ПОЛИТОЛОГИЯ: АКТУАЛЬНЫЕ АСПЕКТЫ

УДК 323.2

БАТАНИНА И.А.,Политическая компетентностьЛАВРИКОВА А.А.,россиян как факторШУМИЛОВА О.Е.политического участия¹

В статье представлены методология и методика анализа политической компетент­ности как составной части структуры политических возможностей. Выделенные пере­менные - интерес к политике, информированность о политическом процессе, доверие (личное / социальное), уровень и формы политической активности, мотивы действий, результативность политического участия - позволили охарактеризовать модель во­влечения граждан в функционирование политической системы. На основе проведен­ного социально-политического исследования (экспертный опрос) авторы определили уровень сформированности политической компетентности в зависимости от типа ре­гиона. В качестве критерия классификации субъектов ЦФО принята оценка качества жизни по данным ФС Госстата РФ.

Ключевые слова: политическая компетентность, структура политических возмож­ностей, политическое участие, гражданская активность, гражданские инициативы.

Специфика любых форм политическо­го участия определяется политичес­ким контекстом, в котором они возникают и развиваются, или так называемой структу­рой политических возможностей. Основы­ваясь на разработках западных и отече­ственных исследователей,²авторским кол­лективом среди базовых показателей рас­сматриваемого концепта были предложены следующие: параметры политической сис­темы, стабильность и консолидация элит­ных групп в рамках системы. Такой подход позволил учитывать не только институцио­нальные условия, правила и нормы, регу­лирующие процессы принятия политичес­ких решений и формирования повестки дня, но и поведение акторов (прежде всего пред­ставителей элитных групп), с которыми субъекты политического участия могут всту­пать во взаимодействия.

Указанные выше составляющие струк­туры политических возможностей рядовые граждане не определяют, но могут оказы­вать на них влияние. Любые формы зави­симости, утверждает Э. Гидденс, предпо­лагают наличие ресурсов, посредством которых подчиненные определяют дей­ствия подчиняющих³. Именно такие воз­можности и составляют основу полити­ческого участия, поскольку “субъект, ко­торый не участвует в диалектике контро­ля, перестает быть субъектом действия”⁴.

Среди внеинституциональных ресур­сов, имеющихся в распоряжении отдель­ных индивидов, необходимо выделить следующие⁵. Во-первых, это умение избе­гать нежелательных действий, способ­ность вмешиваться в события или же воз­держиваться от вмешательства, что ока­зывает влияние на происходящие про­цессы и таким образом определяет взаимозависимость институтов и внеин- ституциональной среды. Так, трансфор­мации, которые происходят с социальны­ми институтами в ситуации отказа граж­дан от институционального сотрудниче­ства с ними, с высокой вероятностью формируют воспроизводимое отчужде­ние. Это означает, с одной стороны, пред­расположенность системы манипулиро­вать людьми, не заботясь об их “компе-

тентном участии”, а с другой - состояние

депривации, зависимости, неприятия ин­дивидом условий, при которых его дей­ствия находятся вне пределов его соб­ственного понимания и контроля.

Во-вторых, возможность осуществления “диалектики контроля” определяется спо­собностью рядового члена общества конт­ролировать сеть устанавливаемых контак­тов, ведь характеристики социальных свя­зей в конечном итоге являются результа­том его собственного выбора. Безусловно, институты могут оказывать влияние на ком­муникативные предпочтения граждан, на­пример, через задаваемые образцы соци­альных взаимодействий, однако сплочен­ность и доверительные отношения, соли­дарность и взаимная ответственность всегда оказываются феноменами внеин- ституциональными и по своей природе, и по механизмам воспроизводства.

В-третьих, хотя институты могут опре­делять действия отдельных индивидов и коллективных агентов, ограничивая их рамками принятых институциональных правил, однако им трудно влиять на ин- тенциональность субъектов, стремление последних достичь определенных целей: акторы вступают во взаимодействие с ин­ститутами, уже имея заранее сформули­рованную систему предпочтений и наме­рений, и в случае трансформации самих институтов или способа их функциониро­вания они обычно меняют свои стратегии, но не отказываются от предпочтений.

Рассмотренные выше характеристики и возможность их реализации определя­ются политической компетентностью граждан, которую можно выделить в каче­стве самостоятельного показателя в структуре политических возможностей.

Проблемы содержания и пределов компетентности граждан являются ключе­выми в теориях демократии, т.к. призна­ние наличия / отсутствия минимально не­обходимого уровня знаний,умений,навы- ков у рядовых членов общества является отправной точкой для определения их воз­можности выступать самостоятельными политическими акторами. Разнообразие мнений располагается в рамках контину­ума “элитизм” - “партиципация”, однако большинство исследователей указывают на существование объективных условий, способствующих развитию политической компетентности у представителей массо­вых групп (ориентация на повышение уров­ня образования, что способствует полу­чению минимального пакета знаний опре­деленной политической окраски каждым членом общества, обеспечение доступно­сти информации через масс-медиа, акти­визация деятельности институтов граж­данского общества и, как следствие, де­мократизация политических структур и др.). Вместе с тем складываются и обсто­ятельства, затрудняющие этот процесс, среди них: изменение масштабов обще­ственной жизни, ведущее к деформации политического пространства, возрастаю­щая сложность общественной жизни, трансформация технологий коммуника­ций с усилением движения потоков в од­ном направлении - “от лидеров к гражда­нам, но не наоборот”⁶.

Противоречивость сложившейся ситу­ации и потребность в систематическом поиске путей развития политической ком­петентности граждан как в новообразо­ванных демократиях, так и в государствах, где демократические институты суще­ствуют достаточно давно, вызывают необ­ходимость определения сущности данно­го явления.

Если следовать логике рассуждений Р. Даля, в условиях демократии “правите­ли” и “граждане” в значительной степени взаимозаменяемые термины, а полити­ческая компетентность определяется способностью “полностью осознавать цели, которые стоят перед руководством”, и готовностью “действовать таким обра­зом, чтобы обеспечить воплощение этих целей в жизнь”. При этом адекватный (в противовес идеальному) гражданин - “это тот, кто обладает минимально достаточ­ным объемом знаний о том, что соответ­ствует его собственным интересам, и о том, какой политический выбор позволя­ет ему обеспечить эти интересы лучше других... у граждан есть достаточно силь­ные побудительные причины действовать в соответствии с этими интересами”⁷.

Подобные представления не противо­речат и выводам современных исследова­телей в области педагогики⁸, где под ком­петентностью понимается способность и готовность человека продуктивно решать широкий круг задач в какой-либо отдель­ной области (в нашем случае это поли­тическая сфера). Политическая компетент­ность складывается из пяти структурных компонентов. Когнитивный блок связан со знаниями своих политических прав, меха­низмов их защиты, социальных норм, тра­диций, ценностей, существующих в дан­ном обществе, истории страны, нацио­нальной политической системы в целом и отдельных политических институтов. При­чем важны не сами знания в их многооб­разии, а некая система знаний в терми­нах, фактах, понятиях, которая позволит гражданину самостоятельно их пополнять по мере надобности. Для этого требуют­ся определенные умения и навыки по при­обретению знаний, овладению информа­ционной компетенцией. Эмоциональный компонент включает систему отношений личности к себе как гражданину, граждан­скому обществу и государству, полити­ческим правам и обязанностям;волевой - способность самомобилизации на пред­стоящее действие в соответствии с опре­деленными интересами, способность за­нять и отстаивать социально ориентиро­ванную позицию. Вместе с тем до сих пор остается открытым вопрос относительно того, какие же интересы должны быть представлены в рамках реализации поли­тической компетентности. Сторонники классических теорий демократии счита­ют, что граждане должны обладать опре­деленной долей альтруизма, ограничивая свои собственные интересы, и стремить­ся к достижению блага некоего более круп­ного сообщества, к которому он относит­ся (класса, общества, всех граждан и т.д.). Представители более узкого взгляда на проблему исходят из того, что каждый гражданин действует, реализуя личные интересы и интересы близкого окружения, в результате требования, предъявляемые к политической компетентности, здесь значительно ниже и сводятся просто к вопросу знаний. На практике мы наблю­даем примеры, подтверждающие выводы как одного, так и другого подхода. Более того, ориентация на определенный уро­вень интересов позволяет классифици­ровать политическое участие, выделяя индивидуальную (решение частных про­блем), коллективную (решение проблем отдельных общностей граждан), обще­ственную (решение проблем, значимых для большинства или всех граждан дан­ного социума) и глобальную (мирового значения) его разновидности⁹.

Следующий блок политической компе­тентности - поведенческий - предпола­гает реализацию той или иной модели по­литического поведения: участие в работе общественно-политических организаций, политических митингах / манифестациях, электоральная активность, вовлечение в реализацию социальных и экономических программ и т.д. Последний компонент - регулятивный - направлен на самоосоз- нание и самооценку своей гражданской позиции, своих возможностей в сфере по­литической деятельности, осмысление и регуляцию системы политических убежде­ний, выбранных поведенческих стратегий.

При этом выделяются внутренний и вне­шний аспекты политической компетентно­сти. Ряд ученых связывают первое изме­рение с восприятием гражданами своей компетентности, а внешнее - с определе­нием ими же степени сложности существу­ющей политической системы. Так, А.В. Ан- дреенкова¹⁰указывает, что важной харак­теристикой взаимоотношений населения и политической системы является пред­ставление людей о том, могут ли они ра­зобраться в политических вопросах. С одной стороны, у человека может недоста­вать ресурсов..., чтобы понять все нюансы политических проблем. С другой - сама политика (внешние условия) может быть настолько сложной, что простому гражда­нину без знания всех деталей и внутрен­них механизмов трудно в ней ориентиро­ваться. Внутренняя сторона политической компетентности измеряется. с помощью вопроса: “Насколько сложно или легко для Вас составить свое мнение по политичес­ким вопросам?”, внешняя - “Как часто по­литика кажется Вам настолько сложной, что Вы не в состоянии разобраться, что происходит?”. Мы же считаем, что внут­ренний аспект связан с оценкой самим субъектом сформированности тех или иных составляющих данного феномена (субъек­тивная политическая компетентность), а второй - с их проявлениями в окружаю­щей среде (объективная политическая компетентность).

Исходя из представленной выше струк­туры, были выделены следующие перемен­ные, раскрывающие сущность политичес­кой компетентности как составной части структуры политических возможностей: интерес к политике, информированность о политическом процессе, доверие (лич­ное / социальное), уровень и формы поли­тической активности, мотивы действий, результативность политического участия.

С целью измерения указанных перемен­ных на базе лаборатории социально-поли­тических исследований ТулГУ проведено социально-политическое исследование в рамках реализации первого этапа проекта “Модель политического участия как интег­ративный показатель “структуры полити­ческих возможностей” региона (на приме­ре ЦФО)” (Соглашение № 14.В37.21.1018 от 07.09.2012 г. ФЦП “Научные и научно­педагогические кадры инновационной Рос­сии” на 2009 - 2013 годы).

В качестве основного метода сбора дан­ных выбран экспертный опрос (полуформа- лизованного интервью), нацеленный на по­полнение интерпретации определенных социальных явлений и процессов. Исходя из имеющегося опыта проведения иссле­дований по данной проблематике, техника экспертного опроса предполагает домини­рование в инструментарии закрытых воп­росов, предназначенных для оценки уров­ня уверенности, меры согласия или несог­ласия с уже высказанными позициями дру­гих специалистов.

Эмпирическим объектом исследования выступают представители политического, экономического, социокультурного сег­ментов элитного сообщества ЦФО. Объем выборочной совокупности составил 90 че­ловек. Такое число экспертов является необходимым и достаточным для обеспе­чения валидизации результатов исследо­вания. Использована многоступенчатая выборка, построенная с применением про­цедуры поэтапного отбора объектов опро­са. На первом этапе использована райо­нированная выборка. Первичные единицы - типы районов ЦФО, выделенные на ос­нове оценки качества жизни по данным ФС

Госстата РФ за 2011 год [Качество жизни..., 2012], - лидеры (Белгородская, Москов­ская области, г. Москва), середняки (Брян­ская, Владимирская, Воронежская, Ива­новская, Калужская, Курская, Липецкая, Орловская, Рязанская, Смоленская, Ярос­лавская области), аутсайдеры (Костром­ская, Тамбовская, Тверская, Тульская об­ласти). В каждом типе субъектов ЦФО пред­полагается опрос 30 экспертов. На второй ступени применяется вероятностная (гнез­довая) выборка. Вторичные единицы отбо­ра - сегменты региональной элиты (поли­тический, экономический, социокультур­ный) - по 10 представителей каждого сег­мента. Единицы отбора третьей ступени определены по иерархии внутренней струк­туры. Так, внутри экономической элиты предполагается изучение мнений предста­вителей высокодоходных, среднедоходных и низкодоходных групп. Политическая эли­та структурирована принадлежностью к ос­новным политическим институтам (органы законодательной, исполнительной, судеб­ной власти, политические партии и пара- конституционные институты). Социокуль­турная элита дифференцирована следую­щим критерием - характер деятельности. На четвертом уровне главным критерием отбора является принадлежность к руково­дящему составу. Единицы наблюдения от­бираются при помощи метода “снежного кома” (snowballsampling).

