Глава третья. Виновное посягательство на норму § 1. Существенные признаки преступного деяния

94. Как посягательство на норму права в ее реальном бытии, на правоохраненный интерес жизни, преступное деяние является известным жизненным отношением, возникающим между посягающим и предметом посягательства, совмещающим в себе своеобразные черты или признаки, на основании которых оно входит в группу юридических отношений вообще и притом занимает в этой группе самостоятельное место как уголовно наказуемая неправда. Совокупность этих характеристических признаков преступного деяния в науке уголовного права, в особенности в литературе германской, называют составом преступного деяния (corpus delicti, Thatbestand, corps de delit *"Состав преступного деяния (лат., нем., фр.).")*(638).

Но так как всякое преступное деяние может быть рассматриваемо или в его родовом, или в его видовом понятии, то сообразно с этим различают общий и особенный, или видовой, состав преступного деяния: сумма признаков, при наличности которых известное деяние признается преступным и наказуемым, будет общим составом; сумма признаков, при наличности которых преступное деяние признается убийством, воровством или, еще специальнее, воровством в обитаемом помещении, убийством по согласию и т. д., будет особым составом*(639). Конечно, в Общей части курса я буду исследовать только учение об общем составе преступного деяния, включая сюда все его элементы с их возможными оттенками и видоизменениями*(640).

Существенные признаки преступного деяния, как и всякого юридического отношения, могут быть сведены к трем группам: 1) лицо действующее - виновник преступного деяния, 2) то, на что направляется действие виновного, - объект или предмет преступного посягательства, и 3) само преступное посягательство, рассматриваемое с внутренней и внешней его стороны. Сообразно этому делению распределяется и содержание настоящей главы.

§ 2. Виновник преступного деяния

95. Как юридическое отношение, выражающееся в посягательстве на правоохраненный интерес, преступное деяние может быть учиняемо только лицом; вред, причиняемый различным интересам, частным или общественным, животными, так же, как и бедствия, создаваемые силами природы, могут иногда вызывать разнообразные предупредительно-охранительные меры со стороны государства или частных лиц, но эти меры не имеют ничего общего с карательной деятельностью государства.

Иначе относилось к этому вопросу уголовное право не только древнего мира*(641), но и средних веков: процессы против животных занесены в летописи как светских, так и духовных судов*(642), причем возможность таких процессов объяснялась или взглядом на преступление, как на деяние, оскорбляющее божество и охраняемый им мир, или же мистическим воззрением на природу и в особенности на психическую жизнь животных; но уже Pierre Ayrault, оправдывая процессы этого рода, практиковавшиеся в его время и даже им самим, оправдывает их только с точки зрения устрашения для людей, готовящихся к преступлению.

Так, в судах светских XIV и XV столетий нередко встречались случаи преследования животных, причинивших смерть человеку, в особенности быков и свиней, плативших своей жизнью, преимущественно через повешение, за свою ярость; причем главной основой подобных приговоров служило каноническое право, постановление 21-й главы Исхода, по которому быка, убившего человека, повелевалось побить каменьями, а мясо его почиталось нечистым; подобное же положение было усвоено греческими законами Дракона и Солона*(643).

К компетенции судов духовных принадлежала, главным образом, другая группа, когда животное являлось источником общественных бедствий: поэтому в истории канонического уголовного права мы встречаемся с процессами против насекомых и животных, истреблявших посевы, жатвы, виноградники. Испуганное население ввиду грозящего зла прибегало к духовенству, а то, не ограничиваясь молитвами об отвращении или прекращении бедствия, устраивало формальные судилища против нарушителей мира; особенно многочисленны были такие процессы в странах католических*(644). Наказания в этом случае имели, конечно, характер не материальный: виновным повелевалось оставить местность, назначалось отлучение и анафема их и т.д.*(645)

Особую группу составляли случаи, в которых животное являлось не столько виновником, сколько соучастником, и притом пассивным, таковы процессы о скотоложстве. Еще в книге Левит (глава XX, стих 15) повелевалось вместе со скотоложниками умерщвлять и оскотоложественных животных, и это начало, перейдя в светское законодательство, сохранилось до позднейшего времени. Так, во Франции до половины XVIII столетия животные в случаях этого рода подвергались даже сожжению; прусское земское право 1795 г. определяло, что таких животных нужно убивать или изгонять из страны*(646).

96. Следовательно, виновником преступного деяния может быть только лицо. Но в области права понятие "лица" распространяется не только на лиц физических, но и на так называемых лиц юридических, которыми признаются: во-первых, единения лиц физических, рассматриваемые как идеальное целое, как единичная личность (universitates personarum), и, во-вторых, отдельные интересы и цели, которым придается самостоятельное юридическое значение, самостоятельная личность (universitates bonorum, pia corpora); одним словом - все то, что, не будучи лицом физическим, способно находиться в юридических отношениях, иметь права и обязанности. Но могут ли юридические лица быть виновниками преступного деяния, могут ли они за учиненное отвечать в уголовном порядке?*(647)

Вопрос этот в науке еще недавно считался решенным навсегда, и притом отрицательно, но за последнее время снова раздались голоса в защиту противоположного мнения*(648), хотя, по моему мнению, communis opinio doctorum *"Общее мнение ученых (лат.)." остается непоколебленным по соображениям как уголовной политики, так и права.

В первом отношении справедливо указывают на то, что признание принципа ответственности юридических лиц вносит крайний произвол и неопределенность в установление объема и условий этой наказуемости: во-первых, защитники этого взгляда должны применять его не ко всем категориям этих лиц, а только к корпорациям, так как нельзя себе и представить уголовного преследования монастыря, богадельни, учебного заведения или предъявления обвинения против открывшегося, но не принятого еще наследства (hereditas jacens); во-вторых, даже и относительно корпораций можно допустить привлечение к ответственности только за некоторые виды преступных деяний: нельзя же обвинять земство или акционерное общество в изнасиловании, лжесвидетельстве и т.д. Но где же в таком случае отыскать границу? Можно ли допустить ответственность только в сфере имущественных посягательств? Очевидно, нет, так как, с одной стороны, и между этими посягательствами существуют такие, которые по самому их составу предполагают виновность лиц физических, как поджог, разбой, а с другой - и между неимущественными посягательствами есть такие, по поводу коих иногда возбуждается вопрос об ответственности лиц юридических, как, например, обиды, злоупотребления политическими правами корпораций, сословий, многие полицейские нарушения и т.п.; в-третьих, такие же условные ограничения нужно допустить и относительно наказаний, которые могут быть применяемы к лицам юридическим: как посадить в тюрьму, сослать на поселение или на каторгу акционерное общество, земство? Остаются, следовательно, денежные взыскания да аналогичное со смертной казнью прекращение, уничтожение корпорации. Но даже применение этих карательных мер к лицу фиктивному может возбудить значительные сомнения. Нельзя отрицать права государства прекращать бытие корпорации, оказавшейся вредной или по цели, которую она осуществляет, или по условиям ее деятельности; но такое прекращение не тождественно с наказанием. С одной стороны, эта мера может быть применяема, хотя бы корпорацией и не было учинено никакого преступного деяния, только вследствие изменения условий общественной жизни, а с другой - учинение членами корпорации преступного деяния, хотя бы и тяжкого, не может оправдывать закрытие общества, если только его цель остается полезной и необходимой для государства. Также не всегда будет рационально и применение денежных взысканий не в виде вознаграждения за вред, а в виде наказания: благоразумно ли взыскивать денежную пеню, например, с благотворительного общества, которому само же государство дает денежную субсидию?

Независимо от неудобств, создаваемых принятием начала уголовной ответственности лиц юридических, представляется более чем спорной юридическая возможность таковой. В этом отношении приводятся доводы также двоякого рода, почерпаемые или из самой конструкции юридического лица, или из основания уголовной кары. Юридические лица всех категорий существуют только как продукт юридического вымысла, возникающего в сложившейся государственной жизни. Признание государственного и общественного значения известных целей и интересов, или существующих самостоятельно и независимо от всякой отдельной физической личности, или достижение коих усилиями и деятельностью отдельного физического лица представлялось бы затруднительным, является причиной создания представления об идеальной личности, как бы аналогичной с личностью физической, но не тождественной с нею, и побуждает смотреть на эту идеальную личность как на правоспособную в тех пределах, которые будут ей отмежеваны законом, причем самые пределы правоспособности этих фиктивных личностей представляются далеко не одинаковыми, состоя в зависимости от свойства и значения цели, ради коей они возникают. Поэтому только те действия юридического лица, которые совершены в отмежеванной ему государством правовой сфере, имеют юридическое значение; все другие, вне этой сферы лежащие действия признаются юридически ничтожными. Но можем ли мы себе представить юридическое лицо, за которым бы государство признало правоспособность и в сфере преступных деяний?*(649)

С другой стороны, уголовная ответственность обусловливается виновностью лица: будет ли это вина умышленная, будет ли это небрежность - виновность все равно предполагает наличность реальной, а не фиктивной воли, предполагает, как мы увидим далее, не только правоспособность, но и дееспособность, имеет дело с субъектами, способными чувствовать, мыслить и сознавать совершаемое, а этого условия, естественно, не существует в лице юридическом, действующем во всех юридических отношениях через представителей.

Принцип уголовной безответственности лиц юридических одинаково применяется ко всем преступным деяниям, как тяжким, так и маловажным, как умышленным, так и неосторожным.

Но само собой разумеется, что эта безнаказанность юридического лица как идеальной личности отнюдь не освобождает от ответственности тех его представителей или членов, которые непосредственно выполнили преступное деяние; за оскорбительное письмо, написанное от имени собрания или клуба, отвечают старшины, подписавшие это письмо, а не сам клуб; за подлог, совершенный правлением акционерного общества, отвечают те лица, которые изготовили, подписали или употребили заведомо подложный документ, и т.п.

Точно так же уголовная безответственность юридических лиц не исключает их ответственности гражданской, в частности - обязанности вознаграждения за вред и убытки. На этом основании существует, во-первых, обязанность юридического лица вознаграждать за действия своих представителей, органов или агентов, как скоро они действовали в пределах своего полномочия или при исполнении своих обязанностей и причинили, умышленно или по неосторожности, вред или убыток, распространяя это понятие и на некоторые случаи устранения последствий учиненного ими закононарушения; во-вторых, юридическое лицо обязуется возвратить весь тот прибыток, который оно получило от противозаконных действий своего представителя или агента на основании общего учения об obligatio ex re, ex eo quod ad aliquem pervenit.

Наконец, признание ненаказуемости лиц юридических не противоречит встречающемуся в жизни наложению на различного рода единения, общины контрибуций, взысканий, ограничения их деятельности или даже прекращения их существования, коль скоро эти меры применяются не как наказание, а как меры административные или политические, потому что в этом случае нет речи о признании виновности юридического лица, об уголовном суде и наказании*(650).

Сомнение возбуждают указываемые некоторыми криминалистами случаи так называемой групповой или массовой ответственности (Сергеевский, "Пособие")*(651), встречающейся в истории всех законодательств, но и оно устраняется уже тем соображением, что в этих случаях нет речи об ответственности лиц юридических, а имеется в виду проявление виновности толпы, масс, т.е. простой совокупности лиц физических, особая форма коллективной вины, разновидность соучастия. Это указание одинаково применимо как к тем случаям, когда ответственность, до смертной казни включительно, применялась ко всем без исключения лицам, бывшим во время учинения известного преступления в данном месте, доме, деревне, на основании допускавшейся в старом праве теории предполагаемой виновности (массовая ответственность в тесном смысле), так и к тем, когда при доказанном участии неизвестного числа лиц в преступлении ответственности подвергались не все, а только некоторые по выбору, жребию, случайному порядку: из девяти - десятого (особая форма прощения вины, непользования карательной властью). В этих случаях нет юридического лица, привлекаемого к ответственности, а существует лишь совокупность предполагаемых или действительных физических виновников*(652).

По тем же основаниям нельзя согласиться и с остроумным построением учения об ответственности лиц юридических, сделанным в новом обширном труде французского криминалиста Местра, заслуживающем, однако, по моему мнению, более подробного рассмотрения. Современное состояние учения о юридических лицах, по мнению автора, есть наследие XVIII века; великая революция, поставив на первый план человеческую личность и ее права, стремясь освободить ее от гнета патримониальных, сословных, корпоративных, промышленных, религиозных, семейных и других единений, поглощавших или ограничивавших личность, пришла к отрицанию жизненного значения и самобытности всех этих органических союзов, видя в них только создания государства, существующие по воле и в пределах воли государства, которое не только упорядочивает и надзирает за их деятельностью, но и определяет ее пределы*(653); эти политической революцией выдвинутые принципы нашли подкрепление и опору в исторически хотя и не точном учении Савиньи о конструкции persona juridica *"Юридическое лицо (лат.)." по римскому праву, сразу получившем непререкаемый авторитет и в Германии, и во Франции, в последней даже сильнее, чем в первой, а это привело юристов к господствующему ныне учению о природе юридических лиц, о их право- и дееспособности и о юридической неспособности их к учинению преступных деяний.

Между тем, говорит Местр, XIX век, в противоположность веку XVIII, во второй своей половине выдвинул на первый план начало кооперативное, начало взаимопомощи и взаимоограничения, как начало бытия и развития человека. Союзы, синдикаты, общества, группы растут и множатся, постепенно завоевывая права и расширяя свою деятельность, и притом самой борьбой с государством доказывая, что они не формальные создания государства, не фикции, а существа реальные, существующие отдельно от составляющих их индивидуумов, полные жизни и деятельности, и этот неоспоримый факт должен был с необходимостью повести к пересмотру учения о юридических лицах и, в частности, учения об уголовной ответственности этих лиц. Как на знамени новорожденного XIX века были начертаны droits de l'homme *"Права человека (фр.).", так на знамени ХХ века должны быть написаны droits d'associations *"Права объединений (фр.).". И вот, опираясь в исторической части на труды германистов, в особенности Гирке, и на критические по отношению к теории Савиньи работы романистов-Момзена, Виндшейда, Унгера, и примыкая по экономически-социальным воззрениям к коллективистам и эволюционистам*(654), Местр идет несравненно далее учений других новейших сторонников уголовной ответственности лиц юридических. Современная жизнь, говорит автор (Introduction, §2), не только свидетельствует о детерминирующем влиянии среды на учинение отдельных преступлений, но и на наличность все более и более растущих коллективных преступлений, которые могут быть поставлены в вину не отдельным лицам, а всему целому.

Для всякой уголовной ответственности необходимы два условия: чтобы виновный мог желать учинить преступное деяние и чтобы он мог учинить таковое; оба условия существуют и для деяний коллективных лиц.

Всякое единение обладает особой волей, отличной от воли составляющих его индивидуумов тем, что она направляется на цели более общие, не имеющие того личного, эгоистического характера, который определяет волю отдельных лиц, и на более отдаленные и длящиеся, чем ограниченные человеческой жизнью индивидуальные стремления. Единение будит уснувшую энергию человека, дает ему сознание общей силы, почему коллективная воля становится и более интенсивной, и более возвышенной. Эта воля может расти, видоизменяться в своем направлении; несомненно, ничто не мешает ей быть направленной и на действия, воспрещенные законом уголовным.

Эта воля выражается в действиях органов юридического лица, все равно, будут ли это органы, выражающие его волю (общее собрание, совет, иногда правление), или органы, осуществляющие волю (директор, распорядитель, заведующий делами), но не в действиях уполномоченных или агентов, которые не могут, по мнению Местра, рассматриваться как выразители воли коллективной. При этом, конечно, для того чтобы юридическое лицо считалось виновником, необходимо, чтобы орган выражал действительную волю общества и чтобы он не выходил из пределов своей компетентности.

Но юридическое лицо может являться не только виновником, но и соучастником преступных деяний (complices), выполненных не его органами, а всяким другим лицом (в том числе и его уполномоченными), как скоро коллективная воля выразилась в подговоре или в оказании содействия преступным действиям такого лица.

Особенность лиц юридических, их нематериальная природа, создает одно только ограничение преступности - невозможность совершения ими некоторых преступлений, но такое ограничение не устраняет ответственности за возможное; так же, как не полная по объему ответственность лиц физических не делает их вообще безнаказанными.

По отношению к ответственности Местр идет даже далее германистов, и в особенности Гирке, так как, разбирая указания на несправедливость наказания при установлении ответственности за коллективную вину тех членов корпорации, которые непосредственно не участвовали в решении или высказывались против такового, Местр устраняет это возражение довольно оригинально, допуская, что те члены корпорации, которые решали или выполняли решения, будут подлежать наказанию как за коллективную, так и за их личную вину, а прочие - только за коллективною вину; причем Местр для успокоения последних говорит, что в этих случаях они несут не наказание, а последствие такового.

Из наказаний к юридическим лицам, по мнению Местра, могут быть применяемы: смертная казнь, т.е. прекращение существования, роспуск, закрытие; из лишений свободы - изгнание, высылка, запрещение пребывания в известных местностях; из лишений прав - лишение тех прав, которые им были предоставлены, например, лишение права участвовать в выборах, быть наследником, получать имущество на основании дарения, и, наконец, все имущественные правопоражения.

Такова эта, несомненно любопытная, теория; но, как я уже сказал, едва ли и она может рассчитывать на теоретический и, в особенности, на практический успех.

Существование коллективной вины в смысле единения виновности нескольких единичных лиц и коллективной ответственности каждого из совиновников за все учиненное не будет отрицать почти ни один из криминалистов, ибо исследование этой формы виновности и составляет предмет учения о соучастии. Но такое единение разве в исключительных случаях может быть отождествляемо с юридическим лицом, а тем более со всяким юридическим лицом; его даже, как мы увидим впоследствии, нельзя распространять на единения, всецело объемлющие личность, - единения религиозные, социальные, экономические, не входящие в понятие юридического лица в тесном смысле. Принадлежность к такому воспрещенному единению может влечь ответственность за самую принадлежность, а не за отдельный акт, таким единением учиненный. Каждый скопец может отвечать за принадлежность к скопчеству, но за оскопление кого-либо отвечает только оскопивший; принадлежащие к анархической или террористической партии, где таковая признается нетерпимою, отвечает, и весьма сильно, за принадлежность к ней, но если известная их группа учинилa взрыв арсенала, цареубийство и т.п., то усиленную ответственность за это деяние нельзя применять ко всем террористам, настоящим и будущим, у которых не существовало воли, в чем-либо выраженной, хотя бы в одном соглашении на таковое деяние. А что будет, если перенести это положение на единения не воспрещенные? Кто-либо из раскольников оказался виновным в совращении - можно ли юридически допустить привлечение к ответственности всех его единоверцев? Такое единение, не обращаясь в соучастие, не может быть субъектом коллективной вины. Но столь же применимы все эти соображения к единениям, существующим для достижения определенной цели, которым государство придало юридический характер. Местр отрицает за трудностью различения общепринятое разделение юридических лиц на виды, но все его рассуждения относятся, очевидно, к universitates personarum *"Общее мнение ученых (лат.).", но и для них они малоубедительны. Воля коллективного лица выражается в постановлении его членов, но это постановление воли не есть выражение воли всех его членов, даже, по большей части, воли их большинства. Для действительности собрания нужна, положим, наличность 1/3 всех членов, а для действительности постановления - простое большинство, и вот воля общества в 900 членов выразится в постановлении большинства 151 члена (составленного притом, может быть, путем подтасовки, раздачи акций); меньшинство присутствовавшее подчиняется по формальным основаниям; большинство неявившееся считается подчинившимся на основании предполагаемого согласия на всякое постановление. Но такое согласие может предполагаться только по отношению к тому, что могло быть предметом обсуждения по уставу общества и в пределах устава, а не может распространяться на все, что вздумается заправилам, а может быть, и одному мощному властителю союза. А что же сказать о значении для всего единения воли и действий избранных обществом делегаций - совета или правления? Как поставить противозаконно учиненное ими на счет и ответственность всего общества? Местр утешает членов тем, что реально виновные понесут двойное наказание, а остальные будут страдать лишь от последствий наказания. Но эти последствия заключаются в лишении меня моего имущества, вложенного в предприятие, в прекращении возможности необходимой, полезной или приятной деятельности, ради которой я сделался членом данного союза. Нежизненность всего построения выступит еще сильнее, если мы обратимся к указанным Местром коллективным карательным мерам. Можно ли применить их ко всякому юридическому единению, даже личного характера? Конечно нет! Местр постоянно говорит о виновности и ответственности городов, общин. Но можно ли, например, за вину избранных отцов города, заседающих в думе, уничтожить, стереть с лица земли хотя бы, например, город Москву или Петербург, подвергнуть изгнанию всех его обывателей, пользующихся избирательным правом, лишить город права принимать пожертвования на его благотворительные учреждения, продать при несостоятельности к уплате наложенного штрафа его галереи, сооружения, даже хотя бы городские выгоны? Едва ли на это рискнут и юристы ХХ века. Очевидно, что, не отрицая ни исторических указаний Местра, ни его соображений о значении деятельности ассоциаций и союзов в современном государственном строе, нельзя на этих основаниях отказаться ни от учения о юридических лицах как о юридической фикции, ни тем более от принципа их уголовной безответственности. Установление таковой было бы отрицанием основных начал уголовной наказуемости и заменой ее полицейскими мерами охраны порядка и спокойствия. Местр (conclusion *"Заключение, вывод (фр.).") видит в коллективной ответственности гарантию свободы ассоциаций против произвола административных взысканий, но очевидно, что корректив таковых нужно искать в установлении правил закономерной деятельности последних.

Но если нельзя говорить об уголовной ответственности отдельных единений, то тем менее возможно юристу говорить об ответственности крупных политических единений, целого народа, как указывают Бернер, В. Спасович ("Учебник"). Последний по этому поводу даже замечает, что "в этих случаях санкция нравственная неминуема, как закон природы; она состоит в том, что и для народов всякая несправедливость влечет ряд страданий, горестей и болезней". Но очевидно, что здесь нет речи о наказании и о карательной деятельности: мы распяли и неуклонно распинаем добро и истину; кровь "вземлющаго грехи миpa" на нас и на детях наших, и это вина и ответственность всего человечества, но и о виновности, и об ответственности в юридическом смысле в подобных случаях можно говорить только в смысле уподобления, а не тождества*(655).

Принцип уголовной безответственности лиц юридических признается за малыми исключениями*(656) всеми новыми законодательствами, причем ныне это начало как бы подразумевается само собою, между тем как прежние кодексы считали необходимым особо упомянуть об этом (Баварское уложение 1813 г., §49; Ганноверское, § 56; Гессен-Дармштадтское, §44)*(657).

В нашем праве вопрос об ответственности юридических лиц был принципиально поставлен только при издании Уложения 1845 г. В материалах по составлению Уложения по этому поводу было высказано: "В Уложении нельзя допускать таких законоположений, кои, не представляя практической пользы, удовлетворяли бы одной логической полноте: кодекс - не учебная книга; простой смысл каждому скажет, что преступление не может быть наказываемо, если не будет лица, коим оно совершено, и всякое выражение о существовании субъекта преступления было бы излишне, в том числе и разрешение вопроса, могут ли нравственные лица, например общество, сделать целым своим составом преступление? Само собою разумеется, что сие было бы возможно только тогда, когда бы все до одного члены сего общества по единогласному намерению нарушили закон; но тогда каждый сам по себе понес бы наказание, определенное сообщникам, и нет никакого повода включать в проект Уложения особое правило о нарушениях законов, целыми обществами сделанных".

Соответственные постановления мы находим в различных томах Свода законов. Так, ст.100 и 101 т.IX постановляют, что собрание дворянское ни по какому делу не может быть потребовано к суду и не может быть заключено под стражу; по ст.1424 Уложения о наказаниях (по редакции трех первых его изданий) в случае составления дворянскими собраниями какого-либо положения, противного законам, наказание налагалось не на все собрание, а только на тех из дворян, которые присутствовали в собрании и подписали постановление.

Однако в Уложении о наказаниях 1845 г. не было последовательно проведено это начало, и в нем, в особенности в первых его изданиях*(658), встречалось несколько постановлений, на основании коих взыскания, имеющие несомненно уголовный характер, налагались на лиц юридических. По последнему изданию Уложения (1885) сюда могли быть относимы: ст.530, на основании коей с еврейского общества, в котором укрылся военный беглец из евреев, взыскивалось не свыше трехсот рублей с каждого, и ст.985, облагавшая общества денежным взысканием за вторичный отпуск лиц, которые не могут снискивать пропитания, буде эти лица будут затем изобличены в прошении милостыни. Действующее Уложение не упоминает о случаях этого рода.

Это начало безнаказанности лиц юридических усвоено и нашей практикой, хотя и не без некоторого колебания. Так, в решении 1884 г. N 4, по делу Российского общества транспортирования кладей, Уголовный кассационный департамент Сената высказал, что лицо юридическое не может подлежать уголовному преследованию за преступные деяния входящих в состав оного лиц или его агентов, которые в порядке уголовном отвечают каждый только за себя. То же подтверждено в решении 1885 г. N 28, по делу таганрогской таможни, а в особенности в решении 1896 г. N 17, по делу директоров Ревельского общества морских купаний Гиппенера и Ризенкампфа, обвиняемых в нарушении санитарных и пожарных правил в находящемся в их заведовании курзале. Повторяя и в этом решении общее положение об ответственности агентов общества, а не самого общества как юридического лица, Сенат вошел в рассмотрение условий и порядка привлечения представителей общества, буде таковых несколько, и указал, что "если проступок, совершенный представителями юридического общества или его агентами, заключается в учинении какого-либо деяния, воспрещенного законом под страхом наказания, то отвечают за него все те лица, которые приняли участие в его совершении по общим правилам о соучастии; если же нарушение заключалось в неисполнении каких-либо возложенных на юридическое лицо общих или особенных обязанностей, то за сие отвечают все члены правления или вообще все лица, заведующие делами оного в совокупности. Конечно, если по уставу данного общества заведование его делами разделено между отдельными членами управления, то и ответственность уголовная за неисполнение, вопреки закону, чего-либо до этой части относящегося, падает на того или на тех из членов правления, в ведении коих эта часть находилась. Но, разумеется, такое ограничительное значение может иметь только распределение обязанностей между членами в силу устава общества, а не вследствие добровольного взаимного их соглашения, так как такого рода частные соглашения не могут устранять ответственности за неисполнение обязанностей, законом на кого-либо возложенных".

97. Итак, субъектом преступного деяния может быть лишь физическое лицо, но всякое ли, однако, физическое лицо; может быть таким виновником? Современное уголовное законодательство всех цивилизованных народов отвечает на это отрицательно: ребенок, умалишенный не подлежат ответственности за учиненное ими зло, хотя бы то, что они совершили, заключало в себе все признаки деяния, запрещенного законом под страхом наказания. Так же смотрит на это и доктрина уголовного права, за малыми исключениями. Дееспособность субъекта, как условие осуществления карательной власти государства, является краеугольным камнем всех теорий, признающих основанием наказуемости виновное посягательство на правопорядок, и притом не только тех, которые смотрят на наказание как на отплату за совершенное, но и тех, которые видят в нем проявление целесообразной карательной правоохраны, так как таковая тем и отличается от других видов охранительной деятельности государства, что она вызывается не только опасной или вредоносной, но именно виновной деятельностью субъекта. Мало того, даже представители теорий, видящих в преступном деянии только повод, а не основание наказуемости, но не принимающие начал нецессарианизма по отношению к человеческим действиям, как, например, проф. Фойницкий, не могут устранить из их построения наказуемости, идеи вины и вменяемости, опасности, и лишь одна группа теорий, не только уподобляющая преступные деяния вредоносным фактам окружающей жизни, но отождествляющая их между собой, теория, видящая в преступнике душевнобольного или прирожденного вредотворца, может пытаться выкинуть понятие вменяемости, как ненужный балласт, из учения о преступлении.

Таким образом, физическое лицо только тогда, в смысле юридическом, может быть виновником преступления, когда оно совмещает в себе известную сумму биологических условий, обладает, употребляя техническое выражение доктрины, способностью ко вменению или невменяемостью*(659).

Это положение не составляет какой-либо особенности права уголовного; хотя в несколько ином объеме и значении, но оно встречается и в других областях права, а в частности - в праве гражданском.

Признавая, что в современных гражданских отношениях всякое физическое лицо имеет способность сделаться субъектом юридических отношений и возникающих отсюда прав и обязанностей (правоспособность), гражданское право имеет в виду отвлеченное значение этих отношений; но, переходя к вопросу о жизненном осуществлении этих отношений, к конкретному их бытию, оно, кроме правоспособности, требует от субъекта и дееспособности, по крайней мере во всех тех случаях, где дело идет не о пассивной стороне права, не об охране его, а об активной, о проявлении лица в правоотношениях, о самостоятельном участии его в юридических действиях: недееспособный может являться субъектом реальных юридических отношений только через представителя*(660).

Понятие о невменяемости есть разновидность понятия о дееспособности*(661), играющее, однако, в уголовном праве бульшую роль на том основании, что всякое преступное деяние есть конкретное юридическое отношение, порождающее права и обязанности, а потому его субъектом может быть только лицо, способное проявлять себя в реальных явлениях жизни. Для цивилиста понятие дееспособности служит разделительной чертой юридических действий, совершаемых правоспособным субъектом или непосредственно, или через представителей; для криминалиста вменяемость есть признак, обусловливающий наказуемость деяния, учиненного физическим лицом, признак, от которого зависит признание деяния уголовно наказуемым, а потому понятно, что учение о вменяемости составляет один из основных вопросов теории уголовного права*(662).

98. Как право гражданское, так и право уголовное выходят из того основанного на сущности человеческой природы положения, что всякое физическое лицо не только предполагается правоспособным, но и дееспособным, что только благодаря каким-либо особенным физиологическим или патологическим условиям отдельная личность оказывается не имеющей или утратившей эту способность действовать самостоятельно в области юридических отношений, уголовно ответствовать за учиненное. Поэтому как наука права, а в частности права уголовного, так и законодательства сосредоточивают свое внимание на отрицательной стороне вопроса, на определении условий и признаков невменяемости, на установлении и определении тех различных состояний и видоизменений человеческого организма, при которых человек утрачивает способность ко вменению, предоставляя анализ этой способности, как известного элемента психической организации человека, наукам биологическим.

Но и постановка вопроса об условиях невменяемости представляет существенно различные типы в законодательствах*(663).

Наиболее практичным казался бы простой перечень в законе конкретных условий, устраняющих вменяемость, а в науке уголовного права - анализ этих отдельных состояний, так как тогда практике давались бы твердые основания для руководства в каждом отдельном случае. Такой системы действительно и держится старейший из европейских Кодексов - французский, называя в законе два условия невменяемости: малолетство и помешательство - demence; подобный же перечень дает Бельгийское уложение 1867 г., добавляющее только к числу условий невменяемости и глухонемоту. Эта же система была усвоена и составителями нашего Уложения о наказаниях 1845 г., которые в ст.92*(664) дали подробный перечень состояний, исключающих способность ко вменению, относя сюда: детство до семи лет, безумие от рождения, сумасшествие, болезнь, доводящую до умоисступления и беспамятства, одряхление, лунатизм, глухонемоту. Этот перечень осложнялся еще тем, что в той же ст.92 закон упоминал, кроме того, о причинах, устраняющих виновность безотносительно к вменяемости: случайность причиненного вреда, ошибка; и о причинах, устраняющих преступность деяния: необходимая оборона, крайняя необходимость*(665).

Но, несмотря на свою простоту, система конкретного и ограничительного перечня причин, устраняющих вменяемость, вызывает серьезные возражения. Во-первых, при подобном перечне легко могут быть опущены отдельные ненормальные психические состояния, устраняющие вменяемость; так, например, Уложение о наказаниях вовсе не упоминало о сне и просонках как условии невменяемости; во-вторых, пытаясь точно формулировать отдельные ненормальные психические состояния, при том далеко не совершенном состоянии, в каком находятся и ныне науки о здоровой и больной душе - психология и психиатрия, законодатель может употребить такие термины, которые крайне затрудняют подведение под закон отдельных жизненных случаев невменяемости. Любопытным примером в этом отношении является толкование термина "demence" во французской литературе. Между тем как одни писатели, преимущественно цивилисты, понимают его в ограниченном значении "извращения мыслительной деятельности", криминалисты (F. Нeliе, Ortolan, Laine, A. Garraud), а равно и практика Французского кассационного суда, придают ему более широкое значение всякого расстройства психической деятельности, безотносительно к его наименованию и научной классификации, так что подводят под этот термин и идиотизм, и сумасшествие, манию с бредом и без бреда, однопредметное помешательство. Хотя, тем не менее, как замечает Ф. Эли, и при распространительном толковании этого термина объем его является все-таки ограниченным, так как "demence" предполагает болезненное психическое расстройство, так что и с натяжками под него нельзя подводить состояния беспамятства или бессознательности, вызванные опьянением, сном или просонками, или даже лунатизмом*(666); в этих случаях для французского суда представляется единственная возможность справедливого приговора в обходе закона, т.е. в отрицании самого бытия преступного деяния.

Значительный шаг вперед представляет в этом отношении установление для различных состояний невменяемости обобщенных формул, могущих обнять разнообразные конкретные случаи невменяемости. Так, Германский кодекс 1872 г., рядом с глухонемотой и малолетством, говорит общим образом (§57): 1) о состоянии бессознательности, объемлющем, как объясняют мотивы, все формы прекращения или расстройства психической деятельности, не переходящие в душевную болезнь, и 2) о болезненном расстройстве душевной деятельности; совершенно аналогичную систему усвоил Венгерский кодекс 1880 г. (§76, 83 и 88), а Кодекс голландский 1881 г., кроме малолетства, упоминает о недостаточном развитии и о болезненном расстройстве умственных способностей.

Этот же прием усвоен действующим Уголовным уложением, которое независимо от малолетства упоминает о трех типах ненормального психического состояния: об умственной неразвитости, о болезненном расстройстве душевной деятельности и о бессознательном состоянии.

