверное,

осталось

long habit, was probably expressionless. He

невозмутимым. Он встал и с трудом

got up and moved heavily towards the door.

пошел к двери.

II

II

As he put his hand to the door-knob

Уже взявшись за дверную ручку, Уинстон

Winston saw that he had left the diary open

увидел, что дневник остался на столе

on the table. DOWN WITH BIG BROTHER

раскрытым. Весь в надписях ДОЛОЙ

was written all over it, in letters almost big

СТАРШЕГО БРАТА, да таких крупных,

enough to be legible across the room. It was

что можно разглядеть с другого конца

an inconceivably stupid thing to have done.

комнаты. Непостижимая глупость. Нет,

But, he realized, even in his panic he had

сообразил он, жалко стало пачкать

not wanted to smudge the creamy paper by

кремовую бумагу, даже в панике не

shutting the book while the ink was wet.

захотел

захлопнуть

дневник

на

непросохшей странице.

He drew in his breath and opened the door. Он вздохнул и отпер дверь.

И сразу по

Instantly a warm wave of relief flowed

телу прошла теплая волна облегчения. На

through him. A colourless, crushed-looking

пороге

стояла

бесцветная

подавленная

woman, with wispy hair and a lined face,

женщина

с

жидкими

растрепанными

was standing outside.

волосами и морщинистым лицом.

“Oh, comrade,” she began in a dreary,

-- Ой, товарищ, -- скулящим голосом

whining sort of voice, “I thought I heard you

завела она, -- значит, правильно мне

come in. Do you think you could come

послышалось, что вы пришли. Вы не

across and have a look at our kitchen sink?

можете зайти посмотреть нашу раковину

It’s got blocked up and--”

в кухне? Она засорилась, а...

It was Mrs. Parsons, the wife of a neighbour

Это была миссис Парсонс, жена соседа по

on the same floor. (“Mrs.” was a word

этажу. (Партия не вполне одобряла слово

somewhat discountenanced by the Party --

«миссис», всех полагалось называть

you were supposed to call everyone

товарищами,

но

с

некоторыми

“comrade” -- but with some women one

женщинами

это

почему-то

не

used it instinctively.) She was a woman of

получалось.) Ей было лет тридцать, но

about thirty, but looking much older. One

выглядела

она

гораздо

старше.

had the impression that there was dust in

Впечатление было такое, что в морщинах

the creases of her face. Winston followed

ее лица лежит пыль. Уинстон пошел за

her down the passage. These amateur

ней по коридору. Этой слесарной

repair jobs were an almost daily irritation.

самодеятельностью он занимался чуть ли

Victory Mansions were old flats, built in

не ежедневно. Дом «Победа» был старой

1930 or thereabouts, and were falling to

постройки, года 1930-го или около того, и

pieces. The plaster flaked constantly from

пришел в полный упадок. От стен и

ceilings and walls, the pipes burst in every

потолка

постоянно

отваривалась

hard frost, the roof leaked whenever there

штукатурка, трубы лопались при каждом

was snow, the heating system was usually

крепком морозе, крыша текла, стоило

running at half steam when it was not

только выпасть снегу, отопительная

closed down altogether from motives of

система

работала

на

половинном

economy. Repairs, except what you could

давлении -- если ее не выключали совсем

do for yourself, had to be sanctioned by

из соображений экономии. Для ремонта,

remote committees which were liable to

которого ты не мог сделать сам,

hold up even the mending of a window-

требовалось

распоряжение

высоких

pane for two years.

комиссий, а они и с починкой разбитого

окна тянули два года.

“Of course it’s only because Tom isn’t

-- Конечно, если бы Том был дома... --

home,” said Mrs. Parsons vaguely.

неуверенно сказала миссис Парсонс.

The Parsons’ flat was bigger than

Квартира у Парсонсов была больше, чем

Winston’s, and dingy in a different way.

у него, и убожество ее было другого рода.