Результаты исследования показали, что на базовом уровне связь населения и поли­тической системы проявляется в виде ин­тереса граждан к политической сфере и наличия определенных политических зна­ний. Изучение когнитивной составляющей политической компетентности позволило сделать вывод относительно высокой ин­тенсивности и позитивной направленности оценок экспертов, касающихся уровня по­литической информированности граждан. Так, индекс информированности в среднем по ЦФО составил 55,6. При этом наблюда­ется дифференциация мнений элит от типа региона: чем лучше качество жизни в субъекте, тем выше индекс информирован­ности. Вместе с тем позиция экспертов по поводу степени интереса граждан к поли­тике не является столь однозначной: поло­вина респондентов оценивает интерес как средний, треть (за счет представителей ре- гионов-аутсайдеров и середняков) - как не­значительный, ограничивая его проявление отслеживанием политической информации и участием в голосовании. Кроме того, 30,3 % экспертов отметили спорадический харак­тер политической активности.

Следует отметить, что при оценке при­емлемых форм политического участия эк­сперты регионов-середняков указали до­статочно обширный перечень вариантов преимущественно конвенциональной ак­тивности; в то время как в регионах-лиде- рах и аутсайдерах он ограничен и сводит­ся в первом случае к двум неэлектораль­ным формам, различным по степени ле­гальности (“участие в отказе от оплаты счетов за ЖКХ” и “участие в подписании коллективных писем в органы власти”), во втором - к трем с явным доминированием электоральной. Однако, по мнению экс­пертов, существует несоответствие меж­ду аффективной и волевой составляющи­ми политической компетентности граждан, что находит отражение в расхождении при­емлемых и востребованных форм участия. Так, в регионах-лидерах среди реализуе­мых форм (при высоком уровне интенсив­ности мнений) указывается участие в раз­решенных демонстрациях, “народных гу­ляниях” и создании инициативных групп по решению местных проблем; в середняках (при снижении интенсивности как по отно­шению к лидерам, так и предпочтительным формам) - участие в “народных гуляниях”, создании инициативных групп по решению местных проблем; в аутсайдерах - востре­бованные формы сводятся к одной - учас­тие в “народных гуляниях”, лишенных по­литического контекста.

Результативность политического уча­стия граждан элитным сообществом оце­нивается позитивно, о чем свидетельству­ет положительное значение суммарного индекса влияния (И=94,1) (индекс опре­делялся как разность значений индикато­ров, эквивалентных положительным и от­рицательным оценкам при ответе на воп­рос “Имеют ли, по Вашему мнению, жите­ли области оказывать влияние на решения областных и местных органов власти?” (закрытый вопрос)). При этом наивысшие значения индексы влияния приобретают в случаях оценки потенциала воздействия на деятельность исполнительных органов власти регионального и местного уровней (показатели варьируются от 28,9 до 36). Аналогичные тенденции проявляются и на уровне отдельных субъектов. Однако на­блюдается дифференциация в интенсив­ности экспертных оценок в зависимости от качества жизни в регионе. Так, в регио- нах-лидерах сформировалось консолиди­рованное мнение относительно высокой степени открытости исполнительной вла­сти (в лице губернаторов, глав и админис­траций муниципальных образований) и закрытости представительной. В регио- нах-середняках и аутсайдерах позиции респондентов не отличаются высоким уровнем интенсивности, что свидетель­ствует о скептичности экспертов приме­нительно к политической субъектности граждан, объединенных в обозначенные группы (рис. 1). Как следствие, в назван­ных регионах экспертное сообщество реже называло достижительные мотивы политического участия (по сравнению с регионами-лидерами). При этом эксперт­ные оценки избегательных мотивов в от­стающих субъектах отличает большая ин­тенсивность: 9 из 9 респондентов назва­ли в качестве основной причины нежела­ния участвовать в политическом процессе нерезультативность деятельности. В ре­гионах же лидерах доминируют мотивы до­стижения результата (“желание участво­вать в решении существующих проблем”) и избегания санкций (“политическое уча­стие как гражданский долг”).

Данные, представленные выше, под­тверждаются при анализе переменной “уровень реципроктности”. 65,9 % участ­ников опроса признают личную ответствен­ность граждан за события, происходящие в стране, т.е. наделяют их политической субъектностью, уровень которой сопряжен с качеством жизни в населенном пункте: чем выше жизнеобеспечение в регионе, тем больше властный ресурс граждан (ин­декс ответственности в регионах-лидерах составил И01=13, середняках - И02=9, аутсайдерах - И03=6). При этом отмечены значительные диспропорции в системе взаимоотношений “власть - общество”, обусловленные несоответствием низких

оценок функциональности государственных институтов завышенным ожиданиям по от­ношению к гражданам (индекс функциональ­ности Иф=-4,8). В большей степени сделан­ный вывод актуален для регионов-лидеров: наиболее оптимальной структурой обеспе­чения нуждающихся, согласно мнению экс­пертов, являются благотворительные орга­низации (21 из 30), в то время, как в других типах субъектов ЦФО апелляции к государ­ству на принципах адресной поддержки но­сят более однозначный характер (23 и 17 из 30 для регионов аутсайдеров и середняков соответственно). При этом анализ перемен­ной “уровень доверия общественно-полити­ческим институтам” позволяет выявить зна­чительный уровень диффузной поддержки исполнительной власти. Среди наиболее легитимных структур вне зависимости от типа региона называются Президент РФ (64 %), губернатор области (39,3 %) и СМИ (30,3 %). Следует отметить, что в субъектах со средним и низким уровнем качества жизни церковь пользуется значительным довери­ем (43,3 % и 33,3 % респондентов в регио- нах-середняках и регионах-аутсайдерах со­ответственно против 20,0 % - в регионах- лидерах), что свидетельствует о проявлении традиционализма обозначенных субъектов.

В совокупности рассмотренные пере­менные дают представления о сформиро­вавшейся модели взаимодействия граждан и политической системы. Согласно резуль­татам исследования, в регионах-лидерах отмечено доминирование когнитивного и волевого компонентов над аффективным, в середняках - аффективного над когни­тивным и последних двух - над волевым; выявленная в регионах-аутсайдерах тен­денция может свидетельствовать либо о несформированности у граждан всех трех составляющих политической компетентно­сти, либо о высокой степени отчужденнос­ти элитных и массовых групп.

Рис. 1. Индексологическое значение потенциала влияния граждан Имеют ли возможность, по Вашему мнению, жители области оказывать влияние на решения областных и местных органов власти?

Негативные последствия снижения компетентности граждан аналогичны тем, которые выделяет З. Бауман, комменти­руя связь гражданской и политической ак­тивности населения с оценкой эффектив­ности институтов коллективного действия: “Когда... не хватает средств, чтобы дойти до конца пути, становятся неизбежными обида и разочарование, но человек ничего не может сделать, чтобы предотвратить подобную ситуацию или избежать ее... Стремительно падает интерес к Политике с большой буквы. размываются полити­ческие убеждения, снижается масштаб

повседневного участия граждан в меро­приятиях, традиционно считающихся по­литическими. В соответствии с духом вре­мени предполагается, что “граждан” мо­гут волновать лишь ближайшее снижение налогов или увеличение пенсий, а их инте­ресы распространяются только на то, что­бы сокращались очереди в больницах, уменьшалось количество нищих на улицах, в тюрьмах сидело бы все больше преступ­ников, а вредные свойства продуктов вы­являлись как можно скорее. Кризис граж­данственности и недооценка потенциала политических акций проистекают в конеч­ном итоге из ощущения. что отсутствуют не только механизмы обеспечения. кол­лективных эффективных действий. но и пути возрождения таких механизмов или создания новых. В результате возникает диссонанс сознания, но он смягчается мыслями, что не стоит оплакивать кончи­ну коллективных действий, поскольку та­кие действия всегда были и будут в лучшем случае бесполезными, а в худшем - вред­ными с точки зрения благополучия и счас­тья отдельной личности”¹.

В результате основной стратегией пове­дения становится уход от проблем и отказ от активности и вместе с этим - разрушение “социальной ткани”, коммуникативной и цен­ностной связности общества. Опасность такой ситуации состоит не столько в возмож­ности стихийного “социального взрыва”, сколько в усиливающейся неспособности общества мобилизовываться перед лицом возникающих трудностей, что проявляется в том числе в неумении объяснять свои на­мерения и предлагать способы достижения целей. Кроме того, общество может недо­оценить необходимость тех или иных преоб­разований, оказаться неспособным требо­вать их осуществления от самых разных структур власти, а также участвовать в оп­ределении способов осуществления нова­ций в иных формах.

2. Тarrow S. Struggle, politics and reform: collective action, social movements and cycles of protest. Cornell Univ.Western soc. 1989. Paper № 21; Della Porta D., Diani M. Social Movements: an Introduction. Oxford:BasilBlackwell, 1999; Халий И.А. Институты граж­данского в современной России. К методо­логии изучения // Россия реформирующаяся. Ежегодник / Отв. ред. М.К. Горшков. Вып. 6. М.: Институт социологии РАН, 2007.URL:http://www.civisbook.ru/publ.html?id= 265 (дата обращения: 10.12.2012); Дука А.В. Структура политических возможностей в ин­ституционализации элит, 2008.URL:http://www.isras.ru/abstract_bank/1208991094.pdf(дата обращения: 10.12.2012); Пустошинская

О.С. Политический протест как концепт: про­блема дефиниции //Альманах современной науки и образования. 2010. № 1 (32). Часть 2. URL: www.gramota.net/materials/1/2010/1-2/29.html (дата обращения: 10.12.2012).

2. Giddens A. The constitution of society: Outline of the theory of structuration. Cambridge: Polity Press, 1984; Giddens A. Central problems in social theory: Action, structure and contradiction in social analysis. London: Macmillan Press, 1979.

3. Giddens A. The constitution of society: Outline of the theory of structuration. Cambridge: Polity Press, 1984. P 16.

4. Климов И.А. Респонсивность власти как баланс суверенитета и социальной поддерж­ки // Социологический журнал. 2006. № 3-4.

5. Даль Р А. Проблемы гражданской компе­тентности, 1997. URL: http://old.russ.ru/antolog/predely/1/dem2-3.htm (дата обраще­ния: 10.12.2012).

6. Там же.

7. Аманбаева Л.И. Гражданское воспита­ние учащейся молодежи в новых социальных условиях: автореф. дис. ... д-ра пед. наук. Якутск, 2002; Зимняя И.А. Ключевые компе­тентности как результативно-целевая осно­ва компетентностного подхода в образова­нии. М.: ИЦПКПС, 2004; Масленникова В.Ш. Педагогическая модель социально ориенти­рованной личности студента. Казань: ИСПО РАО, 2006.

8. Патрушев С.В. Гражданское действие как фактор политико-институциональной транс­формации // Мировой кризис и политичес­кие изменения. Политическая наука: Ежегод­ник- 2009. М.: РОССПЭН, 2010.

9. Андреенкова А.В. Политическое поведе­ние россиян (Часть1)// Мониторинг обще­ственного мнения. 2010. № 3 (97).

10. Бауман З. Индивидуализированное об­щество /Пер. с англ. под ред. В. Л. Иноземце­ва. М.: Логос, 2002. 390 с.

КОНФЛИКТУ ЦИВИЛИЗАЦИЙ - НЕТ! ДИАЛОГУ И КУЛЬТУРНОМУ ОБМЕНУ МЕЖДУ ЦИВИЛИЗАЦИЯМИ - ДА!

Юрий Красин, доктор философских наук ПОЛИТИЧЕСКОЕ САМООПРЕДЕЛЕНИЕ РОССИИ: ПРОБЛЕМЫ ВЫБОРА

“Самоопределение”. Насколько правомерно употребление этого понятия, обычно используемого при описании национально­государственных проблем, для характеристики политической ситуа­ции в современной России? Существуют разные подходы к исследо­ванию политического развития российского общества. На одном конце широкого спектра применяемых методов — самое общее, абст­рактно-теоретическое, можно сказать, историософское видение оте­чественной истории, оценки исторических судеб страны, базирую­щиеся на осмыслении ее геополитического положения, специфики политической культуры, особенностей менталитета народа и элиты, а также той роли, которую она призвана сыграть в развитии человече­ской цивилизации. На другом — ситуационный политический ана­лиз, преследующий сиюминутные цели, в частности, в нынешний период — просчет возможных результатов предстоящих парламент­ских, а затем и президентских выборов. В обоих случаях рассматри­ваемое понятие мало что дает для постижения происходящего. Оно приобретает эвристический смысл лишь на крутых изломах истории, когда перед обществом встает проблема кардинального выбора и в повестку дня выдвигается смена самой парадигмы политического развития.