Обобщенная система значительно облегчает практике подведение отдельных случаев невменяемости под категории, установленные законом; но эта система легко может создать другую, не менее важную опасность, а именно полный произвол судебных решений, может обратить установление оснований виновности или невиновности и зависящей от этого уголовной ответственности учинившего за более или менее тяжкое посягательство на правоохраненный интерес в клинический диагноз психического или даже и физического здоровья данного субъекта. Но уголовный суд не психиатрическая клиника или амбулатория, а институт, призванный к охране интересов личных, общественных и государственных. Вопрос о вменяемости не есть вопрос медицины, а вопрос права. Такие общие формулы, как недостаточность умственного развития, болезненное расстройство душевной деятельности и т.д., так растяжимы, так общи, что им может быть придаваем весьма разнообразный объем; при этом не надо забывать, что разрешение вопроса о наличности условий вменяемости как по существу своему, так и по началам процесса требует участия врача-психиатра, его экспертиза должна быть положена в основу судейского приговора о вменении или невменении учиненного обвиняемому, а, к сожалению, у нас, в особенности в провинции, число лиц, специально занимающихся психиатрией, крайне ограниченно, так что нетрудно предположить, что явившийся на суд эксперт не будет обладать необходимыми специальными сведениями; сама психиатрия еще только разрабатывается, клинические формы психических страданий, их родовые отличия, даже терминология совершенно еще не установились; наконец, общеизвестно стремление, нашедшее себе выражение и в литературе, чрезвычайно расширять понятие о душевнобольных, видеть почти в каждом подсудимом лицо психически ненормальное, в каждом преступном деянии - признак психического страдания. Понятно, что при этих условиях неопределенность и расплывчатость признаков невменяемости не только поставит суд в весьма сильное затруднение при решении вопроса об ответственности лиц, психическая сфера которых представляет некоторые ненормальности, но и подвергнет опасности общественное спокойствие.

В силу этого как в науке, так и в законодательной практике является стремление указать в формуле закона, определяющей условия невменяемости, и те основания, благодаря которым эти состояния устраняют ответственность. Несомненно, что причиной безответственности являются не слабоумие, мания, глухонемота, лунатизм, горячка и т.д., а те эффекты или последствия, которые они вызывают в психической жизни человека, в его мышлении, в его волеопределяемости; поэтому всего естественнее в формуле закона рядом с условиями невменяемости поставить и психологический критерий, который положен в их основание.

В этом отношении даже кодексы, принявшие систему перечисления отдельных условий невменяемости, указывают в некоторых своих постановлениях [как Уложение о наказаниях изд. 1885 г., например, о глухонемоте (ст.98), о детстве (ст.94) и о сумасшествии (ст.95)] на критерий невменяемости, хотя, к сожалению, в весьма неопределенной и неоднородной форме*(668). Точно так же сочло необходимым внести в текст закона подобный психологический критерий и большинство новейших кодексов: Германский, Венгерский, Итальянский, а равно и проекты Австрийский и Норвежский.

Эту же систему приняло наше действующее Уголовное уложение*(669).

Формула невменяемости имеет в виду не медицинскую сторону признаков, характеризующих ненормальные психические состояния человеческого организма, а юридическую; имеет в виду указания таких ненормальных состояний, в силу которых учиненное данным лицом нарушение закона не вменяется ему в вину и оно не подлежит за него уголовной ответственности. Кроме того, не надо забывать, что в прямом соответствии с признанием данного лица безответственным за учиненное им стоит ряд возможных изменений в сфере его имущественных прав, ограничение его в распоряжении имуществом, недействительность заключенных им сделок; далее, признание данного субъекта душевнобольным может повлечь за собой принятие разного рода полицейских охранительных мер по отношению к его личности, может повлечь ряд изменений в его государственно-служебном или общественном положении, так как лицо, безответственное за свои поступки, естественно, не может находиться на службе государственной или общественной, быть врачом или учителем и т.п. Ввиду всех этих соображений не только отождествление всякой ненормальности психических отправлений с юридической безответственностью представляется далеко не бесспорным, но умолчание в законе о критерии невменяемости может повлечь последствия весьма прискорбные как по отношению к охране общественного порядка и спокойствия, так и для ограждения личности.

Столь же необходимым представляется психологический критерий и для правильной постановки на суде психиатрической экспертизы, так как только при установлении его экспертиза может служить действительным основанием для дальнейшего вывода судьи об уголовной ответственности обвиняемого: только благодаря этому критерию на суде может установиться взаимное понимание врачей и юристов. Во всех состояниях, обусловливающих невменяемость, существуют различные степени, и без такого критерия нельзя установить наличность вменяемости в каждом отдельном случае; он указывает тот предел, начиная с которого действие каждой отдельной причины должно считаться обстоятельством, устраняющим вменяемость*(670).

99. Таким образом, формула невменяемости должна заключать в себе два элемента: психологический критерий и перечень условий, устраняющих вменяемость; каждый из этих элементов заслуживает подробного рассмотрения*(671).

Останавливаясь прежде всего на психологическом критерии, мы находим, что в кодексах и законопроектах, введших его в формулу невменяемости, он встречается в двоякой обрисовке: одну из них я считал бы возможным назвать метафизической, другую - позитивной.

Метафизическая обрисовка вносит в определение критерия понятие о свободе и несвободе человеческих действий. Такова формула Германского уложения (§ 51), которая гласит: "Деяние не признается преступным, как скоро совершивший во время учинения деяния находился в состоянии, исключавшем его свободное волеопределение (freie Willensbestimmung)"*(672); то же говорит Кодекс венгерский (§ 36): "Деяние не вменяется тому... кто не обладал способностью к свободному волеопределению" (libre arbitre во французском переводе); наконец, близко к этой формуле подходит и Австрийский законопроект, говоря: "Деяние не наказуемо, если учинивший... не мог свободно определять свою волю или распознать преступность своего деяния".

Позитивная обрисовка основывает критерий вменяемости на условиях виновности, устраняя из него спорный вопрос о свободе человеческих действий. Такова обрисовка нашего Уголовного уложения: "Не вменяется в вину преступное деяние, учиненное лицом, которое во время учинения деяния не могло понимать свойства или значения им совершаемого или руководить своими поступками"*(673). Такое же начало усвоено Итальянским кодексом (§ 46), признающим невменяемым того, кто находился в таком психическом состоянии, при котором он был лишен сознания или свободы своих действий; Норвежский проект (§ 44) ставит условием: когда лицо не могло понимать сущности деяния и его юридического значения или когда оно не могло управлять собой; формула нашего Уложения повторена в Болгарском уложении (§ 41).

В основании метафизической формулы вменяемости лежит понятие о свободе человеческой воли, одна из важнейших проблем жизни души, вызывающая вековечный спор индетерминизма и детерминизма. Конечно, не в курсе уголовного права может иметь место изложение этого спора, оценка доводов борющихся сторон*(674), но в то же время нельзя обойти его полным молчанием, так как от усвоения того или другого принципа зависит не только общая постановка вопроса об основаниях уголовной ответственности, но даже и характеристика некоторых отдельных учений Общей части, как, например, о принуждении, крайней необходимости, подстрекательстве и т.п.*(675)

При этом кратком изложении нужно иметь в виду: во-первых, что само понятие "свобода воли" претерпевало ряд изменений*(676) и что понимание этого термина у современных писателей представляет существенное различие, начиная от представления о свободе как о полном произволе и полной независимости воли от каких-либо предыдущих, внутренних или внешних, причин и кончая признанием свободными тех действий человека, которые хотя и подчиняются закону достаточной причины, но причинность для которых полагается внутренним миром человека и которые в силу того являются продуктом самоопределяемой воли (так называемый обусловленный индетерминизм Биндинга); во-вторых, что при этом очерке имеется в виду только вменение юридическое и не затрагиваются вменения религиозное и нравственное; и, наконец, в-третьих, что оценка той или другой постановки вопроса об основах уголовного вменения стоит в прямой связи с понятием о существе и цели наказания: в этом отношении, конечно, будет существенное различие во взглядах писателей, защищающих идею самоцельности наказания, и сторонников так называемых теорий полезности.

100. Признание свободы воли основным критерием вменяемости находит себе большое число защитников как между старыми, так и новыми криминалистами всех наций; в громадном большинстве учебников и руководств ставится как бесспорная формула: только лицо, обладающее способностью действовать свободно, может быть виновником преступления. "Если мы не признаем за человеком свободы действий, - говорит Кестлин (System, § 41), - то хотя мы и можем по каким-либо основаниям признать реакцию против преступных деяний полезной, даже необходимой, но только о ней не может быть и речи в науке права". "Виновность, - говорит Haus (Principes, 2-е изд., N 283), - предполагает умственное развитие и свободу... свобода может быть внутренняя или внешняя. Первая есть способность желать и не желать, вообще определяться самопроизвольно, вторая состоит во власти действовать или не действовать, совершать что-либо или воздержаться. При отсутствии одного из этих двух условий всякая виновность исчезает, факт не может быть вменен совершившему и не может повлечь поэтому никакой уголовной ответственности". "Для юриста, - замечает г-н Будзинский ("Начала"), - вместе со свободою исчезло бы понятие о законе и наказании, для юриста разумная свобода составляет основание уголовного права; если бы человек не имел свободы воли, то он не имел бы о ней внутреннего сознания, не чувствовал бы угрызений совести в случае содеяния зла, не ответствовал бы за свои деяния, не отличался бы от животного"*(677).

Но что же такое разумно свободная воля? В чем состоит свобода воли как условие бытия преступления? На это большинство криминалистов - сторонников данного взгляда - или не дают никакого ответа, как бы предполагая, что выражения "свобода", "разумная свобода" составляют такие эмпирические понятия, которые не требуют разъяснения, или же отсылают за объяснениями понятия о свободе к философии или этике, и только весьма немногие считают необходимым представить более подробное изложение учения о существе свободной воли как условии вменяемости. К числу последних относится один из известнейших новых немецких криминалистов, последователь школы Гегеля-Кестлин*(678).

Природа, как учит гегелианская философия, есть бесконечное проявление и воплощение идеи, абсолютного начала. Это зиждущее начало ищет себя в природе и находит себя самосознающим в венце творения, человеке. Существо духа - быть единым во всем - проявляется в бесконечном течении бытия, в бесконечном зарождении существ; но в этом внепредельном творчестве отдельных бытий, в этом расчленении духа осуществляется также всесильное стремление его снова найти свое единство. Его всеобщность ищет себя в бесконечных отдельностях и находит себя в единичном (Einzelheit) *"Подробность, деталь, частность (нем.).".

Только в единичном, в человеке, взаимно проникаются всеобщее и отдельное, в определенном представляется бесконечное. Этот признак единичности, в которой самосознательно проявляется абсолютная идея, составляет со стороны теоретической - мышление, а со стороны практической - человеческая воля. Но что же такое воля? Понятие воли, по учению Кестлина, заключает в себе два момента: во-первых, момент бесконечного тождества (своей сущности - абсолютной идеи), саморавность воли, в силу чего воля может, с одной стороны, отрешаться от всякой определенности, от всякого частного содержания и пребывать самотождественной, а с другой - во всякой определенности оставаться самопродолжением, т.е. осуществлять абсолютную идею, которой она служит практическим проявлением, осуществлять добро; в силу первого, отрицательного, условия, воля есть чистая свобода; в силу второго, положительного, - возможность осуществления добра как сущности абсолютной идеи; во-вторых, способность воли к определенности, момент частного в противоположность первому - всеобщему. Поэтому в существе воли лежит, во-первых, способность перехода от безразличной неопределенности к постановлению себе определения; благодаря этому воля перестает быть простой формой, а получает содержание: она хочет чего-либо, из свободы бессодержательного (Freiheit der Leere) становится действительной волей; во-вторых, способность замены саморавности и самопродолжаемости (Continuitat) - отпадением (Discretion); в силу этого свойства для воли является возможность отрицания своего единства с абсолютной идеей, для воли возможности осуществления доброго противопоставляется возможность осуществлении злого.

Сообразно с этим понятие воли характеризуется следующими признаками: а) абсолютной возможностью для субъекта отрешиться от какого бы то ни было определения, положенного для воли им самим или чем-либо вне его сущим; б) способностью постановления какой-либо определенности как содержания воли, откуда бы содержание ни было почерпнуто, и в) способностью я пребывать в какой-либо определенности с сознанием возможности ее изменения.

Такова истинная сущность воли в ее полном развитии; но этого развития воля достигает в человеке, проходя различные ступени саморазвития человеческого духа.

Прежде всего воля является в виде непосредственном, естественном (naturlicher Wille), когда я определяется не из себя, а из природы, когда нашими действиями руководят только ощущения, побуждения, склонности. Формой проявления этой воли является настроение (Gemuth). Естественная воля хотя и заключает в себе самоощущение я и его стремления к практической деятельности, но это ощущение не достигает еще сознания противоположности духа и природы и проявляется в форме определенного, все другое исключающего стремления. Естественная воля не может быть сама по себе рассматриваема как злая или добрая, она заключает в себе только возможность сделаться тою или другою, она может одинаково выразить направление самопродолжаемости своей абсолютной сущности - добра и направление обособленности - зла, притом же и самая ее форма пожелания указывает на безотчетную подчиненность воли своему определению. Поэтому-то подобная воля, как продукт природы, какова, например, воля дитяти, глухонемого и т.п., не может рассматриваться как виновная, заслуживающая наказания.

Вторую ступень составляет сознающая воля (wissender Wille). Между тем как естественная воля находит свое содержание вне себя, в природе, познающая воля сама творит свое содержание, самоопределяется.

Источником этого самоопределения является мышление. Только мыслящее я, сознающее свое различие от собственной природы и внешнего мира и действующее с сознанием этого различия, проявляет истинную свободную волю. Сознающую волю нужно рассматривать не как дальнейшее развитие естественной воли, а как ее противоположение, и притом даже и в том случае, когда сознающий дух черпает свое содержание в естественных наклонностях и стремлениях, когда он выбирает, например, между различными ощущениями, когда, одним словом, воля является свободной только по форме, а не по содержанию, так как и здесь в природе лежат источники определения воли в потенции, и только переработанные мыслящим духом, измененные в самом их существе, они становятся стимулами воли.

Мышление и хотение являются только двумя моментами единого целого, и их взаимодействие и есть тот процесс, которым абсолютный дух проявляет сам в своей деятельности свое бытие и в силу того является свободным. Познающая воля и свобода тождественны.

Эта действительная свобода, начинаясь с момента произвольного положения себе определения, является в форме усмотрения, произвола (Willkuhr). Воля действительно создает ceбе определение, но так, что она может себе поставить и всякое другое, причем его содержанием может быть или проявление естественного настроения, или продукт разума. В первом случае произволу предстоит выбор между свободным пребыванием духа в состоянии саморавности и подчинением его под иго настроений; во втором существует выбор между различными определениями, поставленными самим разумом. Процесс волеопределения начинается с обсуждения различных возможностей, которые представляются как основания определения. Колебание должно быть разрешено энергическим актом воли-выбором; но этот выбор, эта решимость остановиться на каком-либо основании определения и сделать его действительным содержанием воли и есть акт произвола, формальной свободы я, так как воля точно так же могла решиться в пользу всякой другой возможности. Если я следует чувственному пожеланию, а не влиянию разума, то мы можем заключить о том, что его мышление и хотение извращены и что результат свободного выбора есть несвобода я, но для самосознававшего я была возможность выбора противоположного, он свободно впал в несвободу: произвол является именно как способность определяться к добру или злу. Наконец, полной законченности воля достигает только тогда, когда она полагает как содержание своей особенности свою всеобщность, - почерпает содержание из собственной субстанции.

Таким образом, по теории Кестлина, существуют три основных типа человеческих действий:

1) Действия как непосредственный продукт природы, как проявление естественной воли. Воля в этом состоянии несвободна, не есть истинная воля, и подобные действия человека, не отличаясь от явлений природы, не могут быть вменяемы ему ни в вину, ни в заслугу.

2) Действия как продукт познающей воли, когда действующий сознает и оценивает различные возможные определения его деятельности и свободно решается на выбор данного определения, которого содержание дается ему или из природы, или из представлений разума; так как лицо в подобном положении может определяться и своею сущностью, идеей абсолютного добра, то и поступки его могут вызывать или порицание, или одобрение.

3) Действия как результат абсолютной свободы, когда данное определение является осуществлением абсолютного: воля, достигшая такой абсолютной свободы, конечно, не может быть источником преступных деяний*(679).

Следовательно, по этой теории, общий закон причинности не распространяется на свободные действия человека; дух человеческий, проявляющийся в его воле, имеет способность определять деятельность лица независимо от каких-либо предыдущих явлений, имеет способность сделать свободный выбор между отдельными определениями, представляющимися в данном случае; так что, подпадая даже под господство страсти, увлечения, дух человеческий подчиняется этому самопроизвольно, в силу своей свободной решимости.

Но на чем же основываются подобные положения? Единственным аргументом, кроме формальных диалектических афоризмов*(680), у сторонников этого учения является ссылка на свидетельство нашего сознания, исторически отражающееся в вековечной вере всех народов в свободу воли. В самом деле, не говорит ли каждому из нас наше сознание, что все, что мы делаем, мы делаем только по нашему усмотрению, что от нас безусловно зависит сказать или смолчать, сделать или не сделать. Как отказаться от этого убеждения, присущего нам всегда и везде, которое, с большей или меньшей отчетливостью, сознается взрослым и молодым, образованным и полуразвитым? Бытие свободы воли, замечает Вилле (и это положение разделяется почти всеми новыми французскими криминалистами), доказывается так же, как и бытие внешнего мира, всеобщностью убеждения о ее существовании; не может быть последствия без причины; идея свободы присуща безусловно всякому человеку, но, конечно, такое убеждение не могло бы существовать, если бы таковая свобода не существовала. Не подлежит сомнению, говорит проф. Спасович, что человек может, опираясь на сознание, располагать и управлять данными ему от природы физическими и психическими способностями. Он может требовать от своего ума, чтобы ум вникал и работал, от фантазии - чтобы она творила; он может сказать страсти, чтобы она умолкла, сердцу - чтобы оно не билось, воле - чтобы она того, а не другого желала... Если бы свободы воли не было, то непонятно, каким бы образом могло образоваться и понятие о ней, потому что оно, конечно, не может быть заимствовано из мира внешнего посредством чувственного опыта*(681).

Посмотрим же теперь, как тверды устои, на которых зиждется эта теория, в особенности с точки зрения вменяемости человеческих действий и уголовной ответственности.

Допустим, что дух человеческий безусловно самопочинен, что в нем, и только в нем, в каждый момент лежит возможность выбора между благом и злом, между истинной абсолютной сущностью воли и влиянием конечного, ограниченного. Но не возбуждает ли это положение сомнений, нет ли в нем недоказанных постулатов, даже кроме самой идеи о свободе?

Идеи добра и блага врождены человеку, но, однако, и по этому учению существует воля естественная, существует ступень человеческого развития, когда идея благого представляется еще не раскрытой в человеческом сознании. Когда же и при каких условиях раскрывается эта идея?

Далее, говоря, что идея добра врождена человеку, эта доктрина не определяет объема и содержания этой идеи. Уподобление ее понятию безграничной любви достаточно ли для сферы права? В применении к праву уголовному нужно пойти еще далее и затронуть вопрос о том, совпадает ли объем идеи о благом с объемом требований общей воли, объективированной в законе. Если человек ответствен только потому, что вместо учинения данного проступка он, руководствуясь своим представлением о добре, должен был совершить нечто другое, то, обсуждая с этой точки зрения вопрос о вменяемости преступных деяний, мы должны предположить, что повеление закона, невыполненное виновным, входит как момент в идею благого. Но возможно ли такое отождествление? Как согласовать понятие ограниченного, преходящего, составляющее необходимое свойство закона, с понятием абсолютности, лежащей в идее благого? А при этом мы не должны забывать, что для вменяемости необходимо, чтобы веления права не только входили как часть в идею благого, но и сознавались тем, кому мы вменяем деяние как проявление этой идеи. Как же разрешить вопрос в тех случаях, когда мы с достоверностью можем утверждать, что, по воззрению обвиняемого, данное веление не только не почиталось проявлением абсолютного добра, но, наоборот, рассматривалось им как продукт человеческой ограниченности, продукт человеческого эгоизма, грубой силы и т.п.? Можем ли мы признать подобное лицо безответственным, или же мы должны создать особую теорию вменяемости для нарушений формального права, или же, наконец, должны сказать, что идея абсолютного блага заключает в себе, как составной элемент, согласие лица с требованиями закона, каков бы последний ни был, что всякое неисполнение требований власти есть отпадение воли от ее идеальной сущности?

Согласившись с принципом вменяемости, выставленным этой доктриной, мы едва ли можем согласовать его с рациональной теорией наказуемости, с понятием о наказании как о юридической охране правового порядка. Если основой вменения является только отпадение воли от ее идеальной сущности, противоречие ее идее справедливости, то единственным рациональным содержанием наказания будет воздаяние, возмездие. Как скоро воля отреклась от своей сущности, как скоро совершилось отпадение единичной воли от общей, то создалось и основание наказуемости отпадшей воли: отрицание полной свободы действий человеческих естественно устраняет возможность смотреть на наказание как на возмездие*(682).

Наоборот, всякое представление о наказании как о целесообразном проявлении государственной деятельности не может быть совместимо с доктриной свободы воли: это замечание одинаково относится к теориям устрашения, предупреждения, исправления*(683). Даже такое примитивное понятие о наказании, какое мы встречаем, например, в Уложении царя Алексея Михайловича, требовавшем казни для того, чтобы иным неповадно было так делать, предполагает определяемость преступника известными данными в момент действия; еще сильнее, конечно, выдвигается это требование в теории, рассматривающей наказание как средство общественной борьбы с преступностью. Ввиду этого можно, перефразируя приведенные выше слова Кестлина, сказать: если мы признаем неподчиненность человеческих действий закону причинности, как закону всех конечных явлений, то мы можем говорить о мести, возмездии, но не может быть и речи о наказании как юридическом институте, о целесообразной карательной государственной деятельности*(684).

Остается рассмотреть указанные выше основания, на которых покоится само предположение о произвольности человеческой волеопределяемости. Главным аргументом является свидетельство нашего сознания, но можно ли положиться на такое свидетельство? Не считает ли себя человек свободным, как заметил еще Спиноза, только потому, что он видит действия и не в состоянии подметить их причины?*(685)

Мы делаем критерием наше сознание, но кто же не знает, как часто ошибочны бывают его представления? Заблуждения сознания бывают не только индивидуальны, но и коллективны, господствуют целые века, переживают даже их научное ниспровержение: не подсказывает ли нам ежедневно наше сознание, что Солнце движется вокруг Земли, не говорят ли нам ежедневно наши календари, что солнце восходит и заходит, а между тем века прошли после научного ниспровержения этой гипотезы. Сознание, по замечанию Бокля, может быть непогрешимо относительно факта, им свидетельствуемого, но оно в то же время может быть погрешимо относительно истины. Не представляется ли таким же заблуждением сознание человека о свободе своих действий? Не надо забывать, что сознание открывает известное состояние духа в данную минуту, но не открывает длинного ряда причин, от которых зависит это состояние. Мало того, анализируя данные нашего сознания о свободе наших действий, мы встретимся там с указаниями иного порядка. Не говорит ли нам наше сознание, что, зная известное лицо, его характер, степень развития, мы можем с достаточной безошибочностью предсказывать его поведение и действие в известных обстоятельствах; не являются ли для нас оскорбительными предположения людей нам близких о возможности совершения нами известного поступка и не упрекаем ли мы их за подобные предположения? Но какие же данные нашего сознания скрываются за подобными требованиями? Очевидно, убеждение, что наши поступки суть результаты не произвола, а определенных предыдущих.

Der Menschen Thaten und Gedanken *"Поступки и мысли людей

(нем.).,говорит великий человековедец

Шиллер.Sie sind nothwendig, wie des Baumes Frucht,

Sie kann der Zufall gaukelnd nicht verwandeln.

Hab'ich des Menschen Kern erst untersucht,

So weiss ich auch sein Wollen und sein Handeln *

"Они необходимы, как плоды дерева,

И случайность не может обманно их изменить.

Лишь познав суть человека,

Можно понять его желания и поступки (нем.).

Таким образом, наше сознание не может служить непреодолимым аргументом в пользу разбираемой доктрины, тем более что против нее выставляются весьма сильные возражения, имеющие более точный характер*(686).

Bсе научные открытия последних столетий, весь процесс человеческого знания сводятся к раскрытию принципа законосообразности в окружающих нас явлениях: там, где ум человеческий видел доселе простое действие случая или вмешательство сверхъестественных сил, где он предполагал не только видоизменение, но как бы устранение основных начал мировой жизни, научный анализ открывает постоянные элементы, допускающие подведение этих явлений под точные, неизменные законы природы, применение к ним исчисления и измерения.

Безусловное господство законов причинности и непрерывности охватывает весь конечный мир, начиная от космических явлений Вселенной и кончая жизнью и деятельностью едва заметных, даже и под микроскопом, инфузорий. Можем ли мы выделить из общей цепи существ и явлений человека и его деятельность? Можем ли мы сказать, что деяния людей не объемлются известной, вневременной беспрерывностью бытия? Можем ли мы объяснить себе такую громадную пропасть, будто бы отделяющую этот малый мир - микрокосмос, от всего сущего? Гордый человеческий ум действительно пытался противопоставить себя всему остальному творению, философский идеализм, как субъективный, так и объективный, возвел в апофеоз это самомнение, рассматривая человеческую личность как самосознающее проявление того абсолютного духа, который безлично и бессознательно живет в природе, или даже возводя человеческое я на степень творца этой природы, но, по справедливому замечанию Вагнера*(687), "все новейшие открытия положительных наук вырывали камень за камнем из царственного венца, украшавшего человека". Земля, которая составляла подножие его величия, из центра мироздания сделалась, с успехами астрономии, незначительным элементом системы, в свою очередь теряющейся в бесконечной массе систем, составляющих космос; явления природы, в которых человек прозревал глас Божества, возвещавший именно ему горе и радость, бедствия и страдания, как гром и молния, радуга и кометы и т.п., раскрыты и разъяснены, сведены к простым физическим и астрономическим явлениям; вместе с тем и сам человек из сосредоточия сущего сделался простым звеном в общей цепи существ, звеном, хотя и замыкающим эту цепь, но тем не менее тесно и неразрывно связанным с предшествующими звеньями, а потому и долженствующим подчиняться тем же законам. "От земли бо взят и в землю отыдеши" - гласит надгробная песнь нашей церкви, смиряя пред лицом Единого, вне пространства и времени сущего, горделивое самомнение предстоящих "снеди червей".

Далее, сами явления, совершающиеся в человеке, в его психической жизни, стали также предметом точного анализа. Мышление и его процессы сводятся к определенным эмпирическим началам, разнообразные психические явления, ощущения, чувствования подвергаются измерению, физическому и математическому анализу.

Наконец, изучение тех действий человека, которые именно почитаются продуктами его свободной решимости, не только показало, что они проявляют постоянство и правильность, свидетельствующие, что и в них осуществляются известные законы, но и установило их известную связь и зависимость от космических, физических и социальных явлений и событий. Моральная статистика, изучая такие проявления человеческой свободы, как брак, самоубийство, преступления, установляет не только пропорциональное соотношение их с численностью населения, но и условия их географического распределения, соотношение их с временами года, с температурой и т.п.; она приводит данные, свидетельствующие о том, что как ни свободен, по-видимому, выбор лиц брачащихся, но вероятность вступления в брак лиц того или другого возраста, девиц и вдов может быть вычислена заранее, что может быть предугадано количество браков, поражающих по различию возраста мужа и жены и т.п.; статистика указала, что выбор оружия убийства, рода смерти и т.п. стоит в зависимости от внешних, определяющих человека условий.

При этом напрасно было бы утверждать, что выводы статистики не колеблют принципа свободы воли, так как, имея дело с обобщениями, с законами больших чисел, они не могут определять индивидуальной деятельности и свободы. Обобщение не может быть качественно противоположно обобщаемому. Какое бы большое число произвольных действий мы ни взяли, мы не в состоянии получить из их суммы нечто, исключающее понятие произвола: предполагая законосообразность явлений социальной жизни вообще, мы тем самым неминуемо предполагаем законосообразность каждого отдельного факта.

А все эти соображения приводят к тому заключению, что все действия человека, с коими имеет дело уголовное право, не произвольны, а подчинены общему закону причинности, что акты его воли суть особые проявления общего закона взаимодействия сил, в силу чего и становится возможной рациональная теория наказания, как специального вида борьбы общества с преступлением*(688).

101. Не находя, таким образом, возможности построения учения об уголовной вменяемости на теории индетерминизма, мы должны обратиться к теориям противоположным, признающим человеческие поступки подчиненными общему закону достаточной причины, господствующему во всем конечном мире. Но в этой группе мы встречаем два оттенка: первый я бы полагал возможным назвать теорией необходимости человеческих действий, теорией фатализма или нецессарианизма в тесном смысле, а второй - теорией закономерности человеческих действий*(689). Первая теория признает безусловное тождество явлений природы и действий человека, так что лишение жизни, учиненное злоумышленником, умалишенным, животным, молнией, - по существу своему представляют совершенно сходное явление; вторая теория, напротив того, допускает между ними различие, ища его основания в свойстве сил, созидающих явление, в различии условий, при которых возникает известное действие, противопоставляя бессознательные силы силам, способным сознавать существо и значение производимого ими.

Особенно многочисленны и разнообразны попытки первой группы, хотя само собою разумеется, что подробный обзор и разбор их не может иметь места в курсе уголовного права; я приведу только в виде примера некоторые учения представителей двух оттенков нецессарианизма: субъективного, доказывающего необходимость человеческих действий, основываясь на свойствах человеческой организации, и объективного, защищающего нецессарианизм на основании наблюдений целого общества и его исторического развития.

Наиболее старой представительницей первого оттенка является теория сенсуалистов, разработанная в применении к уголовному праву известным немецким юристом Гоммелем. Гоммель изложил свою теорию в сочинении, изданном им под псевдонимом Иox в конце XVIII столетия, "О наградах и наказаниях по турецким законам"*(690), в сочинении, которое и ныне, несмотря на целое столетие, нас от него отделяющее, читается с большим интересом, благодаря в особенности живому, образному изложению.

В природе, нас окружающей, говорит Гоммель, мы находим непрерывную, тесную связь явлений, как одновременно существующих, так и последующих. В мире конечных явлений нет причин главных и второстепенных, близких и отдаленных, и от ничтожного, по-видимому, факта могут произойти мировые события. Если бы Бог, замечает Иох, должен был уничтожить какой-либо атом мироздания, то и земля и небо распались бы. А между тем в эту цепь причинностей вплетена и наша воля, или, правильнее говоря, ее проявления: допустив ее безусловную свободу, независимость, не должны ли мы будем отказаться от признания тесной связи и зависимости всех прочих мировых явлений?

К этим космическим основам Гоммель присоединяет и психологические соображения, построенные по началам учения сенсуалистов о полной зависимости нашего психического мира от внешних впечатлений. Из ничего не может быть что-либо, а потому было бы бессмысленно утверждать, что воля творит свое содержание без достаточных оснований; напротив того, опыт указывает нам, что воля опирается или на животные побуждения, или на представления рассудка. Таким образом, в воле не может быть ничего, чего бы не было в рассудке, а в рассудке ничего, чего бы не было в чувствах; душа человека-это tabula rasa *""Выскобленная доска", чистый лист (лат.).", на которой содержание вписывается исключительно природой. Воля наша подобна весам: она всегда будет в покое, пока впечатления или представления ума не наклонят ее в ту или другую сторону; но, подобно весам, она не в состоянии из себя произвести тяжесть, нарушающую равновесие. Защитники свободы воли ссылаются на ежеминутно повторяющийся акт сознания, но они не могут привести ни одного факта, подтверждающего ссылку; притом же многие ли из защитников этого аргумента действительно в него верят? Большинство этих защитников, остроумно замечает Иох, уверяя в свободе своих действий, немедленно затем готовы бежать к цыганке, чтобы гадать о будущем. Все учение о природе человеческих действий Иох резюмирует таким стихом:

Frei und Sclave, wie man will. Endlich hab'ich es gefunden:

Frei von sichtbarlichem Zwange, bin ich unsichtbar gebunden.

Единственным источником нашей психической деятельности являются ощущения, восприятия наших чувств; вся остальная психическая деятельность сводится к механическим законам переработки; отсюда естественный шаг к фаталистической теории всей космической жизни.

Мировые явления не только совершаются по закону достаточной причины, но покоятся на начале необходимости. Все, что совершилось, не только было необходимо при данных условиях и в данное время, но было необходимо безусловно. От вечности предопределено каждое событие, и ничто в мире не может изменить течение жизни. Если я хочу чего-нибудь, то я хочу не только в силу достаточной к тому причины, но и в силу того, что мое хотение так же неизбежно, как падение тела на землю: оно предопределено заранее.

Переходя к вопросам права и нравственности, Гоммель проводит и здесь то же начало необходимости. Похвала и порицание, с которыми мы относимся к какому-либо факту, не создаются нами, а являются продуктом красоты или недостатка и их воздействия на наши чувства; не от нас зависит иметь склонность, любовь или отвращение к чему-либо, это возникает помимо нашей воли, как смех и слезы. В сердце человека вложено, что мы должны любить и награждать то, что укрепляет человеческое общество, ненавидеть и наказывать то, что ему вредит. Наше порицание, угрызения совести возникают тем же путем, как и отвращение к предметам внешнего мира: они необходимый продукт самих явлений.

В человеке все дано извне. Если ты веришь в Христа, то это не твоя заслуга, а Божья милость, не веришь - это только твое несчастье. Ты сделался разбойником не по собственному произволу, а по достаточным причинам, ты сделался таким, потому что не мог быть иным. Но как же объяснить, при таком взгляде на преступление, наказуемость этих деяний, как не тем же предвечным предопределением? Я смотрю на повешение, говорит автор, как на нечто необходимо следующее за известным деянием. Как же можно повесить вора, спрашивает Гоммель, если он таков по своей природе? Зачем бьешь ты осла за его глупость, отвечает он на это; зачем убиваешь волка или бедную блоху, так как и они кровожадны по своей натуре? Кто нам вредит, того мы убиваем. Действуешь ли ты несправедливо, убивая бешеную собаку? Назовешь ли ты несправедливым Бога за то, что он допустил родиться кому-либо слепым? Конечно, человек не собака, не блоха, не волк, но они сходны в одном: их поступки не могут быть им вменяемы, т.е. не могут быть признаны продуктами их свободной воли.