Everything had a battered, trampled-on

Все вещи выглядели потрепанными и

look, as though the place had just been

потоптанными,

как

будто

сюда

visited by some large violent animal. Games

наведалось большое и злое животное. По

impedimenta -- hockey-sticks, boxing-

полу

были

разбросаны

спортивные

gloves, a burst football, a pair of sweaty

принадлежности --

хоккейные клюшки,

shorts turned inside out -- lay all over the

боксерские

перчатки,

дырявый

floor, and on the table there was a litter of

футбольный мяч, пропотевшие и

dirty dishes and dog-eared exercise-books.

вывернутые наизнанку трусы, -- а на

On the walls were scarlet banners of the

столе вперемешку с грязной посудой

Youth League and the Spies, and a full-

валялись мятые тетради. На стенах алые

sized poster of Big Brother. There was the

знамена

Молодежного

союза

и

usual boiled-cabbage smell, common to the

разведчиков и плакат уличных размеров

whole building, but it was shot through by

-- со Старшим Братом. Как и во всем

a sharper reek of sweat, which -- one knew

доме, здесь витал душок вареной

this at the first sniff, though it was hard to

капусты, но его перешибал крепкий

say how -- was the sweat of some person

запах пота, оставленный -- это можно

not present at the moment. In another

было угадать с первой понюшки, хотя и

room someone with a comb and a piece of

непонятно, по какому признаку, --

toilet paper was trying to keep tune with

человеком,

в

данное

время

the military music which was still issuing

отсутствующим. В другой комнате кто-то

from the telescreen.

на гребенке пытался

подыгрывать

телекрану, все еще передававшему

военную музыку.

“It’s the children,” said Mrs. Parsons,

-- Это дети, -- пояснила миссис Парсонс,

casting a half-apprehensive glance at the

бросив несколько опасливый взгляд на

door. “They haven’t been out today. And of

дверь. -- Они сегодня дома. И конечно...

course--”

She had a habit of breaking off her

Она часто обрывала фразы на половине.

sentences in the middle. The kitchen sink

Кухонная раковина была почти до краев

was full nearly to the brim with filthy

полна грязной зеленоватой водой,

greenish water which smelt worse than ever

пахшей еще хуже капусты. Уинстон

of cabbage. Winston knelt down and

опустился на колени и осмотрел угольник

examined the angle-joint of the pipe. He

на трубе. Он терпеть не мог ручного

hated using his hands, and he hated

труда и не любил нагибаться -- от этого

bending down, which was always liable to

начинался кашель. Миссис Парсонс

start him coughing. Mrs. Parsons looked on

беспомощно наблюдала.

helplessly.

“Of course if Tom was home he’d put it

-- Конечно, если бы Том был дома, он бы

right in a moment,” she said. “He loves

в два счета прочистил, -- сказала она. --

anything like that. He’s ever so good with

Том обожает такую работу. У него

his hands, Tom is.”

золотые руки -- у Тома.

Parsons was Winston’s fellow-employee at

Парсонс работал вместе с Уинстоном в

the Ministry of Truth. He was a fattish but

министерстве правды. Это был толстый,

active man of paralysing stupidity, a mass

но деятельный человек, ошеломляюще

of imbecile enthusiasms -- one of those

глупый

--

сгусток

слабоумного

completely unquestioning, devoted drudges

энтузиазма, один из тех преданных,

on whom, more even than on the Thought

невопрошающих

работяг,

которые

Police, the stability of the Party depended.

подпирали собой партию надежнее, чем

At thirty-five he had just been unwillingly

полиция мыслей. В возрасте тридцати

evicted from the Youth League, and before

пяти лет он неохотно покинул ряды

graduating into the Youth League he had

Молодежного союза; перед тем же как

managed to stay on in the Spies for a year

поступить туда, он умудрился пробыть в

beyond the statutory age. At the Ministry

разведчиках на год дольше положенного.

he was employed in some subordinate post

В министерстве он занимал мелкую

for which intelligence was not required, but

должность, которая не требовала

on the other hand he was a leading figure

умственных способностей, зато был

on the Sports Committee and all the other

одним из главных деятелей спортивного

committees

engaged

in

organizing

комитета и разных других комитетов,

community

hikes,

spontaneous

отвечавших за организацию туристских

demonstrations, savings

campaigns, and

вылазок,

стихийных

демонстраций,

voluntary activities generally.

He would

кампаний

по

экономии

и

прочих