С середины 80-х годов Россия вступила в полосу глубокого ре­формирования фундаментальных основ своего общественного уст­ройства. Уже второе десятилетие страна переживает системный кри­зис, дестабилизировавший общество, потрясший его до основания, поставивший вопрос о принципиально новых политических ориен­тирах. Поиск средств и способов преодоления этого кризиса и пере­хода к иному качественному состоянию превращает понятие “политическое самоопределение” в релевантный инструмент позна­ния глубинных тенденций, скрывающихся за турбулентной динами­кой текущих событий. Российское общество оказалось как бы в раз­вилке: вопрос о том, куда идти, стал для него поистине судьбонос­ным.

В настоящее время Россия находится, возможно, на самом кру­том вираже своей истории. Общество мучительно тяжело самоопре­деляется по отношению к новым реалиям и в мире, и в собственном развитии. До начала перемен, инициированных горбачёвской пере­стройкой, вопрос о политическом самоопределении не возникал. Со­ветский Союз воспринимался всеми как мощная супердержава, объе­динившая вокруг российского ядра народы с разными социокультур­ными и даже цивилизационными традициями. Несмотря на такое многообразие, советское общество являло собой некую целостность, скрепленную единой государственностью, общностью социально­экономического строя, доминировавшей в общественном сознании социалистической идеологией, коллективистским образом жизни. При всем национально-этническом и социально-культурном плюра­лизме это позволяло характеризовать население страны как единую историческую общность — советский народ. На мировой арене СССР представлял один из полюсов биполярной международной системы.

В большинстве своем жители СССР ощущали себя гражданами великого государства, имевшего вполне определенный социальный строй и занимавшего вполне определенное место в мировом сообще­стве. Независимо от того, как люди относились к этому государству, какие давали ему философско-исторические, социально­политические и нравственные оценки, и в самой стране, и в мире оно четко идентифицировалось с уникальным обществом, претендовав­шим на свой особый путь и в этом смысле вполне самоопределив­шимся как альтернатива капиталистическому.

Cначалом реформирования советского общества в эту опреде­ленность был внесен мощный фермент брожения, давший толчок сомнениям и болезненным переоценкам. Попытки удержать данный процесс в русле эволюционной смены ориентиров, более постепен­ной и потому менее мучительной, не увенчались успехом. Восторже­ствовал конфронтационный принцип “до основания, а затем...”. Ра­дикально-либеральный курс ранних 90-х придал идентификационной ломке разрушительный характер, ввергший общество в состояние неопределенности, граничившей с хаосом. Прежние оценочные сте­реотипы были разбиты, вводимые же стандарты, заимствованные преимущественно из чужого опыта, не выдерживали испытания на прочность при соприкосновении с российской действительностью. Началось шараханье из стороны в сторону — от полного отрицания своего прошлого до ностальгического желания вернуться в его объя­тия. Удержаться на столь зыбкой почве было невозможно. Россий­ское общество могло сохранить себя только путем выработки новых базовых оснований собственного существования и развития, т.е. пу­тем нового политического самоопределения. Ему предстояло сделать стратегический выбор и для этого ответить на целый ряд важнейших вопросов. В чем заключаются национальные интересы России? Ка­кой политический строй и какая форма власти в наибольшей мере им соответствуют? Какими должны быть место и роль страны в глобали­зирующемся мировом сообществе? Какая социальная система обес­печит ее возрождение? Позади уже без малого два десятилетия пере­мен, а ответы на эти вопросы так и не найдены. Ни у одной из партий нет и убедительной стратегии политического развития. Все это наво­дит на мысль, что политическое самоопределение России — длитель­ный, сложный и многомерный процесс. Общий вектор движения бу­дет формироваться в ходе решения совокупности узловых политиче­ских проблем, каждая из которых потребует от власти и общества четкой позиции относительно направления и характера предприни­маемых шагов. Накопленный политический опыт позволяет наметить лишь контуры альтернатив, стоящих перед Россией. Более детальные прогнозы в нынешней ситуации вряд ли оправданы вследствие глубо­кой антиномичности российского общества. В трактовке И.Канта, антиномии — это утверждения, которые в равной степени логически доказуемы и в то же время взаимоисключающи. В применении к со­циальной действительности антиномичность указывает на особый тип противоречия, где каждая из противоположностей имеет одина­ково прочное базовое основание в реальности. Противоречия- антиномии ведут к возникновению дилемм, не поддающихся снятию в результате единожды сделанного выбора. Пока сохраняются глу­бинные основания контрнаправленных тенденций, антиномичная дилемма вновь воспроизводится, требуя постоянного подтверждения выбора. Российская действительность насыщена подобными дилем­мами: авторитаризмversusдемократия, гражданское обществоversusкорпоративное, федерализмversusунитаризм, рынокversusгосудар­ственная опека над экономикой, постиндустриализмversusсырьевой анклав мировой экономики, противостояниеversusпартнерство на международной арене. Несмотря на принципиальную важность всех перечисленных дилемм, России, на мой взгляд, необходимо самооп­ределиться прежде всего по первым трем из них.

На политическом уровне решающей представляется антиномия демократия—авторитаризм. Не будет преувеличением сказать, что вся российская политическая жизнь протекает в ее энергетическом поле, сдвигаясь то к одному, то к другому полюсу.

Оглядываясь на историю российских преобразований, можно заметить, что пик смещения в сторону демократии приходится, по­жалуй, на 80-е годы, на время утверждения гласности и формирова­ния в стране публичной сферы. Именно тогда возник важнейший инструмент демократического развития, который до сих пор остается стержнем и индикатором демократизма в российском обществе. С появлением гласности и публичности общество заговорило; загово­рив, оно стало размышлять, а затем и действовать. Без этого прорыва к демократии были бы невозможны последующие реформы в эконо­мике и политической системе, приведшие к крушению коммунисти­ческого авторитаризма. Но потом маятник вновь качнулся в направ­лении авторитаризма. В русле радикально-либеральной политики сложился политический режим, воспроизводивший типичные черты автократии.

В итоге политическая система нынешней России оказалась ам­бивалентной. С одной стороны, она вроде бы демократична, так как ей присущи ключевые признаки демократического строя: всеобщие выборы, разделение властей, двухпалатный парламент, многопартий­ность, свобода прессы, гласность, комплекс гражданских прав, мест­ное самоуправление. С другой — эти атрибуты демократии во многом декоративны, придавлены и обесточены, поскольку Конституция РФ, принятая в 1993 г., закрепила общественный порядок, тяготеющий к самовластию.

Пытаясь внедрить в российское общество западную модель де­мократии, радикальные либералы не посчитались с тем, что данная модель формировалась столетиями, притом в совсем иной социо­культурной среде. Следствием либерального “большевизма наизнан­ку” стал подрыв складывавшихся веками устоев общественно­политической жизни страны: сильной государственности и коллекти­вистского солидаризма, в какой-то мере компенсировавшего нераз­витость гражданского общества и личностного начала. В результате молодая российская демократия оказалась крайне уязвимой для авто­ритарного “термидора”. Резкий слом государственных институтов не сопровождался ростом новых, демократических учреждений, что привело к потере управляемости и обесценению норм, регулирующих общественное поведение. Обрушились социальные ниши, формиро­вавшие привычные формы солидарности. В одночасье обнищавшие и утратившие ориентиры люди начали связывать свои надежды на со­циальную защищенность и устойчивость существования, на обузда­ние криминального беспредела и восстановление национального дос­тоинства не с развитием демократии, а с “сильной рукой”. Поколеб­ленная перестройкой вековая традиция самовластия обрела социаль­ную почву для возрождения. Конституция РФ узаконила “перекос” государственной структуры в сторону президентской власти. Фор­мально провозглашенный принцип разделения властей был по сути подменен гегемонией исполнительных органов, подчиненных главе государства. Парламент фактически оказался лишен реальных рыча­гов власти и контрольных функций. Политические партии не полу­чили официальных каналов влияния ни на состав правительства, ни на процесс принятия решений. Средства массовой информации в своем большинстве попали под контроль олигархических групп и бю­рократических клик, которые цинично использовали их в качестве орудия манипулирования общественным мнением. Вместе с тем об­наружилось, что авторитарный “откат” не в состоянии полностью уничтожить потенциал демократии. Население страны не хочет рас­ставаться с завоеваниями горбачёвских времен: с политической сво­бодой, гласностью, плюрализмом. Не желает оно отказываться и от плодов экономических реформ, развязавших частную инициативу. Правящая элита, будучи неоднородной, не смогла сплотиться на ав­тократической платформе. Формированию системы авторитарных институтов помешали и противоречия между интересами столичной и региональных элит.

На выбор формы политического самоопределения России серьезно влияют и международные факторы. Глобализационные про­цессы, ограничивая суверенитет и возможности государств, подтачи­вают фундамент национальных демократий и стимулируют автори­тарные тенденции — как в мировом масштабе, так и в отдельных странах. На старте третьего тысячелетия демократия сталкивается с серьезными проблемами. Исходя из этого, многие исследователи не исключают вероятность того, что мировому сообществу предстоит пройти в наступившем столетии через фазу авторитарного развития. Под влиянием глобальных вызовов все большему числу российских граждан начинает казаться убедительным аргумент о том, что сильная авторитарная власть эффективнее защитит интересы страны на миро­вой арене. Какие метаморфозы могут произойти в описанном анти- номичном противостоянии демократии и авторитаризма? В рамках исследовательского проекта “Россия в формирующейся глобальной системе”, осуществленного в Горбачёв-Фонде в 1998—2000 гг., были рассмотрены четыре потенциальных сценария политического разви­тия российского общества на ближайшую перспективу.

Сценарий первый: сохранение сложившейся в 90-е годы систе­мы самовластия. Вероятность реализации подобного сценария в чис­том виде сравнительно невелика. Не исключены, однако, попытки законсервировать самовластие в его более “цивилизованной” форме, свободной от крайностей самодурства и построенной на рационально и цинично просчитанных технологиях манипулирования обществен­ным сознанием.

Сценарий второй: восстановление модернизированной версии советской системы. При господствующих сегодня в обществе на­строениях такой вариант представляется маловероятным. Вместе с тем возможен определенный возврат к советской практике по тем направлениям, где воздействие радикально-либеральных реформ на материальное и социально-культурное положение граждан оказалось наиболее болезненным.

Сценарий третий: становление сильной демократии как аль­тернативы авторитаризму. К сожалению, такой поворот событий, от­крывающий путь для вовлечения большинства граждан в политиче­ский процесс, требует создания целого ряда предпосылок и потому реален лишь в отдаленной перспективе. Апатия и пассивность значи­тельной части граждан, уровень их политической культуры, а также высокая результативность политики манипулирования их сознанием и поведением делают шансы на осуществление его в обозримом бу­дущем крайне незначительными.

Сценарий четвертый: утверждение умеренно авторитарной вла­сти, применяющей при необходимости жесткие меры для обеспече­ния целостности страны, мобилизации ресурсов общества во имя преодоления системного кризиса и поддержания международного статуса России. Этот вариант наиболее вероятен: его готово принять общество, уставшее от жизненных невзгод, криминала, неразберихи, безволия власти; в его пользу говорит острая потребность в консоли­дации политической элиты; к нему побуждает ущемление интересов России на международной арене.

Укрепление ослабленной российской государственности носит сегодня императивный характер. Альтернатива одна — полная потеря управляемости и распад общества под давлением локального, этно- национального, корпоративного, либертарного и других видов пар­тикуляризма. Современный мир сталкивается с беспрецедентным “вызовом плюрализма”. Не только у нас, но и в западных демократи­ях перспектива постмодернистского “плюрализма без границ” вызы­вает тревогу за целостность и стабильность общества. Надо иметь в виду, что истоки и измерения российского плюрализма существенно иные, нежели на Западе. Плюрализм и дробность интересов здесь не столько следствие постиндустриальных тенденций, сколько результат экономического и духовного упадка, повлекшего за собой разруше­ние всей системы социальных идентификаций и солидарностей. На этой почве и произрастает хаотичное многообразие интересов, чем-то напоминающее неупорядоченное броуновское движение, когда все частицы подвержены бесчисленным случайным воздействиям и по­тому постоянно меняют свое местоположение. За годы реформ перед нашими глазами прошла длинная череда партий, неожиданно появ­лявшихся и столь же быстро исчезавших. Взгляды и позиции индиви­дуальных участников этого политического калейдоскопа тоже стре­мительно менялись. Формировались причудливые политические комбинации. Создавались союзы и объединения-однодневки. Обык­новенные российские граждане, в большинстве своем выбитые из привычных социальных ниш, были лишены возможности свободно (важнейшее условие демократии) определиться в этой системе (точ­нее, бессистемности) политического беспорядка. Подобный полити­ческий плюрализм отнюдь не способствует демократическому разви­тию общества. Напротив, он становится разрушителем мостов согла­сия и целостности социума. В такой экстраординарной обстановке предотвратить сегментацию и распад политической системы можно только одним способом — поставив предел необузданному политиче­скому плюрализму, введя его в рамки ответственной демократии. Как решить эту проблему, не порывая с демократическим курсом разви­тия, который невозможен без политического плюрализма? Именно с этим вопросом и сталкивается сегодня российское общество, где по­сле десятилетия разгула полуанархического плюрализма возникла необходимость упорядочить хаос частных и групповых интересов в нормативных границах правового демократического государства.