К тем же выводам, хотя и по другим основаниям, приходят и другие представители этого оттенка детерминизма. Так, френолого-краниоскопическая школа*(691), выходя из того положения, что все наши идеи, наклонности, стремления соврожденны человеку, растут и развиваются вместе с развитием организма, даже могут быть исследуемы и изучаемы путем внешнего анатомического исследования организма, в частности путем измерения и обследования черепа, его бугров и впадин, так же как и противоположное этой доктрине психологическое учение сенсуализма, отрицают всякую самобытность человеческого ума, всякое значение личных психических сил человека. Поэтому, хотя ни основатель френологической теории Галль, ни его последователи, как Шеве, не отрицали ни свободы воли, ни уголовной вменяемости и ответственности, требуя только, чтобы вся существующая система наказаний была отброшена, так как она портит преступника и физически, и нравственно, относится к преступному деянию, так сказать, поверхностно, и допуская сохранение тех карательных мер, которые дают возможность бороться с преступными наклонностями в их корне, тем не менее их нужно отнести к представителям чистого детерминизма. По теории френологов, преступление должно рассматриваться как последствие несчастного развития одних органов в ущерб другим, а потому и является скорее анатомической аномалией, следовательно, о свободе преступной решимости не может быть и речи и, следовательно, наказание должно быть ортопедической мерой, направленной на изменение организации преступника, или же должно состоять в извержении его из человеческого общества, в уничтожении неисправимого.

Далее, к этой же группе должна быть отнесена психиатрическая теория преступности*(692), бывшая, вместе с предшествующей группой, ближайшим родичем антропологической школы, признающая преступление патологическим явлением; теория, достигающая крайнего предела в известном афоризме, что преступление есть особенный вид психического расстройства. Особенно подробно развито это учение у Деспина в его трехтомном сочинении, страдающем, несмотря на большой запас наблюдений, опытных данных, чисто метафизическим построением и блещущем громкими, но бессодержательными фразами. Анализируя психологические состояния преступников, говорит он, мы легко можем усмотреть их ненормальность, она выражается в той легкости, с которой преступники уступают побуждениям, долженствующим возбудить неодолимое отвращение во всяком нравственном человеке; эта нравственная болезнь должна быть отличаема от обыкновенного помешательства, так как при этом не замечается расстройства мозгового аппарата, преступники пользуются телесным здоровьем и их психическое состояние не наклонно к ухудшению, так что их бессмысленно помещать в заведения для умалишенных. Болезнь преступников относится к нравственной сфере.

Преступные пожелания, склонности, пороки существуют, конечно, у всех людей, хотя, может быть, и не в таком развитии, как у преступников, но у нравственно здоровых людей всякое безнравственное желание, всякая преступная мысль вызывает борьбу с нравственными инстинктами, кончающуюся благоприятным исходом. Вот эта - то способность к борьбе и отсутствует у преступников; поэтому они и страдают психической аномалией, выражающейся в слабости или отсутствии нравственного самосознания, совести. Это состояние можно назвать нравственным идиотизмом. Умственное развитие и знания не могут уничтожить подобной аномалии; напротив того, ум, направляемый исключительно дурными страстями, делается тем опаснее, чем он развитее. Эта нравственная болезнь свойственна всем преступникам, все они нравственно несвободны.

И при этой постановке, очевидно, устраняется различие вменяемости и невменяемости, а все поступки, добрые и злые, преступные и непреступные, представляются так же подчиненными закону необходимости, как и симптомы какого-либо тифа, падучей болезни и т.п. То же замечание вполне применимо и к психиатрической теории Томпсона, объясняющего преступность не столько психическим расстройством, сколько психическим вырождением, начинающимся с детского возраста преступников и отражающимся на их физических свойствах: слабой золотушной конституции, неблагоприятном развитии черепа, тупой физиономии, непропорциональности частей тела и т. п.; в психическом и нравственном отношении преступники отличаются тупоумием, эпилепсией, наклонностью к помешательству; посещая тюрьмы, мы всегда найдем в них те же типы, как и в доме умалишенных; причем между ними, как и между больными, господствует тот же закон наследственности. Таким образом, всякий преступник, являясь прирожденным психическим выродком, необходимо, в смысле юридическом, должен быть признаваем невменяемым субъектом*(693).

Наконец, к этой же группе должно быть отнесено и учение о прирожденном преступнике итальянской школы антропологов. По крайней мере, с таким детерминистическим характером является эта доктрина у ее основателя Ломброзо, в особенности в первом издании его "Преступного человека", в котором он признавал только один преступный тип - прирожденного преступника, а равно и у других, в особенности крайних представителей этого направления*(694). Преступник, по этому учению, резко выделяется своими анатомическими, психическими и патологическими, социальными аномалиями из окружающей среды; отличается от общих признаков нации, к которой принадлежит; он напоминает признаки иных рас, преимущественно рас вымерших, в силу чего в нем наглядно проявляется теория атавизма. Исследуя прошлое преступников, их генеалогию, мы найдем среди их сородичей, в их семье умалишенных, эпилептиков, пьяниц, доказательства их принадлежности к вырождающемуся классу. Все это дает право утверждать, что в каждом обществе существуют индивидуумы с преступной организацией, которые, под влиянием космических, физических, а иногда и социальных условий общественной жизни, необходимо влекутся в преступную деятельность, так что для них учинение преступления столь же неизбежно, как и для всякого тела осуществление вековечных законов природы*(695).

Все предшествующие группы - сенсуалисты, френологи, психиатры, антропологи-доказывают необходимость актов человеческой деятельности, основываясь на аналогии или сходстве этих актов с явлениями внешнего мира, не предрешая вопроса о тождестве или различии сил, в них проявляющихся; мало того, большинство писателей этой группы, особенно из старых, тщательно защищаются против всяких обвинений в материализме, объявляя себя спиритуалистами. Понятно поэтому, что еще полнее должна была примкнуть к детерминизму школа, указывающая на то, что за формальным сходством процессов психических и физических скрывается единство творящих их сил*(696). Жизнь во всех ее проявлениях, говорит эта доктрина, есть результат различных комбинаций материи, наступающих необходимо там, где только существуют нужные для того элементы, а так как материя безусловно подчиняется законам физическим и химическим, то и ее деятельность - жизнь - должна носить чисто механический характер.

Более однообразия представляют теории объективного детерминизма, первенствующее место между коими занимает религиозный детерминизм, учение предестинационистов. Начало этого учения в христианском мире восходит еще ко времени знаменитого спора Пелагия и Юлиана с Августином*(697), а затем в числе защитников учения о предопределении мы встречаем ряд выдающихся христианских мыслителей, как Кальвин, отчасти Лютер, а позднее Бональд, Жозеф де Местр и другие. Исходная точка учения Августина - идея о непрерывном Божеском управлении делами мира; все, что совершается в мире, является не только предзнаемым, но и предопределенным, что и выражено в известном евангельском изречении: "И ни едина от них (птиц) падет на землю, без Отца вашего; вам же и власи главнии все изочтени суть. Не убойтесь убо: мнозих птиц лучше есте вы" (от Матфея, гл.10, 29-31). Допустив произвольность человеческих действий, мы несомненно поколеблем предустановленную гармонию, неминуемо придем к отрицанию идеи о Божеском всемогуществе и всеведении, поколеблем догмат творения, истинность пророчеств, откровение Иоанна и т.д.*(698) Очевидно, что этот принцип предопределенности всего совершающегося охватывает собою и область преступного, так что преступления, с точки зрения их необходимости, отождествляются с вредом, причиняемым силами природы, животными и т.д.; но, по мнению предестинационистов, это положение не исключает наказуемости преступников. Человек не свободен, учит Кальвин, однако он отвечает за свои деяния, потому что первый человек, совершив проступок, погубил свое потомство. Оттого, по мнению де Местра, всякое наказание, назначаемое властью, справедливо, и в этом отношении он даже не признает возможности юридических ошибок. Наказания, продолжает он, совершенно аналогичны с болезнями, так как они являются карой за грехи наши или наших отцов; другими словами, всякое конкретно понесенное наказание так же предопределено от века, как и сами преступления.

Другие доводы в защиту объективного детерминизма приводятся из данных моральной статистики, а потому весьма нередко в группу нецессарианцев зачисляют и статистиков, хотя нельзя не сказать, что при ближайшем изучении трудов важнейших представителей этого направления, как французских - Кетле, Герри, так, еще более, немецких - Вагнера, Ваппеуса, Ловенгардта, Дробиша, Эттингена, мы увидим, что, свидетельствуя постоянство фактов общественной жизни, их законоподчиненность, они не признавали их тождества с явлениями мира физического, они нигде не отрицали значительной роли в этих событиях самой самосознающей человеческой личности. Таким образом, Кетле, например, говорит (Physique sociale), что он вовсе не думает, что человек ничего не может сделать для своего улучшения, так как, несмотря на постоянство явлений, воля человеческая может изменять их... Как член общества, отдельное лицо каждую минуту подчинено общим причинам и уплачивает им обыкновенную подать, но как человек, употребляя всю силу своих умственных способностей, оно некоторым образом господствует над этими причинами, видоизменяя их деятельность и стараясь приблизиться к лучшему состоянию... Сила, видоизменяющая деятельность общих причин, развивается с развитием человеческого разума. В силу этой способности общество, взятое в различные эпохи его существования, оказывается измененным; мало того, это влияние человека отражается даже на действии законов окружающей нас природы; даже замечаемое ныне увеличение средней человеческой жизни зависит не столько от действия естественных факторов, сколько от самого человека*(699).

Обсуждая доктрину детерминистов с точки зрения, нас интересующей, мы увидим прежде всего, что при последовательном ее проведении представители этого направления должны резко расходиться не только с современной уголовной доктриной, но и с законодательствами относительно самого понятия о вменении деяния известному деятелю*(700). Для них существует и может существовать только вменение физическое, признание внешнего причинного соотношения между фактором производящим и произведенным событием, так как человек есть простое орудие, коим действуют вне его стоящие, могучие, непреодолимые силы, а между тем современное право уголовное, в отличие от законов древнейшей формации, понятие уголовного вменения определяет наличностью не только внешней причинной связи, но и внутренней - виновностью. Для последовательного детерминиста смерть, причиненная молнией, укушением бешеной собаки, удушением, которое учинено умалишенным, или выстрелом, сделанным с целью ограбления убитого, суть тождественные события; единственное различие, которое можно установить между ними, это отнесение одного события к результатам действия сил физических, другого - к действию животного и третьего - к человеку; но и это различие является чисто формальным, и притом в одну общую группу отойдут тогда действия ребенка, умалишенного и разбойника. Всякое исследование в теории уголовного права способности ко вменению и причин, ее уничтожающих, становится, с этой точки зрения, в сущности излишним*(701).

Вместе с тем теория детерминизма, так же как и доктрина свободной воли, не может послужить базисом рациональной теории наказания: преступное деяние является вредоносным, а потому и может вызывать те же последствия, какие вызывают прочие вредоносные акты. Последствия эти могут быть или инстинктивные, или сознательные. Причинение боли рефлективно вызывает в нас реакцию против того, что причиняет боль; наказание является, как и говорил Гоммель, таким же актом, как и умерщвление укусившей нас блохи или комара, т.е. наказание является грубым, бессодержательным возмездием, кровью за кровь и болью за боль, да и то возможным только относительно тех преступных деяний, которые причиняют боль физическую. Меры, сознательно принимаемые в видах устранения подобной опасности в будущем, могут быть, по этой теории, двояки: или они могут быть физически предупредительными, как, например, громоотводы по отношению к молнии, плотины по отношению к разлитию рек, или физически истребительными, как умерщвление бешеной собаки, диких зверей, сусликов, саранчи; следовательно, по отношению к преступнику могут быть применяемы или меры предупредительные-изгнание из государства, вечное заточение, или истребительные - смертная казнь*(702).

Притом же, будучи последовательными, защитники этой доктрины должны допустить применение этих мер, как скоро будут обнаружены признаки преступности или преступной организации данного лица, подобно тому как не будем мы дожидаться, для истребления бешеной собаки, чтобы она действительно искусала кого-нибудь. Известен анекдот о том, что Галль посоветовал в Берлине держать в тюрьме одного мальчика всю жизнь, так как поверхность его черепа свидетельствовала о невозможности его исправления; но не будет ли в таком же положении и адепт школы Ломброзо, с ее анатомическими признаками homo delinquens *"Провинившийся человек, преступник (лат.).", когда ему представят субъекта с самой неприглядной генеалогией, с привычками и обычаями, свидетельствующими о принадлежности его к расе преступников?

Нужно ли доказывать, что на такую упрощенную систему наказуемости не согласится ни одно современное государство, в особенности если иметь в виду, что речь идет не о каких-либо исключительных злодеях, а о массе преступников, которых в больших государствах насчитывают ежегодно не десятки, а сотни тысяч. Правда, нельзя не сказать, что к такой постановке вопроса о вменении и наказуемости приходят весьма немногие, так сказать, наиболее увлекающиеся или прямолинейные представители различных направлений этой группы, а большинство, касаясь вопросов нравственности и морали, становятся на более гуманную и рациональную теорию наказуемости, доказывая этой непоследовательностью неполноту и односторонность самой теории чистого детерминизма.

Доктрина свободы воли опирается на постулируемый, но не доказываемый психологический акт сознания; детерминизм, за исключением учения предестинационистов, опирается на опыт и наблюдение, и в этом, несомненно, его сила; но, не вдаваясь в разбор и критику опытных оснований его разновидностей, как вопроса, лежащего совершенно вне сферы права, нельзя, однако, не заметить, что старейшие учения сенсуализма и френологии признаны современной физиологией и опытной психологией односторонними, а потому научно несостоятельными, а более новые учения психиатров и антропологов, помимо специальных биологических возражений, вызывают, особенно с чисто юридической точки зрения, упрек в односторонности, натяжках, в стремлении к ничем не оправдываемым обобщениям, благодаря чему труды основателей этих школ - Деспина и Ломброзо - представляются в целом не опытными, а скорее метафизическими исследованиями.

Три главных столпа подпирают их построение: психическое расстройство преступников, психическое вырождение как результат наследственности и особенная преступная организация как проявление атавизма; посмотрим, насколько непоколебимы эти устои.

Несомненно, что лица психически ненормальные, весьма склонны к странным поступкам, к нарушениям порядка и установленных правил, к неисполнению предъявленных к ним требований; что многие формы душевных болезней проявляются в насильственных деяниях, в стремлении к уничтожению лиц и предметов; далее, несомненно, что потрясение, вызванное преступным актом, взволнованное состояние во время розыска, следствия и суда само по себе способно создать психическое расстройство в лицах, к тому предрасположенных, что подобное же влияние может оказать лишение свободы, в особенности отбываемое долгие годы; все это дает основание сказать, что между лицами, совершающими преступное деяние, всегда есть известный процент людей ненормальных, душевнобольных, что еще больший процент подобных больных можно найти между подсудимыми, между лицами, сидящими в тюрьмах; но каким образом можно, обобщив это правило, сказать, что все население тюрем-психически больные, а еще более - каким образом можно утверждать, что всякое преступное деяние есть продукт душевной болезни? Не надо забывать, что в область преступных деяний входят не одни зверские кровожадные злодеяния, а и маловажные проступки и нарушения; но кто же решится практически утверждать, что всякий обругавший другого, закуривший папироску в недозволенном месте - умалишенный? Кого же в таком случае признавать психически здоровым? Да и между тяжкими преступниками по какому праву мы будем признавать душевнобольными убившего противника на дуэли или посягнувшего на жизнь жены, любовницы под влиянием ревности, и притом не фантастической, а имеющей реальное основание? Признавая продуктом психического расстройства всякое преступное проявление своекорыстия, почему не распространим мы это положение на ростовщиков, на участвующих в биржевой игре и т.д.? Да и какое психиатрическое лечение можно бы было применить к этой огромной массе лиц, учинявших преступные деяния?*(703)

Также с осторожностью нужно пользоваться и ссылкой на наследственность. Хотя народная мудрость и говорит, что яблоко недалеко от яблони падает, но житейский опыт свидетельствует нам, что не всегда дети преступников, в свою очередь, становятся преступниками, и наоборот, порочность детей не есть бесспорный аргумент для доказательства порочности родителей. Весьма часто там, где говорят о наследственности, скрывается просто влияние среды, воспитания: сыну преступника несомненно всего легче сделаться преступником, но не потому, что он унаследовал органически свойства своего отца, а в силу условий своего детства, примера, нужды; притом же, если можно говорить об унаследовании известного темперамента, наклонностей, похотливости, хитрости, коварства, жадности, могущих быть мотивами преступной деятельности, то можно ли отсюда заключать об унаследовании склонности к грабежу, поджогу, изнасилованию?

Наконец, еще неустойчивее признаки особой преступной организации особого естественноисторического типа человека - преступника. Наблюдения, произведенные антропологической школой, сравнительно так малочисленны, что едва ли можно делать из них научные выводы; кроме того, наблюдение численности известного типа среди тюремного населения может получить значение только при установлении численности этого типа в народонаселении вообще. Биологическая несостоятельность большинства этих так называемыхтипических признаков преступного человека блистательно доказана специалистами, как, например, в замечательном труде Бера; да и сама мысль об отыскании такого типа, как будет подробнее изложено при разборе учения об объекте карательной деятельности, представляется и теоретически и практически малопригодной. А с признанием несостоятельности учения об органических особенностях преступного типа падает и учение о его происхождении, и теория атавизма, детства, вырождения.

Если же признать, что лица, учинившие преступное деяние в силу психического расстройства, наследственности или преступной организации, составляют только известный процент всего числа преступников, например преступников по ремеслу или вследствие привычки, то, конечно, теоретическое и практическое значение всех этих учений значительно возрастает; но зато остается открытым вопрос о вменяемости и ответственности прочих преступников, не входящих в это процентное число.

102. Предполагает ли, однако, признание подчинения человеческих действий закону достаточной причины отождествление этих действий с явлениями внешнего мира, вызываемыми силами физическими или космическими?

"Никто не станет сомневаться в том, - говорит Джон Стюарт Милль*(704), - что все, что бы ни случилось, не могло не случиться, если не было ничего такого, что способно бы было помешать случившемуся; но весьма часто не довольствуются этим, а прибавляют еще, что и бесполезно противиться тому, что будет: оно случится, как бы мы ни старались этому воспрепятствовать. Часто слишком злоупотребляют сходством сил, управляющих действиями человека, с силами природы, коих результаты действительно неотвратимы, и переносят атрибуты одного отношения на другое. Между тем, когда мы говорим, что все человеческие действия происходят необходимо, мы подразумеваем только, что они наверное случатся, если ничто тому не помешает, а утверждая, что кто не получит пищи, тот необходимо умрет с голода, мы думаем, что это непременно случится, что бы мы ни делали в предупреждение указанного следствия... В жизни весьма немногие верят, и еще меньшее число действительно чувствует, что в причинности не заключается ничего, кроме неизменной, достоверной и безусловной последовательности; напротив, воображение наше старается представить нам всегда существование какой-то более тесной связи, какого-то таинственного принуждения, производимого предыдущим на последующее". Между тем, только различая эти виды проявления закона причинности, мы можем составить верное представление об окружающем нас мире. Во-первых, мы встречаем в нем предметы царства неорганического, лишенные самодеятельности и саморазвития, всецело подчиненные действию внешних, для них безусловно принудительных, законов; во-вторых, предметы царства растительного, обладающие саморазвитием, проявляющие, кроме законов внешних, и законы внутренние их собственного органического бытия; наконец, в-третьих, предметы царства животного, в которых к двум первым категориям сил, ими управляющих, физических и органических, присоединяются еще силы психические: инстинкт, сознание, мышление. Ничтожные в низших представителях этого царства, составляющих как бы переход от растений к животным, эти психические силы получают все более и более значения, чем выше поднимаемся мы по иерархическим ступеням животных организмов, и достигают господства и преобладания в человеке, как в последнем звене творения: в нем их проявления получают даже как бы качественно отличную форму - самосознание, разумность, проявляемые как в сфере теоретической - мышлении, так и в сфере практической - хотении.

Но, относя человека к третьей, высшей группе, мы, конечно, не можем утверждать, чтобы каждое его действие было проявлением самосознания, так как в жизни человека мы можем уловить ряд процессов и явлений, не зависящих от его воли. Стоит только вспомнить процессы, совершающиеся в нас под влиянием тепла, света, закона тяжести, ряд физиологических и патологических явлений в организме, наконец, целую серию так называемых рефлективных движений, вроде улыбки, вызываемой щекотанием, в опускании век при скором приближении чего-либо блестящего к нашим глазам и т.п.*(705)

Таким образом, действия человека распадаются на две категории: подчиненные влиянию нашего сознания и независимые от него*(706). Обе эти группы сливаются в одно целое благодаря наличности в них родового признака - подчинения закону достаточной причины; они сходны в том, что то, что совершилось в данном месте, в данное время и при данных обстоятельствах, всецело определилось теми условиями, при которых оно совершилось. Но рядом с этим сходством между двумя категориями человеческих действий существует и не менее важное различие, заключающееся в характере причин, их вызывающих. Силы физические и органические сами по себе неизменны и неуничтожаемы; даже в тех случаях, когда человек или общество отдаляет или устраняет проявление какой-либо физической силы, они достигают этого не путем изменения самой силы, а только созданием или, наоборот, устранением таких условий, которые могут задержать, изменить или содействовать ее проявлению. Иными представляются силы психические, проявляющиеся в актах воли. Действия, являющиеся продуктом воли, как свидетельствует нам опыт, предполагают непременно наличность мотива, направляющего волю. Такой мотив или является прямым результатом впечатления, произведенного чем-либо на лицо действующее, или же возникает как нечто отличное и даже противоположное этому впечатлению, обосновываясь данными сознания этого лица, его характером, настроением. Выбор мотива деятельности, в свою очередь, зависит от разнообразных причин: от степени энергии самого впечатления, от большей или меньшей впечатлительности субъекта, от его нервной организации, от большего или меньшего развития привычки сдерживать первое побуждение и подвергать его всестороннему рассмотрению, от объема тех представлений, сведений, идей, которые могут быть употреблены данным лицом при обсуждении впечатления и т.д.*(707) Одним словом, как замечает Маудсли, для признания возможности волимых деяний необходимы два элемента: во-первых, известная сумма идей и способность пользования ими, при помощи их сочетания или противоположения; во-вторых, выработка личности или характер, который давал бы средства сделать решительный выбор между борющимися мыслями и желаниями; но оба эти элемента, очевидно, не представляют чего-либо неизменного, абсолютного: сумма сведений и идей может обогащаться, разнообразиться, способность вдумываться, сдерживаться может развиваться, характер может вырабатываться и крепнуть; причем мы не должны забывать, что характер вырабатывается не только тем, что окружает человека, но и его самодеятельностью, работой над самим собою, а потому может подлежать изменению как путем воздействия общественных сил, так и путем саморазвития.

Все вышесказанное может быть применимо и к специальному виду жизненных явлений - к посягательствам на нормы права в их реальном бытии. Причинение вреда или поставление в опасность охраненного интереса могут происходить от действия сил природы, от животного, от человека. В последней группе, в свою очередь, мы можем различать три типа: действия, учиненные без всякого участия психических сил; действия, учиненные при участии психических сил, но деятельность коих признается ненормальной или даже патологической, больной; и, наконец, действия, учиненные при участии нормальных психических сил.

Все эти вредоносные действия заключают в себе общие черты сходства, а потому и вызывают общие сходные последствия.

Все они сходны в том, что одинаково подчинены закону достаточной причины. Каждое из них совершилось, потому что существовала сумма причин и условий, сумма известных предыдущих, которая его вызвала. С этой стороны и действия человека, как добрые, так и злые, полезные и вредные, а в частности и преступные, подобно всем мировым явлениям, безусловно подчинены закону причинности; мы не можем сказать, что известное преступное деяние могло быть или не быть: оно должно было совершиться, как скоро существовала известная сумма причин и условий, общественных и индивидуальных, его созидающих.

В своих последствиях все они сходны в том, что, благодаря их вредности или опасности, общество старается загладить или уничтожить последствия, ими вызванные, а в особенности предупредить повторение их.

Но различие в предыдущих, создающих эти действия, отражается и на вызываемой ими общественной деятельности. В тех случаях, когда проявившиеся в них силы сами по себе неизменны, как силы физические или физиологические, общество, желая устранить вызываемые ими последствия, действует не на сами силы, а на условия их проявления; там, где эти действия суть продукт ненормального или патологического психического состояния лица*(709), общество принимает меры двоякого рода: насколько сами причины этого рода подлежат устранению и изменению, оно стремится к устранению или изменению их лечением, воспитанием, насколько же сами силы являются неизменными, например относительно неизлечимых больных, оно действует на условия их проявления, устраняет возможность причинения ими вреда; наконец, там, где действие является продуктом нормальной психической деятельности, продуктом сознания и хотения, общество действует в интересах охраны общественного правопорядка на само лицо мерами карательными - наказанием*(710).

Только при этом взгляде на существо преступных деяний возможно построение рациональной теории наказания, не только понимая под наказанием осуществление животного инстинкта мести или гарантию общественного спокойствия, но и рассматривая его как специальный вид борьбы с преступностью как в общественных, созидающих ее условиях, так и в самом непосредственном ее источнике, т.е. в лице как деятеле. Насколько преступное деяние является продуктом условий, лежащих в самом социальном организме, общество может бороться с ним, изменяя условия своего быта; насколько же в нем проявляется индивидуальная воля, оно может противодействовать ему наказанием*(711).

103. Подводя итог всему вышеизложенному, я прихожу к следующимвыводам.

Введение в законную формулу вменяемости метафизического критерия, т. е. признака свободы воли, вносит в область уголовного права понятие, вызывающее нескончаемый спор и борьбу во всех отраслях человеческого знания.

При такой постановке крайне трудным является разрешение вопроса о вменяемости в отдельных конкретных случаях, когда эксперту, а за ним и суду придется устанавливать и доказывать свободу или несвободу воли подсудимого.

Само разрешение вопроса о вменяемости в смысле признания критерием таковой наличность в действующем по собственному почину и из себя свободной воли представляется теоретически неверным и практически непригодным: теоретически - потому, что принятие бездоказательного положения о свободе человеческих действий противоречит неоспоримому господству закона достаточной причины во всей области конечных явлений; практически - потому, что с принятием принципа самоизвольности человеческих действий устранялась бы возможность рациональной карательной деятельности государства, а она являлась бы простым отмщением, возмездием.

Разрешение же этого вопроса в смысле отрицания свободы воли легко может привести к механической теории человеческой деятельности, к отождествлению ее с проявлением сил физических и физиологических, а вместе с тем также и к отрицанию рациональной теории наказуемости, приводя по необходимости к признанию наказанием, под видом мер обезврежения, проявление животных инстинктов.

Наконец, если, выходя из теории закономерности человеческих действий, мы выделим в группу свободных деяний те, которые, оставаясь закономерными, были продуктом сознательного направления психической деятельности, то вопрос о критерии вменяемости в существе останется открытым или же придется в законе устанавливать признаки, отделяющие вменяемые закономерные действия от невменяемых.

Эти недостатки метафизической формулы заставляют отдать, с точки зрения законодательной, предпочтение формуле позитивной, основанной на понятии уголовной виновности и ее элемента*(712).

Посягательства на охраненный нормами интерес, учиненные каким-либо лицом, как было не раз указано, могут быть вменимы учинившему или невменимы, причем вменимыми считаются те, в которых, кроме причинной связи действия и последствия, выражается виновность лица и которые поэтому ставятся ему на счет, признаются наказуемыми. По специальной терминологии уголовного права, вменение лицу преступного деяния означает признание лица не только учинившим это деяние, но и виновным в этом деянии, а потому уголовно ответственным; без вины нет ответственности и нет вменения.

Таким образом, рассуждая о том, кто может быть субъектом преступного деяния, мы с формальной стороны можем ответить на это: тот, кто способен быть виновным, а потому и ответственным. Но, однако, при этом мы не должны забывать, что если лицо, не обладающее способностью быть виновным, не может учинить конкретного деяния, которое ему было бы вменимо, то отсюда нельзя делать противоположного вывода, что лицо, способное быть виновным, по отношению ко всякому учиненному им деянию, всегда и безусловно должно быть признаваемо виновным: могут быть такие обстоятельства, при наличии которых лицо, способное ко вменению, может в данном случае учинить деяние, ему не вменимое, как, например, деяние, учиненное вследствие принуждения от непреодолимой силы, или случайное деяние*(713). Но так как по существу своему уголовная вина и основанное на ней вменение в вину известного факта, подробный разбор которых будет сделан мною далее, предполагают не только виновность физическую, но и виновность психическую - наличность или умысла, или неосторожности, то и способным ко вменению может быть тот, кто способен действовать умышленно или неосторожно (doli et culpae capax).

Далее, так как умышленной виной мы называем такую, в которой лицо, сознавая совершаемое и его результаты, сознавая, что оно посягает на приказ или запрет юридической нормы, направляет свою деятельность по этому пути или, по крайней мере, безразлично относится к этим последствиям своего действия, а под неосторожной виной мы понимаем те случаи преступного посягательства, когда виновный мог и должен был усмотреть преступные последствия своего действия или бездействия, но в данном случае не усмотрел таковых, а потому и не сознавал совершаемого им правонарушения, то поэтому субъектами преступного деяния могут быть только лица, сообразно вышесказанному, обладающие способностью сознавать совершаемое и его результаты и способностью оценивать не только физическое, но и нравственное и правовое значение деяния и руководствоваться сознанным, или, общим образом, обладающие способностью сознательно определяться к действию*(714).

Таков именно критерий, принятый в нашем Уголовном уложении, но выраженный в отрицательной форме: "Не вменяется в вину преступное деяние, учиненное лицом, которое не могло во время учинения деяния понимать свойства или значения им совершаемого или руководить своими поступками".

Проектируя эту формулу, принятую и редакционной комиссией, а затем оставленную без изменения и при обсуждении проекта в Особом совещании при Министерстве юстиции и в Государственном Совете, я привел в объяснительной записке следующие соображения.

Дееспособность или способность к вменению предполагает прежде всего способность действовавшего познавать условия и свойства совершенного им поступка, познавать его отношение к окружающему нас внешнему миру, к правам и интересам других лиц, способность уразумевать веления и запреты закона. Таким образом, первым условием вменяемости по Уложению является способность сознавать свойство и значение совершаемого, причем выражение "свойство" относится к физическим условиям совершаемого, а "значение" - к его социальному и юридическому характеру. Но одна эта способность не исчерпывает вменяемости. Преступное деяние относится не к области мышления, а к области деятельности, и для его вменения в вину совершившему необходимо, чтобы виновный, сознавая совершаемое, руководился или мог руководиться сознанным, т.е. для вменяемости необходимо, чтобы вместе со способностью сознавать виновный обладал и способностью руководиться сознанным. Обе эти способности, как указывает жизненный опыт, развиваются или парализуются не одновременно: мы можем, например, встретить детей, имеющих надлежащие понятия не только о свойствах их действий, но и об их запрещенности, и в то же время неспособных противостоять первому охватившему их порыву, неспособных управлять своими действиями сообразно с приобретенными уже ими понятиями и идеями; точно так же психиатрия указывает нам на некоторые формы психических страданий, при которых процессы мышления совершаются вполне нормально, но порывается надлежащее соотношение между мышлением и деятельностью. Способность руководить своими поступками не может существовать, как скоро не существует способности сознавать совершаемое, но не наоборот.

Сходно обрисована формула вменения и в вышеприведенных постановлениях новых Кодексов - итальянского и болгарского, а равно и в проекте Норвежского уложения.

Первой своей частью формула Уложения относится к сфере познавательной, второй - к сфере волевой. Познавательный момент предполагает: сумму накопленных и переработанных впечатлений внешнего мира - знание; получившие известное развитие упорядоченные мыслительные силы организма и образовавшуюся и окрепшую способность вызывать взаимодействие сознания, с одной стороны, и воспринимаемых впечатлений - с другой, - способность вникать, сопоставлять, соображать и т.д. Волевой момент предполагает: накопленную путем жизненного опыта привычку и умение приспособлять накопленные знания к деятельности; развившиеся и окрепшие волевые (определяющие деятельность) силы организма, способность возбуждать проявление характера по отношению к возникшим или возбужденным стремлениям к деятельности, способность устранять, сдерживать, развивать или усиливать переход пожеланий в деятельность.

Обладание способностью ко вменению должно быть констатировано по отношению ко времени учинения преступного деяния. Поэтому указание на психическое расстройство подсудимого, предшествовавшее учинению им этого деяния или последовавшее за ним, само по себе взятое, не может иметь никакого влияния на вменение данного поступка*(715).

Такая постановка вопроса вменяемости, как способности быть уголовно виновным, а потому и ответственным за свои поступки, предрешает возбуждающий спор вопрос о так называемой уменьшенной вменяемости*(716). Нет никакого сомнения, что как способность сознавать и понимать окружающие нас явления, так и способность оценивать сознанное допускают весьма различные оттенки, значительно изменяющиеся как количественно, так даже и качественно; эти оттенки могут иметь влияние на ответственность, но тем не менее эти состояния, относясь к мере ответственности, не могут рассматриваться как особый вид или даже особый оттенок вменяемости, так как в этом отношении существует только двоякая возможность: или признать, что в данном случае существуют условия, устраняющие вменяемость, или установить, что таковые отсутствуют. В первом случае виновный освобождается от ответственности, во втором - подлежит наказанию; признать какое-либо третье, посредствующее состояние мы не можем ни теоретически, ни практически.