Думается, что в политике нынешней российской власти при­сутствуют и даже в какой-то мере срастаются два компонента: укреп­ление государственности и усиление авторитарных тенденций. Разде­лить эти две составляющие чрезвычайно трудно. Во всяком случае, в действиях президента грань между ними ясно не просматривается. Тем не менее, выбор должен быть сделан. Общество приближается к бифуркационной точке, когда надо будет определиться: либо новый тур демократических перемен, либо ужесточение авторитаризма. От этой точки власть может эволюционировать либо к сильной демокра­тии, либо к неприкрытому авторитаризму. В каком направлении пой­дет развитие, зависит от общей динамики политической жизни, от конфигурации сил на политической арене, что, естественно, связано с решением всего комплекса экономических и социальных проблем. К сожалению, антиномичность дилеммы демократия versusавторита­ризм затрудняет выбор. Все больше признаков того, что движение к точке бифуркации замедляется. Возникает некое неустойчивое рав­новесие, своего рода “бифуркационный застой”. В любом случае есть немало оснований предполагать, что в вязкой трясине авторитарно­демократической антиномичности выбор пути политического разви­тия России снова будет смазан, растянется по времени, распадется на чередующиеся этапы прорывов к демократии, попятных шагов к ав­торитарной практике, застойных стадий равновесия. Подтолкнуть общество, “зависшее” между демократией и авторитаризмом, к ре­шающему выбору могла бы демократическая энергетика граждан­ского общества. Это позволило бы уравновесить усиление верти­кали власти развитием системы горизонтальных сетевых связей гражданских институтов и объединений. Однако здесь мы сталки­ваемся с другой антиномичной дилеммой: гражданское обществоversusсистема корпоративистских отношений.

Горбачёвская перестройка дала толчок формированию в Рос­сии гражданского общества. Частные интересы высвободились из- под пресса государственной монополии на собственность, намети­лись главные линии их структурирования. Возникли многочисленные самодеятельные организации, объединения, ассоциации, их деятель­ность получила вполне удовлетворительную норматавно-правовую базу. Но, как показывает опыт того же Запада, для развития полно­ценного гражданского общества — носителя энергии общественной самодеятельности нужны многие десятилетия. В России оно пока очень хрупко и неустойчиво. Разобщенность превалирует над соли­дарностью. Частные интересы аморфны, слабо кристаллизованы. На­емный труд плохо организован. Профессиональные союзы еще не обрели самостоятельности и не освободились от патерналистских ил­люзий. Не стали авторитетными выразителями общих интересов на­ционального капитала и объединения предпринимателей и банкиров. В их политике и деятельности слишком велик удельный вес корыст­ных расчетов соперничающих олигархических групп, действующих главным образом в сфере финансов и сырьевых ресурсов. Надо отме­тить, что рост влияния корпоративных интересов и организаций — общая черта современного мирового развития. Далеко не случайно XVIII Всемирный конгресс политологов, состоявшийся в 2000 г. в Канаде, был посвящен обсуждению вопроса о том, станет ли XXI в. началом тысячелетия корпоративизма. Повсюду в мире наблюдается усиление могущества и мобильности ТНК, которые нередко навязы­вают свою волю правительствам, осуществляют диктат в мировой по­литике. Во второй половине XX в. в ряде западных стран сложилась конструктивная практика корпоративных переговоров между объе­динениями групповых интересов и государственными институтами. В рамках согласительного процесса взаимных консультаций и обяза­тельств частные интересы труда и капитала были подняты на уровень прямого диалога с государством, что во многом способствовало дос­тижению общенационального согласия и политической стабильно­сти. На такой базе и сформировались европейские социальные госу­дарства. Конечно, подобной форме корпоративизма тоже присущи определенные антидемократические черты (монополизация предста­вительства интересов труда и капитала, дискриминация частных ин­тересов вне согласительного процесса и т.п.). В демократических странах эти черты или, по меньшей мере, их крайние проявления нейтрализуются системой сдержек и противовесов, устанавливаемых развитым гражданским обществом и правовым государством. Однако и там все чаще звучат голоса о кризисе корпоративной модели трех­стороннего сотрудничества, поскольку растущая мощь корпораций обеспечивает им все более явное превосходство в диалоге с нацио­нальным государством и гражданским обществом.

В России же корпоративистские тенденции разрастаются прак­тически беспрепятственно. Здесь нет социально-политической сре­ды, которая могла бы “облагородить” корпоративные нужды и вож­деления, поставить их в рамки демократического плюрализма инте­ресов и взглядов. Коррупция, поразившая общество и охватившая по существу весь государственный аппарат, создала тепличную среду для государственно-бюрократического, криминально окрашенного кор­поративизма, олицетворяющего не публичные общественные по­требности, а корыстные устремления политических кланов, “теневиков” и чиновников, связанных с мафиозными группами. Фактически в России речь идет о прямом противоборстве между на­рождающейся демократией и олигархией. И если последняя не будет оттеснена от пульта государственного управления и лишена возмож­ности непосредственно либо опосредованно навязывать обществу свою волю, то в стране восторжествует уродливый, паразитический корпоративизм, несовместимый с демократическим строем. Нынеш­няя власть предпринимает некоторые шаги к тому, чтобы поставить всех предпринимателей в равные условия, ограничить политические амбиции олигархов, дать отпор коррупции и криминалу. Но доста­точно ли проводимых мер, чтобы “цивилизовать” российский корпо­ративизм? Как бы то ни было, эти меры должны быть подкреплены серьезной отработкой правовых механизмов отстаивания корпора­тивных интересов, а также ростом активности и влияния организаций гражданского общества. Пока же выбор в рамках антиномии граж­данские versusкорпоративные отношения не менее сложен и труден, чем по оси демократия—авторитаризм. Даже в зрелом гражданском обществе возникают противоречия между собственно гражданскими и сугубо групповыми интересами. Ведь в фундаменте гражданских организаций лежат различного рода частные интересы, среди кото­рых встречаются и такие, которые расходятся с интересами социума в целом и даже противостоят им. Иными словами, в гражданском об­ществе возникают очаги “частного эгоизма”, отторгающие общест­венные начала публичной политики.

Структурирование частных интересов — необходимое, но не­достаточное условие развития гражданского общества. Мера зрелости последнего определяется тем, насколько частные интересы сопряже­ны с публичными. Если в организациях гражданского общества на­чинают доминировать частные эгоистические интересы, то эти орга­низации превращаются из гражданских в корпоративистские, не спо­собные выступать в качестве общественной основы демократиче­ского строя. В нынешней России налицо явный приоритет групповых и клановых интересов над гражданскими, общенациональными. В связи со слабостью личностного начала в политической жизни стра­ны, а также с неразвитостью публичной сферы как арены обществен­ной рефлексии по поводу того, кто мы, куда идем и как надо решать наши проблемы, сопряжения частных и публичных интересов не происходит, или же оно идет очень медленно. Продвижение к зрело­му гражданскому обществу требует преодоления ограниченности ча­стных интересов. Россия сегодня находится лишь в начальной стадии борьбы с эгоистическими интересами корпоративного характера, по­ка преобладающими в ее социально-экономической и политической системе. Ключом к решению этой важнейшей проблемы, позволяю­щей сбалансировать полюса антиномии гражданского и корпоратив­ного, могли бы стать всемерная поддержка и развитие публичной сфе­ры как открытого форума для диалога политических и гражданских сил.

Еще одна ось политического самоопределения России прохо­дит через антиномию унитарное государство versusфедерация. Следу­ет отметить, что на протяжении большей части российской истории данной антиномии не существовало. Россия была унитарным госу­дарством имперского типа. Симптомы кризиса унитаризма появи­лись лишь в начале XX в. В результате революции империя пала. Ле­нин, подобно большинству марксистов того времени, был сторонни­ком унитарного государства. Но как крупный политик он понимал, что сохранить целостность страны на основе унитарных принципов невозможно. Тогда-то и родилась идея советской федерации. Однако в своем практическом воплощении (может быть, за исключением на­чального периода) вновь созданная федерация по сути оказалась лишь разновидностью унитарного государства, жестко управляе­мого из центра. Иными словами, Россия фактически не имела опыта федеративного устройства. Поэтому ее политическая куль­тура (менталитет, психология), а соответственно — и политическая практика проникнуты духом унитаризма. В годы брежневского за­стоя и особенно с развертыванием горбачёвской перестройки кри­зис унитарной системы государственного устройства и унитарист­ской идеологии приобрел острые формы. Именно он и питал идеи (равно как и иллюзии) “нового федерализма”, наполняя реальным содержанием рассматриваемую антиномию.

Реформы второй половины 80-х годов открыли возможность создания в стране демократической федерации. Эта возможность бы­ла упущена, и Советский Союз развалился. Между тем, стремясь за­ручиться поддержкой региональных элит, президент Б. Ельцин про­возгласил неограниченный суверенитет уже субъектов РФ и пошел на такое перераспределение полномочий между ними и Центром, кото­рое крайне ослабило управленческую вертикаль и поставило под во­прос само существование целостного Российского государства. В ря­де регионов начали набирать силу центробежные тенденции, наибо­лее отчетливо проявившиеся в чеченском мятеже. Некоторые респуб­лики внесли в свои конституции положения, противоречившие Ос­новному закону РФ, ограничили налоговые платежи в федеральный бюджет, отказались проводить набор в армию. Острейшей проблемой стало правовое неравенство субъектов Федерации. Области, в осо­бенности экономически мощные, требовали уравнять их правовой статус со статусом национальных республик. Российская Федерация все больше приобретала черты конфедерации, несущей в себе заро­дыши распада. В этой ситуации единственным способом сохранить государственную целостность страны было восстановление админи­стративно-политических рычагов централизованного управления. На решение данной задачи и направлен нынешний курс В.Путина. Не подрывает ли он федеративные начала государственного устройства? Разумеется, любая централизация несет с собой “авторитарный со­блазн”, и не всякая власть, тем более в стране с давними автократиче­скими традициями, способна противостоять искушению. Поэтому укрепление государственной вертикали должно сопровождаться соз­данием сбалансированной системы сдержек и противовесов как в са­мой власти (разделение полномочий), так и в обществе (развитие гражданских инициатив и организаций). Выше уже говорилось, что в политике путинской администрации грань между укреплением госу­дарственности и авторитарными поползновениями власти четко не обозначена, затушевана. С одной стороны, меры по упрочению вла­стной вертикали (разделение страны на федеральные округа во главе с полномочными представителями президента; изменение порядка формирования Совета Федерации; приведение регионального зако­нодательства в соответствие с Конституцией РФ; усиление государст­венного влияния на средства массовой информации) нейтрализовали сепаратистские тенденции в регионах. С другой — следствием их про­ведения стало ограничение демократических норм общественно­политической жизни. Это проявилось, в частности, в сужении пол­номочий региональных и муниципальных органов власти, в до­минировании исполнительных структур над законодательными и су­дебными, ущемлении свободы СМИ.

Пока дилемма унитаризм versusфедерализм далека от решения. Главный камень преткновения — отсутствие сбалансированных от­ношений между Центром и субъектами Федерации, что отчетливо ощущается как на уровне теоретических представлений, так и в прак­тической политике. О том, насколько мощные препятствия стоят на пути формирования “нового федерализма”, свидетельствуют и бюд­жетное противостояние Центра и регионов, и недопустимая асиммет­рия в структуре РФ, и кровоточащая рана Чечни — источник инток­сикации всего федеративного организма. Удастся ли центральной власти достаточно четко определить линию размежевания между сильной государственностью и засильем центральной бюрократии? От решения этого вопроса во многом зависит, станет ли наша страна демократической федерацией или же превратится в унитарное госу­дарство авторитарного типа.

Три антиномии политического развития России органически связаны между собой. Выбор по каждой из них неизбежно сопряжен с выбором по двум другим. Политическое самоопределение России — комплексная проблема, решение которой возможно лишь в русле единой стратегии развития и модернизации всех сторон жизнедея­тельности общества. Выработка такой стратегии требует времени и опыта, общественного диалога и хотя бы минимума национального согласия. Ярко выраженная антиномичность существующих дилемм усложняет формирование этих необходимых предпосылок общена­ционального политического выбора. В этом заключается одна из причин, почему российское общество так долго и так трудно прохо­дит через узловую точку бифуркационного выбора. Скорее всего, длительного “бифуркационного застоя”, т.е. такого состояния со­циума, при котором выбор назрел, но ни общество, ни власть не гото­вы сделать его здесь и сейчас.