Мне даже думается, что внесение в закон особого постановления об уменьшенной вменяемости как обстоятельстве, обязательно влияющем на уменьшение ответственности*(717), наравне с покушением, незначительным пособничеством, отбытием части наказания и т.п. представляется не только излишним ввиду общего права суда признавать заслуживающим снисхождения,но и нежелательным по своей неопределенности и односторонности. С одной стороны, глупость, опьянение, душевная неуравновешенность и т.д. имеют так много степеней и оттенков, что самые пределы уменьшенной вменяемости представляются слишком слабо очерченными, а с другой - далеко не всегда в подобных состояниях можно приискать основания для уменьшения наказания. Нравственное притупление, психическая неуравновешенность, психическое вырождение могут проявиться в таких кровавых злодеяниях, что даже самые крайние сторонники антрополого-психиатрических воззрений на преступность не решаются рекомендовать в этих случаях снисходительности, а предлагают по отношению к ним более или менее крутые меры охраны. В прежних законодательствах такое постановление могло еще иметь значение ввиду абсолютной или приближающейся к абсолютной относительной санкции закона, но и это значение утратилось благодаря значительности простора, предоставленного суду при выборе меры ответственности.

Большинство новых Кодексов - германский, венгерский, голландский, а равно и Кодекс французский не содержат никаких постановлений по этому предмету, но Итальянское уложение в ст.47 говорит о таком ослаблении умственной деятельности, которое значительно уменьшает ответственность (attenuer grandement, во фр. пер.), но не устраняет ее, причем в законе указан и самый объем смягчения наказания; точно так же проект Швейцарского уложения (ч.2, ст.11) указывает как на причину уменьшения ответственности на повреждение (beeintrachtigt) психического здоровья или сознания и на недостаточное умственное развитие; но и в том и в другом кодексе это трудноуловимое понятие является не условием невменяемости, а лишь в законе указанным обстоятельством, уменьшающим ответственность, в Швейцарском проекте, впрочем, с предоставлением возможности помещать таких вменяемых и в психиатрические лечебницы. Наше Уголовное уложение вовсе не говорит об уменьшенной вменяемости, предоставляя определение влияния таких психических дефектов на меру ответственности усмотрению судьи.

104. Переходя ко второй части формулы уголовной вменяемости, т.е. к рассмотрению отдельных состояний, исключающих способность ко вменению, мы должны прежде всего свести их к определенным группам.

Уложение о наказаниях изд. 1885 г. в ст.92 и след. указывало семь таких состояний, но не давало никакого внутреннего основания деления; Уголовное уложение, ввиду практических интересов, сводит все эти состояния к трем категориям: недостаточность умственного развития, болезненное расстройство душевной деятельности и бессознательное состояние, и, сверх того, отдельно говорит о малолетстве и несовершеннолетии.

Но при теоретическом исследовании этого вопроса я полагал бы удержать систему деления, принятую мною еще в моем Курсе*(718). Так как невменяемость может зависеть или оттого, что условия вменяемости еще не наступили, или оттого, что они утратились, то и состояния невменяемости могут быть сведены к двум главным типам: 1) невменяемость, происходящая от ненаступления надлежащего психического развития, и 2) невменяемость, происходящая от потери лицом достигнутого уже им надлежащего психического развития.

В первой группе состояний невменяемости далее можно различать: а) неразвитость, зависящую от естественных условий развития человеческого организма, а именно от его малолетства; б) неразвитость, обусловленную ненормальным состоянием организма, его болезненным недоразвитием, например безумие, глухонемота, и, наконец, в) неразвитость, зависящую от вредно действующих условий жизненной обстановки.

Во второй группе можно различать: а) психические болезни в тесном смысле; б) болезненные состояния организма, производящие психическое расстройство, и в) ненормальные состояния организма, влияющие на психическую деятельность*(719).

Психическое недоразвити е. 1) Малолетство*(720). Познание явлений окружающего нас мира, внутренней их связи обнаруживается не вдруг, с первым проявлением умственной жизни человека, а мало-помалу, вместе с постепенным развитием способности вникать и запоминать. Эта постепенность развития относится как к познанию сущности и взаимных отношений явлений окружающего ребенка мира физического, так и к выделению из этих явлений его собственной деятельности, познанию самого себя и своих отношений к внешнему миру и, наконец, к уразумению явлений общественной и государственной жизни, и чем сложнее известное явление, тем позднее обнаруживается в ребенке способность к его пониманию.

Точно так же постепенно развивается в человеке и другое условие уголовной ответственности - способность делать оценку сознанного, делать выбор между различными побуждениями, обращающимися в мотивы деятельности. Притом обе эти способности развиваются не одновременно и далеко не всегда параллельно.

Мыслительная деятельность, проявляющаяся в поступках ребенка, охватывает по преимуществу только ближайшие условия деяния, ему непосредственно предшествующие и непосредственно за ним следующие, а оценка побуждений и выбор между ними предполагают развитие способности сознавать связь явлений более отдаленных, способность всестороннего обсуждения факта. Оттого характеристикой младенческого возраста является крайняя живость впечатлений и их переменчивость Всякое явление всецело поглощает внимание ребенка, и он весь отдается первому охватившему его порыву; но зато это впечатление и исчезает столь же быстро, как и появляется: ребенок переходит к новому явлению, исключительно сосредоточивающему на себе его внимательность.

На этом основании и доктрина, и законодательство одинаково признают, что уголовная ответственность начинается в ребенке гораздо позднее его рождения - со времени проявления в нем сознания общественных обязанностей и понимания несоответственности с этими обязанностями своих поступков в данном случае.

Признавая, таким образом, что только с наступлением отрочества может появиться способность к правовой и нравственной оценке деяния, а равно и способность к руководству своими поступками, мы не можем не признать, что у малолетнего этого возраста, хотя бы и перешедшего пределы невменяемости, понятия о добре и зле, о запрещенном и незапрещенном все-таки крайне шатки и что его характер находится в зачаточном состоянии. Достаточно весьма незначительных побуждений, чтобы увлечь формирующегося юношу на дорогу, противоположную его собственным понятиям об обязанностях, а к этому присоединяется еще сильное влияние развивающихся страстей, начало половой зрелости; плотские инстинкты, проявляющиеся в созревающем организме, развивающиеся силы, не направляемые разумно действующей средой, воспитанием, легко могут сделаться источником преступной деятельности. Жизненный опыт и уголовная статистика подтверждают эти соображения. Беспомощность малолетних, нередко предоставленных самим себе еще в ту эпоху, когда их нравственный мир только складывается и крепнет, или, еще хуже, жизнь в такой среде, под такими влияниями, которые стараются подавить все зачатки нравственности; материальная обстановка, с ранних лет вынуждающая отказываться от удовлетворения не только естественного стремления к удовольствию, но даже и требований организма развивающегося, требующего усиленной поддержки, одним словом, отсутствие всякого нормального нравственного питания - вот причины преждевременной и, к сожалению, все более и более растущей преступности, которые выясняются нам, когда мы взглянем на состав тех классов общества, из которых появляются юные преступники, и на характер учиняемых ими преступных деяний*(721).

Эти особенности отрочества даже и в том случае, когда малолетний будет признан обладающим вменяемостью и ответственным за учиненное им, не могут не отразиться на характере применяемых к ним взысканий. Отрочество - возраст школьный, возраст подготовки к будущей деятельности, а потому и меры, к ним применимые, должны иметь по преимуществу воспитательный, а не карательный характер. Таким образом, отрочество предполагает замену общих карательных мер специальными.

Но подобно тому как переход от детства к отрочеству совершается не вдруг, а мало-помалу и совершается различно не только у отдельных детей, но даже и у одного и того же ребенка по отношению к отдельным преступным деяниям, так и переход от отрочества к зрелости наступает постепенно. Вдумчивость, рассудительность, сдержанность развиваются шаг за шагом. Поэтому между отрочеством и зрелостью как теория, так и большинство законодательств ставят еще одну ступень возрастного развития - юность. Признавая полную вменимость преступных деяний лицам этого возраста, признавая даже возможность применения к ним, за немногими исключениями, общих наказаний, законодательства допускают для таких лиц более или менее значительное смягчение ответственности; они обращают внимание на то, что способность увлекаться, действовать под влиянием страстного порыва, далеко не полная самостоятельность, относительная слабость сил физических и т.п. не могут оставаться без влияния на наказуемость.

Таким образом, юный возраст преступника играет в праве уголовном роль весьма разнообразную: в эпоху детства возраст устраняет как вменяемость, так и привлечение к ответственности в порядке уголовного суда; в эпоху отрочества возраст служит основанием или невменяемости и уголовной безответственности, или же замены наказания исправительно - воспитательными мерами, когда суд, установив виновность малолетнего в приписываемом ему деянии, установив наличность условий вменяемости по отношению к подсудимому, определив размер той ответственности, которой он должен бы был подлежать, будучи взрослым, заменяет таковую согласно закону; в эпоху юности возраст служит основанием особого смягчения уголовной ответственности*(722), которой подлежал бы виновный за учиненное деяние, если бы был взрослым. Но как же устанавливаются границы между этими периодами?

Переход от детства к отрочеству, от отрочества к юности и от юностик возмужалости имеет, как указывают нам жизненный опыт и данные психологии, чисто индивидуальный характер. Он обусловливается, с одной стороны, организмом ребенка: одни дети растут и физически и умственно быстро, другие развиваются медленно, запаздывают; с другой стороны, на это развитие влияет среда, в которой находится ребенок, болезни, которые ему пришлось перенести, климат, условия жизни и т.п. Поэтому казалось бы, что закон не может устанавливать a priori эти пределы, а должен предоставить определение их суду по обстоятельствам отдельного случая. Такую систему действительно защищают некоторые, хотя и немногие, криминалисты, как, например, из немецких - Эгиди, Ион, из французских - Гарро, и она проводится отчасти в некоторых кодексах. Так, Кодексы французский и бельгийский, установляя предельный срок отрочества 16 лет, как предел замены наказания и постановки особого вопроса о разумении, вовсе не знают какого-либо определенного срока, до которого бы признавалось существование периода безусловной невменяемости, предоставляя благоразумию прокуратуры установление того возраста, до которого ребенка нельзя привлечь к суду. Но эта система встретила сильные порицания со стороны таких авторитетов, как Росси, Эли, Ортолан, Тири, справедливо доказывавших, что через это создается слишком большой произвол для обвинительной власти и делаются возможными факты появления на скамье подсудимых детей 5-6 лет, как это подтверждается данными французской статистики*(723), а нечего и говорить, что подобные факты противоречат логике, возмущают общественную совесть, не говоря уже о том вреде, который причиняется малолетнему привлечением к суду*(724).

Напротив того, другие новые европейские кодексы, а равно и наше Уложение, прямо в законе устанавливают сроки, отделяющие периоды возраста друг от друга.

Выбор этих предельных сроков может быть сделан или на основании какого-либо a priori выбранного начала, или же на основании житейского опыта.

Пример деления первого рода представляет так называемая система климатерических периодов, господствовавшая в медицинских сочинениях древности, в особенности у Гиппократа, а позднее защищаемая Кабанисом и из криминалистов - Ортоланом. Ее исходный пункт тот, что через каждые семь лет все материальные элементы, из которых составляется тело человеческое, возобновляются, а вместе с тем обновляется и организм человеческий как в физическом, так и в нравственном отношении. Доктрина эта, отразившись еще в римском праве, в школе прокулианцев, влияла затем не только на средневековое законодательство, но отчасти и на кодексы нового времени, в особенности на наше Уложение 1845 г., разделившее весь юношеский возраст на три периода: до 7 лет, от 7 до 14 и от 14 до 21 года. Но, не говоря уже о научной несостоятельности самой гипотезы Гиппократа, эта система оказалась непригодной и на практике, так что уже при издании Уложения отроческий возраст пришлось подразделить на два - от 7 до 10 и от 10 до 14 лет, а после издания Судебных уставов установлено подразделение и возраста юношеского на две эпохи - от 14 до 17 и от 17 до 21 года.

Другая теория требует, чтобы возрастные пределы устанавливались путем опыта, с принятием во внимание не только психологических и физиологических условий развития, но и этнографических и культурных данных; чтобы законодатель отыскал среднюю норму, которая в данной местности, в данную эпоху определяла бы переход от одного периода к другому, затем брал срок крайнего, запоздалого (хотя и не психически болезненного) развития и между этими двумя пределами выбирал числовой термин, причем в государствах, совмещающих различные условия - климатические и общественные, могло бы быть допущено видоизменение сроков сообразно с местными условиями*(725). Нельзя, однако, не прибавить, что большинство даже новейших кодексов в выборе пределов не держится никаких рациональных оснований. Это доказывается, с одной стороны, различием сроков, принятых, например, в двух соседних странах, по-видимому, стоящих в одинаковых климатических и культурных условиях, а с другой - тем, что часто в государствах южных устанавливаются сроки предполагаемого созревания более поздние, чем в северных, вопреки всяким рациональным воззрениям на влияние климата*(726).

105. Обращаясь к рассмотрению отдельных эпох возраста и имея в виду преимущественно наше право, я начну с детства.

Предельный срок эпохи безусловной невменяемости, исключающей возможность привлечения к суду, в западных законодательствах ставится различно. Так, Германский и Венгерский кодексы и проект Австрийского уложения ставят этим пределом 12 лет*(727), Кодекс голландский - 10 лет, Итальянское уложение - 9 лет, Проекты норвежский и швейцарский - 14 лет, а Кодексы французский и бельгийский - вовсе не знают этого срока.

В древних памятниках нашего светского законодательства мы не находим никаких постановлений об ответственности малолетних; умалчивает об этом и Уложение Алексея Михайловича*(728). Только в Новоуказные статьи 1669 г. вносится из градских законов постановление: "Аще отрок седми лет убьет, то не повинен есть смерти". В Воинском уставе Петра Великого в толковании на артикул 195 говорится: "Наказание за воровство обыкновенно умаляется или весьма оставляется, ежели... вор будет младенец, который, дабы заранее его от сего отучить, может от родителей своих лозами наказан быть".

В таком неопределенном положении оставался вопрос о малолетних долгое время. В 1742 г. (Полное собрание законов, N 8601) Сенат вместе с президентами коллегий рассматривал дело 14-летней крестьянки Федоровой, обвиняемой в убийстве, и при этом указал, что малолетство как для мужского, так и для женского пола нужно считать до 17 лет и что таковых нельзя подвергать тем же наказаниям, как и взрослых. Малолетние не могли подвергаться ни смертной казни, ни пытке, ни кнуту; для них эти наказания заменялись сечением плетьми и отдачей в монастырь на исправление для употребления их там на всякие тяжелые монастырские работы, чтобы они никогда праздны не были, а по освобождении из монастырей повелевалось их отсылать в те места, откуда кто прислан, а из этих мест отсылать их в прежние жилища, где быть им вечно, и ни к каким делам не определять, а при том выпуске им накрепко на письме подтвердить, чтобы они то свое прегрешение памятовали до смерти и впредь бы от подобных тому продерзостей весьма остерегались; буде и затем паки явятся в таких же продерзостях, то с ними поступлено будет по государственным правилам безо всякия пощады. За меньшие же преступления они или вовсе освобождались от ответственности, или мера их наказания значительно смягчалась. Это мнение Сената было передано на заключение Синода, который рассматривал вопрос вместе с Сенатом в 1744 г. и нашел, что и меньше 17 лет человек довольный смысл иметь может, а потому и принял вместо семнадцати двенадцать лет.

Но, кажется, ни те ни другие предположения не получили практической силы, как это можно видеть из Указов Сената 31 марта и 18 сентября 1763 г., из которых первый заявлял, что в тюрьмах сидят много малолетних и ожидают решения, а из второго, в котором помещено несколько решений Сената, видно, что Сенат отнес к делам о малолетних одно дело о 19-летнем и два о 18-летних и что, кроме того, Сенат в выборе наказаний не стеснялся Указами 1742 и 1744 гг.*(729)

Несколько полнее определен порядок ответственности малолетних в Указе 1765 г. (Полное собрание законов, N 12424), по которому установлена полная невменяемость до 10 лет, причем велено их отдавать для наказания родителям или помещику, и те сделанные ими преступления впредь ни в какое им подозрение не считать, а от 10 до 17 лет допускалось смягчение наказания, причем об обвиняемых в преступлениях, влекущих смертную казнь или кнут, велено представлять в Сенат, где с ними поступлено имеет быть по благорассмотрению и по мере их вины; при смягчении ответственности за прочие преступления различались малолетние от 10 до 15 и от 15 до 17 лет *(730).

Проект 1813 г. ставил предельным возрастом 7 лет, а о дальнейших периодах не упоминал вовсе. Свод законов 1832 г. целиком принял систему Указа Екатерины II 26 июня 1765 г. (Полное собрание законов, N 12424); но затем его постановления были несколько изменены Законом 28 июня 1833 г. (Полное собрание законов, N 6288) и в таком виде вошли во второе издание Свода 1842 г. Малолетних до 10 лет Свод признавал абсолютно невменяемыми и отдавал виновных, без предания суду и без наказания, на исправление родителям, родственникам или опекунам.

Уложение 1845 г. отступило от этой системы, приняв, по-видимому, по примеру проекта Уложения 1813 г., в ст.94 (изд. 1885 г.) предельным термином 7 лет; но так как по п. 1 ст.137 (по изд. 1885 г.) дети от 7 до 10 лет не подвергались определенному в законах наказанию, а отдавались родителям или благонадежным родственникам для домашнего исправления, то на этом основании в действительности предельным сроком первого периода являлось и по Уложению истечение 10 лет*(731). С изданием же Закона 2 июня 1897 г. всякое сомнение исчезло, так как статья 94 была исключена, а часть 1 статьи 137 прямо говорила: "Дети, коим менее 10 лет, не подвергаются судебному преследованию и определенному в законах наказанию"*(732).

Десятилетний срок принят и в действующем нашем Уложении, хотя в замечаниях на проект многие из наших практиков высказывали желание возвысить этот предел до 12 лет, а некоторые - до 14 лет и даже до 15 и 16 лет*(733).

В защиту десятилетнего срока могут быть приведены следующие соображения: 1) десятилетний предел по нашему праву означает в существе не границу невменяемости и уголовной безответственности, а предел, до которого не может быть возбуждаемо уголовное производство, так как о детях и старше этого возраста не только ставится обязательно специальный вопрос о вменяемости, но они даже и в случае признания таковой не подлежат, по общим правилам, уголовной каре, а отдаются в воспитательные заведения; 2) устранение возбуждения уголовного преследования против малолетних по необходимости очень часто влечет невозможность обнаружения участия в учиненных ими деяниях совершеннолетних, а между тем дети от 10 до 12 лет, как свидетельствует судебная практика, нередко являются ловкими исполнителями распоряжений начальников разных шаек и ассоциаций преступников, так что невозбуждение дел этого рода может быть очень невыгодно для общественной безопасности и частных интересов; и 3) дети 11 и 12 лет, не говоря уже о юношах 14 и 15 лет, совершают иногда столь ужасные злодеяния, что оставление без исследования дела, неуяснение условий и обстоятельств, при которых совершилось злодеяние, будет возмущать общественную совесть, но положение еще более ухудшится и будет, несомненно, грозить общественной безопасности и спокойствию там, где не окажется достаточно заведений для беспризорных и порочных детей, а таковы именно условия нашей общественной жизни. Убийцы из корысти, обыватели т. н. Вяземской лавры, коты и т.п. встречаются не только между подростками 14-16 лет, но и между более юными, от 12 до 14 лет, и эта преступность молодежи, к сожалению, несомненно растет. Можем ли мы представить себе, что ни полиция, ни следователь не будут иметь права даже возбуждать о них дела, и каково будет влияние этой безответственности на самих малолетних?*(734)

Защитники повышения предела безусловной невменяемости говорят обыкновенно о вредном влиянии судебной процедуры, привлечения к следствию, но это влияние может быть если не устранено, то уменьшено реформой процесса, а против несомненного вреда безответственности нет спасенья. А мародерство в садах и огородах, порча деревьев и насаждений детьми 10-12 лет? Привлечение их к суду даст хотя бы возможность карательно влиять на тех, кто должен иметь за ними ответственный надзор.

Учинение детьми этого возраста какого-либо преступного деяния влекло, по Уложению 1845 г., до Закона 1897 г., для детей до 7 лет - отдачу их родителям, родственникам или опекунам для вразумления и наставления их впоследствии (ст.94), а для детей от 7 до 10 лет - отдачу для домашнего исправления (ст.137 п.1); но в редакции ст.137 по Закону 1897 г. никаких указаний по этому предмету не содержалось.

Западноевропейские законодательства, даже те, которые устанавливают предельный возраст абсолютной невменяемости, допускают для наиболее испорченных детей этого возраста обязательную отдачу в исправительно-воспитательные заведения, но, конечно, не в виде наказания. В Германии, по Закону 26 февраля 1876 г., постановления о таковой отдаче делаются особыми попечительствами о беспризорных детях (Vormundschaftsbehorde), причем для применения этой меры необходимо, чтобы было установлено: учинение ребенком преступного деяния и необходимость помещения его в воспитательное заведение; сам порядок применения этих мер определяется особым законом. Подобная же система усвоена в Австрии Законом 24 мая 1885 г., по которому и дети моложе 10 лет могут быть помещены в такие заведения по ходатайству их законных представителей и с согласия местного опекунского учреждения; Кодексы голландский, ст.38, и итальянский, § 53, предоставляют такое право гражданскому суду по предложению прокуратуры; при этом итальянский допускает и отдачу под ответственный надзор; то же принимает проект Французского уложения, ст.57, норвежский вовсе не говорит о принудительном воспитании, урегулированном особым законом. Курьезное постановление содержит проект Швейцарского кодекса, который, устраняя (§ 9) судебное преследование против детей до 14 лет, прибавляет, что если дитя этого возраста совершит деяние, почитаемое преступлением (Verbrechen), то судебные органы (Strafverfolgungsbehorde) отсылают его к административным органам (Verwaltungsbehorde), которые, если найдут его нравственно опасным, беспризорным или порочным, принимают соответствующие (без определения таковых) меры, а в противном случае отсылают к школьным властям (Schulbehorde), которые сделают ему выговор, или же посадят в карцер (Schularest). Таким образом, дело об изнасиловании или поджоге, учиненном мальчиком тринадцати с половиной лет, будет сначала рассмотрено судебным следователем, потом отослано исправнику, а тот, оценив личность виновного и не усмотрев в нем ничего особенного, отправит к инспектору народных училищ, и уже тот распорядится посадить его в карцер, интересно только, на сколько дней? Апеллиус в своем докладе, предполагая возраст безусловной невменяемости до 14 лет (без установления минимального предела), указывает ряд случаев, в которых и по отношению к этим детям должны быть приняты воспитательные меры под наблюдением государственных органов (Staatlich uberwachte Erziehung), а именно - в случае обвинения в нищенстве, бродяжестве или тяжком преступлении, в случае обвинения в совокупности или повторении преступных деяний и в случае их беспризорности; самими мерами могут быть: отдача в чужую семью, помещение в воспитательные заведения, частные или государственные.

По проекту редакционной комиссии, дети до 10 лет могли быть отдаваемы или под надзор родителей или опекунов, или даже и других лиц, или помещаемы в особые воспитательные заведения. Все эти меры могли быть применяемы только в случае учинения детьми этого возраста преступления или проступка и во всяком случае не в порядке уголовного суда. Но при дальнейшем рассмотрении проекта это указание было исключено на том основании, что такое указание не входит в область Уложения, а должно составить предмет особого узаконения.

Второй возрастной период - отрочество - влияет, как было указано, и на порядок производства дел этого рода, и на условия ответственности. В первом отношении, независимо от некоторых изменений подсудности и порядка разбора этих дел, большинство новейших законодательств (французское, бельгийское, германское, венгерское) требует обязательной постановки особого вопроса о вменяемости, так что замена для них наказания наступает только в случае признания их обладающими вменяемостью, а в противном случае применяется общее правило об уголовной безответственности за невменяемостью. Ввиду этого и сам период отрочества, в противоположность детству, как периоду безусловной невменяемости, называют иногда периодом условной или сомнительной вменяемости (Zweifelhafte Zurechnungsfahigkeit).

Собственно говоря, наличность вменяемости должна быть констатирована относительно всякого преступника, так как только при этом условии может существовать уголовная ответственность; но так как у лиц взрослых отсутствие вменяемости является исключением, то постановка вопроса о вменяемости по каждому уголовному делу была бы совершенно излишней, а потому закон и допускает выделение вопроса о вменяемости из вопроса о виновности только в том случае, когда возбуждено сомнение, что событие может быть вменено подсудимому в вину. Напротив того, относительно малолетних, хотя бы и вышедших из детского возраста, случаи невменяемости встречаются несравненно чаще, так как запоздалость развития, сравнительно со средним нормальным развитием, встречается между малолетними преступниками весьма нередко; поэтому законодатель постановкой подобного специального вопроса как бы желает обратить особенное внимание суда на психическое состояние подсудимого*(735).

Такая постановка специального вопроса о вменяемости имеет значение не только для тех законодательств, которые для обладающих вменяемостью малолетних назначают наказание, а для невменяемых воспитательные меры, но и для тех, которые и для лиц первой категории допускают кроме наказания, и воспитательные меры, смотря по свойству учиненного, и даже для тех, которые этим воспитательным мерам предоставляют преобладающее или исключительное значение, так что и признанные действовавшими без разумения и обладающие таковым одинаково направляются в исправительно-воспитательные заведения, так как эти меры, при их кажущемся сходстве, отличаются друг от друга и теоретически, и практически. Наказание, как средство борьбы с преступностью, заключает в себе два момента: борьбу с преступностью в самом преступнике и успокоение или охрану общественную. В первом отношении меры, принимаемые против малолетних вменяемых и невменяемых, сходны, но они, несомненно, разнствуют во втором: по отношению к признанным обладающими вменяемостью и осужденным могут быть приняты все те меры, которые, ограждая общество, не противоречат педагогическим требованиям, почему и сами заведения, в которые будут помещены дети этих категорий, могут быть с различным режимом, как это, например, установил французский Закон 1850 г. и как это было предположено в проекте Редакционной комиссии*(736). Равным образом признание или непризнание вменяемости влияет и на объем применения принудительного воспитания, и на условия замены этих мер другими при недостатке воспитательных заведений или при открытии преступного деяния по достижении виновным 17-летнего возраста и т.д.

По этим соображениям едва ли можно присоединиться к встречающимся за последнее время в доктрине*(737) предположениям устранить в делах о малолетних отроческого возраста постановку особого вопроса о наличности условий вменяемости, а вместе с тем и различие вменяемых и не вменяемых им деяний, предоставив суду право в случае признания малолетнего учинившим преступное деяние применять или не применять, смотря по обстоятельствам дела, меры охраны, в частности отдачу в воспитательные заведения. Принятие такого начала не соответствовало бы и общим условиям наказуемости, так как и по отношению к малолетним преступникам этого возраста государство имеет объектом своей деятельности не порочную или беспризорную личность, а проявление этой личности в воспрещенном преступном деянии, его виновность; да и, кроме того, едва ли можно предположить, чтобы современные кодексы отказались бы совершенно от применения карательных мер к преступникам, достигшим 16-18 лет, какие бы злодеяния они ни совершили, а применение наказания без установления их дееспособности поставило бы малолетних в условия худшие, чем те, в которых находятся взрослые преступники.

Но отроческий возраст, даже по отношению к детям, признанным обладающими вменяемостью и учинившим тяжкие злодеяния, требует не только смягчения, но и замены обыкновенных карательных мер. Условия и объем таких изменений представляют огромное различие в отдельных законодательствах.

Еще более разнообразия представляют законодательные постановления относительно третьей эпохи возраста - юности. Одни кодексы вовсе не упоминают об этом периоде, другие признают за ним смягчающее значение только по отношению к некоторым наказаниям, и лишь немногие ставят его как общее основание уменьшения ответственности.

Образцом для установленного в новых кодексах порядка ответственности малолетних второго возраста послужило французское законодательство.

Система, действующая ныне во Франции, была принята еще Учредительным собранием в Кодексе 1791 г., а затем подробно установлена в Кодексе 1810 г. (ст.66-69) и дополнена Законом 5 апреля 1850 г. По этой системе о всяком подсудимом моложе 16 лет по каждому преступному деянию, в котором он обвиняется, должен быть поставлен вопрос: действовал ли он с разумением (avec ou sans discernement)?*(738) Если суд признает, что подсудимый, признанный учинившим преступление или проступок, действовал без разумения, то он, освобождая его от наказания, может или отдать под присмотр родителей или родственников, или отослать его в colonies penitentiaires. Сам срок пребывания в этих заведениях определяется судом, безотносительно к наказаниям, назначенным в законе за совершенное преступное деяние, но с тем, чтобы они не оставались в этих заведениях по достижении двадцатилетнего возраста (по проекту - до 21 года). Эта отдача не считается наказанием, а потому, в случае совершения ими нового преступного деяния, не влияет на повторение. Если же суд найдет, что виновный действовал с разумением, и притом учинил преступление (crime), то он приговаривает его к наказанию, но иному, чем взрослых, а именно: все наказания заменяются тюремным заключением, отбываемым притом не в общих тюрьмах, а в colonies penitentiaires, если заключение назначается на срок не свыше 2 лет, в прочих же случаях-в особых colonies correctionnelles *"Исправительных колониях (фр.).". Сроки заключения определяются соответственно с размерами заменяемого наказания, так что максимум будет 20 лет, взамен смертной казни, a минимум - 1 год*(739). Если же виновный учинил проступок (delit), то он подлежит половине того наказания, какому подлежит взрослый. Девочки, по Закону 1850 г., во всяком случае отдаются в maisons d'education *"Воспитательные дома (фр.).". Малолетние подлежат суду с присяжными заседателями только в случае соучастия со взрослыми и в случае обвинения в преступлении, влекущем смертную казнь или пожизненное заточение. Такую же систему принимает Кодекс бельгийский с тем добавлением (ст.77), что смертная казнь не применяется к лицам моложе 18 лет.

По Германскому кодексу*(740) относительно каждого подсудимого от 12 до 18 лет ставится вопрос, обладал ли он в момент совершения преступного деяния вдумчивостью, необходимой для распознания преступности его действий (die zum Erkenntniss ihrer Strafparkeit erforderliche Einsicht nicht besass *"Понимал необходимость вынесения судебного решения о наказуемости (нем.)."), имел ли достаточное духовное развитие, и именно по отношению к учиненному им роду преступных деяний. При отрицательном ответе он освобождается от наказания, но в приговоре определяется, должен ли он быть отдан семье или помещен в исправительные приюты, где может оставаться, сколько это найдет необходимым управление, но во всяком случае не позже 20 лет; в случае утвердительного ответа он подвергается наказанию, но иному, чем взрослые, а именно: или тюрьме, или крепости (максимум 15 лет), или при учинении им проступка - в легких случаях даже выговору. К малолетним ни в каком случае не применяются поражение в правах и полицейский надзор; лишение свободы отбывается ими в особых помещениях*(741). Для лиц старше 18 лет закон никакого особого снисхождения не допускает.

Кодекс венгерский допускает для действовавших с разумением от 12 до 16 лет (ст.84, 85) следующую замену наказаний: вместо смертной казни и пожизненного заключения в Zuchthaus'е *"Каторжная тюрьма ( нем.)." назначается заключение в Kerker (reclusion во фр. пер.) от 2 до 5 лет, а в остальных случаях - тюрьма на срок не свыше 2 лет; за проступки они наказываются как за нарушения, к ним ни в каком случае не применяется поражение прав; к преступникам моложе 20 лет не применяется (ст.87) ни смертная казнь, ни каторга пожизненная.

По Голландскому кодексу, малолетние от 10 до 16 лет, учинившие преступное деяние без разумения, подлежат отдаче в исправительные приюты, а для действовавших с разумением наказание уменьшается на 1/3, вместо же бессрочного заключения назначается срочное на 15 лет, поражение прав не применяется.

Кодекс итальянский (ст.54) малолетних от 9 до 14 лет, действовавших без разумения, освобождает от наказания, допуская, если учиненное влечет наказание каторгой (ergastolo), reclusion *"Тюремное заключение (фр.)." или detention свыше года, - те же меры, как и по отношению к детям моложе 9 лет; при наличности разумения они подлежат наказанию, но значительно смягченному, причем ergastolo заменяется reclusion от 6 до 15 лет. Кроме того, Кодекс итальянский знает еще две возрастные эпохи, влияющие на уменьшение ответственности, а именно: от 14 до 18 лет и от 18 до 21 года, и в последнем случае ergastolo заменяется reclusion, но на срок от 23 до 30 лет. Проект Норвежского уложения говорит только (§ 55), что преступники моложе 18 лет не подлежат пожизненному лишению свободы и наказание вообще может быть понижено за минимальный предел установленного за данное деяние, но при этом, конечно, предполагается, что несовершеннолетний находился в состоянии вменяемости. Наконец, Швейцарский проект устанавливает, что по отношению к обвиняемым от 14 до 18 лет судья каждый раз рассматривает степень его умственной и нравственной зрелости и если найдет, что он в своем развитии не выше не достигших 14 лет, то он и рассматривается одинаково с последними, если же он представляется более зрелым, то судья обсуждает, нужно ли принять против него продолжительные меры исправления: если он не усмотрит необходимости, то к виновному применяется выговор или одиночное заключение от 3 дней до 3 месяцев, а если найдет необходимым исправление, то отправляет в исправительную колонию на срок от 1 года до 6 лет; если же по своей испорченности виновный не может быть принят в такое заведение, то он отсылается на срок от 3 до 15 лет в особое заведение для помещения малолетних (Verwahrrungsanstalt fur jugendliche Verbrechen, l'etablissement d'inlernement *"Заведение для малолетних преступников (нем., фр.)." французского текста), поэтому в таких заведениях, неизвестно какого характера-карательного или воспитательного, могут находиться в качестве малолетних тридцатилетние, а если таких заведений не будет, то виновный подвергается обыкновенному наказанию, но с уменьшением такового, как и при смягчающих обстоятельствах; так что в результате условия вменяемости и вменения отходят на второй план, и получается крайне неопределенная и в то же время суровая система, так как, например, 15-летний вор может быть интернирован на 15 лет, а такое долгосрочное лишение свободы было бы немыслимо, если бы ему уже исполнилось 18 лет. Вместе с тем Швейцарский проект допускает, при отсутствии мест заключения для малолетних, применение к ним не только тюрьмы, но и Zuchthaus'a.

В нашем законодательстве Свод законов, как и Указ 1765 г., ставит пределом второго периода 17 лет, причем суд в этих случаях прежде всего определял, совершено ли было деяние без разумения или с разумением; в первом случае малолетние наказанию не подлежали, а во втором - ответственность смягчалась, причем они не подлежали наказанию кнутом и публичному наказанию плетьми, а малолетние от 10 до 14 лет - и каторжным работам.