Пройдя несколько циклов реформ, Россия пока не самоопре­делилась политически. Выбор в пользу демократии еще не только не сделан, но и далеко не предрешен. Наша страна вполне может само­определиться и как авторитарное общество. Для российского госу­дарства и его граждан такой исход обернется новыми тяжкими испы­таниями и невосполнимыми потерями. Чтобы этого избежать, необ­ходимо сконцентрироваться на развитии тех полюсов антиномий по­литической жизни, которые представлены демократией, граждан­ским обществом, демократическим федерализмом. Россия имеет бо­гатый опыт решения рокового для нее противоречия между демокра­тией и авторитаризмом на автократической основе. Все подобные эксперименты кончались крахом или заводили в тупик. Не пора ли нам собраться с силами и решить указанную антиномию в пользу де­мократии?

“Полис”, М., 2003 г., № 1, с. 124-133.

ГРЯДЕТ ЛИ РУССКАЯ НАЦИОНАЛЬНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ?

(Политологи Александр Ципко и Валерий Соловей размышляют о современной ситуации в России)

А.Ципко. Наша задача — выяснить, есть ли реальные признаки того, что я назвал русской национальной революцией. С одной сто­роны, налицо множество случаев, когда социальное недовольство перерастает в национальное, когда люди связывают свое бедственное положение со своей этнической русской принадлежностью. Русские сегодня чувствуют себя столь же обделенными, обиженными, как чувствовали себя поляки и евреи в царской России. Разница состоит только в том, что поляки и евреи были национальными меньшинст­вами в составе царской России, а этнические русские сейчас состав­ляют большинство.

В России разливается сознание того, что русским в стране жи­вется хуже всех, что будущее русских как этноса под угрозой. Сту­дентка, бросившая торт в лицо мэра Нижнего Новгорода, прямо в камеру говорит: “Реформа ЖКХ направлена прежде всего против русского народа, против русских матерей, которые из-за нищенства перестают рожать детей”. Те же знаки национального протеста сего­дня расставляют и в других городах. Это, так сказать, знаковые, но все же единичные факты.

Но уже политическим событием был VII Всемирный русский народный собор. Здесь, особенно на заседаниях секций, где слово получила православная провинциальная Россия, раздавались просто революционные речи — нынешняя власть, нынешнее правительство обвинялись в предательстве интересов русского народа. Многие де­легаты из регионов возмущались тем, что русскому человеку в России

ФИЛОСОФИЯ политики и политология

УДК 328.32 + 316.462 А. 3. Астахов

В. Г. Попов СООТНОШЕНИЕ ПОНЯТИЙ «ПОЛИТИЧЕСКОЕ ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВО» И «ПОЛИТИЧЕСКОЕ ДЕЛЕГИРОВАНИЕ» В КОНТЕКСТЕ КЛАССИЧЕСКОЙ СОЦИОЛОГИИ ПОЛИТИКИ

В статье рассматривается проблема соотношения понятий «политическое предста­вительство» и «политическое делегирование» в контексте классической социоло­гии политики (П. Бурдье, Т. Парсонс, Н. Смелзер, Е. Вятр и др.). Выявлены разли­чия политического представительства и политического делегирования как разно­уровневых механизмов функционирования демократической системы властных от­ношений. Рассмотрены основные функции системы политического представитель­ства: артикуляция и интеграция политических интересов, агрегация и информиро­вание политических групп.

Ключевые слова:политическое представительство, социальное взаимодействие, политическое делегирование, социальный субъект, групповые интересы, функции политического представительства, система властных отношений.

Становление и модернизация института демократии в современном рос­сийском обществе в значительной степени связаны с установлением системы политического представительства интересов населения. Этим можно объяснить необходимость углубленного политико-социологического анализа институцио­нально-функциональной роли политического представительства интересов на­селения в становлении и развитии системы властных отношений.

Цель настоящей статьи — раскрыть соотношение понятий «политическое представительство» и «политическое делегирование» в контексте политико­социологических концепций крупнейших политических социологов: П. Бурдье, Т. Парсонса, Н. Смелзера, Е. Вятра и др. Это имеет не только чисто теорети­ческое, но и глубоко практическое значение. Аутентичность понимания смысла

© Астахов А. 3., Попов В. Г., 2012

политического представительства и политического делегирования в значитель­ной степени отражается на выборе приоритетных направлений повышения эффективности функционирования демократии в современной России.

Проблемы презентации интересов личности и социальных групп в системе властных отношений нашли определенное отражение в классической социоло­гии [3, 4, 6-10 и др.]. Вместе с тем изучению функций политического предста­вительства в наибольшей степени уделено внимание в политико-социологичес­ких концепциях П. Бурдье, Т. Парсонса, Н. Смелзера, Е. Вятра [1-4, 8, 9 и др.]. Акцент на них в данной статье не случаен. В данных концепциях проблемы политического представительства в значительной степени связаны с полити­ческим делегированием и раскрываются в системном виде.

Благодаря работам этих авторов положено начало становлению в целост­ном виде политико-социологической теории политического представительства. При этом понятия «политическое представительство» и «политическое делеги­рование» не всегда отчетливо различаются. Это вполне объяснимо, поскольку в системе властных отношений содержание данных понятий теснейшим обра­зом переплетено и выявить их специфику не всегда удается в полном виде.

В основу рассмотрения проблемы соотношений политического представи­тельства и политического делегирования следует положить солидную тради­цию политико-социологического изучения особенностей групповой идентич­ности и самоорганизации в политической жизнедеятельности общества. Глубо­кие наблюдения и выводы в рамках этой традиции сделаны крупнейшим соци­ологом XX в. Т. Парсонсом. Он акцентировал внимание на отличиях между индивидами и группами как субъектами действия. Группа как целое, по Пар­сонсу, способна действовать только через своих членов — прежде всего через тех, кто играет в ней ответственные роли. Сама группа не питает никаких «чувств» по отношению к своим членам, она лишь символизирует их общие «чувства», которые, как правило, манифестируются в той или иной форме ее лидером [3, 158].Соответственно политическое представительство здесь стано­вится способом такого рода «манифестации» ролей социальных субъектов в си­стеме властных отношений, а политическое делегирование — одним из «меха­низмов» и принципов этой манифестации.

Определенное внимание Т. Парсонс уделяет проблеме симметричности от­ношений между двумя «суверенными» индивидуальными акторами [Там же, 158]. В его концепции эти отношения рассматриваются как элементарная модель спонтанно возникающего социального взаимодействия. Исходя из этого, поли­тическое представительство можно рассматривать как особый механизм взаимо­действия между субъектом и объектом властных отношений, а политическое делегирование — как инструмент реализации политического представительства.

Такое понимание соотношения политического представительства и делеги­рования означает, что их социальная природа во многом тождественна. По- существу, они не могут существовать отдельно, независимо друг от друга. На наш взгляд, их тождество не позволяет Т. Парсонсу в реальной политической практике уловить функциональное отличие политического делегирования по отношению к представительству. Получается, что делегирование — это тот же

ФИЛОСОФИЯ политики и политология

26

процесс политического представительства только в другой, формализованной форме.

Несколько иной взгляд на проблему политической идентичности группы и ее субъектности в аспекте действования как основы политического представи­тельства предлагает Н. Смелзер. Он проводит различие между небольшими по размерам первичными группами, единство которых обеспечивается индивиду­альными, непосредственно личными взаимоотношениями составляющих ее членов, и функционально-целевыми по назначению вторичными группами, чья способность к действию подчинена определенной организации. В более круп­ных группах, как отмечает Смелзер, закономерно возрастает роль лидеров. В частности, в группах, состоящих более чем из пяти членов, лидер апеллирует уже не к отдельным ее членам, а ко всей группе в целом. Лидер сосредоточива­ет на себе все наиболее значимые аспекты внешнего представления группы, становится центром коммуникации, осуществляя прием и передачу всей ин­формации, важной для существования группы в более пространном макросо- циальном окружении. В политическом представительстве заключается один из важнейших механизмов коммуницирования лидерского потенциала в рамках макросоциальных общностей.

Американский психолог Г. Левит, идеи которого во многом созвучны кон­цепции Н. Смелзера, считает оптимальной моделью коммуникации между членами группы, состоящей из пяти человек, модель «колесо», в которой вся информация проходит через центр, представленный лидером группы. При этом, как сопутствующий эффект, заметно возрастают самостоятельность и активная роль лидера в конструировании внутригрупповых отношений [4, 148-149, 158-160].

Спонтанная самоорганизация групп может быть положена в основу форми­рования институтов политического представительства. При этом политическое делегирование не обладает автономностью в политической коммуникации груп­пы. Оно включено в систему политического представительства, в какой-то мере «поглощено» этой системой.

Следовательно, в концепции Н. Смелзера политическое делегирование так же, как и в теории Т. Парсонса, увязывается с политическим представитель­ством, включено в него. В отличие от Парсонса, Смелзер предлагает модель взаимоотношений политического делегирования и представительства, основан­ную на принципах коммуницирования политическими субъектами информа­ционных потоков в социальных группах. Приоритетное значение для Смелзера в понимании политического представительства приобретают коммуникатив­ные ресурсы, которыми обладают политические лидеры в группах.

Сказанное позволяет заключить, что Парсонс и Смелзер, несмотря на опре­деленные отличия в теоретических позициях, рассматривают политическое де­легирование как функциональный компонент политического представитель­ства.

Совершенно иной подход к соотношению политического представитель­ства и политического делегирования в социологии политики П. Бурдье. Для него феномен политического представительства — функция особого рода по­

литической деятельности: делегирования. Другим словами, в социологии по­литики П. Бурдье политическое представительство по сути отождествляется, включается в содержание политического делегирования. На наш взгляд, такая позиция требует существенного уточнения понятий «политическое представи­тельство» и «политическое делегирование».

Политическая презентация, или представительство, для П. Бурдье высту­пает как интерсубъективный феномен, который существенно зависит от типа делегирования прав и полномочий. В том случае когда акт делегирования осу­ществляется одним лицом в пользу другого, возникающие между ними отно­шения могут рассматриваться как равноправные — взаимовыгодные и взаимно ответственные, и они, по существу, приобретают договорный характер [1, 233]. Их можно трактовать как некоторую разновидность обмена политическими ресурсами между социальными субъектами.

Следовательно, делегирование для Бурдье — один из универсальных и наиболее фундаментальных законов, в соответствии с которыми осуществля­ются самоорганизация и самоуправление политической системы общества на всех его уровнях. Точно так же, как процесс познания и ориентации человека в жизненном мире невозможен без тех или иных форм знаково-символичес­кой презентации объективной реальности, так и упорядоченное функциони­рование властных отношений в обществе, составляющие его процессы ком- муницирования и действования невозможны без институтов политического представительства.

С точки зрения П. Бурдье, политическое представительство может высту­пать в виде процесса равноправного, симметричного политического делегиро­вания, когда один субъект передает свои полномочия другому субъекту для исполнения его политической воли. При этом в случае неэффективного испол­нения этой воли субъект, полномочия которого делегированы, может и должен в рамках демократической системы властных отношений иметь право на отзыв своего решения о передаче полномочий.

Здесь можно отметить определенное совпадение взглядов П. Бурдье и Т. Пар­сонса. Однако взгляды последнего относятся к симметрии в политическом и социальном представительстве, а не в политическом делегировании.

Совершенно иная ситуация возникает, когда одно лицо получает полномо­чия от множества лиц. В результате это доверенное лицо оказывается облечен­ным полномочиями, которые трансцендентны по отношению к каждому из доверителей в отдельности, поскольку в результате акта делегирования оно как бы приобретает полномочия от некоторого социального целого — группы, а не от составляющих ее отдельных лиц.

Более того, как отмечает П. Бурдье, в этом случае уполномоченное лицо приобретает не только относительную независимость от группы, но и опреде­ленную власть над ней. Это обусловлено тем, что зачастую сама группа — как актор — возникает только в результате акта делегирования: она «не может существовать иначе, как делегируя свои полномочия какому-либо одному лицу», способному действовать как лицо юридическое [Там же, 234].Тем самым поли­тическое представительство оказывается функцией делегирования полномочий множества лиц отдельному лицу, способному осуществлять эти полномочия в системе властных отношений.

Бурдье отмечает, что в результате такого способа группового представле­ния истинный смысл отношений представительства очень часто затемняется и парадоксальным образом провоцирует инверсию отношений «объект — субъект», которые имеют замкнутый «круговой» характер: по внешней видимости, имен­но группа «продуцирует» ответственное лицо, выступающее вместо нее и от ее имени в системе властных отношений, но в реальности оказывается, что скорее сам представитель группы «продуцирует» ее как целое. Субъектность группы или, проще говоря, ее способность самостоятельно действовать в пространстве политических отношений, таким образом, переносится почти целиком на лицо, которое ее представляет [1, 234].

В конечном счете это и позволяет нам рассматривать делегирующую свои полномочия группу как объект политического представительства, а уполномо­ченное лицо — как ее субъект, хотя на первый взгляд эта диспозиция выглядит совершенно иначе. Бурдье объясняет этой инверсией отношений тот факт, что «в предельном случае представитель может восприниматься другими и сам воспринимать себя в качестве causasui», т. е. причины своей самодостаточнос­ти в осуществлении властных полномочий, поскольку группа, делегирующая ему полномочия, в противном случае не существовала бы как полностью дееспо­собная сущность [Там же].

Данный феномен Бурдье определяет как «политический фетишизм» — по аналогии с религиозными символами, которые создаются людьми, но со време­нем приобретают над их сознанием вполне самостоятельную власть. Полити­ческой реальности, как подчеркивает французский социолог, вообще присуща антиномия, которая заключается в том, что «индивиды — тем в большей степе­ни, чем более они обездолены — не могут конституироваться (или быть кон­ституированы) в группу, т. е. в силу, способную заявить о себе, высказываться и быть услышанной иначе, как отказавшись от своих прав в пользу того или другого представителя» [Там же, 235].

Парадокс состоит в том, что группе всегда приходится идти на риск поли­тического отчуждения для того, чтобы избежать его в еще более значительной степени. Политическая презентация в самой своей сущности и является такой неизбежной формой политического отчуждения — но одновременно и формой организации политического участия граждан, объединенных в группы интере­сов, в формировании и функционировании органов власти различных уровней.

В поставленной П. Бурдье проблеме отражена сущность тех противоречий во взаимодействии интересов групп и их презентантов, углубление которых приводит к деформации механизма политического представительства, а имен­но к подмене подлинных интересов делегирующей массы интересами делеги­руемых ею ответственных лиц, встающих у руля политического управления. В связи с этим функция политического представительства постоянно нуждает­ся в «настройке» посредством поддержания обратной связи, позволяющей вос­станавливать фундаментальное совпадение интересов управляемых с интереса­ми управляющих.

Из сказанного следует, что в социологии политики П. Бурдье в соотноше­нии политического представительства и политического делегирования акцент сделан не на первом, а на втором феномене. Политическая презентация рас­сматривается как функция политического делегирования. Тем самым содержа­ние политической деятельности в системе властных отношений сконцентриро­вано на технологиях передачи и использования полномочий политическими лидерами и политическими организациями и структурами.

Такой подход, безусловно, имеет право на существование. Однако он содер­жит, на наш взгляд, глубокое противоречие. Для Бурдье главным в системе демократической власти становится не эффективное воздействие политичес­кой воли народа, избирателей через принципы политического представитель­ства, а в первую очередь формализованный механизм, в значительной мере внешний по отношению к этой воле и заключающийся в организации полити­ческого управления конфликтами внутри данной системы. Интересы народа здесь изначально представляются в виде предмета политического манипулиро­вания, а не исходной основы разрешения политических противоречий.

Вместе с тем интересы в реальном политико-управленческом процессе, как правило, не бывают устойчивыми. Они не всегда соответствуют в точном виде представлениям о них рядовых членов общества или группы. На это обращает внимание известный польский политический социолог Ежи Вятр, рассматри­вая содержание политической презентации. Он правомерно, на наш взгляд, характеризует ее как форму связи между групповыми интересами и сферой политической власти. Консолидируясь на базе специфических интересов, со­циальные группы стремятся реализовать их, транслируя вовне, с целью оказа­ния воздействия на ход общественных дел и, в частности, на осуществление власти. Такие групповые интересы очень разнородны и соответственно имеют разный вес в аспекте взаимодействия с властью.

Локальные интересы, затрагивающие проблемы отдельной личности или группы, в сравнении с ключевыми общественными интересами, не всегда оказываются значимыми для власти и не принимаются ею во внимание. Дру­гие, напротив, затрагивают центральные проблемы жизнедеятельности обще­ства. Поэтому с точки зрения влияния на власть группы интересов могут раз­личаться очень значительно. Согласно концепции Вятра чем сильнее вес и политическое влияние группы, тем внушительнее ее представительство в сис­теме власти и достигается более высокий уровень властной иерархии в этом представительстве [2, 173-174].

Таким образом, политическое представительство, по Е. Вятру, служит свое­образной системой отбора и актуализации групповых интересов по критерию общественной значимости. Наиболее значимые из интересов становятся пред­метом «высокой» политики, менее значимые остаются в сфере активности от­дельно взятых социальных групп.

По существу, способ взаимодействия социальных групп со структурами власти характеризует один из видов социально-политической дифференциа­ции, основанный на институциональных различиях, т. е. на разной степени выраженности групповых интересов посредством политических институтов. Этот

способ взаимодействия, воспроизводящий статусные различия участвующих в политической жизни социальных групп, как раз и отражает система полити­ческого представительства [5, 43].

Несомненно, данный вид дифференциации определенным образом корре­лирует с разделением групп по доходам, богатству, знаниям, профессиональ­ным и ценностным критериям. Эти дифференцирующие признаки в разных аспектах отражают распределение ресурсов, посредством которых объединен­ные в группы индивиды оказывают влияние на поведение других субъектов. Использование этих ресурсов во властных отношениях превращает их в ресур­сы политические.

Система политического представительства выполняет несколько функций. Во-первых, она обеспечивает политическую артикуляцию интересов различ­ных социальных групп, т. е. придает расплывчатым, неопределенным мнени­ям, взглядам форму конкретных и четких предложений и политических тре­бований.

Во-вторых, институты политического представительства обеспечивают аг­регацию групповых интересов, т. е. их согласование и иерархическую упорядо­ченность, посредством дискуссий. Результатом является сепарация частных интересов и требований с последующим сведением их к более общим, усилени­ем, приданием им компромиссных форм или отказом от них как политически незначимых.

В-третьих, политическое представительство выполняет функцию полити­ческой интеграции, органично связывая представляемые вовне в системе власт­ных отношений интересы групп с мнениями их рядовых членов.

В-четвертых, посредством институтов политического представительства группы осуществляют информирование органов власти, принимающих поли­тические решения по конкретным вопросам, отражающим предельно широкий спектр общественных интересов — экономических, социальных, идеологичес­ких, культурных, этнических, религиозных, экологических, отраслевых, терри­ториальных и т. п. [Там же, 40—41].

Таким образом, политическое представительство выступает способом опре­деления степени адекватности выражения субъектом насущных интересов объек­та с целью их эффективной реализации в рамках проводимой субъектом поли­тики. Политическое представительство отличается от социальной презентации. В социальной презентации акцентируется внимание на идентичности резуль­татов деятельности реальным потребностям различных групп людей, в полити­ческом представительстве — на адекватности или неадекватности интересов объекта результатам политического выбора. Выступая как способ адекватного выражения интересов населения, политическое представительство становится приоритетной функцией органов власти, без которой они не способны реализо­вать эти интересы.

Соглашаясь в целом с политико-социологической концепцией Е. Вятра сущ­ности политического представительства, необходимо отметить, что он практи­чески обходит проблему соотношения данного феномена с политическим деле­гированием. Для него политическое делегирование — это не более чем инстру­ментальная характеристика политического представительства, форма, а не со­держание.

Такая позиция Е. Вятра нуждается в уточнении. На наш взгляд, политичес­кое делегирование и представительство, несмотря на их близость, обладают своим специфическим содержанием. Политическое представительство и поли­тическое делегирование не тождественны. Это два взаимосвязанных, функцио­нирующих на различных уровнях элемента системы демократического народ­ного волеизъявления. Политическое представительство — механизм идентифи­кации и выражения политических интересов социальных групп населения ин­ститутами публичной власти — партиями, политическими движениями, депу­татскими фракциями и лидерами. Политическое делегирование — это меха­низм реализации политических интересов путем юридического наделения пол­номочиями политических репрезентантов (лидеров, партий, фракций, движе­ний и др.) реализации этих интересов.

Рассмотрение соотношения феноменов политического делегирования и пред­ставительства в контексте ряда концепций классической социологии политики показывает, что в фокусе их внимания ключевое противоречие в политической деятельности — принципиальное несоответствие политической идентичности социальных субъектов и уровня передаваемых им реальных властных полно­мочий, позволяющих эту идентичность реализовать. Т. Парсонс, Н. Смелзер и частично Е. Вятр настаивают на политическом представительстве как основ­ном механизме этой деятельности. Политическое делегирование выступает важ­ной функцией органов власти, но не исчерпывающей все содержание предста­вительства политических презентантов.

П. Бурдье, который раскрыл наиболее глубоко и полно сущность феноме­нов политического делегирования и представительства, наоборот, акцентиро­вал внимание при рассмотрении демократической системы властных отноше­ний на формально-нормативных процедурах передачи и реализации ответствен­ными лицами — политическими лидерами — политических полномочий. В этом случае политическое представительство становится для системы делегирова­ния важным, но не единственным инструментом снятия противоречия полити­ческой идентичности. Этот инструмент включен в процесс выявления обрат­ной связи органов власти с населением, формирования и использования ими общественного мнения в реализации политических интересов.

В условиях становления и развития демократических институтов в совре­менной России различение политического представительства и делегирования позволяет более четко определить условия легитимности и эффективности этих институтов в осуществлении деятельности по удовлетворению интересов насе­ления. Эти условия обеспечиваются не только результатами выборов и нали­чием полномочных органов представительной власти, но и технологиями по­литического представительства на всех уровнях взаимодействия конкретных групп населения и институтов гражданского общества с этой системой.

философияПолитики и Политология

2. 32

   Вятр Е.Социология политических отношений. М., 1979.

3. Парсонс Т.о социальных системах / под ред. В. Ф. Чесноковой и С. А. Белановско- го. М., 2002.

4. Смелзер Н.Политология / пер. с англ. М., 1994.

5. Фролова М. А.Политическая стратификация. М. ; Воронеж, 1995.

6. Alexander J. Theoretical Logic in Sociologiy. Berkley, 1982. Vol. 1.

7. Lasswell H. D. Analysing the content of mass communication. A brief introduction. N. Y., 1942.

8. Merton R. Sozial theory and sozial strukture. Glenkoe, 1968.

9. Parsons T. System of modern societies. Prentice Hall, 1971.

10. Weber M. The Methodology of the Social Scienses. Glencoe, 1949.

Рукопись поступила в редакцию 17 апреля 2012 г.

УДК 321.6 + 321.7 + 342.5 А. А. Керимов

СПЕЦИФИКА ПАРЛАМЕНТАРИЗМА ПРИ РАЗЛИЧНЫХ ФОРМАХ ПРАВЛЕНИЯ

Статья посвящена изучению роли и значения парламентаризма при различных фор­мах правления. Показан механизм взаимоотношений парламента и исполнительной власти в законотворческом процессе в рамках принципа разделения властей.

Ключевые слова:парламент, парламентская система, парламентаризм, монар­хия, республиканская форма правления.

Парламент традиционно рассматривается как важнейший институт совре­менного государства, и смысл его возникновения и функционирования как мирового политического явления заключается в том, чтобы выражать и защи­щать интересы всех социальных групп населения.

Находясь в рамках социума, человек принадлежит обычно сразу к несколь­ким социальным группам, каждая из которых обладает своими особенностями, руководствуется специфическими нравственными нормами и претендует на правовую защиту собственных интересов и образа жизни. Поэтому парламент как орган представительной и законодательной власти через законодательство должен защищать интересы абсолютно всех социальных групп. Следовательно, выражение и защита интересов всех социальных групп в рамках политической системы должны стать главным принципом парламентаризма.

Критерием присутствия парламентаризма в политической системе того или иного общества можно считать наличие у парламента статуса и полномочий высшего представительного и законодательного органа. При парламентской сис­теме, классическим образцом которой до сих пор остается Великобритания, пар­ламентаризм как явление выражен наиболее полно. однако если считать важ­нейшей характеристикой парламентаризма принцип ответственности правитель-

© Керимов А. А., 2012

К. Ф. Завершинский

«Политическое доверие» как символический источник социальных изменений в политических сетях

В статье обсуждается новый теоретический подход к изучению полити­ческих сетей, рассматриваются когнитивные возможности концептуализации политического сосуществования сетей и государственной власти через соот­несение со структурой политического доверия. Исследователь подчеркивает, что политическое доверие как символическая структура играет большую роль для политического взаимодействия формальных и неформальных институ­тов в современном обществе. Политические ожидания выполняют функцию символического конструирования политических сетей, с помощью которых публичная власть легитимируется в сложном обществе. Исследователь предлагает рассматривать категорию «сеть политической культуры» через структуры «политического доверия». Анализ политических ожиданий особен­но важен для понимания современных политических сетей и методологиче­ских проблем анализа сетей в области политологии и социологии.

Ключевые слова: сетевой подход, политические сети, политическое доверие, по­литическая легитимация, политические ожидания, символические структуры полити­ческих сетей.