Уложение 1845 г. отнесло к периоду условной вменяемости возрастот 7 до 14 лет, причем редакторы не дали никаких объяснений, почему они возраст 10-летний столь неудачно заменили 7-летним, но и они сохранили различие эпох от 7 до 10 и от 10 до 14 лет. Дети первого возраста только отдавались родителям или благонадежным родственникам для строгого за ними присмотра, исправления или наставления, между прочим и через духовника их или другого священнослужителя (в издании 1866 г. - для домашнего исправления), т.е. в сущности им деяние не вменялось; по отношению же к детям от 10 до 14 лет каждый раз должен был быть разрешаем вопрос о наличности или отсутствии у них разумения; при отсутствии такового они приравнивались к детям от 7 до 10 лет и отдавались родителям или родственникам для домашнего исправления, а по Закону 27 апреля 1892 г. учинившие преступные деяния, за которые определено наказание не ниже тюрьмы, - и в исправительные приюты; при признании же разумения они наказывались, но иначе, чем взрослые, а именно: вместо каторги с лишением всех прав - ссылались на поселение в Сибирь (но и до 1863 г. без телесного наказания); за преступления, влекшие за собой ссылку на поселение, ссылку на житье, отдачу в арестантские роты или в рабочий дом, они отдавались в монастырь на срок до 8 лет; отдача в монастырь заменялась отдачей в тюрьму на те же сроки, как скоро не было поблизости монастырей того вероисповедания или виновные принадлежали к вероисповеданиям, не признающим монашества. За прочие преступные деяния они подвергались исправительному домашнему, по распоряжению родителей или опекунов, наказанию, т.е. подвергались дисциплинарному взысканию и приравнивались к детям этого возраста, действовавшим без разумения.

Рядом позднейших узаконений постановления эти подверглись еще и до Закона 2 июня 1897 г. значительным изменениям; так, Закон 17 апреля 1863 г. сократил на 1/3 сроки пребывания в монастырях и тюрьмах; с введением Устава мирового 20 ноября 1864 г. создался особый порядок ответственности для малолетних, подсудных мировым судьям; наконец, по Закону 27 апреля 1892 г. по отношению ко всем малолетним этой группы, присужденным к наказаниям, указанным в пп. 1-3 статьи 138 (по изд. 1885 г.), а равно и осужденным за преступные деяния, за которые назначено наказание не ниже тюрьмы, допущена отдача в исправительные приюты.

Но главный недостаток этих постановлений, неподходящий для малолетних выбор наказаний, оставался в силе. Особенно поражало лишение всех прав состояния, представлявшееся мерой не только крайне суровой, но и непрактичной уже потому, что подсудимый лишался и таких прав, которыми он по закону и не мог пользоваться. Также совершенно непригодной представлялась и ссылка на поселение: вырывая ребенка из прежней среды и перенося в новую, ему чуждую, нередко даже совершенно враждебную, оставляя его там без поддержки моральной, а иногда даже без всякой возможности зарабатывать себе пропитание, вследствие отсутствия знания и непривычки к труду, закон, очевидно, действовал нерационально.

Рядом с отрочеством Уложение 1845 г. ставило юность от 14 лет до 21 года, которая признавалась только причиной уменьшения ответственности. При этом закон различал случаи присуждения их к наказаниям уголовным и наказаниям исправительным. Из наказаний уголовных к несовершеннолетним смертная казнь*(742) и ссылка на поселение применялись без изменений, бессрочная каторга заменялась срочной, а сроки каторги уменьшались на 1/3. По отношению к наказаниям исправительным Уложение 1845 г. заменяло ссылку на житье или отдачу в арестантские отделения или рабочий дом отдачей в военную службу рядовым с выслугой или, в случае неспособности к строевой службе, в писцы военного ведомства, также с выслугой, а низшие наказания применяло без замены, но со смягчением на одну или две степени. По Закону 1850 г. отдача в рабочий дом для несовершеннолетних, не изъятых от телесных наказаний, заменялась наказанием розгами, но эти постановления были существенно изменены Указами 22 марта 1860 г. и 1 января 1874 г., а в особенности Законом 27 октября 1881 г., в силу коего несовершеннолетние по ст.140 вместо ссылки на житье, отдачи в арестантские отделения и в тюрьму, заменившую рабочий дом, приговаривались к тюрьме на сроки, положенные для содержания совершеннолетних в арестантских отделениях и тюрьмах, но с уменьшением сих сроков на одну или на две степени, и притом без лишения или ограничения прав*(743) и без отдачи под полицейский надзор. В случае же присуждения лица этого возраста к крепости, бывшему смирительному дому или тюрьме они подлежали сим наказаниям, но с уменьшением на 1 или 2 степени и без поражения в правах, причем в крепости и тюрьме несовершеннолетние должны были содержаться отдельно от прочих заключенных*(744); денежные взыскания и выговоры, замечания и внушения применялись без изменения; и, наконец, по ст.144 Уложения (по изд. 1885 г.) несовершеннолетние за преступные деяния, учиненные по неосторожности, подвергались лишь домашнему исправительному наказанию по распоряжению родителей или опекунов*(745).

Но особенно существенные изменения по отношению к ответственности несовершеннолетних от 14 до 21 года были внесены Судебными уставами. Находя, что срок отрочества и условной вменяемости, принятый в Уложении, не соответствует ни климатическим, ни социальным условиям русской жизни, составители Уставов возвратились к системе Свода и приняли такой гранью 17 лет, но при согласовании по Закону 27 декабря 1865 г. Уложения с Уставами не нашли возможным ограничиться простой заменой 17 лет 14-ю, а создали особую возрастную эпоху от 14 до 17 лет. По отношению к этим лицам суд должен был решать каждый раз, действовали ли они с полным разумением или без такового*(746), т.е. закон посмотрел на это состояние как на уменьшенную вменяемость, хотя в силу этого естественно рождались вопросы: почему такое промежуточное состояние невозможно относительно детей от 10 до 14 лет и как поступать с юношами от 14 до 17 лет, которые окажутся вовсе не имеющими разумения?*(747) С другой стороны, такое построение не соответствовало Уставу уголовного судопроизводства, на основании коего о всех малолетних от 10 до 17 лет одинаково ставился вопрос о наличности у них полного разумения.

В случае признания несовершеннолетних от 14 до 17 лет действовавшими с полным разумением они наказывались, как и юноши от 17 лет до 21 года, при отрицании же полного разумения суд мог или подвергнуть их наказаниям, определенным для детей от 10 до 14 лет, действовавших с разумением, до ссылки на поселение включительно, или отдать их до достижения 18-летнего возраста в исправительные приюты, где таковые устроены, а где их нет - в тюрьму на время не свыше одного года и четырех месяцев.

При этом, как в тех случаях, когда суд, на основании ст.138, заменял для малолетних от 10 до 14 лет или от 14 до 17 лет нормальное наказание другим, так и в тех, когда он, согласно ст.139 и 140, смягчал для несовершеннолетних от 17 лет до 21 года и от 14 до 17 лет нормальное наказание, одинаково возбуждался вопрос: в каком отношении это влияние возраста должно стоять к другим условиям, определяющим наказуемость? В этом отношении Правительствующий Сенат после значительных колебаний дал вполне рациональный ответ [реш. 82/6, Спрыжкова; 83/16, Розберга; 90/28 (Общего собрания)], что так как наш закон и по отношению к малолетним имеет в виду непринятие мер безопасности против порочных и преступных наклонностей, ими обнаруженных, а установление ответственности, хотя и отличной от ответственности взрослых, за учиненное ими виновное деяние*(748), что подтверждается и самим текстом закона, то в подобных случаях суд, констатировав факт учинения деяния подсудимым, должен определить, какой бы ответственности подлежал виновный, если бы он был совершеннолетний, и затем установленную таким образом меру наказания заменить или смягчить согласно указаниям закона об ответственности малолетних и несовершеннолетних.

Сверх общих вышеизложенных правил об ответственности малолетних и несовершеннолетних, Уложение содержало некоторые особые правила о смягчении и усилении их ответственности. Так, по ст.143 наказание уменьшалось на одну или две степени, если несовершеннолетний был вовлечен в преступление совершеннолетним.

С другой стороны, Уложение 1845 г. знало одно условие, при котором молодость теряла всякое значение, а именно: по ст.146 (изд. 1885 г.) малолетние и несовершеннолетние в случае учинения ими нового преступного деяния наказывались как совершеннолетние.

Но это, по-видимому, столь простое правило оказалось крайне несостоятельным теоретически и весьма неудобным для практики, особенно после издания Устава о наказаниях, чем и объясняется обширная и весьма разнообразная практика Сената, им вызванная.

Еще римское право выставило положение, что malitia supplet aetatem *"Порок дополняет особенности возраста (лат.).", т.е. что в известных случаях смягчающее влияние возраста парализуется особенной злостью, хитростью, лукавством, выказанными малолетними преступниками; что иногда преждевременная зрелость преступной воли заставляет забыть о возрасте*(749). Это учение было весьма распространено в средневековых законодательствах, причем признаком преждевременной зрелости принималось или учинение малолетним каких-либо особенно тяжких преступлений, или же привычка к преступной деятельности. Последнее предположение усвоило наше Уложение, и притом в самой неудачной формулировке, а именно признав признаком привычки факт повторения. Составители вовсе не обратили внимания на то, что факт повторения далеко не всегда указывает на неисправимость преступника, а наши тюрьмы, в которые помещались малолетние, устроены вовсе не так, чтобы про освобожденных из них можно было сказать, что над ними безуспешно были испробованы все средства исправления. А между тем, в силу этого постановления, двенадцатилетний мальчик мог быть приговорен к каторжной работе. Даже Сенат, в решении по делу Березина (реш. 69/319), заметил, что так как ст.146 относится к числу самых строгих постановлений нашего Уложения, то она не допускает возможности расширять случаи ее применения, давая ей распространительное толкование.

Поэтому Сенат старался (в особенности реш. 74/46, Общего собрания) по возможности ограничить ее применение, стеснительно определяя как условия первого деяния, за которое был уже осужден малолетний (был судим и наказан), так и соотношение с ним вновь учиненного (то самое, равное или более тяжкое, и притом учиненное с полным разумением). Само приравнение Сенат разъяснил в том смысле, что они подлежат наказанию хотя и наравне с совершеннолетними, но как с учинившими такое деяние в первый раз, причем все случаи судимости и ответственности по Уставу о наказаниях рассматриваются как одно осуждение и т.д.

Все эти решения, в особенности в применении к сложному рецидиву, создали такие неразрешимые для практики затруднения, что возможный выход из них мог быть дан только путем законодательным. Уже Устав 1864 г. не содержал постановления, аналогичного ст.146, а Закон 2 февраля 1892 г. отменил и саму эту статью.

Таким образом, по этому закону при определении ответственности рецидивистов малолетних суд должен был установить, какому наказанию за это деяние подлежал бы рецидивист взрослый, а потом к выбранной мере ответственности должен был применить общие правила о замене или смягчении наказания для несовершеннолетних.

По Уставу о наказаниях, налагаемых мировыми судьями, отрочеству соответствовал возраст от 10 до 17 лет, причем закон не содержал никаких постановлений об условиях вменяемости малолетних, а говорил (ст.11), что наказание им назначается в половинном размере и что, кроме того, малолетних от 10 до 14 лет судья, не подвергая наказанию, может отдать родителям, опекунам или родственникам для домашнего исправления. Кроме того, по ст.6 те малолетние от 10 до 17 лет, которые за учиненные ими деяния должны были подлежать заключению в тюрьме, могли быть обращаемы в исправительные приюты для малолетних, где таковые учреждены и где они могли быть оставляемы впредь до исправления, но не долее достижения ими 18 лет.

Первоначально сроки пребывания в приютах определялись мировыми судьями, причем они не должны были совпадать со сроками тюремного заключения, заменяемого таковой отдачей, и во всяком случае быть настолько продолжительными, чтобы не противоречить существу этой карательной воспитательной меры. В объяснительной записке к Уставу было указано: "Сроки ни в каком случае не должны совпадать со временем, назначенным в законе для тюремного заключения, потому что эти сроки будут весьма коротки и, вследствие того, не могут быть достаточны для достижения полезных результатов от содержания в исправительном приюте. Притом же тюремное заключение не может быть сравниваемо относительно срока с содержанием в приюте, потому что первое гораздо суровее последнего и исправительные приюты есть скорее воспитательно-учебные заведения, чем места заключения". Также и Правительствующий Сенат, в своем Циркулярном указе от 10 декабря 1879 г., выразил мысль: во-первых, что на судьях тех местностей, где учреждены исправительные приюты, лежит нравственный долг избегать, по возможности, заключения в тюрьмы несовершеннолетних, заменяя это наказание отдачей в приюты, а во-вторых, что судьи должны приговаривать на сроки, настолько продолжительные, чтобы исправительные приюты имели возможность исполнять свою задачу исправления отдаваемых на их попечение малолетних; эти положения были затем подтверждены вторым Циркулярным указом Сената от 22 февраля 1885 года.

Но, несмотря на эти подтвердительные указы, судьи весьма нередко назначали сроки столь незначительные, что пребывание осужденных в приютах оказывалось совершенно бесполезным, так что, наконец, Закон 27 апреля 1892 г. изменил ст.6 в том смысле, что устранил назначение судьей срока, ограничившись только указанием, что они отдаются впредь до исправления.

Относительно несовершеннолетних старше 17 лет Устав о наказаниях не содержал никаких постановлений, так что они подвергались наказанию наравне со взрослыми.

Но все изложенные постановления нашего права об ответственности малолетних и несовершеннолетних были совершенно изменены Законом 2 июня 1897 г. Независимо от изменения постановлений о порядке рассмотрения дел о малолетних, этот закон изменил ст.137-140 Уложения и ст.6 и 11 Устава о наказаниях. Законопроект, внесенный министром юстиции в Государственный Совет, в материальной своей части был основан на предположениях Редакционной комиссии, но так как этот законопроект был подвергнут некоторым изменениям в Государственном Совете и в этом виде вошел в Закон 1897 г., то затем и проект Уложения был согласован с новым законом.

Вследствие этого и не представляется необходимым излагать отдельно систему Закона 1897 г., как вошедшую во всех своих существенных чертах в действующее Уложение, и я перехожу к изложению его постановлений.

Уголовное уложение признает отрочество от 10 до 17 лет возрастом условной вменяемости, поэтому о каждом подсудимом этого возраста, признанном учинившим преступное деяние, должен быть разрешен особый вопрос о вменяемости, причем употребленный в Уложении 1845 г. термин разумнее заменить общим критерием вменяемости, чтобы устранить всякое сомнение в том, что ее условия одинаковы для взрослых и для малолетних. Несовершеннолетние, признанные невменяемыми, конечно, не могут подлежать наказанию, но и по отношению к ним могут быть по усмотрению суда приняты нижеследующие государственные меры охраны:

1. Отдача под ответственный надзор. Такой надзор может быть возложен на родителей малолетних или на лиц, на попечении которых они состоят; надзор может быть поручен и другим благонадежным лицам, но не иначе как с их на то согласия. В этой последней форме надзор соответствует практикуемому в некоторых законодательствах помещению в чужие семьи. Сущность надзора состоит в предотвращении учинения малолетними преступных деяний, поэтому эти лица подлежат (ст.420) ответственности за оставление малолетних без надлежащего надзора, если вследствие сего поднадзорный учинит преступление, аресту до 1 месяца или денежной пене до 100 руб.*(750)

2. Помещение в исправительно-воспитательные заведения, впредь до исправления, но во всяком случае не долее достижения ими 21 года, а те из них, которые подлежат призыву на военную службу ранее сего возраста, - до наступления срока для явки к такому призыву*(751). Условия и порядок отдачи и пребывания в приютах остаются те же, какие были и при действии Уложения о наказаниях, причем и уставы всех существующих ныне заведений этого рода сохраняют полную силу; нельзя, однако, не вспомнить, что, как было замечено выше, при рассмотрении законопроекта 1897 г. в Государственном Совете было указано на необходимость, независимо от частных заведений, приступить к устройству правительственных, в которые преимущественно могли бы быть помещаемы более возрастные малолетние. В эти заведения могут быть обращаемы несовершеннолетние, учинившие преступление или и проступок, но обращенный в ремесло или свидетельствующий о привычке к преступной деятельности; при этом закон прибавляет, что несовершеннолетние от 14 до 17 лет, признанные учинившими тяжкое преступление, обращаются преимущественно в исправительно-воспитательные заведения.

3. Помещение в монастыри их вероисповедания. Такая отдача может последовать лишь относительно лиц женского пола*(752), и притом при недостатке помещения в приютах и, следовательно, применима только в тех случаях, когда может быть определена отдача в приюты. Срок и порядок содержания в монастырях не определяются, но несовершеннолетние во всяком случае могут быть оставляемы только до достижения 21 года. Кроме того, в Уставе уголовного судопроизводства указано*(753), что малолетние православного исповедания отправляются в монастыри, указанные для этого местным епархиальным начальством, и что в монастырях иноверных исповеданий малолетние помещаются лишь в том случае, когда жительство в таких монастырях посторонних лиц не воспрещено особыми о том постановлениями, как, например, Указом 22 ноября 1864 г. в католических монастырях Царства Польского.

4. Отдача в особые помещения для несовершеннолетних при тюрьмах или арестных домах на сроки не свыше трех лет. Такая отдача допускается лишь по отношению к несовершеннолетним от 14 до 17 лет, признанным виновными в тяжком преступлении, и притом лишь в случае оказавшегося недостатка помещения в приютах. Согласно терминологии Уложения, выражение "помещение" означает особое отделение тюрьмы или арестного дома, не имеющее общения с помещением для взрослых.

В случае же признания несовершеннолетних обладающими вменяемостью они подлежат наказанию, но общие карательные меры заменяются другими, причем такая замена зависит от двух факторов: тяжести учиненного деяния и возраста виновного, а сам порядок замены сохраняется тот же, который был установлен Правительствующим Сенатом по отношению к Уложению о наказаниях, т.е. суд должен с точностью определить, какому наказанию подлежал бы виновный, если бы был совершеннолетний, а затем это наказание заменить согласно ст.55.

Сама схема замены следующая:

1. Вместо ареста и денежной пени несовершеннолетние от 10 до 17 лет подлежат внушению от суда, но если, однако, суд найдет, что проступки обращены несовершеннолетним в промысел или свидетельствуют о привычке к преступной деятельности, то он может отдать их в исправительно-воспитательное заведение.

2. Вместо поселения, исправительного дома, крепости или тюрьмы несовершеннолетние от 10 до 17 лет подлежат отдаче в исправительно-воспитательные заведения.

3. Вместо смертной казни или каторги несовершеннолетние от 10 до 14 лет подлежат отдаче в исправительно-воспитательные заведения, а несовершеннолетние от 14 до 17 лет - заключению в тюрьме на срок от 3 до 8 лет при замене поселения или срочной каторги и на сроки от 8 до 12 лет при замене каторги без срока или смертной казни.

При недостатке же или переполнении исправительно-воспитательных заведений подлежащие отдаче в оные малолетние женского пола могут быть помещаемы в монастыри по правилам вышеозначенным, а мальчики, а равно и девочки при недостатке монастырей, могут быть: признанные виновными в тяжком преступлении или преступлении, влекущем наказание не ниже исправительного дома, отданы в особые помещения для малолетних при тюрьмах и арестных домах, а признанные виновными в преступных деяниях менее важных - отданы под ответственный надзор.

Кроме того, Уголовное уложение предусматривает тот случай, когда несовершеннолетнему, подлежащему помещению в исправительный приют по силе 2-го, а не 3-го п. ст.55, во время обращения приговора к исполнению исполнился уже 21 год; тогда он подлежит заключению в тюрьму не свыше 5 лет, когда отдача предполагалась взамен смертной казни, каторги или поселения, а в прочих случаях - на срок, равный половине срока того наказания, которое заменялось отдачей в исправительно-воспитательные заведения.

По проекту Редакционной комиссии несовершеннолетние от 10 до 17 лет не подлежали ни лишению, ни ограничению прав, но по Закону 2 июня 1897 г. сделано исключение для признанных подлежащими смертной казни или каторге; к ним применяются поражения прав, по Уложению сии наказания сопровождающие; это положение сохранено и в действующем Уложении.

Но юный возраст влияет, как было указано, и на порядок процесса*(754). По отношению к детям моложе 10 лет не может быть возбуждаемо преследование, а возбужденное подлежит прекращению, или, как говорила ст.137 Уложения о наказаниях в редакции 1897 г., дети, коим менее 10 лет, не подвергаются судебному преследованию*(755); при этом это положение одинаково обязательно для всех органов, производящих дознание или следствие, для прокурорского надзора и для единоличных судей. Если недостижение 10-летнего возраста будет обнаружено уже по возбуждении производства, то прекращение его должно последовать в том же порядке, как и по поводу других обстоятельств, указанных в ст.16 Устава уголовного судопроизводства, например давности, смерти обвиняемого и т.п.

Дела же по обвинению малолетних от 10 до 17 лет во всяком случае подлежат судебному рассмотрению, причем до Закона 1897 г. наш Устав уголовного судопроизводства не делал никаких особенных изъятий относительно дел этого рода, но уже в 1888 г. министр юстиции циркуляром поручил прокуратуре по отношению к обвинению детей от 10 до 14 лет, в особенности обвиняемых в деяниях, не принадлежащих к числу обыкновенных, действовать с особой осторожностью и при усмотрении недостаточного духовного развития прекращать дело без судебного рассмотрения, причем эти дети или помещались в приюты, или же отдавались родителям и родственникам для домашнего исправления.

Закон 2 июня 1897 г. пошел в этом отношении гораздо далее, в особенности относительно дел, подсудных общим судебным местам. По делам этого рода судебный следователь если признает необходимым привлечь в качестве обвиняемого несовершеннолетнего от 10 до 17 лет, то производит расследование о всех обстоятельствах, могущих служить основанием для суждения о возможности вменения ему в вину содеянного, обращая особое внимание на степень его умственного и нравственного развития, на сознание им преступности учиненного деяния, а также и на причины, приведшие к его совершению, и затем, по окончании следствия, все производство передает прокурору, который вносит его со своим заключением в окружной суд; точно так же в окружной суд направляются прокурором все дела о несовершеннолетних, подсудных окружным судам, по коим не производилось предварительное следствие.

Окружной суд рассматривает дело в распорядительном заседании по выслушании прокурорского надзора и затем, если признает, что обвиняемый обладал вменяемостью, возвращает производство прокурору для направления в общем порядке, а в противном случае, признавая подсудимого учинившим преступное деяние, постановляет определение о прекращении судебного преследования, постановляя притом или об освобождении от всякой ответственности, или о применении к малолетнему мер, указанных в Уголовном уложении.

О таком рассмотрении дел извещаются родители обвиняемого или лица, на попечении коих он находился, буде они имеют жительство в округе того же суда; в случае их явки они допускаются к даче объяснений; но при обвинении в преступлении суд имеет право требовать личной явки этих лиц. В заседание для дачи объяснений вызывается обвиняемый, которому предоставляется право избрать защитника, а при неизбрании им защитник обязательно назначается судом.

Если у суда возникнет сомнение или если будет заявлено требование прокурора или ходатайство других участвующих лиц, то в заседание вызываются, во-первых, в качестве сведущих лиц - врачи, воспитатели, учителя или вообще лица, занимающиеся воспитанием юношества, во-вторых - опрошенные при предварительном следствии свидетели, допрос которых найден будет необходимым для выяснения обстоятельств дела и умственного развития обвиняемого.

При самом производстве дел относительно несовершеннолетних в общем порядке допускаются некоторые особенности:

1) Дела о несовершеннолетних от 10 до 17 лет должны быть рассматриваемы по возможности отдельно от дел о взрослых соучастниках.

2) Предварительный арест применяется к ним только в случае явной необходимости, и притом на это время они помещаются или в исправительно-воспитательные заведения для несовершеннолетних, или в иные заведения для призрения детей, и только малолетние от 14 до 17 лет, обвиняемые в тяжких преступлениях или преступлениях, караемых исправительным домом, при невозможности помещения их в исправительные приюты могут содержаться в особых помещениях при тюрьмах и арестных домах. В случае невозможности принятия всех этих мер пресечения, они могут быть помещаемы для предварительного заключения в монастыри.

3) Подсудимым от 10 до 17 лет, не избравшим защитника, таковой назначается судом и без всякой о том просьбы; судебное заседание по этим делам не может быть производимо при отсутствии защитника.

4) Судебное заседание по делам о несовершеннолетних от 10 до 17 лет происходит при закрытых дверях.

5) По этим делам в суд вызываются родители подсудимого или лица, на попечении коих он состоит, если они проживают в округе суда; они допускаются к даче объяснений, а в наиболее важных случаях суд может требовать их явки.

6) Подсудимые от 10 до 17 лет могут быть удаляемы из залы заседания по определению суда как на время отдельных следственных действий, так и на время заключительных прений.

7) О несовершеннолетних от 10 до 17 лет обязательно ставится особый вопрос о том, находились ли они в состоянии вменяемости или нет.

По Законопроекту 1897 г. предполагалось, по примеру французского и германского (§ 73 Учреждения судебных установлений) законодательств, изъять дела о малолетних, не имевших взрослых соучастников, из-под ведения суда присяжных-ввиду того влияния, которое может иметь торжественность этой формы рассмотрения дел на впечатлительную натуру молодых подсудимых, но при рассмотрении проекта в Государственном Совете это предположение было оставлено.

По делам, подсудным единоличным судьям, особого порядка разбора дел о малолетних не установлено, но эти дела во всяком случае рассматриваются при закрытых дверях и в заседание для дачи объяснений вызываются родители или лица, имеющие попечение о малолетнем, если они проживают в округе суда.

Последний период молодости по Уголовному уложению, как и по Уложению о наказаниях, составляет юность от 17 до 21 года. Этот возраст не требует особого удостоверения в наличности вменяемости и не влечет никаких изменений в общем ходе процесса, но он влияет на смягчение, а иногда и на замену того наказания, которому подлежал бы виновный, будучи взрослым, а именно (ст.57):

1) смертная казнь заменяется бессрочной каторгой;

2) бессрочная каторга заменяется каторгой на 15 лет;

3) сроки каторги, исправительного дома, крепости и тюрьмы сокращаются на 1/3;

4) лишение и ограничение прав применяются только в случае присуждения к смертной казни или каторге.

Так что без особого смягчения к ним применяются только поселение, арест и денежные пени; равным образом все дополнительные взыскания, кроме указанных в п.4, применяются так же, как и к взрослым.

Особые постановления о малолетних содержатся в военно-уголовных законах, которые различают два периода возраста: малолетство от 10 до 17 лет и несовершеннолетие до 21 года; относительно малолетних от 10 до 17 лет ст.82 постановляет, что в случае учинения ими преступления с разумением наказание им смягчается на том же основании, как это определено в Уложении, но с тем, что род наказания определяется виновному согласно с постановлениями Воинского устава по соответствию наказаний. Это постановление, согласованное с постановлениями Уложения 1845 г., не соответствует ни Закону 1897 г., ни действующему Уложению, хотя практически этот вопрос представляется несущественным ввиду исключительности случаев этого рода, могущих подлежать действию военных законов. Кроме того, Воинский устав говорит только о малолетних, действовавших с разумением; в том же случае, когда они будут признаны действовавшими без разумения или при отсутствии условий вменяемости, применяются постановления Уложения.

Относительно несовершеннолетних до 21 года Воинский устав содержит два постановления: во-первых (ст.80), за преступления и проступки, не соединенные с нарушением обязанностей воинской службы, они наказываются по правилам ст.139 и 140 Уложения 1885 г., а за соединенные с нарушением этих обязанностей подлежат положенному в законе наказанию, но с уменьшением одной или, по усмотрению суда, и двумя степенями; во-вторых (ст.81), они вместо смертной казни, не соединенной с лишением всех прав, подлежат заточению в крепость с сокращением (вероятно, против нормального по ст.18) срока на 1/3.

Нельзя не заметить, что эти постановления представляются крайне сбивчивыми, так как закон не объясняет даже, кого следует подразумевать под несовершеннолетними до 21 года. Если применять эти постановления только к возрасту от 17 лет до 21 года, то окажется полное противоречие их с правилами Уложения, а если распространять их и на возраст от 14 до 17 лет, то ст.80 будет совершенно не согласована со ст.82.

Особое постановление содержится также в Уставе о ссыльных, ст.466 по редакции Закона 2 июня 1897 г., в силу коей находящиеся в ссылке несовершеннолетние каторжные, не достигшие 21 года, подвергаются за новые, после первоначального их осуждения учиненные преступные деяния тем же наказаниям, как и совершеннолетние, но со следующими изъятиями: 1) сроки каторги сокращаются для них всегда на 1/3; 2) вместо работ бессрочных они приговариваются к каторге на 20 лет; 3) телесные наказания к ним не применяются*(756).

106. Каждый возрастной период, как по общим, так и по специальным законам, оканчивается с истечением полного срока, указанного в законе; срок должен считаться не от часа к часу, а от дня до дня, и притом не от начала дня рождения, а от его окончания, т.е. от следующей за днем рождения полночи; таким образом, например, период от 10 до 14 лет оканчивается с истечением тринадцатой годовщины дня рождения (или, по обыкновенному счету, 14-го дня рождения). Срок определяется временем учинения преступления безотносительно ко времени суда; поэтому ребенок, учинивший преступное деяние на 10-м году, не может быть предан суду, хотя бы в момент открытия преступного деяния ему было 12 лет; учинивший преступление на 20-м году будет наказан с применением ст.56, хотя бы ему в момент суда исполнилось 22 года.

Возраст констатируется или доказывается на основании документов рождения; так, по ст.413 Устава уголовного судопроизводства, показание о летах проверяется справкой из метрических книг, а за неимением их - из посемейных списков или других документов; за невозможностью же этих справок возраст определяется посредством освидетельствования через судебного врача. Если возраст не определен с точностью на предварительном следствии, то определение его лежит на обязанности суда; но особого вопроса присяжным о возрасте подсудимого ни в каком случае поставлено быть не может (реш. 71/107, Мамбодия-Джемаль; 70/525, Морозова; 67/490, Турковских)*(757).

107. Идиотизм*(758). К этой же группе причин, уничтожающих вменяемость, относится идиотизм, или, как называет его наше Уложение, безумие от рождения, т.е. болезненные отклонения в развитии мозга, прирожденные или появившиеся в период детства. Идиотизм прирожденный может быть унаследованным, как, например, у детей эпилептиков, идиотов, запойных пьяниц, или он является результатом болезней зародыша, выражаясь в раннем сращении черепных швов, препятствующем развитию мозга, в уменьшении поперечника черепа и т.д. Идиотизм приобретенный бывает продуктом болезней детского возраста, в особенности мозговых, а иногда даже продуктом дурных гигиенических условий*(759). Но, конечно, для юриста все эти различия прирожденного и приобретенного идиотизма не имеют значения; равным образом безразлично, соединялся ли идиотизм с внешним уродством, как кретинизм, или нет.

Гораздо важнее вопрос о степени идиотизма, так как промежуток между лицом безусловно неспособным к умственной деятельности и человеком развитым, талантливым наполнен массой переходных форм. Действующее право ставит этой гранью общий критерий вменяемости.

С психиатрической точки зрения различают два вида идиотизма, которые можно бы было характеризовать как состояние безусловной и условной невменяемости. К первому виду нужно отнести полное бессмыслие, когда лицо не имеет даже способности самоудовлетворять свои животные потребности, когда в нем не замечается никаких душевных волнений, у него отсутствует способность речи, свои ощущения он передает звуками или несвязными словами; равным образом сюда же можно относить и тупоумие, когда лицо хотя и пригодно к восприятию конкретных впечатлений, но лишено способности отвлекать, мышление отсутствует, а вместе с тем не существуют и представления о добре и зле, о праве и обязанности. Животные инстинкты, в особенности ощущение голода, являясь исключительным мотивом деятельности, доводят безумного до бессмысленного исступления и бешенства, побуждая к поджогам, изнасилованию, убийству, совершаемому иногда самым зверским образом. Во всех этих случаях не может быть и речи о вменяемости.

Ко второму виду относится слабоумие, близко граничащее с обыкновенной глупостью, легкомыслием, невежеством и различающееся от нормального состояния количественно. Для правильного суждения о слабоумном необходимо исследовать его всесторонне, так как бывают случаи, что у субъектов этой категории проявляются иногда некоторые способности в определенном направлении, например в музыке, живописи, необыкновенная память на слова, числа; иногда у таких субъектов можно даже наблюдать наличность отвлеченных понятий о справедливости, праве, но воспринятых совершенно механически, без способности к практическому их применению. Умственный кругозор их крайне ограничен вследствие скудного запаса понятий, в особенности этического содержания, и эта умственная незрелость отражается на их языке, бедном формами и образами, и на их характере, легковерном, податливом, неустойчивом. В их настроении преобладают эгоистические инстинкты и стремления, им чужды общественные интересы, увлечения и страдания. Счастье и горе ближних, замечает Крафт-Эбинг, не трогают слабоумного, только личный материальный ущерб, личное страдание вызывают в нем бурные аффекты, переступающие пределы нормы. Радостные душевные волнения переходят в безумную распущенность, волнения угнетающие, в особенности чувство страха, - в растерянность, выражающуюся диким ужасом и отчаянием. Слабоумный уподобляется во многом ребенку, а потому в каждом отдельном случае необходимо особо расследовать наличность у него разумения в обширном смысле по отношению к совершенному; при отсутствии его слабоумный должен быть освобожден от ответственности, а при наличии разумения слабоумие может быть только причиной смягчения ответственности*(760).