Теоретические и эмпирические интерпретации феномена «по­литико-управленческих сетей» (policynetworks) на основе «сетевого подхода» (networkapproach) достаточно широко представлены в современном политологическом дискурсе. Вместе с тем коммуника­тивная сторона политических сетей, связанная с их символическим, культурным измерением, весьма односторонне явлена в тематике политологических исследований. Вопрос же о роли культурного из­мерения в условиях роста «вариабельности демократической пер­спективы по оси времени», сопровождающейся радикальными по­литическими трансформациями и падением доверия к демократи­ческим институтам, далеко не академический. Трудно не признать обоснованность аргументов современного болгарского исследова­теля Ивана Крастева, анализирующего проблемы европейской ин­теграции и констатирующего, что «реальный кризис, переживаемый Европой, — это кризис политической культуры. Все остальное вто­ростепенно» (Крастев, 2012, с.17, 4). Еще более очевиден подоб­ный кризис в реалиях постсоветского политического пространства,

© К. Ф. Завершинский, 2012

испытываемого на прочность глобализацией. По мнению автора статьи, причина «теоретического равнодушия» к изменениям в по­литической культуре в условиях нарастания диверсификации сете­вых пространств коренится в методологической инерции сущест­вующих программ исследований политических сетей, тяготеющих к теоретическому редукционизму при интерпретации коммуникатив­ной природы и качества сетевого взаимодействия современных по­литических акторов.

В связи с этим видится уместной метафора немецкого исследо­вателя Т. А. Бёрзель (BOrzel) о «вавилонском столпотворении» при интерпретации смысла и содержания концепта «политические се­ти». «Мода» на использование понятия «Network» в современных междисциплинарных исследованиях породила высокую вариатив­ность использования концептов «сетевое взаимодействие» и «се­тевой подход», что существенно влияет на изучение «политических сетей» в социологии и политической науке. Понятие «политическая сеть» в этой предметной области может выступать как метафора многоуровнего характера политических взаимодействий и как спе­цифический метод, методика социально-политического анализа со­циальных структур или социологическая теория (Borzel,Heard-Laureote; 2009,p. 135-151;Borzel,http://eiop.or.at/eiop/texte/1997-016.htm).

Однако автор не ставит перед собой задачу обстоятельного об­зора методологических возможностей концептуализаций многооб­разных исторических форм политических сетей, так как феномены подобного рода, по справедливому замечанию М. Кастельса, явля­ются «очень старой формой социальной организации» (Castells, 2000,p. 15), а имеющиеся обзоры, как это уже отмечалось, доста­точно пространны. Цель статьи в ином — артикулировать специфи­ку и возможности новых научных подходов к исследованию комму­никативной природы феномена, номинируемого «policynetworks», и на этой основе обозначить методологические контуры анализа сим­волических структур «политических сетей».

В отмеченной выше научной полисемии концепта «политиче­ские сети» на первый взгляд нет ничего необычного, она всегда со­путствует процессу концептуализации содержания новых научных понятий. Вызывает сомнение именно смысловой редукционизм, прослеживаемый в подобной вариативности, который препятствует переходу от поиска «объективных» или «субъективных оснований» («структур») сетевых взаимодействий к пониманию их коммуника­тивной, символической природы. Общность представлений о струк­турных основаниях «политических сетей», как правило, проявляется в отсылках к их «неиерархической» природе или к «сотрудничест­ву», лежащим в основании согласования многообразия политиче­ских интересов государственных и негосударственных акторов се­тевых взаимодействий. Подчеркивается, что в подобных сетях до­минируют неформальные правила игры.

Обобщая теоретические доминанты, существующие в трактовке специфики управления и контроля в рамках современного сетевого взаимодействия, российский исследователь Л. В. Сморгунов отме­чает, что подобные сети можно представить как систему государст­венных и негосударственных образований, взаимодействующих между собой на базе ресурсной зависимости в целях достижения согласия по интересующему всех политическому вопросу и исполь­зующих при этом формальные и неформальные нормы. Сетевые структуры, отмечает он, отличаются от иерархических систем управления, использующих вертикальные механизмы координации, основанные на власти или собственности, использованием других механизмов координации взаимодействия, позволяющие делать сотрудничество взаимовыгодным и долговременным. В силу этого сети довольно открыты и подвижны по составу участников, формам управления, координации взаимодействия, так как институты коор­динации включают в себя формирование ассоциативных групп и многосторонних соглашений на различных уровнях взаимодейст­вия. Поэтому сетевая координация основывается скорее на лидер­стве, чем на формальном руководстве и управлении ^м.: Сморгу­нов, 2001, с. 108; 2009, с. 34).

При первом приближении подобная интерпретация содержания и смысла сетевого взаимодействия вполне вписывается в обще­теоретические посылки сетевого подхода. Так, признанный теоре­тик «сетевого общества» М. Кастельс, обосновывая свою социаль­ную онтологию сетевой реальности, акцентировал внимание на том, что становление «общества сетевых структур» (networksociety) ве­дет к доминированию «социальной морфологии над социальным действием» и конституированию информационных сетей как наибо­лее эффективной формы организации взаимодействий, что делает оправданным акцент на исследовании внутренней структуры поли­тико-управленческих сетей, поиске правил согласования интересов и совместных действий, анализе горизонтальных уровней распре­деления функций политических акторов, описании сотрудничества как доминантного способа взаимодействия. Однако подобное тео­ретическое акцентирование обедняет интеллектуальные интенции на создание динамичной социологической теории конфликтного взаимодействия людей в рамках сетевых структур. Возникающие информационные сети постоянно находятся в конфликтных отно­шениях со сложившимися социальными системами и социальными сетями, порождая структурные трансформации в символических сетях культуры, которые, в свою очередь, фрагментируют сетевое взаимодействие и ведут к изменению в программах сетей. Подоб­ная динамика не может не порождать проблему политической леги­тимации социального порядка, так как ослабление формальных ин­ститутов и доверия к ним заставляет людей строить свою собствен­ную систему защиты и идентичностей, что делегитимизирует сис­тему публичной власти и соответственно весь социальный порядок (Castells, 2000,p. 5-24). Исследование динамики политического до­верия в сетевых структурах как основания политической легитима­ции сетевого порядка приобретает особую значимость.

Однако именно этот аспект весьма поверхностно затрагивается в рамках теоретических доминант анализа сетевых структур поли­тического взаимодействия. Отсылки к тому, что согласование струк­тур и деятельности при сетевом взаимодействии включает когни­тивный компонент, связанный с совместным знанием, доверием и принимаемыми ценностями, не ослабляет установки на презента­цию подобных феноменов как переменных управленческой дея­тельности или политической системы. Возникающие в глобализи­рующемся обществе новые «социальные рамки памяти», простран­ственно-временные параметры институционализации опыта совме­стного существования предполагают и новые «мобильные социоло­ги» (mobilesociology), более адекватно описывающие изменчивость, вероятностность сетевого мира и преодолевающие социологиче­скую дихотомию: «индивидов, творящих общество» или «общества творящих индивидов» (см.:Urry, 2000,p. 185-203). Характерно, что тот же М. Кастельс, отмечая растущую динамику и ценностную ди­версификацию сетевых структур, подчеркивал растущую роль куль­турных измерений сетевых взаимодействий, видя задачу культуры в консолидации общих смыслов через кристаллизацию практик в про­странственно-временных конфигурациях (см.:Castells, 2000,p. 5-24).

Перспективными для «усиления» теории сетевого анализа, как уже отмечалось, видятся наработки представителей неоинститу- ционального анализа, близкие сторонникам «сетевого подхода» по своим теоретическим интенциям, для изучения роли динамики не­формальных институтов как важного источника структурирования и деконструкции «индивидуальных» и «общих» убеждений. «Полити­ка развития», как полагают авторы одного из фундаментальных ис­следований динамики формальных и неформальных институтов, всегда предполагает символическое оформление «общих убежде­ний» об «ожидаемой жизни», обеспечивающих легитимность соци­ального порядка (Норт, Уоллис, Вайнгаст, 2011, с. 107, 436). Пока­зательна в этом отношении и концептуализация анализа сетевых структур в лице ряда отечественных исследователей, нацеленная на синтез сетевого подхода с методологическими наработками ког­нитивного анализа динамики неформальных институтов (см.: Сер­геев, Кузьмин, Нечаев, Алексеенкова, 2007. с. 8-17; Алексеенкова, Сергеев, 2008, с. 148-165). Теоретические ограничения традицион­ного институционального анализа для объяснения реальной работы важнейших экономических и политических механизмов, по мнению этих исследований, дает толчок исследованиям социальных сетей как необходимой «смазки» институционального механизма. Про­блема доверия играет ключевую роль в поиске ответа на постав­ленный неоинституционализмом вопрос о соотношении формаль­ных и неформальных институтов. Анализируя процессы глобализа­ции, они подчеркивают, что становление современного сетевого общества резко ограничивает возможность апелляции к общим культурным и социальным образцам, что существенно повышается роль межличностного доверия. Несмотря на развитие информаци­онных сетей, личные контакты по-прежнему обеспечивают гораздо более высокий уровень доверия между коммуникантами, чем взаи­модействие через технические каналы связи. Институциональное доверие не может заменить доверия «трансперсонального», фор­мируемого через устойчиво повторяющиеся личные контакты. До­верие в условиях глобализации поддерживается не только и не столько институтами, сколько устойчивыми сетевыми взаимодейст­виями.

Специфику процесса интеграции социальных сетей они усмат­ривают в эффективности образной и неформальной коммуникации. Тем самым доверие является наиболее значимым фактором созда­ния социальных сетей, особенно если речь идет о социальных се­тях с плотной структурой, предполагающих высокий уровень на­дежности. Поэтому семантическая разработка концепта «доверие» позволяет приблизиться к пониманию значения сетевых взаимо­действий. Доверие как ожидание «благоприятного поведения» по­зволяет преодолеть неуверенность, обусловленную нехваткой ин­формации о партнере. Доверяя, индивид рискует, но этот риск доб­роволен, что особо значимо, когда социальные институты не успе­вают закреплять выработанные в результате сетевого взаимодей­ствия неформальные практики. Тем самым межличностное доверие выступает важным условием эффективного взаимодействия соци­альных сетей. Отсюда следует, что легитимность институтов власти выше, если она опирается на поддерживающие ее когнитивные структуры сетевого доверия. Как справедливо и обратное утвер­

ждение, что сетевое доверие может транслировать образы и смыс­лы, разрушающие легитимность формальных институтов.

Вместе с тем теоретическим ограничением подобной когнитив­ной схемы семантики сетевого взаимодействия, по мнению автора статьи, является то, что большинство подобных концептуализаций видят специфику сетевого взаимодействия и соответственно сете­вого доверия в устойчиво повторяющихся личных контактах, что порождает редукционизм социально-психологического плана. Большинство же социологических работ, в которых различаются «доверие» и «уверенность», основываются на теоретических по­сылках Н. Лумана, который рассматривал доверие как «обобщенное ожидание» в условиях коммуникативных рисков, что другой будет контролировать свободу и возможности действий. Варианты струк­турирования «концептуального лексикона» феномена межличност­ного доверия в социально-психологических исследованиях, пользу­ясь материалом обстоятельных обзорных работ на этот счет, как правило, строятся на разведении семантики уверенности (confidence), социального доверия (socialtrust) и собственно меж­личностного доверия, возникающем между индивидами — партне­рами по взаимодействию в определенной социальной ситуации (см.: Алексеева, 2009,c. 22-40). При этом различают доверие как ожидание (trustasexpectation), доверие как готовность (trustaswillingness), доверие как уверенность или как убеждение (trustasconfidence/asbelief).

Исследование феномена политического доверия и легитимно­сти в сетевых взаимодействиях в такого рода работах осуществля­ется либо в контексте социально-философского анализа динамики противостояния «солидарностей», основанных на «безусловностях» веры и доверия или «сетевого» подхода, нацеливающих на изуче­ние специфики «горизонтальных» взаимозависимостей (Селигмен, 2002; Патнэм, 1996, c. 212-221). Отдал дань когнитивному анализу семантического содержания концепта «политическое доверие» и «политическая легитимность» и автор доклада, акцентируя внима­ние на динамике «семантической горизонтали» и «вертикали» их смысловых коннотаций (Завершинский, 2001; 2002).

Несмотря на весьма обстоятельные размышления на этот счет многочисленных исследователей, следует заметить, что подобные концептуализации, в сущности, вступают в противоречие с исход­ными посылками методологии Н. Лумана, который отдавал приори­тет исследованию проблемы «уравнивания» личностных потребно­стей в процессе коммуникативного взаимодействия, а не изучению «ненасильственного», «добровольного», «ценностного» содержания форм личностного доверия. Представляется, что обозначенные выше способы концептуализации культурных измерений сетевых структур остаются «слабыми исследовательскими программами» культурных измерений сетевого взаимодействия.

Опираясь на проделанный анализ теоретических ограничений и перпективных векторов исследования коммуникативной специфики политических сетей, автор статьи полагает, что методологической основой для их комплексного анализа могут стать теоретические наработки социологии «социального конструктивизма», выходящие за рамки более традиционных стратегий изучения социокультурных структур. Несмотря на близость концептуального аппарата соци­ально-конструктивистских моделей символических структур и тер­минологии более традиционной социологии культуры (понятийный, методологический инструментарий которой использует и политиче­ская наука), социальный конструктивизм существенно расширяет возможности научной интерпретации культурных, символических структур смысла сетевых коммуникаций.