108. Глухонемота. К числу причин, устраняющих вменяемость, и закон, и теория относят только один вид недостатка органов восприятия - глухонемоту. Возможность восприятия впечатлений от предметов окружающего нас мира составляет основное условие психического развития, так что полное лишение всех органов или способности функционировать ими, происшедшее в детстве, прежде чем началась умственная жизнь, должно повлечь за собой полный идиотизм; но по тем же основаниям должны отражаться на нашей психической жизни и недостатки каких-либо отдельных органов восприятия впечатлений. Хотя природа и старается восполнить эти пробелы развитием других органов чувств (у слепого - обоняния, осязания, у глухого - зрения и т.п.), но такое восполнение недостаточно: остается всегда известная группа представлений, идей, не доступных пониманию, а в силу этого образуется ряд дефектов как в умственной деятельности, так и в нравственной сфере, если только такие пробелы не были пополнены искусственно, путем образования. Однако роль, которую играет лишение того или другого органа в отдельности в психической жизни человека, как указывает нам жизненный опыт, далеко не одинакова, и первенствующее значение, в особенности относительно жизни общественной, получают органы слуха и языка*(761).

В самом деле, если способность выражать свои ощущения и впечатления в звуках и мимике обща человеку и животным, то во всяком случае способность к членораздельности звуков, к образованию слов и речений, одним словом, способность речи, составляет исключительное свойство человека, его характеристическую особенность, без которой была бы немыслима цивилизация, без которой не было бы той резкой грани, отделяющей ныне человека от царства животных. Такое же значение имеет и слух, как необходимое дополнение языка. Словом и звуком мы передаем другим результаты нашей умственной деятельности, мы делаем других сопричастниками нашей психической жизни, с ее радостью и горем, волнениями и ощущениями. При помощи слуха мы сами восприемлем подобные впечатления от окружающих; мало того, само образование способности говорить вполне обусловлено наличностью органов слуха, дающего возможность определять характер и силу звуков нашего голоса, сравнивать и уподоблять их звукам, приходящим извне. Оттого прирожденная или приобретенная в малолетстве глухота непременно обусловливает немоту, а вместе с тем утрачивается не только способность к передаче результатов умственной работы другим, но и способность к индивидуальному мышлению, так как и оно оперирует со словами и выражениями, в которые мы облекаем все наши понятия и суждения.

Поэтому глухонемота двояко отражается на психической жизни страдающего ею. Во-первых, она проявляется в ограничении умственной деятельности, зависящей как от недостатка основных элементов мышления - понятий, так в особенности от неумения их комбинировать: у глухонемого понятия нравственного и правового порядка почти совершенно отсутствуют; во-вторых, такое же влияние производит этот недостаток в сердечной жизни глухонемых, в их настроении. Лишение возможности слышать отзывы сочувствия, любви, сожаления; отсутствие способности выражать свои горе и радость, свои симпатии и антипатии, естественно, заставляют глухонемого черстветь, делают его замкнутым в личные интересы, сухим, бездушным эгоистом. А все это, взятое вместе, делает глухонемого неспособным ко вменяемости.

Поэтому многие из новых Кодексов - бельгийский, германский, венгерский, итальянский - при исчислении причин, устраняющих вменяемость, особо говорят о глухонемоте*(762). Такое постановление, по примеру западных кодексов, было внесено в 1845 г. и в наше Уложение*(763), но уже Устав мировой *"Устав о наказаниях, налагаемых мировыми судьями. - Ред." не упоминал о глухонемоте, а затем такое упоминание не сделано и в действующем Уложении, так что глухонемота подходит под общее понятие психического недоразвития, как скоро глухонемой не обладал общими условиями вменяемости; при этом, конечно, под это понятие могут подходить и другие поражения органов восприятия, как скоро они сопровождались такими же психическими дефектами.

Но, разумеется, такое влияние может иметь глухонемота, образовавшаяся еще в тот период, когда умственная жизнь только начинается, в младенчестве: глухонемота препятствует умственному развитию, но не уничтожает его; поэтому и Уложение имеет в виду глухонемых от рождения или лишившихся слуха и языка в детстве.

Далее, несомненно, что возможно искусственное восполнение этого органического недостатка при помощи окружающей среды, путем воспитания. Жизненный опыт указывает нам, что многие из глухонемых, получивших образование, не только достигают среднего уровня развития, но, при хороших способностях, даже выдвигаются за эти пределы: письмо и мимика заменяют для них слово в общении с другими и делают их участниками общественной жизни; понятно, что при этих условиях способность к вменению существует. Установление наличности этого развития принадлежит суду и ни в каком случае не стоит в зависимости от формального условия - нахождения в специальном заведении для глухонемых, и только в тех случаях, когда этот дефект отразился на характере лица, он может быть принят во внимание судьей при выборе меры ответственности.

Дикость. К этой же группе причин, устраняющих способность ко вменению, могут быть отнесены, хотя и редко встречающиеся, случаи полной дикости, учинение преступного деяния лицом, выросшим в среде, в которой не существует идей о праве и нравственности, о законе и его требованиях. Действующее Уложение не упоминает особо об этом условии невменяемости, подходящем, разумеется, под понятие умственной незрелости*(764). Но от состояния дикости должно быть отличаемо невежество, а в особенности суеверное невежество, являющееся столь часто источником кровавых и зверских преступлений; такое состояние, конечно, не может быть отнесено к причинам, устраняющим вменяемость.

109. Утрата дееспособности. Душевные болезни. Перехожу к группе обстоятельств, устраняющих уже приобретенную вменяемость, первое место между которыми занимают душевные болезни*(765), относя сюда как болезни мозга, так и нервные страдания, осложненные психическими заболеваниями.

"Еще в прошлом столетии, - говорит Дюбюиссон, - освобождение преступника от уголовной ответственности по поводу его психической ненормальности было явлением совершенно исключительным. Для этого было необходимо, чтобы помешательство было тысячу раз очевидно, чтобы оно бросалось в глаза судьям. Известно также, какая участь ожидала несчастных, избегших этим путем тюрьмы или эшафота: жизнь в страшных каморках смирительных домов, с оковами на руках и ногах, скверная пища - одним словом, содержание диких животных. Можно было спросить, что выигрывали умалишенные, признанные невменяемыми?"*(766)

Но мало-помалу, и прежде всего во Франции, стала расширяться область невменяемости в силу душевного расстройства; за полным помешательством последовало признание частичного помешательства, мономании, болезненных поражений воли, нервных страданий, осложненных поражением психических отправлений, извращения наклонностей, нравственного вырождения, психопатии, так что теперь картина совершенно изменилась и признание невменяемости преступников в силу их психического расстройства становится явлением весьма частым: преступность, как мы видели, в глазах многих является разновидностью сумасшествия*(767).

Общая характеристика душевных заболеваний, как в тесном смысле, так и являющихся дополнением или последствием нервных страданий, истерии (Крафт-Эбинг "Психопатология"), состоит в том, что у больных поводами к поступкам делаются обнаружившиеся вследствие заболевания мозга, т.е. обусловленные органически, возникающие самородно (изнутри) душевные волнения, страстные настроения, такие же влечения и стремления, идеи бреда и обманы чувств, и все эти поводы, как всякие органически обоснованные, принудительные влияния, проявляются в действиях помешанного с болезненной силой. Этим поводам, возникшим тем или другим внутренним путем и влекущим за собою действия, сознание больного не может противопоставить никаких нравственных, эстетических и правовых противоположных (задерживающих) поводов, потому что эти последние: а) или совершенно утрачиваются вследствие мозговой болезни, одновременно с другими высшими психическими отправлениями (при так называемой психической слабости), или б) не могут пробудиться в сознании вследствие расстройства в сочетании идей, обусловленного мозговым заболеванием (при меланхолии, мании). Кроме того, самосознание и миросознание, т.е. сознание окружающего предметного мира, искажаются идеями бреда и обманом чувств: это расстройство может усиливаться до того, что вся прежняя личность субъекта превращается в новую, болезненную (при чувственном бреде, первичном сумасшествии), так что действие совершается совсем иной психической личностью, чем прежняя личность его виновника*(768); юридически личность остается той же самой, но психологически она изменяется.

То же говорит и другой авторитетнейший представитель психиатрии, Гризингер. Существенный процесс сумасшествия состоит в том, что известные состояния мозга, известные настроения, чувства, волнения, суждения возникают изнутри, вследствие болезни душевного органа, тогда как в здоровом состоянии наши волнения, решения вызываются только достаточными внешними побуждениями; во-вторых, в том, что сама сила и продолжительность ощущений и представлений, даже возникших нормальным образом, поддерживаются и развиваются только изнутри. Беспричинность душевных состояний, немотивированная смена веселого и мрачного настроения встречаются часто, но у больных она делается исключительно господствующим явлением; безумные мысли появляются у всякого, но и уходят бесследно, и только у больных, встречая подготовленную почву, они повторяются постоянно, приобретают господство*(769).

При этом, разумеется, душевное заболевание представляет значительное различие в типах и оттенках, представляющих не только различные симптомы, но иногда и совершенно разные общие картины, но классификация и симптоматология психических болезней в их соотношениях с преступностью не входят в курс уголовного права, а относятся к области судебной психиатрии или психопатологии, где и юрист найдет в нужных случаях указание симптомов, соответствующих той или другой форме предполагаемой или установляемой болезни. При этом не надо забывать, что с практико-юридической стороны подведение данного случая под ту или другую форму и вид болезни*(770) несущественно, так как для ответственности важно только, чтобы при помощи экспертизы было установлено, что обвиняемый находился в момент совершения деяния в состоянии такого психического расстройства, в силу коего учиненное не вменяется ему в вину*(771).

Поэтому, не касаясь классификации и характеристики отдельных видов психических страданий, я остановлюсь только на некоторых относящихся сюда вопросах, возбуждающих особенный интерес с юридической точки зрения, при определении вменяемости и ответственности.

По своему течению болезненное расстройство душевной деятельности может быть не только непрерывное, прогрессирующее или непрогрессирующее, поддающееся излечению или неизлечимое, но оно может быть и периодическое, прерывающееся, так что между отдельными приступами помешательства могут быть более или менее продолжительные перерывы, так называемые светлые промежутки (lucida intervalla)*(772). Поэтому и в теории, и в практике возникает вопрос о юридическом значении преступных действий, учиненных в эти промежутки. С логической точки зрения, конечно, можно сказать, что если болезнь вполне прекратилась, хотя бы и на время, то все действия, совершенные в этом здоровом состоянии, должны быть вменяемы совершившему; но подобное положение вызывает возражения психиатров. Никакой врач, говорят они, а тем более судья не в состоянии, при подобных условиях, констатировать полное выздоровление больного. Видимость полного душевного здоровья, говорит Крафт-Эбинг ("Психопатология"), еще не доказывает его действительности. Даже при периодическом помешательстве, где всего скорее можно говорить о светлых промежутках между пароксизмами, внимательное, со дня на день наблюдение убеждает нас, что уже после нескольких приступов болезни наступают более или менее глубокие изменения мозговой деятельности, усиленная раздражительность чувства (неустойчивость душевного настроения), по временам беспричинная тоска... Душевнобольного, находящегося в светлом промежутке, так же нельзя считать душевно здоровым, как не считаем мы телесно здоровыми страдающего перемежающейся лихорадкой между приступами или эпилептика, у которого нет в тот момент явлений падучей болезни. В точности никогда нельзя определить, не оказывали ли влияния на совершенное в светлом промежутке преступное деяние какие-нибудь психопатические моменты, относящиеся к последнему приступу болезни, или какие-нибудь предвестники приближающегося приступа. Психиатрия указывает нам, что психическая болезнь очень часто может проходить так называемый скрытый период помешательства, которого признаки могут быть уловлены разве только при постоянном наблюдении опытного психиатра (amentia seu insania occulta) *"Безумие или скрытое безумие (лат.).", и что очень часто эту форму можно принять за светлый промежуток. Поэтому большинство новейших криминалистов допускает для этих периодов по крайней мере презумпцию невменяемости. Кроме того, в связи с этой скрытой формой помешательства современная психиатрия признает существование, хотя и крайне редкого, внезапного, скоропроходящего помешательства (mania transitoria) *"Временное помешательство (лат.)." *(773); понятно, что и юристы должны признать подобное состояние причиной невменяемости. В этих случаях приступ проявляется внезапно, развивается весьма быстро, продолжается несколько часов и потом исчезает или бесследно, или возобновляясь через более или менее продолжительные периоды времени. По большей части подобные приступы вызываются сильными приливами крови к голове и характеризуются довольно резкими соматическими и психологическими признаками. Если подобный приступ происходит при свидетелях, то, по справедливому замечанию Крафт-Эбинга, он настолько характеристичен, что доказать его нетрудно; но если свидетелей не было, то при обсуждении этого вопроса нужно быть весьма осторожным, так как приходится основываться только на поведении преступника во время учинения преступления, в особенности имея в виду, что одно видимое отсутствие мотивов деятельности само по себе не служит еще достаточным доказательством психического расстройства*(774).

По своему содержанию болезненное расстройство душевной деятельности может охватывать или умственную, мыслительную сферу душевной жизни, или сферу ощущений и чувствований, или, наконец, сферу волевых отправлений, причем поражения или изменения этих сфер могут существовать совместно или поражение одной из них получает более или менее исключительный, как бы преобладающий характер, давая главное содержание данной форме психической болезни. Каждое из таких поражений может наступать самостоятельно, первично, или же они являются последовательными, взаимно друг друга обусловливающими ступенями разрушения психической жизни.

Всего чаще, говоря о душевных болезнях, сумасшествии, имеют в виду поражение интеллектуальной сферы, но и в этом отношении исключительным признаком болезненного расстройства душевной деятельности отнюдь нельзя считать бессмысленный несвязный бред и столь же бессмысленные сумасбродные поступки. Давно уже психиатры стараются доказать, что общераспространенное отождествление сумасшествия с бессмыслием лишено основания; не только большинство душевных болезней начинается с болезненного изменения характера, аномалий в ощущениях и настроениях и зависящих от того душевных волнений, но иногда эти черты преобладают во весь первый период болезни или даже являются наиболее явственными признаками во весь период ее течения. Мало того, при первом посещении больницы душевнобольных мы убедимся, что между содержащимися находится весьма немного таких больных, у коих с очевидностью выражается полная беспорядочность идей и представлений, свойственные маньякам, или полное притупление, бесчувственность ко всему окружающему, характеризующая меланхоликов; напротив, большинство больных окажутся возбужденными или задумчивыми настолько же, как и большинство лиц, нас окружающих. Они занимаются своим делом, как и все; заговорите с ними - они ответят вполне обдуманно, логично; многие из них поразят своими познаниями, чистотою и правильностью их языка, верностью их суждений по огромному большинству вопросов. Но они - помешанные и, мало того, с точки зрения общественной, наиболее опасные; у них существует известная сумма идей, известная группа психических функций, совершенно анормальных, это - однопредметно помешанные или, как назвал их знаменитый Эскироль, мономаны.

Существование этих неполных форм поражения интеллекта объясняется условиями извращения психической деятельности человека, его мышления, его суждений. Это извращение относится, как указывает психиатрия, или к процессу мышления, или к его содержанию. В первом случае мы встречаем или замедление мыслительной деятельности, соединенное с потерей или извращением памяти: больной затрудняется в приискании слов, повторяет одно и то же слово несколько раз и т.п., или же, наоборот, у больного появляется усиленная мозговая деятельность, гоньба идей и представлений, которые весьма скоро утрачивают связь и последовательность. При извращении же содержания мышления к понятиям и представлениям, почерпнутым из мира объективного, начинают примешиваться исключительно субъективные, ни с чем не сообразные представления. Эти ложные идеи и представления прививаются не сразу; человек часто долгое время видит их ненормальность, пугается их, борется с ними и только мало-помалу подчиняется их господству. Иногда эти извращенные идеи и представления охватывают все миросозерцание человека, давая картину полного помешательства (Polymonia, Verrucktheit); иногда они относятся к небольшому ограниченному кругу идей, так что в другом отношении психическая деятельность, не только по форме, но и по содержанию представляется, по-видимому, нормальной - однопредметное помешательство. Но может ли подобная мономания уничтожить вменяемость? Не следует ли признать, что все действия, не находящиеся в прямом соотношении с пунктом помешательства, должны быть вменяемы, так как больной рассуждает вполне здраво о всем том, что не касается его idee fixe? Утвердительный ответ защищается и ныне многими криминалистами*(775). Но было бы ошибочно, как замечает Гризингер, верить в существование такого типа сумасшествия, при котором бы больной имел только одну сумасбродную идею и был бы совершенно здоров в других отношениях: и при частном помешательстве вся психологическая индивидуальность потрясена. Нет никакой возможности, замечает другой немецкий психиатр, Иделер, отделить больную часть души от здоровой, одну подвергнуть судебному преследованию, а другую - освободить от всякого наказания.

Такое расстройство мыслительной сферы является весьма часто высшей ступенью уже развившихся психических страданий и болезненного поражения сферы чувствований, настроений, нервных страданий или же самостоятельной первичной формой. Такова, например, форма чувственного бреда или галлюцинаторного помешательства (Крафт-Эбинг), главными симптомами которого служат мимолетные изменчивые идеи бреда и обманы чувств. Начинается болезнь почти внезапно и быстро достигает высоты своего развития, сознание больного глубоко омрачается под влиянием громадного накопления галлюцинаций или, по крайней мере, иллюзий органов чувств. Больной становится почти неспособным ориентироваться во времени и пространстве, бессвязно бредит, содержание его сознания занято калейдоскопической сменой идей преследования, величия, самоуничижения, ипохондрическим, эротическим и религиозным бредом. Действия подобных больных в высшей степени неожиданны и внезапны; они не узнают окружающих, принимают их за убийц, бесов, зверей, угрожающие или повелительные голоса, слышимые больными, легко ведут к насильственным действиям против других лиц. Сюда же, далее, принадлежит сумасшествие (paranoia), и при этой самой типичной форме сумасшествия, как поражения мыслительной сферы, идеи бреда развиваются первично, а не из предшествующего им и существенно содействующего их образованию изменения в чувствованиях и в настроении духа. Идеи бреда отличаются у параноиков крайней устойчивостью, постоянством и обнаруживают наклонность к систематизации, к логическому сочетанию и прочному усвоению их сознанием, так что влекут за собой изменение отношений больного к внешнему миру, преобразование прежней психической личности в новую болезненную личность. Сами идеи бреда не всегда носят на себе отпечаток очевидной нелепости; напротив того, они иногда могут казаться основанными на действительности. Кроме того, эти больные умеют при случае искусно скрывать свой бред, сохраняют внешнее самообладание и способность к логическим заключениям и суждениям. В первичном сумасшествии, смотря по содержанию идей бреда, различают несколько видов: бред преследования с его разновидностями - бредом ревности, сутяжничества; политическое сумасшествие, или бред преобразований; религиозное и любовное сумасшествие.

В эту же группу психических страданий входит приобретенное слабоумие в отличие от прирожденного, или идиотизма, наступающего после бывших психозов, после местного физического заболевания мозга, повреждения черепа и т.п., старческого слабоумия и в особенности прогрессивного паралича (dementia paralitica).

Далее, душевное расстройство может распространяться на сферу ощущений, чувствований, на перемену настроений, на болезненное изменение способности правильно оценивать сознанное и сообразно сознанному руководить собой и своими действиями, причем такое изменение или является первым проявлением наступающего психического расстройства, или даже составляет характеристический признак всей душевной болезни. Восприятие впечатлений, логическая конструкция идей и представлений, вся умственная работа совершается, по-видимому, по тем же законам, как и у людей здоровых; но изменяется процесс оперирования этими представлениями как мотивами деятельности. Сюда относится прежде всего меланхолия, или мрачное помешательство. Болезненное душевное нерасположение проявляется в виде душевной боли, упадка духа, мрачной раздражительности, подавленности. Внешний мир является больному мрачным и противным, все окружающее представляется совершенно изменившимся, бесцветным, лишенным радостей, любви и надежд. Больной утрачивает всякую привязанность к самым близким ему лицам, не находит никакого удовольствия в своих любимых занятиях, никакой радости и облегчения в религии. Он чувствует себя равнодушным ко всему, отупелым, потерявшим свое прежнее человеческое достоинство, начинает сомневаться, имеет ли он право на Божие милосердие, на само существование свое в мире. В двигательной стороне психических процессов обнаруживается ослабление, задержка; он лишается всякой энергии, становится вялым, запускает свои текущие дела, относится с равнодушием к своим обязанностям. Общий упадок жизненной энергии и самочувствия находит свое выражение в осунувшемся, понуром виде таких больных, в их тихой, едва слышной речи, в крайней ограниченности и медленности всех движений и в вялости и слабости всей мускулатуры у них; эта несвобода двигательной сферы и упадок волевой энергии могут порой доходить до полной приостановки двигательных актов. При этом нередко в начальном своем периоде болезнь не сопровождается бредом (melancholia sine delirio), но даже и в этом периоде это психическое заболевание может быть источником преступлений под влиянием так называемой предсердечной тоски или тоскливых ожиданий, соединенных с тягостными ощущениями давления, нытья и стеснения в подложечной ямке (anxietas praecordialis), или под влиянием болезненных чувствований и навязчивых идей, хотя больной и сознает болезненное их содержание; таковы, например, случаи самоубийства, косвенного самоубийства, т.е. учинения преступления, влекущего смертную казнь, и т.п. Другую форму этой группы душевных заболеваний составляет мания, когда изменения в сфере чувства и в душевном настроении доходят до сознания в виде чувствования удовольствия, повышенного психического благосостояния. Весь мир получает в глазах маньяка особую привлекательность и интерес, почему больной ищет новых впечатлений, охотно отправляется в общество, в путешествия. Вместе с экзальтацией, беспричинным возбуждением проявляется быстрая смена психических процессов - как относительно воспроизведения представлений и их координации, так и относительно преобразования их в двигательные импульсы (exaltatio maniaca). Больной становится смелым и предприимчивым, неугомонным в своей деятельности. Такие больные не могут усидеть на месте, беспрестанно переменяют занятия, много пишут, надоедают посещениями своим знакомым, вечно торопятся, вечно веселы, любят принаряжаться и расположены к излишествам разного рода; при этом у больных этого рода часто не замечается очевидных идей бреда, они доказывают даже своей деятельностью значительную способность к умственным отправлениям и умеют оправдывать свои неуместные и слишком поспешные поступки (folie raisonnante), но в то же время больные крайне раздражительны, придирчивы, надоедливы, иногда на каждом шагу нарушают самые обыкновенные правила здравого смысла, нравственности, обычая и приличий. В высшей степени своего развития маниакальное возбуждение переходит в так называемое неистовство (mania dicta), когда безумная веселость сменяется гневным возбуждением; пение, свист - криками и воем, плачем и бешеным исступлением, действия не мотивируются внешними впечатлениями или какой-либо потребностью организма, а происходят автоматически и мимовольно, стремление к движению переходит в стремление к разрушению.

Этой областью ненормальных психических состояний не исчерпываются все типы душевных страданий; новейшая психиатрия пытается еще более расширить круг невменяемых деяний, причисляя сюда и такие состояния, где остается нормальным сформирование идей и представлений, сфера мыслительная, где также нормальной является и сфера ощущений, чувствований и, следовательно, оценка сознанного, как возможного мотива деятельности, но где парализована или болезненно изменена способность действовать по закону достаточной причины, вместо коей является неодолимое, неотвратимое стремление или наклонность к преступлению в различных формах так называемого психического вырождения*(776). Это именно та почва, на которой и поныне ведется жаркий бой не только между юристами и врачами, но даже и между психиатрами, причем, как и всегда, стороны доходят до крайностей, зачисляя, с одной стороны, в группу психических болезней всякое проявление преступности, указание на неприспособленность лица к условиям общественной жизни, на психическую неуравновешенность, считая само преступление симптомом болезни; а с другой - отрицая существованиe каких бы то ни было болезненных случаев проявления самых извращенных наклонностей, извращенного настроения воли.

Трудность определения практического значения этого типа психической ненормальности значительно усиливается еще оттого, что между психиатрами, его защищающими, не существует единства воззрений как относительно объема, так и относительно характеристических его признаков. Между ними в этом отношении можно подметить два течения: одни видят в таком состоянии особую патологическую форму психической жизни, психическую болезнь, другие же рассматривают такое состояние как проявление предрасположенной к тому организации, как продукт вырождения.

Представителем первого оттенка является еще недавно весьма распространенное учение о неотразимых влечениях к учинению определенной категории преступлений, как пиромания, или наклонность к поджогам, клептомания - наклонность к воровству, фономания - наклонность к убийству и т.д. Но все эти типы ныне в психиатрии или подведены под формы действительного психического расстройства, или отброшены, как фантомы, имевшие, по замечанию Иделера, одну цель - облегчить малосведущим экспертам разрешение трудных вопросов психиатрии*(777).

Более устойчивым оказалось учение о так называемых импульсивном и нравственном помешательствах*(778).

Под импульсивным помешательством, говорит Маудсли, нужно понимать такую ненормальность психической жизни, когда мыслительные функции совершаются правильно, когда не поколеблена, по крайней мере заметным образом, сфера ощущений и чувств, но у человека появляются неожиданные, противоречивые его пониманию, его склонностям и чувствам стремления, порывы, направляющие его к преступной деятельности, в особенности к насильственным действиям против себя или других лиц; больной сознает всю нелепость этих побуждений; они направляются против лиц, к которым он не только не имеет никаких враждебных чувств, а напротив, с которыми связан чувствами глубокой дружбы, истинной любви, например, против жены, детей; больной усиленно борется с этими стремлениями, принимает предупредительные меры, например, в момент такого гнетущего побуждения удаляясь в дома для умалишенных; иногда ему удается побороть эти порывы, предупредить их последствия, а иногда они воплощаются в самоубийство или в кровавые, тяжкие, необъяснимые злодеяния. Подобно тому как расстроенное состояние нервных центров ведет к нарушению координации движений и производит спазматическую или конвульсивную мышечную деятельность, так и расстроенное состояние психических центров ведет к нарушению здоровой координации идей и производит спазматическую или конвульсивную психическую деятельность. В одном случае человек не имеет возможности производить правильных движений; в другом - он не в силах правильно думать; в обоих случаях движение и мысль зло играют им, хотя и при полном сознании с его стороны, а учиненное им иногда тяжкое злодеяние является мимовольным, импульсивным*(779).

Иначе характеризуется нравственное помешательство, поражающее сущность психической личности - характер и высшие этические чувствования*(780). Существует, говорит Маудсли, форма душевного расстройства, при которой, без мнимых и ложных ощущений или нелепых идей, симптомы психического страдания - болезни, по мнению одних, вырождения, по мнению других, - проявляются главным образом в извращении нравственных понятий, в извращении привязанностей, наклонностей, настроения, привычек и поступков. Нравственно помешанный утрачивает способность к истинному нравственному чувству, все его побуждения, которым он отдается без борьбы, чисто эгоистического свойства. В основе всех его поступков лежат безнравственные мотивы, которым он следует без всякого видимого желания сопротивляться. Нравственная нечувствительность его поразительна. "Чуждые всему, - говорит Крафт-Эбинг, - благородному и прекрасному, не восприимчивые ни к каким добрым движениям чувства, эти несчастные выродки уже с самого раннего возраста удивляют окружающих лиц недостатком детской любви и родственных привязанностей, отсутствием всякого влечения к товариществу и дружбе, холодностью сердца, равнодушием к счастью и горю самых близких им лиц, полным безучастием ко всяким вопросам общественной жизни. Сознания наказуемости деяний у таких людей нельзя отрицать, но оно ограничивается простым знанием известных предписаний закона, без всякого понимания нравственной сущности этих предписаний, способность же суждения сводится у них на оценку эгоистических мотивов полезности или вредности задуманного деяния; право и закон представляются для них простыми полицейскими предписаниями. Для них невозможны исправление и ограничение чувственных эгоистических побуждений нравственными воззрениями, и притом именно вследствие ненормальной организации мозга (или заболевания его), между тем как, с другой стороны, благодаря именно такому состоянию мозга, чувственные побуждения болезненно нарастают, усиливаются и извращаются (вырождаются)". При этом, по указанию Маудсли, ум остается совершенно нормальным, за исключением того оттенка болезненных чувств, под влиянием которого человек думает и действует*(781). Нельзя не удивляться изобретательности этих людей, когда они начинают объяснять, извинять и оправдывать свои поступки. Преувеличивая одно, отрицая другое, они придают всему такую форму, что сами уже являются жертвами непонимания или недоброжелательности. Иногда случается даже, что их умственные способности становятся как-то острее прежнего. Логика их доводов поразительна, может быть, впрочем, потому, что все умственные способности направлены исключительно к удовлетворению и оправданию их эгоистических желаний. К этому нельзя не прибавить, что у таких лиц симптомы нравственного помешательства иногда несколько предшествуют симптомам действительного умственного расстройства, как, например, в случаях острой мании, общего паралича или старческого слабоумия.

На этот тип психического расстройства указывал еще Причард; его существование защищали Despine, Brierre de Boismont, Falret, Solbrig, Thomson и др.; за последнее время, впрочем, среди психиатров слышатся голоса, возражающие против самостоятельного значения этой формы психических заболеваний или дефектов*(782).

Наконец, наряду с нравственным помешательством ставят еще более широкое понятие нравственного вырождения, передаваемого от поколения к поколению, упадка нравственных сил, создающего выродков, неуравновешенные организмы, психически оскудевших (Дриль). Учение это, впервые высказанное психиатрами с Морелем во главе, в настоящее время особенно поддерживается представителями уголовной антропологии*(783). Что же такое эти выродки человечества? Вот описание, данное Falret*(784), этого типа: "Это личности странные, самодурные, с невозможным характером, не подчиняющиеся никаким обыкновенным правилам. Это эксцентрики, оригиналы, люди внеобщественные, не могущие подчиняться никаким общественным законам. Их разум не помрачен, как при душевной болезни, но их характер, их нравственность полны аномалий, хотя часто нужны целые годы, чтобы этот вид психического расстройства обнаружился и сделался очевидным для всех; с детства они бич семьи, они стараются быть выгнанными, хотя бы путем учинения разного рода проступков, из пансионов, семинарий, институтов, исправительных заведений, куда их отдают, они обнаруживают рановременно порочные инстинкты, благодаря чему на них начинают смотреть как на существа цинические, жестокие, опасные; они последовательно пробуют разные занятия, не привязываясь ни к одному; они не могут ни на чем сосредоточиться; они беспрестанно переменяют место жительства, среду, отношения, занятия, средства существования, ничто не может удержать их на правильной дороге: ни наказания родителей, ни советы друзей, ни несчастья разного рода, которые создаются их поведением. Личный опыт, тяжкие житейские испытания, которые обыкновенно содействуют исправлению натур наиболее испорченных, если они только способны к исправлению, не имеют никакого значения для этих исключительных натур, злополучно рожденных, предназначенных для зла самим рождением, которых ничто не может изменить - ни другие люди, ни само лицо. Особенно резко выраженную форму психического вырождения представляют те состояния, при которых индивидуум, несмотря на доставшиеся ему в удел блага цивилизации и воспитания, остается все-таки лишенным самой высокой человеческой способности, а именно - способности приобрести этические представления о добре, о прекрасном, о религии и т.п., образовывать из них нравственные суждения и понятия и употреблять их в дело как побуждающие или поддерживающие мотивы поступков; мозг, которому чужда эта способность, оказывается уже от рождения низшим по своему развитию, дефектным, функционально дегенеративным. Такое вырождение является или как состояние врожденности - как нравственный идиотизм - или может быть приобретенным в течение жизни и является тогда органическим последствием воздействия на мозг. Так как, однако же, течение представлений с внешней (формальной) их стороны и образование интеллектуальных (чисто отвлеченных) суждений о пользе и вреде совершаются у подобных субъектов почти вполне правильно, то и процессы логического суждения и умозаключения остаются для них возможными. Это обстоятельство маскирует полную органическую невозможность образования здесь нравственных убеждений и этических чувствований и иногда ведет к тому, что такие выродки, при обсуждении их поступков, ставятся на одну доску с людьми безнравственными в обыкновенном смысле слова, а иногда даже с преступниками"*(785).

Такую же характеристику дают другому типу таких выродившихся натур - психопатам. Психопаты, говорит проф. Балинский*(786), это такие индивидуумы, которых все умственные способности представляются в нормальном равновесии; у них сохраняется память и логика, но теряется интерес ко всем высшим задачам жизни, притупляется то чувство, которое у нас тесно связано с понятием об общественном приличии и благе, о долге человечеству, и является грубое эгоистическое направление: для них нет ни семьи, ни друзей, они избегают труда, лгут, фантазируют, действуют нередко смело, импульсивно и становятся опасными. Люди, у которых под влиянием мозгового процесса и различных злоупотреблений целый ряд живых некогда понятий становится мертвой буквой, удерживается в сознании лишь памятью; люди, которые относятся к этим понятиям безразлично, так что последние не могут составить противовес их сильным эгоистическим стремлениям, - больны. Больные эти крайне опасны для общества и не могут быть терпимы в его среде, они втягивают в преступление людей малоразвитых и слабых характером и становятся опасным орудием в руках опытных преступников. В обыкновенных домах умалишенных содержать их трудно; они вредны для других больных и переносят с трудом продолжительное заключение. Им нужна известная доля свободы, всего лучше помещать их под наблюдением опытного врача в более свободных заведениях, устроить правильные гигиенические условия их жизни, подобрать соответствующие для них занятия; тогда больные эти до известной степени поправляются и долгое время могут казаться людьми вполне здоровыми; но раз они выйдут из единственно возможной для них колеи, то жизненная несостоятельность их проявится с полной очевидностью.

Но, не касаясь вопроса о том, какие меры должны быть принимаемы против нравственно помешанных психопатов или нравственных выродков, нельзя не сознаться, что приведенная выше обрисовка этих типов по неопределенности признаков захватывает целую серию наиболее опасных преступников, людей с порочными антисоциальными наклонностями и нравами, преступников - рецидивистов; поэтому понятно, что в интересах общественного порядка и спокойствия к учению о причислении преступников этого типа к невменяемым и, следовательно, уголовно безответственным нужно относиться с возможной осторожностью и осмотрительностью. В этом отношении нельзя не обратить внимания на то, что говорит один из главных защитников учения о нравственном помешательстве, Маудсли: "Порочное действие или преступление само по себе еще не доказывает помешательства; для того чтобы признать нравственное помешательство, необходимо проследить его через целый ряд болезненных симптомов, совершенно так же, как мы определяем поступки здорового человека на основании его побуждений... Если бы меня спросили, - продолжает он, - должны ли люди, страдающие нравственным помешательством, быть во всех случаях изъяты от всякой ответственности за свои поступки, я бы не решился отвечать утвердительно без оговорок. Они, конечно, не способны к нравственной ответственности в полном смысле этого слова; все сознание ответственности проистекает у них только из чувства страха. Но опыт показывает, что этот страх действует на многих благотворно и что даже само наказание оказывает иногда полезное влияние и представляет в некоторых случаях самое полезное лекарство. Подобно тому как человек с болезнью сердца может спокойно работать, хотя не может бегать наперегонки, точно так же человек, не совершенно здоровый умственно, способен сознавать некоторые простые обязанности жизни, хотя не в состоянии выносить серьезных нравственных усилий. Во многих случаях, конечно, не может быть и речи о каком бы то ни было наказании, а во всех случаях вообще было бы, кажется, справедливо признать видоизмененную ответственность, степень которой там, где она существует, должна определяться обстоятельствами каждого случая".

Справедливо замечает А. Меркель, что от душевных болезней должны быть отличаемы проявления злого характера, ненормальности характера, как, например, одностороннее развитие порочных склонностей и свойств; отсутствие сострадания, притупленность чувств не устраняют связи совершенного с духовной личностью учинившего и не устраняют вменения. При этом безразлично, были ли эти свойства характера унаследованы, прирожденны или нет, соединялись или не соединялись они с какими-либо физическими аномалиями или уродствами, так как и эти признаки не устраняют различия между людьми, обладающими минимальными нравственными средствами и ничтожными силами противостояния побуждениям к преступлению, и теми, которые утратили способность распоряжаться средствами противодействия такому влечению благодаря душевным болезням. В силу этого, прибавляет Меркель, и прирожденные преступники или, вернее, преступные натуры не должны быть смешиваемы с умалишенными преступниками*(787).

В нашем праве первые постановления о безответственности душевнобольных встречаются в Новоуказных статьях 1669 г.: "аще бесный убиет, не повинен есть смерти"*(788); затем, Воинский артикул упоминает только об учинении воровства в лишении ума (арт. 195), об учинении самоубийства в беспамятстве, болезни и меланхолии (арт.164) и об оставлении караула по болезни (ст.41). Но все эти постановления были недостаточны. В 1776 г. Сенат по делу капитана Ефимовича, зарезавшего в безумии свою жену (Полное собрание законов, N 14539), полагал, что так как на сии случаи точных законов нет, то за действия таковые отдать его в монастырь, а затем, если в прежнее состояние придет, и тогда какому за такое преступление подлежать будет церковному покаянию и на сколько времени, предоставить разрешению Святейшего Синода; но императрица не утвердила приговор и передала дело в совестный суд, согласно ст.399 Учреждения для управлений губерний 1775 г.*(789) Затем, в 1801 г. (Полное собрание законов, N 19846) губернатору Лопухину по поводу отдачи им под суд умоповрежденного крестьянина за убийство дяди было объяснено, что таковых следует отсылать во врачебную управу для освидетельствования, а оттуда в дом умалишенных, а суду предавать нет основания, ибо на таковых нет ни суда, ни расправы, и чтобы сообразно с этим и впредь так поступать. Эти узаконения вместе с Проектом 1813 г. легли в основание Свода законов 1842 г. и перешли в Уложение 1845 г., которое постановляло, что преступление или проступок, учиненные сумасшедшим, не вменяются в вину, когда нет сомнения, что сумасшедший по состоянию его в то время не мог иметь понятия о противозаконности и о самом свойстве своего деяния, причем слово "сумасшествие" не имело технического значения и могло быть прилагаемо ко всем видам душевных страданий*(790).

Действующее Уложение в ст.39 говорит о болезненном расстройстве душевной деятельности как о причине невменяемости, предполагая, однако, что под это широкое понятие подойдут только такие формы душевных страданий, при которых уничтожается общий критерий вменяемости.

Душевная болезнь, конечно, исключает ответственность только в том случае, когда она существовала в момент учинения деяния; поэтому наличность такого ненормального состояния в каждом отдельном случае должна быть доказана, и притом в порядке, особо установленном законами процессуальными. Сенат по этому поводу высказал (реш. по делу Чернядева, 73/430), что одно предположение или сомнение относительно существования такой болезни не может служить поводом к признанию невменяемости, а в решении по делу Кичеева (реш. 72/574) - что согласно с законом при каждом новом преступлении, совершенном лицом хотя и признанным однажды сумасшедшим, вопрос о невменяемости должен быть возбуждаем вновь, независимо от прежнего освидетельствования сумасшедшего, которое сохраняет полную силу только по отношению к его гражданской правоспособности; поэтому судебное преследование, по мнению Сената, может быть возбуждено и относительно лица, не только признанного официально сумасшедшим, но и находившегося в момент совершения деяния в доме для умалишенных, хотя нельзя не прибавить, что мнение это, опиравшееся на букву ст.95 и 96 Уложения 1845 г., не находит более опоры в действующем законе.

Конечно, и душевная болезнь, появившаяся после учинения преступления, не остается без влияния на участь преступника, но это влияние относится к процессуальному, а не к материальному праву. Так, душевная болезнь обвиняемого или подсудимого останавливает безусловно производство, в какой бы момент процесса она ни обнаружилась: поэтому наступление таковой после объявления приговора, но до вступления его в силу прерывает течение апелляционных и кассационных сроков обжалования. Исполнение приговора о лишении свободы по п.1 ст.959 отлагается для лица, находящегося на свободе, до выздоровления подсудимого, но денежная пеня подлежит, конечно, исполнению.

110. Болезненные состояния организма. Следующую группу причин, устраняющих вменяемость, составляют разнообразные болезни организма, не имеющие характера душевных болезней в тесном смысле, но имеющие несомненное влияние на психическую деятельность. Состояния эти крайне разнообразны, хотя нельзя не прибавить, что их перечень и классификация не имеют существенного значения для юриста, так как для него и в этом случае, так же как и при душевных болезнях, важен только вывод, получаемый при содействии эксперта, о том, повлияло ли это состояние на психическую деятельность: устраняют вменяемость не эти болезни сами по себе, а вызванное ими болезненное расстройство душевной деятельности*(791).

К случаям этого рода, наиболее часто встречающимся в жизни, могут быть относимы:

1. Эпоха полового созревани я, в особенности эпоха появления первых менструаций у девушек, когда вместе с болезненными соматическими явлениями замечаются значительные изменения в ощущениях, настроении, мышлении, в свою очередь вызывающие преступную деятельность. Так, нередко наблюдается в этот период наклонность к поджогам*(792).

2. Беременность, роды и послеродовые состояния*(793). Психиатры свидетельствуют, что хотя и не особенно часто, но несомненно бывают случаи, когда под влиянием беременности происходят психические изменения, имеющие характер психических болезней, и иногда даже самых тяжких их форм. К психическим ненормальностям можно причислить и так называемые похоти беременных, хотя не надо забывать, что весьма нередко в подобных случаях беременностью прикрывается выполнение задуманного преступления, продукт дурных наклонностей, эгоистические расчеты, подражание моде и т. п., когда, следовательно, о невменении не может быть и речи. Еще важнее по влиянию на психическое состояние акт родов и наступающее затем болезненное послеродовое состояние. В особенности играет это состояние большую роль при некоторых преступных деяниях, например при детоубийстве или при неоказании помощи новорожденному. С одной стороны, роды могут вызвать полное ослабление физических и психических сил, в особенности при родах трудных, продолжительных; такой упадок проявляется в парализации способности ощущать и двигаться: память перестает работать, появляются обмороки, неодолимое стремление ко сну, летаргия, глубокая спячка, временное отупение и, как последствие этого, - непринятие мер для сохранения жизни новорожденного. Состояние нервной экзальтации в момент родовых схваток достигает своего апогея в момент родов и доводит нередко роженицу до состояния крайнего раздражения, направленного всего сильнее против источника страданий - рождающегося ребенка. По преимуществу такое возбуждение возможно в тех случаях, когда роды происходят в первый раз, идут быстро, совершаются тайно и без посторонней помощи.

Обыкновенно ненормальное состояние, беспамятство или умоисступление оканчиваются с последним актом родов или после короткого промежутка времени, но иногда оно переходит в длящееся послеродовое психическое расстройство, в особенности когда оно обусловливается специальными болезнями родильниц, каковы, например, родильная и молочная лихорадки.

3. Лихорадочный бред. Лихорадочные болезненные состояния, в особенности у людей нервных, весьма часто сопровождаются галлюцинациями, фантастическим бредом, иногда полным умоисступлением. Такие состояния являются или в период высшего развития болезни под влиянием наступившего повышения температуры и отравления крови болезнетворным началом, или же в период выздоровления под влиянием недостаточного питания мозга, утомления и притупления мозговой деятельности. Особенного внимания заслуживает перемежающаяся лихорадка, при которой иногда лихорадочный пароксизм прямо заменяется бредом с многочисленными галлюцинациями и жестокой тоской. Аналогичные явления могут быть наблюдаемы и при заболевании заразными болезнями - скарлатиной, оспой, рожей и т.п.

4. Нервные заболевания. Нервные болезни, столь часто переходящие в душевную болезнь, имеют особенно важное значение среди причин невменяемости; главную же роль между ними играют эпилепсия, истерия и неврастения. Эпилепсия*(794), как говорит Крафт-Эбинг, в ее влиянии на психическую жизнь больного может отражаться в четырех главных формах: 1) общего и постоянного изменения личности; 2) элементарного психического и чувственного расстройства, предшествующего эпилептическим приступам, имеющего неустойчивый мимолетный характер; 3) скоропреходящего более сложного психического расстройства, наступающего вслед за судорожными приступами или по временам заменяющего их, и 4) приступы вполне развитого помешательства, продолжающиеся по нескольку недель и месяцев. Само собой разумеется, что все эти состояния, как скоро они выразились в расстройстве душевной деятельности, должны влечь за собой устранение вменяемости. При этом нельзя не иметь в виду, что эпилепсия так часто переходит в душевную болезнь или сопровождается ею, что между ними трудно провести какую-либо точную границу, а потому при экспертизе преступных деяний, учиненных эпилептиками, требуется особая внимательность. Истерия*(795). Подобно эпилепсии, психические расстройства очень часто сопровождаются или вызываются истерическим неврозом. Основным признаком истерического характера является неустойчивое равновесие психических отправлений, в особенности аномалии в сфере чувств, внезапные переходы от слез к смеху, капризы, непостоянство в симпатиях и антипатиях. Истерия встречается по преимуществу у женщин и вызывается главным образом страданиями половых органов. Сама по себе женщина, страдающая обыкновенными слабыми проявлениями истерии, способна к вменению, но невменяемость наступает, как скоро истерия переходит в душевную болезнь, острую или хроническую, как, например, нимфомания, резонирующее помешательство и т.п. Неврастения*(796). Общее нервное истощение, нервная слабость, столь часто встречаемая ныне, конечно, может возбуждать вопрос о невменяемости только в случаях особенно тяжких, когда она благодаря злоупотреблению наркотическими веществами или благодаря угнетению навязчивыми идеями переходит в душевную болезнь, всего чаще в меланхолию и т.п.

5. Галлюцинации и иллюзии. При галлюцинациях субъективные чувственные образы возникают помимо всяких соответствующих им явлений реального мира, получают как бы объективное бытие, при иллюзиях же больной делает ложное объяснение действительно существующих явлений. По большей части эти обманы чувств представляются спутниками уже развившихся душевных болезней; но иногда они возникают самостоятельно, вследствие страданий органов восприятия или других ненормальных состояний организма, например чрезмерного физического истощения, умственной усталости; в особенности, например, при суеверных галлюцинациях. Для определения их юридического значения необходимо обращать внимание: во-первых, на их силу, так как очевидно, что существует большое различие, например при галлюцинации зрения - между появлениями несуществующих светлых точек, кругов и возникновением целых образов, картин, сцен; при галлюцинации слуха - между слуховыми обманами в виде неясных звуков, тонов и слышанием слов, фраз, целых речей и т.п.; во-вторых, на отношение сознания к этим ложным представлениям; необходимо различать те случаи, когда их ненормальность сознается самим больным, от тех, когда он утрачивает критерий для их оценки, так что думает, что действительно видит и слышит все это, верит этому и подчиняется влиянию ложных представлений*(797).

Уложение о наказаниях 1845 г. объединяло все эти случаи в ст.96 (по изд. 1885 г.), на основании которой не вменялись в вину преступления и проступки, учиненные больными в точно доказанном припадке умоисступления или беспамятства*(798). В действующем Уложении все эти состояния подходят под понятие болезненного расстройства душевной деятельности.

111. Престарелость*(799). К группе болезненных состояний, исключающих вменяемость, можно причислить и ослабление умственных способностей, происходящее от дряхлости или старости.

Общеизвестен тот факт, что за периодом человеческой возмужалости и зрелости наступает, и иногда без всяких болезненных условий, а вследствие естественного хода органической жизни, эпоха упадка и падения сил как физических, так и психических. Мозг, вследствие расстройства кровообращения и питания, жирового перерождения сердца, подвергается регрессивному перерождению; изменяется мыслительная деятельность, главным образом вследствие ослабления памяти, особенно относительно вновь воспринимаемых впечатлений, а в силу этого круг идей становится ограниченнее, ослабляется возможность всестороннего обсуждения впечатлений и правильной их оценки. Еще более изменений является в характере и наклонностях. Притупленная впечатлительность, ослабление нервной деятельности влекут прекращение участия в горе и радостях современной жизни, а в силу того все заманчивее и радужные становятся картины жизни прошлой, и чем полнее и разнообразнее было прошедшее, тем сильнее контраст и тем нетерпимее, брюзгливее, раздражительнее становится престарелый. К этому бессердечию, жестокости иногда присоединяются и другие проявления падения нравственных сил - похотливость, алчность, а все вместе, соединяясь с прогрессирующим упадком умственных сил, переходит в старческое слабоумие - insania senilis.

Но можно ли какими-либо цифрами определить срок, с которого начинается такое психическое одряхление? И наука, и жизненный опыт отказываются от такого определения, так как такой срок зависит не только от индивидуальных условий организма, но и от среды, к которой он принадлежит. История сохранила нам память о лицах, достигших 80 лет и сохранивших полную ясность ума, отчетливую память, способных руководить трудным делом государственного управления: стоит вспомнить Тьера, Гладстона, Горчакова, Бисмарка; в обыденной жизни мы встречаем, хотя и в виде исключения, лиц престарелых, не утративших способности сочувствовать молодому поколению, жить, хотя и отчасти, одной с ним жизнью. А с другой стороны, мы встречаем субъектов, у которых период одряхления появляется к 40, 50 годам, которые, благодаря преимущественно безумно истраченным молодым силам, эксцессам всякого рода, столь преждевременно оказываются и умственной, и нравственной развалиной.

Очевидно, что установление какого-либо точного предела представляется невозможным, а потому и наше Уложение не упоминает особо о старческом одряхлении, а усматривает в этом состоянии лишь особенную форму болезненного расстройства душевной деятельности.

Кроме того, престарелость даже в тех случаях, когда она не устраняет вменяемости, может влиять на наказуемость. Преступник, убеленный сединами, конечно, не имеет уже права ссылаться в свое оправдание ни на избыток сил, ни на заблуждение неопытности: порывы страстей, выбивающихся по временам наружу даже в самых холодных натурах, замолкают там, где леденящая сила времени изменяет даже свойство физиологических процессов; длинная вереница прожитых годов не позволяет говорить о незнании жизни; поэтому оснований для снисхождения к престарелым нужно искать не в преступном деянии, а в характере большинства наших карательных мер; то, что легко перенесет преступник, обладающий всеми физическими силами, окажется страшно суровым, иногда даже невыносимым для престарелого, а потому справедливость, интересы правосудия требуют для них уменьшения ответственности или даже замены некоторых наказаний.

Так, по нашему Уложению для престарелых, достигших 70 лет, смертная казнь и каторга заменяются поселением, но с последствиями, для каторги установленными*(800). Кроме того, некоторые специальные правила о снисхождении для дряхлых и престарелых указаны в Уставе о ссыльных (ст. 149, 150, 311, 313 и др.)*(801).

Так как в этом случае речь идет о замене наказания, то так же, как и для малолетних, суд должен сначала вычислить с точностью наказание, коему подлежит преступник, а потом это наказание заменить ввиду возраста; но так как в то же время основание замены заключается в тяжести исполнения наказаний, то престарелость влияет на такую замену одинаково, исполнился ли указанный в законе предельный срок в момент учинения преступного деяния или в момент постановления приговора, или даже по отношению, например, к смертной казни в момент исполнения приговора.

112. Опьянение. Последнюю группу составляют ненормальные состояния организма, исключающие вменяемость*(802), и между ними прежде всего опьянение, имеющее особенно важное значение в нашей судебной практике, почему и заслуживающее серьезного внимания*(803), причем здесь необходимо различать болезненные изменения душевной жизни, происходящие от пьянства, - запой, белая горячка и простое опьянение.

Запой (dipsomania ebriosa), или в известное время наступающее неодолимое влечение к спиртным напиткам, является в двух видах: как непрерывно продолжающийся и периодический. При первой форме каждый день запойного является повторением предыдущего: с раннего утра представляется уже полная картина опьянения или тяжкого похмелья, с отсутствием сна, нервным и желудочным расстройством, и так продолжается несколько недель, месяцев, пока смерть или, еще чаще, душевная болезнь или особенно сильное телесное страдание не остановит этого нравственного разложения. Запой периодический представляет приступы, отделенные более или менее правильными промежутками времени. Наступлению запоя предшествует иногда весьма характерный период заболевания: глаза загораются особенным блеском, зрачки расширяются, лицо начинает рдеть, появляется отсутствие аппетита, бессонница, приливы крови к голове, лихорадочное состояние и т. п.; этот период продолжается иногда несколько дней. Затем, когда выпивается первый прием водки, организм начинает успокаиваться, но зато прогрессивно возрастает стремление к вину; это влечение так сильно, что внезапный перерыв или насильственное отнятие водки влекут за собой взрывы бешенства или полное сумасшествие; такое состояние продолжается также определенный срок, смотря по индивидууму, - критические дни. Наконец, наступает перелом и начинается период поправления, отличающийся упадком сил, страшной рвотой, холодным потом, трясением членов, лихорадкой, а в психическом отношении - страхом, боязнью, галлюцинациями, принимающими особые запойные формы - видения жуков, мышей, чертиков и т.п.

Неоднократно повторяясь, периодический запой производит полное и уже постоянное изменение психического и физического организма. Таково состояние запойного вырождения (inhumanitas ebriosa), особенно часто встречающееся в том случае, когда запоем страдает лицо полуобразованное или подвергшееся запойным приступам с ранней молодости; проявляется это вырождение в огрубелости нрава, сварливости, буйстве или, наоборот, в унылости, слабости воли, отуплении; еще чаще запой оканчивается полной душевной болезнью (vesania ebriosa) в ее разнообразных формах: бешенства, меланхолии, белой горячки (delirium tremens), с ее характеристическими признаками - бессонницей, своеобразными галлюцинациями, трясением членов и т.п. Запой, несомненно, составляет болезненное состояние организма, имеет свои самостоятельные клинические признаки. Поэтому если запой сам по себе не может иметь влияния на вменяемость и ответственность, так же как горячка, эпилепсия, то несомненно, что такое влияние должно иметь психическое расстройство, сопровождающее запой: нельзя вменять, в смысле уголовного права, деяния, учиненного под влиянием запойных галлюцинаций или запойного неистовства критических дней.

Переходя к опьянению простому, не имеющему характера болезни, мы должны прежде всего различать его по степени и силе*(804).

Уже незначительный прием алкоголя производит весьма часто заметное влияние на человека, и притом первоначально весьма приятное. Кровь обращается свободнее, жизненные процессы совершаются быстрее, по организму распространяется приятное чувство теплоты. При незатемненном еще сознании психическая деятельность человека получает большее развитие: разгоряченная фантазия усиливает и разнообразит творческую деятельность мысли, человек становится красноречивее, понятливее, быстрее схватывает впечатление. Вместе с этим изменяется и душевное настроение: является откровенность, увлечение; веселое направление ощущений выражается в наклонности к пению, танцам; симпатии проявляются в уверениях в дружбе, в любви, антипатии - в откровенном выражении неуважения, презрения.

Но мало-помалу это возбужденное состояние переходит пределы: впечатлительность получает такую быстроту, что начинает затемнять сознание; устраняется вдумчивость и способность анализировать окружающее; ощущения, настроения, вырвавшись из-под контроля рассудка, становятся необузданными, животные инстинкты, не сдерживаемые разумом, занимают первое место и при малейшем возбуждении делаются исключительными источниками действий. Изменяется и сама физиономия опьяневшего, и вместо человека одухотворенного, вследствие усиленной нервной деятельности, является картина полуживотного: глаза, блестевшие огнем, начинают тускнеть, черты лица опускаются и утрачивают свою осмысленность. Чем далее развивается опьянение, тем рельефнее выступают эти признаки; за вдумчивостью утрачивается способность понимать причинную связь явлений, память изменяет. Отправления органов чувств становятся неправильными: все кружится, наравне с действительными предметами являются субъективные образы, галлюцинации и иллюзии; вкус утрачивается, ухо слышит с трудом, язык перестает повиноваться, пьяный произносит слова с запинкой, отрывочная речь утрачивает свою вразумительность; походка перестает быть твердой, человек постоянно теряет равновесие, иногда лишается всякой способности ходить. Затем еще шаг - и наступает полная бессознательность или тяжелый сон, подобный апоплексическому*(805). Понятно, что этот ход развития опьянения может весьма часто представлять значительные отклонения, в особенности относительно быстроты, с которой развивается это состояние, и степени влияния его на психическую деятельность. Это зависит, во-первых, от организма лица, его возраста, пола; во-вторых, от состояния его организма, предшествовавшего опьянению: так, например, иначе будет развиваться опьянение во время аффекта, при нервных болезнях; в-третьих, от свойства напитка: так, например, проявления опьянения будут различны при опьянении от водки, вина или пива; в-четвертых, от места и времени опьянения, как, например, опьянение в душной атмосфере, в жаркий день.

Во всяком случае, в интересах юридического вменения необходимо различать две степени опьянения-полное и неполное. К опьянению полному нужно отнести не только наступление полной бессознательности и сна, но и ту стадию, когда опьяневший утрачивает способность распознавать зависимость и причинную связь явлений, когда под влиянием ненормального состояния органов чувств сфера его представлений получает субъективную окраску и рассудок утрачивает способность управлять действиями. Такое психическое состояние несомненно устраняет вменяемость. Опьянение неполное будет обнимать все предшествовавшие, первичные стадии; причем вменяемость несомненно существует, и возбужденное состояние обвиняемого может только, смотря по обстоятельствам, влиять на выбор меры ответственности. Установление степени опьянения, и притом именно в момент учинения преступного деяния, может быть, конечно, сделано на основании обстоятельств каждого отдельного дела, хотя в этом отношении может иногда встретиться большое затруднение, когда, например, опьянение прогрессирует и притом без нового принятия спиртных напитков.

Опьянение простое может повторяться весьма часто, человек может напиваться почти каждый день, но опьянение не переходит в запой, т.е. не делается болезненным состоянием организма, хотя, с другой стороны, психиатрия указывает нам, что и простое, но частое злоупотребление алкоголем может повести к психическим расстройствам и вырождению организма*(806), к так называемому хроническому алкоголизму, типическими формами которого являются белая горячка (delirium tremens), алкогольная мания (mania gravis potatorum) и даже паралитическое слабоумие.

При этом, так как опьянение с судебно-медицинской точки зрения является только специальным видом отравления, то указанные выше положения применяются и к другим случаям отравления*(807), производящего психическое расстройство, как, например, к случаям отравления опиумом, гашишем, беленой, хлороформом, морфием, кокаином; они отличаются от обыкновенного опьянения только характером припадков, их силой, степенью и последствиями для организма.

Указанное выше решение вопроса о влиянии опьянения на вменяемость и ответственность основывается исключительно на психопатологических данных; но в теории и в законодательствах встречаются попытки и иного решения этого вопроса преимущественно в связи с условиями возникновения опьянения *(808). С этой точки зрения можно различать следующие виды опьянения: 1) опьянение вынужденное, когда данное лицо напоили против его воли, влили ему в рот стакан водки или заставили выпить посредством обмана, подсунув ему стакан водки вместо воды; 2) опьянение добровольное, но не злонамеренное, когда лицо пришло в состояние опьянения без всякой преступной мысли, в компании, на празднике, а затем в пьяном виде учинило преступное деяние; 3) опьянение неосмотрительное, когда лицо хотя привело себя в состояние опьянения не ради учинения преступного деяния, но, однако, при таких обстоятельствах, когда оно могло или даже должно было предвидеть, что, будучи в пьяном виде, оно совершит преступное деяние, например, зная свою наклонность в пьяном виде к буйству, напилось и произвело побоище; 4) опьянение злонамеренное, учиненное в видах преступления, когда преступник прибег к этому средству для возбуждения решимости действовать, для храбрости; 5) опьянение, устроенное не только с целью совершить преступление, но и с тем, чтобы впоследствии сослаться на это состояние как на причину, оправдывающую преступное деяние.

Но внимательное рассмотрение этого деления приводит к убеждению в его несостоятельности. С одной стороны, учинение преступного деяния лицом, хотя бы насильно напоенным, но не утратившим способности распоряжаться своими действиями, например нанесение побоев опоившему, не может подходить под понятие невменяемого деяния; с другой - и при злонамеренном опьянении, достигшем полного развития, учиненное, по общему правилу, не может быть вменяемо, так как разве в исключительных случаях можно утверждать, что выполненное есть действительно осуществление задуманного, что между ними существует причинное соотношение*(809).

Также и при опьянении неосмотрительном трудно всегда признавать наличность условий, необходимых для ответственности за неосторожность: далеко не всегда человек может с точностью определить ту степень, с которой опьянение становится для него опасным, а, установив таковую, еще реже может удержаться на этой ступени. Если данное лицо знает, что он во хмелю буен, что всякое опьянение сопровождается у него побоищем, разрушением вещей и т.п., то для ответственности этого недостаточно, так как необходима возможность предвидения последствий опьянения от приема определенного количества алкоголя при известных условиях места и времени, состояния его организма, например натощак, с похмелья и т.п. С другой стороны, для ответственности за неосторожность необходима возможность предвидения не преступной деятельности вообще, а определенного преступного деяния, а этого условия не существует при разбираемом типе опьянения.

Большинство новых европейских кодексов не содержит никаких особых постановлений об опьянении, предоставляя решение этого вопроса практике; но ответы на это оказываются весьма различными. Так, французская кассационная практика, находя, что понятие опьянения не подходит под понятие demence *"Безумие (фр.).", не признавала такое состояние ни за fait justificatif, ни за excuse legale *"Оправдательный фактор, обстоятельство, устраняющее или смягчающее вину по закону (фр.).", допуская только, что присяжные и суд могут признать это обстоятельством, уменьшающим вину, или даже, если опьянение в данном случае совершенно лишило обладания умственными способностями, могут отрицательно разрешить сам вопрос о виновности*(810). Германская практика и комментаторы применяют к деяниям, учиненным в состоянии опьянения, общие правила о вменяемости - следовательно, допускают освобождение от ответственности, как скоро пьяный был лишен свободы волеопределяемости. Напротив того, Итальянское уложение специально говорит об опьянении (ст.48). Если опьянение было случайное, то к нему применяются общие правила о вменении; если опьянение было умышленное, то виновный подлежит наказанию безотносительно к тому, вызвало ли оно полную потерю сознания и управления своими поступками (ст.46) или неполную (ст.47); это различие влияет только на меру смягчения ответственности; если притом опьянение было привычное, то наказание лишением свободы отбывается в особых учреждениях; если, наконец, обвиняемый напился с целью учинить преступление или воспользоваться ссылкой на опьянение как обстоятельством, устраняющим ответственность, то наказание применяется к нему без всякого снисхождения. Швейцарский проект (ст.27 и 28) предоставляет суду привычных пьяниц, приговоренных к заключению в тюрьме на срок не свыше 1 года, по выслушании эксперта поместить, независимо от наказания, в заведения для алкоголиков до излечения и во всяком случае на срок не свыше двух лет; туда же могут быть помещаемы признанные невменяемыми вследствие привычного пьянства. Учинившим преступление вследствие чрезмерного злоупотребления спиртными напитками может быть воспрещено посещение трактирных и питейных заведений на срок от 1 до 5 лет.

В нашем праве сменились два взгляда на влияние опьянения: старорусский, высказавшийся в новоуказных статьях к Судебнику и в Уложении Алексея Михайловича, относился к опьянению снисходительно, противополагая, например, умышленное убийство - совершенному пьяным делом, неумышленно*(811), и позднейший, более строгий, нашедший выражение в законодательстве Петра Великого, несмотря на господство в жизни того времени безмерного пьянства. Воинский устав в артикуле 43 говорил: когда кто пьян напьется и в пьянстве своем что злого учинит, тогда тот не токмо чтобы в том извинение получил, но по вине (т.е. по преступлению) вящшею жестокостью наказан имеет быть. А в толкованиях объяснялся и мотив этой суровости: "А особливо, ежели такое дело приключится, которое покаянием одним отпущено быть не может, яко смертное убийство и тому подобное, ибо в таком случае пьянство никого не извиняет, понеже он уже в пьянстве непристойное дело учинил".

В Уставе благочиния 1782 г. было сделано различие между умышленным совершением преступления в пьянстве и неумышленным, а Проект 1813 г. довольствовался (§9) кратким правилом: никакое преступление пьянством не извиняется.

Свод законов, следуя Уставу благочиния, говорил только о простом опьянении и установлял различие между учинением в пьянстве преступления ненамеренного, когда опьянение хотя и не служило к оправданию подсудимого, но влияло на уменьшение наказания, и учинением в пьяном виде намеренного преступления, когда опьянение усиливало ответственность.

Уложение 1845 г. не упоминало о запое, но такое состояние подходило под ст.96 как состояние, производящее умоисступление или беспамятство, тем более что в мнении Медицинского совета 1838 г., на котором основана ст.96, прямо был назван в числе этих болезней запой. Старая наша практика, впрочем, относилась к случаям этого рода весьма сурово и признавала вменяемыми деяния, учиненные под несомненным влиянием запойных галлюцинаций*(812). Напротив того, Кассационный департамент Сената (в особенности решения по делу Виноградова, 68/86, и Федорова, 69/877) признавал, что болезнь, приводящая в умоисступление или беспамятство, происшедшая от пьянства, составляет причину невменяемости, но что так как эта причина заключается не в самом запое, а в его последствиях, то в случае решения такого дела с участием присяжных, им должен быть предложен вопрос не о том, учинено ли деяние в период запоя, а о том, находился ли обвиняемый в момент деяния в болезненном состоянии, от запоя происшедшем.

Относительно простого опьянения Уложение содержало специальное постановление в ст.106, причем закон различал опьянение намеренное и ненамеренное. Под опьянением намеренным закон понимал тот случай, когда виновный привел себя в состояние опьянения именно с намерением совершить преступление. В этом случае всегда назначалась высшая мера, за это преступление назначенная. Закон ничего не говорил при этом о степени опьянения, и Сенат в целом ряде своих решений признал, что такое опьянение само по себе, хотя бы и приведшее в состояние беспамятства, не только не может быть основанием невменяемости, но и не может служить поводом к смягченно наказания. Однако нельзя не прибавить, что текст ст.106 не устранял права присяжных или суда ответить отрицательно на вопрос о виновности, как скоро они находили, что виновный в момент учинения преступного деяния не обладал сознанием; равным образом этот текст не исключал и применения ст.828 Устава уголовного судопроизводства, как скоро присяжные признавали подсудимого заслуживающим снисхождения, хотя бы основой снисхождения было именно учинение преступного деяния в пьяном виде. Сам принцип обязательного увеличения наказания за намеренное опьянение, который принимала ст.106, вызывал сильные сомнения. В самом деле, если взять двух преступников, из которых один выполнил задуманное преступление совершенно спокойно, без всяких колебаний, а другой, для того чтобы решиться на преступление, должен был искусственно подогреть себя, то трудно сказать, который из них представляется более опасным для общества.

Относительно опьянения ненамеренного закон говорил только, что мера наказания назначается по другим сопровождавшим преступление обстоятельствам; редакторы Уложения полагали даже наказывать деяния, в таком состоянии учиненные, как неосторожные; но затем это предположение было отвергнуто. Закон требовал определения ответственности по другим обстоятельствам дела, очевидно, не исключая и тех обстоятельств, которые созданы самим актом опьянения. Если мы представим себе, что пьяный по ошибке убил или побил одно лицо вместо другого, то к нему должны быть применены общие правила об ошибке в объекте, хотя бы причиной такой ошибки было именно опьянение; человек, не предвидевший преступных последствий своего деяния благодаря тому, что был в то время пьян, должен все-таки отвечать за неосторожное, а не за умышленное преступление. Наконец, если подсудимый в момент учинения деяния находился в ненормальном психическом состоянии, если его органы чувств функционировали неправильно, рисуя перед ним фантастические образы, его мышление утратило способность комбинировать представления, его действия оказались вовсе неподчиненными рассудку, то можно ли его было, тем не менее, признавать вменяемым и ответственным, как скоро оказалось, что все эти аномалии вызваны опьянением? Следовательно, согласно ч.2 ст.106, суд, определяя существо, свойства и наказуемость совершившегося правонарушения, должен принять в расчет все обстоятельства, его сопровождавшие, а в том числе и те патологические изменения организма, которые произошли от опьянения; но сам факт опьянения, по мысли закона, не мог ни усилить наказания, ни уменьшить его.

Но в Особенной части Уложение неоднократно отступало от своей системы и признавало опьянение обстоятельством, смягчающим ответственность, и притом не только в степени, но даже в виде и роде наказания. Такое начало проводилось в постановлениях о религиозных преступлениях, при заочных оскорблениях императора и членов царствующего дома, при преступлениях против порядка управления.

Устав о наказаниях вовсе не упоминал об опьянении; но, по общему характеру Устава, мировые судьи должны в этих случаях руководствоваться Уложением; точно так же и в "Журнале Государственного Совета" по рассмотрению Устава было выражено, что опьянение само по себе не должно служить основанием для уничтожения вменения.