В связи с этим представляется весьма ценной методологиче­ская установка на исследование культурных процессов, обозначен­ная в работах авторитетного представителя современной «культур- социологии» (culturalsociology) Дж. Александра. Он подчеркнул, что в большинстве моделей традиционной социологии культуры куль­турные измерения не выступают независимыми переменными, а являются производными от более «жестких» переменных социаль­ных структур. «Сильная программа» (strongprogram) исследований культурных феноменов должна опираться на когнитивный анализ символических структур сетей смыслов в отличие от «слабых про­грамм», где описания ценностей, норм, идеологий чаще всего про- изводны от институционального строя или редуцируются к частным социально-психологическим феноменам (Alexander, 2003; 2008).

Потребность в «сильной программе» теории символических структур политических сетей предполагает смену приоритетов в ис­следовательских стратегиях: переход от поиска объективных или субъективных оснований культурных измерений политических сетей и описания специфики политических идентичностей в социальных сетях к пониманию их коммуникативной, символической природы. В трактовке специфики методологии «коммуникативных» стратегий исследования символических структур политических сетей автор статьи руководствуется интеллектуальными интенциями, представ­ленными в концепциях Т. Парсонса, Ю. Хабермаса, Э. Гидденса, П. Бурдье, при приоритете понятийного инструментария Н. Лумана (из отечественных авторов — А. Ф. Филиппова) (Луман, 2007; Филип­пов, 2008). Для эволюции социальных систем, как полагает Н. Лу- ман, принципиальное значение имеет «баланс» в восприятии уча­стниками социальных интеракций «постоянства и изменений». В основе подобной «синхронизации» восприятий социальных акторов лежит семантическая процедура типизации повторяющихся собы­тий, «исчисления времени», которое зависит «от более или менее типизированных, повторяющихся событий их системной истории». «Системная история, совместно переживаемая и вспоминаемая, — важная предпосылка взаимопонимания, и ее невозможно заменить объективно фиксированной мировой историей». Когда история при­обретает значимость, она становится одновременно и более услов­ной, одновременно памятью и забвением (Луман, 2004, с. 131-168). Тем самым в основе культурного процесса лежат структуры, возни­кающие в процессе неформальных, «доверительных» коммуника­ций, позволяющих преодолевать неуверенность, обусловленную нехваткой информации о партнере.

Если исходить из методологической установки на создание «сильной программы» исследования культурных измерений сетево­го взаимодействия, то политические сети можно представить как специфические коммуникативные структуры (формы мобильной со­циальной памяти), которые, взаимодействуя с символическими практиками политической легитимации, обеспечивают базовое про­странственное и темпоральное конструирование многообразных политических идентичностей на основе опыта непосредственного восприятия политической среды. Подобное социальное конструи­рование происходит посредством оформления политических ожи­даний в настоящем на основе прошедших политических ожиданий и их будущих проекций. Область сохранившихся структурированных горизонтов ожиданий (структур «политического доверия») является источником трансформации политических ожиданий («политическо­го доверия») в «политические события», стимулируя или блокируя политическую легитимацию социального порядка в настоящем. Обозначенная интенция на исследование политического доверия как «структур политических ожиданий» и основания политической памяти (политической культуры) в методологическом плане связана с адаптацией понятийного инструментария феноменологии и соци­альной психологии к предметной области теоретической социоло­гии и политической науки.

Обращение к процедурам политической легитимации принципи­ально значимо для выявления влияния структур политического до­верия на легитимацию/делегитимацию политического порядка. Эту теоретическую посылку о связи легитимации и «латентных образ­цов» культуры с функционированием политической подсистемы

общества обосновал в свое время Т. Парсонс, который отметил, что в эволюции общества решающую роль играет культурная система, соотнесенность с которой придает значимость институциональному порядку общества. В процессе легитимации культурные образцы посредством наличия специальной системы символов позволяют обосновать идентичность. Политическая же легитимация, как «ав­торитетная интерпретация» нормативных предписаний, выполняет особую роль в системе легитимации всего общества (Парсонс, 1993, с. 94-122). Из этой теоретической установки вытекает воз­можность обоснования посылки о концепте «легитимность власти» как необходимом семантическом ресурсе процесса коммуникатив­ной эволюции общества и его тесной смысловой связи с концепта­ми «культура», «политическая культура», «политическая память», «политическое доверие».

В то же время концептуализация коммуникативной, смысловой взаимосвязи культуры, легитимации и власти в теории Т. Парсонса сохраняет признаки «слабой программы» исследования роли и мес­та символических измерений в социокультурной динамике. Более перспективным для «усиления» программы исследования пред­ставляется описание политической власти как символического по­средника, легитимирующие схемы которого, основанные на «срав­нении силы и насилия» (Луман, 2001, с. 102), определяют специфи­ку политической памяти и ее эволюционной формы — политической культуры. С позицией Н. Лумана коррелируют исследования в рам­ках неоинституционализма, претендующего на комплексный анализ социальной эволюции. Представители неоинституционального ана­лиза исходят из посылки, что контроль и управление насилием на основе легитимации социального порядка, конструирования убеж­дений, институтов и организаций могут сделать его более эффек­тивным, однако ни одно общество не может устранить насилия, а способно только ограничить его или обуздать (Норт, Уоллис, Вайн- гаст, 2011, с. 56-63). При этом легитимация политических ожиданий происходит не благодаря некому «ценностному согласию», искоре­няющему хаос произвола, а через символизацию процедур «вклю­чения-исключения» принуждения, которое номинируется легитим­ным или нелегитимным (Луман, 2005, с. 23), так как именно специ­фика (конфигурация) пространственной и временной символизации политического господства определяет социальное конструирование политических событий и идентичностей. Подобная методологиче­ская установка «возвращает к жизни» эвристические интенции М. Вебера на изучение легитимации в связи с политическими ожида­ниями и символической презентацией политического господства, погребенных под грузом аксиологического, системного и институ­ционального подхода интерпретации феномена политической леги­тимности и политического доверия.

Таким образом, конституирование базовых структур социальной памяти в сложнодифференцированном обществе можно предста­вить как символическое оформление политических ожиданий в на­стоящем на основе политических ожиданий прошлого и их будущих проекций. Подобный процесс всегда сопряжен с семантическим со­держанием концепта «политическая культура». Область структури­рованных горизонтов ожиданий является источником трансформа­ции политических ожиданий в «политические события», стимулируя или блокируя коммуникативную эволюцию социального порядка в настоящем.

Описать «структуры политических ожиданий» сетевых взаимо­действий — значит выявить символические схемы («скрытые об­разцы») типизации, структурирования предметных, социальных и временных границ публичной власти (структуры политической па­мяти), характерных для тех или иных сообществ. При этом полити­ческое доверие и политическая легитимация как «интернационали­зация» символически оформленных структур политических ожида­ний во властные коммуникации являются ведущим звеном при оформлении структур политической памяти. Политическая память обеспечивает синхронизацию политических ожиданий, прежде все­го, на основе темпорализации структурной взаимозависимости ле­гитимности и насилия, ее символизации в событийных рядах из на­стоящего в прошлое и будущее.

В основе базовых событийных рядов политической памяти на­ходятся события, так или иначе сопряженные с семантикой «викти­мизации», ее преодоления или ожидания (войны, революции, ре­прессии, геноцид), а «символы» власти всегда напоминают о воз­можном насилии и принуждении. Структуры ожидания политической памяти не сводятся к подобным символическим проекциям, но яв­ляются для нее базовыми. Коды власти, схемы ее легитимации со­относятся с насилием, так как политическое доверие и легитимация призваны ограждать от произвольности его использования. Наси­лие может быть представлено в качестве прошлого или будущего события, наступление которого можно избежать в современности, поскольку условия его применения известны, но специфика струк­турирования и символизации подобных практик легитимации зави­сит «от степени сложности политического механизма власти и дос­тупности для членов общества» (Луман, 2001, с. 102-151).

Обозначенные методологические посылки исследования смы­словых структур политического доверия, по мнению автора статьи, открывают новые теоретические горизонты интерпретации специ­фики «политики памяти» как специфической символической поли­тики и практики политической легитимации социального порядка на постсоветском пространстве. В исследованиях социологической на­правленности политика памяти предстает как многообразные «фо­новые» символические практики конструирования национальной идентичности («символов идентичности»). В роли политических символов могут рассматриваться наделенные властной семантикой объекты, которые обозначают, организуют действия в политическом пространстве, структурируя их в «горизонтальном» или «вертикаль­ном» плане. Отмечается, что символы могут относиться к различ­ным временным планам политических явлений и действий, «отсы­лая к прошлому, настоящему или будущему, началу или концу, пе­релому или возврату и, соответственно, характеризуя те или иные события в категориях созидания либо разрушения, хаоса либо по­рядка» (Дубин, 2011, с. 6-22).

Показательны в этом отношении практики политической памяти, характерные для ряда постсоветских государств. Одним из распро­страненных «сюжетов» политической легитимации и структуриро­вания политических ожиданий в возникших сетевых сообществах в новых государствах стала темпорализация символической политики «этнического геноцида». Этнизация «политического насилия, выне­сенная за горизонт исторического времени и представленная как абсолютное мифическое или теологическое событие «становления нации», становится способом деконструкции структур советской по­литической памяти. В основе подобных символических практик ле­жит процедура семантического отождествления насильственных событий «далекого» и «недавнего прошлого» (жертв этнических предков во имя «Родины», коммунистического и нацистского наси­лия, «ассимиляторской политики» «власти Советов») для конструи­рования сюжетов будущего «вхождения» в пространство социаль­ной памяти европейской «толерантности и согласия». Подобная символическая реконструкция политических ожиданий на первый взгляд может привести к оформлению структур национальной, ев­ропейской идентичности», как это прослеживается в странах Бал­тии. Вместе с тем, как на Украине, так и в России этнизация собы­тий политической памяти при структуризации политических ожида­ний не привела к конституированию национальной памяти, воспро­изводит противоречия в сюжетах политического времени и поддер­живает существующие политические расколы в идентичностях. В относительно автономных и неоднородных этнически сетевых про­странствах подобная темпорализация этничности, пользуясь мета­форой языка информатики, не порождает «интерфейса», состояния совместимости программ политической памяти. Стремление ис­пользовать темпоральное программирование региональной поли­тической идентичности на основе типизации событий этнического насилия в качестве символического ресурса национальной иденти­фикации становится препятствием для конституирования нацио­нальной политической памяти.

Возникающая при этом символизация мифического обоснова­ния враждебности в процессе политической легитимации всегда трансформируется в насильственные действия (Kaufman, 2006,p. 81). Вынесение за скобки событийного ряда политической памяти, как полагает автор статьи, «событий революции» (составляющих важное звено конституирования любой национальной памяти в силу «исключительности» символических образцов жертвенности), при отсутствии успешного конструирования события «новой револю­ции», неизбежно сужает «оперативный репертуар исторических ин­терпретаций», «политических сюжетов» ритмической организации политического пространства (Малинова, 2011, с. 119). Поэтому, со­глашаясь с посылкой, что доминирование «территориальных» и иных сетевых, «включающих» (inclusive) проекций национализма, может сглаживать проявления этнического национализма (Гарань, 2011, с. 63), следует иметь в виду, что без креативной темпорали- зации политических событий всегда присутствует риск оформления вместо «социально ожидаемых длительностей» (П. Штомпка) суже­ния политических сценариев настоящего и, соответственно, гори­зонтов политического планирования.

Методологический переход от анализа организационных и ин­ституциональных оснований политических сетей к разработке «про­граммы» их коммуникативной автономии и символической специ­фики позволяет сконцентрировать внимание на изучении простран­ственно-темпоральных структур ожиданий политического доверия в сетевых взаимодействиях, где специфика (конфигурация) про­странственной и временной символизации публичного принуждения определяет социальное конструирование политических событий и вектор легитимации/делегитимации социального порядка политий в глобализирующемся обществе. В основе событийных рядов возни­кающих политических идентичностей находятся события, символи­зирующие практики обуздания насилия и принуждения. Политиче­ское доверие как способ разрешения неопределенности при ис­пользовании принуждения конституирует временные горизонты по­литических взаимодействий и способы истолкования политических событий через соотнесенность поведения коммуникантов с паттер­нами политического лидерства.

Методологические установки концептуализации феномена по­литического доверия в сетевых взаимодействиях позволяют не только более отчетливо выявлять их организационные, пространст­венные конфигурации, но и более достоверно прогнозировать кон­фликты сетевых структур, ориентированных на качественно отлич­ные, конфликтующие темпоральные горизонты и способы легити­мации политического господства.

Уместно в заключение вспомнить Альфреда Уайтхеда, который задолго до появления «сетевого анализа» обратил внимание на то, что социальные события есть следствие «заботы о будущем лич­ном существовании, сожаления о прошлом или гордость за него» (Уайтхед, 1990, с. 697) и «являются сходными переживаниями, вы­ходящими за границы простой актуальности настоящего» .