Также не упоминает об опьянении Воинский уголовный устав, так что военные суды в этом отношении должны руководствоваться Уложением.

Действующее Уголовное уложение вовсе не упоминает об опьянении, предполагая применение и в этих случаях общих правил о вменяемости... По этому поводу в объяснительной записке указано: "Как ни прискорбно наблюдать увеличивающееся пьянство в народе, как ни опасны его последствия для общества, но все эти соображения, сами по себе взятые, не могут изменить существа и условий уголовной ответственности. Если лицо находилось в бессознательном состоянии, не могло сознавать совершаемого и руководить собой, то оно не может и отвечать за свой поступок, все равно, произошло ли это состояние от горячки, тифа, захлороформирования или было следствием опьянения, предполагая, что опьянение достигло такой высокой степени развития уже в момент совершения проступка, а не после оного, так как, разумеется, явившийся на место преступления, например на место кражи, трезвым или полупьяным, но опьяневший во время совершения кражи или по ее окончании, не может уже ссылаться в свое оправдание на опьянение. Если виновный привел себя в состояние опьянения с преступной целью, ради выполнения преступного деяния, которое затем и совершил, то естественно предположить, что его ссылка на опьянение неосновательна, что цельность сознания не была нарушена в период опьянения; но если бы тем не менее оказалось, что он действительно был в момент учинения деяния в бессознательном от опьянения виде, то совпадение умысла, возникшего в трезвом состоянии, с деянием, выполненным в состоянии бессознательном, может быть только случайным, и вменение учиненного в вину не должно иметь места". При этом опьянение полное будет подводиться под понятие бессознательного состояния, а запой или психические болезни, от пьянства происходящие, - под понятие болезненного расстройства душевной деятельности.

Голод. Подобно опьянению, и голод, в высшей своей степени, производит не только упадок сил физических, сопровождающийся бессилием, обмороками, но отражается и на психической деятельности, выражаясь в галлюцинациях, бреде и иногда доводя до полного помешательства. Очевидно, что преступное деяние, учиненное в подобном состоянии, не может быть вменяемо. Причем это влияние голода должно быть отличаемо от понятия голодной нужды как причины, устраняющей преступность содеянного; последний случай подходит под понятие крайней необходимости.

113. Аффекты*(813). Вопрос о влиянии и значении аффектов в уголовном праве представляется весьма спорным как со стороны теоретической, так и практической.

Преступление есть продукт не только одних внешних обстоятельств, но и характера, темперамента человека, результат отсутствия в нем привычек к правомерной жизни; борьба с этими внутренними элементами преступления составляет один из моментов наказания. Там, где ненормальность психической деятельности была продуктом болезненных страданий организма, наказание заменяется лечением, надзором, роль тюрьмы исполняет больница, убежище. Но допустима ли безнаказанность деяний, учиненных в аффекте, в порыве страсти? Не придется ли тогда открыть свободный путь всякой необузданности, животным инстинктам, возможно ли будет охранять государство, общественный порядок и спокойствие?

Но есть и другая сторона вопроса. Эти внезапные, порывистые возбуждения организма сопровождаются целым рядом соматических и психических изменений. Кровь приливает к сердцу: лицо бледнеет, волосы поднимаются дыбом; или, наоборот, кровь отливает от полости сердца и переполняет артериальную систему: щеки горят, глаза сверкают и искрятся. Подобно тому изменяется и психическая жизнь: действующий под влиянием аффекта охватывается всецело одной идеей, желанием, теряет всякую возможность оценки побуждений, возможность борьбы и выбора, иногда даже само восприятие впечатлений благодаря аффекту получает фантастический характер, настроение проявляет все признаки бешенства; или же, наоборот, жизнь психическая притупляется, настроение принимает характер унылый, в умственной сфере наступает бессознательность. Очевидно, что при таких условиях вменяемость и ответственность существовать не могут. Поэтому необходимо принять такое начало, что если обыкновенные, так сказать, физиологические аффекты не устраняют вменяемости, а могут только влиять на меру ответственности, то аффекты, переходящие грань обычного нервного возбуждения и получающие характер патологический*(814), устраняют вменяемость, как и преходящее безумие.

Степень влияния аффектов может зависеть от разнообразных причин, помимо их силы и энергии. Таково различие аффектов по их содержанию: возбуждающие - радость, удовольствие; притупляющие - горе, тоска; смешанные - гнев, месть, злоба, зависть, ревность, страх, ужас; по их направлению - вызванные стремлением доставить себе удовольствие и обусловленные желанием отвратить какое-либо зло; по причине, их вызвавшей, - беспричинные и вызванные, особенно вызванные действиями того, над кем они разразились: аффект страха, вызванный противозаконным нападением на личность, аффект гнева у страстной, легко воспламеняющейся особы, вызванный незаслуженными оскорблениями; по их течению - развивающиеся быстро и быстро достигающие высшего предела и аффекты, медленно охватывающие человека.

Уложение 1845 г. ничего не говорило об аффектах патологических, относительно же влияния аффекта физиологического на степень ответственности содержались особые постановления в п.5 ст.134 Уложения и в п.2 ст.13 Устава о наказаниях. В обоих этих случаях закон указывал как на условие смягчения ответственности только на одну группу аффектов - на сильное раздражение, и притом по Уложению - если этот аффект был вызван обидами, оскорблениями или иными поступками лица, которому виновный сделал или покусился сделать зло, а по Уставу о наказаниях - если аффект произошел не от вины самого подсудимого*(815). Более значения придавала аффектам Особенная часть Уложения в большинстве личных преступлений, например при убийстве, при детоубийстве, при оставлении без помощи.

По действующему Уложению патологические аффекты подходят под общее понятие причин, устраняющих сознательность, а оценка влияния аффектов физиологических предоставлена вполне усмотрению судьи сообразно с обстоятельствами отдельного случая.

Сонные состояния. Наконец, к этой же группе нужно отнести сонные состояния в их различных формах (dormiens furioso aequiparatur *"Безумие в сонном состоянии приравнивается к безумию (лат.).")*(816).

Психическая жизнь не прекращается вполне во время сна, а получает только особую форму, иногда ярко отражающуюся в разных фантастических картинах - сновидениях, возникающих частью под влиянием впечатлений, производимых предметами внешнего мира и во время сна на наши органы чувств, частью под влиянием процессов, совершающихся в организме. Представления, вызываемые подобными впечатлениями, не подлежащими контролю рассудка, проверке действительностью, получают большей частью несообразную окраску, являются фантастическими образами. С другой стороны, состояние сна не уничтожает психических влияний на мышцы движения, а иногда сохраняет его в полном объеме. Под влиянием сильных ощущений, испытанных в течение дня, под влиянием лихорадочного состояния, температуры комнаты, раздражения нервной системы и т.п. начинаются приливы крови к голове, вызывающие тяжелые, давящие сновидения, сопровождающиеся стоном, криком, вскакиванием, бросанием предметов, хождением по комнате и т.д. и приводящие иногда сонного к страшным кровавым злодеяниям, которые, конечно, не могут быть вменяемы учинившему их. То же нужно сказать и о том переходном состоянии от сна к бодрствованию, которое мы называем просонками*(817). "Иногда оно бывает внезапное; у проснувшегося, - говорит Крафт-Эбинг, - как будто повязка спадает с глаз и ему вдруг делается ясно, что он спал или бредил; но чаще сознание наступает медленно, и только мало-помалу просоночные грезы бледнеют перед выступающими на первый план образами ясного сознания, так что просыпающийся только путем трудного и тягостного процесса самоуяснения, путем борьбы между фантастическим и реальным мирами представлений доходит до сознания действительности". Эта пестрая смесь объективного и субъективного, являясь мотивом действия, часто приводит к нарушениям закона. Влияние просонок зависит от темперамента, нервозности, возраста, физиологического состояния, от глубины сна, от времени пробуждения; в особенности часто такое состояние в молодом возрасте и в первые часы сна. Сам же вопрос о существовании просонок и о влиянии их на вменение разрешается по обстоятельствам отдельного случая.

К этой же группе относятся деяния, совершенные в состоянии сомнамбулизма (лунатизм, сонноходство, im somno ambulare), нервной болезни, встречающейся в юности, в особенности в эпоху развития половой зрелости. Состояние ночного блуждания, по замечанию Крафт-Эбинга, характеризуется тем, что при полной потере самосознания, вследствие самопочинной деятельности мозга, воспроизводятся как бы во сне представления и чувственные картины, переход которых в движение нисколько не затруднен, так что вполне возможно соответствующее цели и сообразное с сонными представлениями движение. О прожитом в таком сне и, конечно, о всех реальных событиях, совершавшихся во время такого сна, по пробуждении не сохраняется никаких воспоминаний, или же действительные события представляются лунатику виденными во сне. Действия, совершенные в припадке лунатизма, очевидно, сами по себе не могут вызвать уголовной ответственности.

Наконец, к этой же группе должны быть отнесены случаи учинения преступных деяний в состоянии искусственного гипнотического сна, случаи, получающие ныне все более и более практического значения и с точки зрения уголовного права*(818).

Коренясь в науке таинственного (scientia occulta) средних веков, гипнотизм имел своим ближайшим предшественником теорию магнетизма*(819), получившую громкую известность еще в XVI веке в лице великого чароведца Теофраста Парацельса (1529), представителя идеи звездного магнетизма, а затем в XVIII веке в месмеризме, или учении о животном магнетизме, приложенном широко к лечению больных Месмером, прогремевшем в начале второй половины XVIII века в Париже. Эта доктрина магнетического усыпления и исцеления больных была построена на предположении об истечении врачующей магнитной неосязаемой и незримой жидкости (fluide magnetique) к больному непосредственно от обладающего таинственной силой магнетизера или от лиц и вещей (boquet magnetique Месмера), которым он предварительно сообщал таковую. Но учение о передаче целительной силы продержалось, особенно в смысле научной теории, недолго. На смену ей еще в начале XIX века явилось учение аббата Фариа (de la cause du someil lucide 1819 г., родом португальца, но жившего в Париже) - учение, признававшее, что причина усыпления и его последствий заключается в мозговых функциях самого усыпляемого, почему это усыпление и может быть названо искусственным сном - гипнозом, что гипнотизер только возбуждает такие функции своим приказанием, воздействием. В 40-х годах это учение было воскрешено в Англии под именем бредизма (по имени манчестерского хирурга Braid, 1841), объяснявшего явления гипнотизма влиянием усыпляющего на нервную систему усыпляемого. Теория Бреда и послужила основанием современного учения о гипнотизме, получившего, благодаря работам Mesnet и Liebault (в 1866 г.) и целого ряда последующих, преимущественно французских ученых, большое значение и в медицине, и в правоведении. Еще в 70-х годах на теорию гипнотизма смотрели так же, как и на ее предшественников, как на science occulte, и юристы, в частности криминалисты, ни в учебниках, ни в монографиях о вменяемости о гипнозе даже не упоминали. Но в восьмидесятых годах положение изменилось. Знаменитый Шарко принял гипнотизм под свою защиту, и его Сальпетриер сделался рассадником парижской школы (Жиль де Турет, Рише, Бруардель, Дельбеф, Крок). Она рассматривала гипнотический сон как вид невроза, развивающегося только у истерических больных и проявляющегося в трех различных стадиях: каталепсии, летаргии и сомнамбулизма, из которых каждый может возникать или примитивно, или в последовательном развитии, причем эта школа оспаривала возможность терапевтического лечения гипнозом и допускала возможность вовлечения в преступление путем гипнотического внушения лишь для некоторых, особенно податливых, автоматически усыпляемых субъектов.

В отличие от парижской школы, в 1884 г. Бернгейм выступил в защиту воззрений Liebault, основателя школы в Нанси, которая, не признавая в гипнотических явлениях невроза, допускала проявление гипнотического сна и у людей здоровых, считая его исключительным продуктом внушения и широко пользуясь им в интересах лечения. Сами виды гипнотического сна, установленные Шарко, эта школа признавала возникающими не самостоятельно, в силу условий гипнотизируемого, а исключительно по воле внушающего, почему и придавала им небольшое значение. Эти оба воззрения послужили отправной точкой нынешней огромной литературе вопрос, а затем, благодаря трудам Льежуа (Liegeois, 1884) во Франции, Лилиенталя (1887 в L. Z.) в Германии, Фореля (1889 в L. Z.) в Швейцарии, получили и право гражданства в области уголовного права*(821).

Прежде всего, представляется несомненной возможность искусственного усыпления: при этом с точки зрения юридической безразлично, существует ли такая возможность только для лиц, болезненно к тому предрасположенных, - неврастеников, истеричных, эпилептичных и т.п., как учит парижская школа, или же, как доказывает школа Нанси, возможно усыпление и лиц здоровых*(822), так как для юристов важна не возможность усыпления, а действительно наступившее усыпление и его последствия. Равным образом, для юристов по той же причине, в сущности, безразлично, достигается ли такое усыпление путем внушения, приказания, прямо обращенного к усыпляемым, или же попутного, подразумеваемого (suggestion inconsciente) внушения, достигаемого жестами, положением рук или даже словами, присутствием (школа Нанси), или же усыпление достигается сосредоточением внимания объекта путем психического усвоения идеи о необходимости уснуть, или физического, фиксацией зрения на предмет, находящийся перед глазами, в особенности блестящий (например ритмически вращающееся зеркало), или тоническими эффектами, однообразными усыпляющими звуками, или же зрительными и слуховыми воздействиями вместе; безразлично, наконец, возникает ли этот сон при содействии другого лица или же только действиями самого усыпленного (самовнушение). Этот искусственно вызванный сон получает в уголовном праве сам по себе троякое значение. Во-первых, по отношению к ответственности лиц, производящих гипнотическое усыпление; при этом такая ответственность может определяться за само употребление гипнотизма и в особенности за публичные опыты этого рода, как вредно действующие на присутствующих*(823), или же за последствия его, как скоро они оказались вредны для усыпленного, в особенности при злоупотреблении гипнотизированием отдельного субъекта, могущим вызвать нервное расстройство и даже психическую болезнь. В этих случаях к виновному могут быть, конечно, применимы общие постановления об умышленном или неосторожном причинении телесных повреждений*(824). Во-вторых, по отношению к ответственности за учинение преступного деяния над приведенным в такое бессознательное состояние, когда усыпленный является непосредственным объектом преступления, как, например, учинения над ним изнасилования, кражи, лишения свободы и т.п.*(825) К этой же категории нужно отнести и те случаи, когда нарушение закона заключалось в самом нахождении данного лица в состоянии сна: усыпление караульного, стражи, стрелочника, лица, долженствующего явиться в данное время свидетелем, и т.п. Ответственность в этих случаях определяется по тем же правилам, как и ответственность за всякое иное приведение в бессознательное состояние посредством усыпляющих или наркотических веществ, а в соответствующих случаях и за принуждение. В-третьих, по отношению к самому усыпленному, приведшему себя самоусыплением или через третье лицо в состояние сна и тем учинившему нарушение закона*(826). Эти случаи подходят под изложенное далее учение об actiones liberae in causa *"Приведение себя в состояние недееспособности (лат.).", и стрелочник, загипнотизировавший себя и не переведший вовремя стрелки, будет отвечать так же, как и принявший достаточную дозу морфия или опиума или напившийся пьяным до бесчувствия.

Но несравненно важнее вопрос об ответственности за то, что учинено загипнотизированным под влиянием гипноза, гипнотического внушения в тесном смысле. Опыт показывает нам, что гипнотизер - владыка над психической и физической личностью усыпленного, будет ли это усыпление каталепсией, летаргией, а в особенности состоянием сомнамбулизма, так как, по справедливому замечанию Фореля, сомнамбул так же не способен к сопротивлению воле гипнотизера, как и находящийся в летаргии; загипнотизированный усваивает галлюцинации и иллюзии, ему внушаемые, он видит, слышит, обоняет, осязает, смакует то, о чем говорит ему гипнотизер, он по воле гипнотизера переносится из тропических стран в вечные льды севера, подымается на горные вершины и спускается в океан, встречается с дикими зверями, отвращает опасности; он ощущает по его приказанию холод и жар, голод и насыщение, боль и облегчение, страдание и удовольствие; он может отрешиться от своей личности, воплотиться в то, во что ему приказывают, по предложенным или навязанным ему посылкам он делает выводы, заключения, суждения. Мало того, он действует по подсказанному или приказанному, и притом не только во время искусственного сна, но и по пробуждении, даже через известный промежуток, на расстоянии (suggestion б l'echeance) не только дней, месяцев, но даже года (Крок); гипноз проявляет влияние, когда загипнотизированный, по-видимому, пользовался полнотой своих психических сил, он, тем не менее, может действовать роковым образом под влиянием привитых ему во время сна мыслей и идей. При этом, как ни важно, с точки зрения общественной безопасности, различие, существующее во взглядах парижской и нансийской школ на силу и степень подчиненности усыпленного воле гипнотизера*(827), но и это различие не существенно для юриста по отношению к вменению содеянного. Признаем ли мы, вместе со школою Нанси, безусловную подчиненность загипнотизированного, его автоматичность, возможность заставить его совершить всякое действие, как бы ни нарушало оно его воззрения на требования нравственности, религии и закона, как бы ни противоречило оно его личным занятиям и вкусам, привычкам, убеждениям и т.п.; или же вместе с последователями Шарко признаем и у большинства усыпленных возможность противодействия, борьбы и даже и неподчинения внушениям, как скоро таковые идут вразрез с их нравственной личностью*(828), - повторяю, это различие не изменит условий уголовной вменяемости и ответственности загипнотизированного, так как вопрос идет не о том, согласно или не согласно учиненное с характером или убеждениями данного субъекта, а лишь о том, подлежит ли он ответственности за учиненное. Пока карательная деятельность государства имеет своим объектом не преступность, не преступные идеи, склонности, пожелания, а виновные деяния, указываемое соотношение не может иметь решающего значения. Может ли отвечать в уголовном порядке мясник, который вследствие внушения зарезал соседскую корову, или хирург, под влиянием гипноза ампутировавший кому-нибудь здоровую руку? Отвечает ли учинивший кражу под несомненным влиянием гипноза, если он неоднократно судился за таковые или даже во время загипнотизирования отсиживал в тюрьме наказание за таковую? Может ли гипнотизер по своему усмотрению посадить в тюрьму или сослать на каторгу всякого рецидивиста, заставив его проделать то, за что он был уже судим? Хотя бы вместе с парижской школой мы и признавали, что эти лица потому только подчинились внушению, что оно соответствовало усвоенным ими привычкам, их наклонностям, нравственному складу, я полагаю, что нет, если только действительно доказано, что это лицо действовало под влиянием гипнотического внушения, так как очевидно, что и подобные деяния должны быть рассматриваемы как учиненные во временном потемнении психической деятельности, во временно бессознательном состоянии и, следовательно, должны быть признаваемы невменяемыми*(829). Конечно, в этих случаях отвечает загипнотизировавший за умысел или неосторожность, смотря по условиям его действия, так же как отвечал бы он за преступление, учиненное по его внушению сумасшедшим, ребенком, приведенным в состояние полного опьянения. Конечно, можно представить себе такие случаи, когда преступное внушение сделано по инициативе самого загипнотизированного, для того чтобы создать преступную решимость, создать ссылку на невменяемость, но тогда, если это будет установлено, к такому лицу будут опять-таки применены положения об actiones liberae in causa *"В пользу независимых действий (лат.).".

Наше действующее Уложение не содержит никаких особых постановлений ни о сонных состояниях, ни о гипнотическом сне, но очевидно, что все случаи этого рода могут быть подводимы под понятие "состояния бессознательности"*(830).

114. Окончив обзор состояний, исключающих вменяемость, я в заключение остановлюсь на некоторых общих вопросах, относящихся ко всем этим состояниям.

Первый вопрос: устраняют ли эти состояния вменяемость при всех преступных деяниях, независимо от их тяжести? В этом отношении все современные кодексы дают безусловно утвердительный ответ. Идиот, умалишенный и т.д. одинаково не отвечают за убийство, за кражу, за нарушение полицейского предписания, по крайней мере, одинаково не отвечают в порядке уголовного суда.

Так, по нашему действующему праву постановления ст.39 относятся не только безусловно ко всем преступным деяниям, в нем предусмотренным, но и к деяниям, указанным в специальных уставах акцизных и др.

Из этого общего правила существуют исключения лишь по отношению к некоторым отдельным преступным деяниям, при которых ссылка виновного на то, что он находился в состоянии невменяемости, не всегда освобождает от ответственности.

1) Прежде всего к этой группе относится воспрещенное под страхом наказания приведение себя в состояние, устраняющее вменяемость. Очевидно, что такие запреты могут иметь место только относительно таких состояний, воспроизведение которых зависит от самого лица: несомненно, что современное право не может допустить наказуемости душевнобольных и идиотов за то, что они находятся в таком ненормальном состоянии; в современных законодательствах к таким состояниям относится только одно опьянение. Как говорил еще Воинский артикул Петра Великого, "пьянство никого не извиняет, понеже он в пьянстве уже непристойное дело учинил". При этом наказуемость может быть двоякая. Во-первых, наказывается пьянство само по себе, когда оно повторяется неоднократно или когда его последствием является разорение семейства, необходимость пьяницы прибегать к общественной благотворительности. Так, Сельско-судебный устав повторяет еще и ныне постановления Устава благочиния о наказуемости тех, кто злообычен в пьянстве или более времени в году бывает пьян, чем трезв; по Закону 12 июня 1889 г. волостными судами ведаются мотовство и пьянство, если пороки эти влекут за собой расстройство хозяйства, за что виновные подвергаются или аресту от 7 до 15 дней, или телесному наказанию (для лиц, не изъятых от такового) до 20 ударов, или, в особенно важных случаях, аресту и наказанию розгами; наконец, сюда же нужно отнести постановления о наказуемости за пьянство военнослужащих. Во-вторых, когда состояние опьянения входит как необходимый элемент в состав какого-либо преступного деяния: так, ст.254 подвергает ответственности за появление в публичном месте пьяным до беспамятства или в безобразном от опьянения виде. Очевидно, что в подобных случаях лицо не может ссылаться в свое оправдание на состояние полного опьянения, так как оно и наказывается именно за то, что было пьяно, хотя этим, разумеется, не исключается ссылка на другие причины, уничтожающие вменяемость или вменение, например на принуждение.

2) Сюда же относятся так называемые actiones liberae in causa*(831), т. е. поставление себя в состояние недееспособности или ввиду осуществления в этом состоянии какого-нибудь преступного деяния, или при таких обстоятельствах, когда виновный мог и должен был предвидеть, что в таком состоянии он может учинить что-либо преступное или не исполнить требования закона: вызванный в суд свидетелем, зная, что через полчаса ему надо явиться в суд, ложится спать, не приняв никаких мер, чтобы его вовремя разбудили, и просыпает время явки; стрелочник перед проходом поезда сознательно напивается пьян, не передвигает стрелку, и поезд сходит с рельсов*(832).

Очевидно, что эти случаи относятся также только к таким условиям, устраняющим вменяемость, возникновение или невозникновение которых в данное время может зависеть от воли деятеля: таковы именно состояния опьянения и сна.

Далее, необходимо, чтобы это лицо привело себя в состояние невменяемости добровольно; всякая ответственность исчезает, как скоро будет доказано, что виновного насильственно привели в состояние опьянения или что ему дали усыпительного. Но, с другой стороны, для ответственности безразлично, привело ли себя в такое состояние лицо само или воспользовалось для этого другим лицом заведомо или незаведомо для сего последнего; таким образом, безразлично, выпил ли обвиняемый стакан водки сам или попросил, чтобы ему поднесли другие, было ли самоусыпление или усыпление при помощи специалиста.

Ответственность в этих случаях может быть или как за умышленное деяние, если, приводя себя в состояние невменяемости, виновный желал, чтобы через это произошло известное преступное деяние, или, по крайней мере, безразлично относился к тому, что подобное деяние произойдет вследствие его бессознательности; или же как за неосторожное деяние, как скоро виновный мог или должен был предвидеть, что от его бессознательности произойдет нарушение закона, хотя этого и не предвидел или думал предотвратить таковое.

Такая ответственность возможна главным образом при преступном упущении, при неисполнении возложенных на виновного обязанностей, причем в тех случаях, где закон наказывает одинаково умысел и неосторожность, это приравнение будет распространено и на разбираемые случаи. Объективным основанием ответственности будет факт неисполнения закона; субъективным - сознаваемое и волимое поставление себя в невозможность исполнить требование закона или же небрежное отношение к исполнению или неисполнению того, что он должен был учинить.

Но ответственность может быть и при преступном содеянии, как скоро с объективной стороны лицо, находящееся в бессознательном состоянии, именно в силу этого своего положения сделалось причиной вреда или опасности для какого-либо правоохраненного интереса, и когда с субъективной стороны это причинение было продуктом умысла или неосторожности обвиняемого. При этих условиях пьяный или спящий, причиняющий вред, как инертное тело, как предмет внешней природы, является, как и последний, орудием преступной воли; все различие состоит только в том, что здесь орудием человека является он сам, обращенный как бы в неодухотворенный предмет*(833). Отсюда понятно, что далеко не всякое преступное деяние, учиненное в полном опьянении или сне, может быть подводимо под разбираемое понятие, а только такое, для которого бессознательность деятеля была выбрана как средство деятельности. Только при этом условии мы можем вменить деятелю не голый умысел, а виновную причинность по отношению к преступному деянию, проявившуюся еще в то время, когда он находился в состоянии вменяемости. Виновный был причиной своего бессознательного состояния, и это состояние вызвало преступное деяние; такое причинное отношение совершенно аналогично с действием лица, бросившего с горы камень, который, скатившись, убил человека, аналогично с действием дееспособного, направившего сумасшедшего на убийство: действующий стал причиной причины, a causa cauasae est causa causati *"Причина причин есть первопричина (лат.).". Всего чаще такие условия могут наступить при неисполнении специальной обязанности, причинившем вред: опьянение сторожа, кондуктора или машиниста на железной дороге, кучера в экипаже и т.п., а иногда эти условия могут встретиться и при общих преступных деяниях: женщина, зная, что она спит крайне беспокойно, кладет возле себя новорожденного ребенка, предполагая и надеясь во сне задушить его, и ее предположение действительно сбывается*(834).

Против такого решения вопроса делают обыкновенно два возражения: с одной стороны, говорят, что таким образом мы делаем виновным и ответственным лицо, которое в момент преступного деяния находилось в состоянии невменяемости; но это замечание заключает в себе очевидное недоразумение. Вменяемость есть субъективный момент состава преступного деяния; поэтому его бытие должно существовать не всегда в тот момент, когда объективно совершается событие, а в тот, когда в событие вкладывается виновный, становясь причиной нарушения или неисполнения правовой нормы; если преступник устроил машину с часовым приводом, которая через 12 часов должна произвести взрыв, то он отвечает за последствия взрыва, хотя бы в сам момент взрыва он спал непробудным сном; лицо дееспособное приготовило отраву - оно отвечает за отравление, хотя бы жертва выпила эту отраву через два дня, в то время, когда отравитель находился в припадке эпилепсии, временного душевного расстройства.

Далее, возражают, что при таком решении само объективное вменение преступного деяния становится гадательным, шатким. Может ли кто-либо, напиваясь, с точностью определить силу опьянения, время отрезвления и всего более ту деятельность, которую придется исполнять в бессознательном состоянии? Но, как мы увидим далее, для объективного вменения вовсе не требуется, чтобы вменяемый результат был неизбежный или вероятный; возможно вменение и результатов случайных: человек, на сравнительно далеком расстоянии стреляющий, не целясь, с разбега, в другого и, тем не менее, убивший его наповал, отвечает за лишение жизни. С другой стороны, при actiones liberae in causa *"В пользу независимых действий (лат.)." расчет на наступление преступных последствий может быть вполне вероятный: человек, который ложится спать за полчаса до явки в суд, с большой вероятностью может ожидать, что он не явится вовремя; сторож, который за несколько минут до прохода поезда напивается пьян, с достоверностью может предсказать, что он не переведет стрелки, и т.п. В особенности степень этой достоверности безразлична там, где человек хотел нарушить свою обязанность умышленно; там же, где речь идет о вменении причиненного вреда в неосторожную вину, степень вероятности наступления преступного результата должна быть принята в расчет по общим правилам вменения неосторожности.

При этом нельзя не прибавить, что такое решение этого вопроса вполне возможно и по тем законодательствам, которые не содержат никаких особых по этому вопросу постановлений*(835), так как это решение вытекает из общего учения о составе и элементах преступных деяний.

115. Не менее серьезным представляется вопрос о мерах, которые государство может и должно принимать против лиц, учинивших преступное деяние в состоянии невменяемости, так как, освобождая их от наказания, государство не может, однако, допустить, чтобы, оставаясь на свободе, они грозили злом и бедой окружающим, и чем более растет число психически больных преступников, тем важнее становится этот вопрос: признание субъекта нравственно помешанным, нравственным выродком, психопатом не может дать этому лицу патента на совершение краж, изнасилований, убийств. Там, где причины невменяемости излечимы, устранимы, конечно, такой мерой должна быть отдача в больницы для душевнобольных; там, где эти состояния оказываются неизлечимыми пороками организма, больные должны быть помещаемы в убежища, достаточно предохраняющие от них общество, или должны быть отдаваемы под надежную частную охрану.

Из западноевропейских законодательств французское не содержит никаких специальных постановлений по этому предмету, но французские криминалисты признают это существенным пробелом (Garraud), и проект Французского уголовного уложения допускает (ст.55) такое помещение в случае учинения подсудимым преступления; также умалчивают об этом Кодексы германский и венгерский; Кодекс голландский (ст.37) дает право суду подсудимого, признанного невменяемым, поместить на испытание в больницу, но на срок не свыше 1 года; по Кодексу итальянскому (ст.46) судья уполномочен в этих случаях передать такое лицо компетентным властям, которые поступают согласно Закону 1889 г. Наиболее своеобразны, но совершенно несостоятельны постановления Швейцарского уложения, которое в §13 постановляет: если общественная безопасность требует содержания (Verwahrung), не обладающего вменяемостью или обладающего вменяемостью уменьшенной (verminderte Zurechnugsfahigkeit) в больницах или домах призрения, то суд делает о том распоряжение, от него же зависит и освобождение из заведения по миновании в том надобности. Если же такого помещения требуют интересы самого подсудимого, то для лечения и присмотра (seiner Behandlung oder Versorgung) за ним в таких заведениях суд передает его административным учреждениям. Если признанный учинившим деяние в состоянии неполной вменяемости был приговорен к лишению свободы и срок его не истек ко времени освобождения из больницы, то он отбывает оставшуюся часть наказания. Таким образом, положение признанных обладающими неполной вменяемостью весьма грустное. Они признаются и преступниками, и больными; их и наказывают, и лечат.

Уложение 1845 г. содержало по этому предмету крайне разнообразные постановления*(836). Так, безумные и сумасшедшие (ст.95) в случае учинения ими смертоубийства или покушения на жизнь другого или свою собственную, или посягнувшие на зажигательство заключались в дом умалишенных, и притом даже в том случае, когда бы их родители или родственники пожелали взять на себя обязанность смотреть за ними и лечить их.

Напротив того, больные, учинившие такие преступления в умоисступлении или беспамятстве (ст.96), отдавались на попечение родителям, родственникам или опекунам, или, с согласия этих лиц, и посторонним с обязанностью иметь за ними тщательное непрестанное смотрение во время болезни и лечения, предотвращая всякие опасные для других или для него самого последствия его припадков умоисступления; а если эти лица оказывались недостаточно благонадежными, то страдающие припадками отдавались для присмотра и лечения в больницу, где и оставались до совершенного выздоровления.

Относительно глухонемых, учинивших указанные преступления, согласно ст.98 делалось распоряжение о заключении их отдельно от других, находящихся под стражей, и о строгом, неослабном за ними надзоре. При этом закон вовсе не объяснял, где и как должны содержаться глухонемые; но, как справедливо разъяснил Сенат (решения по делу Агеева, 75/201, а в особенности по делу Евстигнеева, 77/27), они должны содержаться также в больницах и по правилам, установленным для душевнобольных.

Наконец, относительно дряхлых и лунатиков ст.97 постановляла, что они отдаются на попечение или помещаются в заведения общественного призрения для бдительного за ними присмотра; при этом закон не говорил, при учинении каких именно преступных деяний могут быть приняты эти меры, хотя очевидно, по общему смыслу всех относящихся сюда статей Уложения, что принятие их допускается только в случае учинения убийства, покушения на него или на самоубийство и поджога.

Относительно лиц, признанных невменяемыми вследствие умоисступления, от запоя происшедшего, Уложение никаких особых правил не содержало, но так как случаи такой невменяемости подводились под действие ст.96, то Сенат в решении 1877 г. N 62, по делу Канаева, признал, что к ним применяются и последствия, в этой статье указанные.

При этом, по приложению к ст.95, они оставались в этих заведениях или навсегда, если болезнь неизлечима, или освобождались по прошествии 2 лет, когда в течение этого времени у них не было никаких припадков; освобождение, как говорит закон, могло быть сделано только с разрешения высшего начальства. Впрочем, и до истечения двухлетнего срока больной мог быть освобожден и отдан под присмотр родственников, если для этого были какие-либо особые побуждения и достаточное удостоверение, что от такого освобождения не может быть никакой опасности.

Действующее Уголовное уложение содержит по этому вопросу общее правило, предоставляя суду право, если он найдет опасным оставить признанного учинившим преступное деяние в состоянии невменяемости без присмотра, принимать следующие меры: 1) отдавать таких субъектов, подобно малолетним, под ответственный надзор родителей или других лиц, согласившихся на это, или 2) помещать их в специальные врачебные или иные устроенные для этих лиц заведения, но с тем, чтобы освобождение их оттуда происходило к порядке, указанном в Уставе уголовного судопроизводства. При этом само принятие той или другой из этих мер не зависит от свойства и важности преступных деяний, учиненных психически больным, но закон, однако, указывает, что хотя принятие этих мер вообще зависит от усмотрения суда, но если виновный учинил убийство, тяжкое телесное повреждение, изнасилование, поджог или покушение на одно из таковых, то помещение его в заведение становится обязательным.