Путь.в.философию.Антология.2001

__________________________--=-П-,,-о--=-исК ясностн

он не был по своему складу «человеком просвещения», ориентиро­ ванным почти исключительнона науку. Глубокий интерес к матема­ тике, физике и другим естественным наукам, профессионализмв этих областях и педагогическаядеятельностьв университетахГерма­ нии и Австрии, строгий аналитическийум сочеталисьв нем с поэти­

ческим складом души, восприимчивостьюк музыке, красоте приро­ ды, интересомк истории и даже склонностьюк метафизике, которую он, впрочем, старался в себе обуздать. Бумаги, дневники Шлика по­

казывают, что в нем жил поэт; высказываетсядаже мысль, что все люди - несостоявшиеся поэты, что стоит им отдаться музыке, красо­ те пейзажа, как перед ними распахивается бесконечность мира, ожи­

вают возвышенные чувства и мысли.

Кроме того, Шлику (и это тоже сближало его с Витгенштейном) была близка идея метафизики как выражения внутреннего чувства, смысла жизни. Такое умонастроение (и мироощущение) он пронес через всю жизнь. Оно сопутствовало, соседствовало, спорило, ужива­ лось с его вторым «я» - «я» ученого, человека научного склада мыш­ ления. В книге «Мудрость жизни», написанной в 20-х годах уже в Вене, Шлик возвращается к более ранним настроениям. В фокусе его размышлений и переживаний - Человек, вызывающий у философа самые добрые чувства. Он ссылается на слова Августина: если вас вдохновляет любовь, ваше деяние свято. Вызывает отклик у Шлика и

щиллеровская мысль: человек - вполне человек - когда он отдает­

ся бескорыстной творческой игре и его охватывают радость и свобо­ да. Жизнь, всецело направляемая рациональной целью, представля­ ется Шлику лишенной смысла. В коротком его эссе «О смысле жизни» (1927) слышны отзвуки мотивов Ницше: сердцевина, суб­ станция жизни - самоценные состояния человека, обладающие соб­ ственной внутренней полнотой. Это - юность, радость, безмятеж­ ность, игра, вдохновляемая любовью. Экзистенциальное «Я» Шлика, видимо, откликалось и на взволнованно звучавший финал «Логико­ философского трактата»

Вниманию читателей предлагается статья М. Шлика «Будущее философии», перекликающаяся с мыслями ранее изданной его рабо­ ты «Поворот в философии»'.

Примечания

Перевод с издания: Schlick М. 'Пте Ршцге of PllilosopllY / / 'Пте Iil1gLlisctic шгп.

Cl1icago апс Еопёоп, 1975. Р. 43-53.

I Щлик М. Поворот в философии // Аналитическаяфилософия. Избранныетек­ сты. М.: Изд. МГУ, 1993.

82

<Dридрих Вайсман

Как я понимаю философию

Что такое философия, я не знаю и не могу предложить готовой фор­ мулы. Стоит мне начать обдумывать этот вопрос, как я погружаюсь в такой поток захлестывающих друг друга идей, что не могу отдать дол­ жное им всем. Я могу лишь предпринять весьма неадекватную по­ пытку очертить то положение вещей, которое, как мне кажется, су­ ществует, прослеживая некоторые линии мышления, но не прибегая к тщательной аргументации.

Наверное, легче сказать, чем философия не является, чем что она такое. Прежде всего хочется сказать, что философия в том виде, как

она практикуется сегодня, не похожа на науку в трех отношениях: в философии не существует доказательств и теорем и нет вопросов, на которые можно ответить «Да» или «Нет». Утверждая, что не существует доказательств, я не хочу сказать, что в философии нет аргументов. Бе­ зусловно, аргументы есть, и первоклассные философы узнаются по оригинальности их аргументации; однако в философии аргументы «ра­ ботают» не так, как в математике или в конкретных науках.

Многое остается вне доказательства: существование материальных объектов, сознаний других людей, самого внешнего мира, обоснован­ ность индукции и т. д. Прошли те времена, когда философы пыта­ лись доказывать все: что душа бессмертна, что этот мир - лучший из

всех возможных миров и т. П., - или охотно опровергать с помощью

«неопровержимого» доказательства материализм, позитивизм и все прочее в том же роде. В философии доказательство, опровержение - умирающие слова (хотя Дж.Э. Мур еще «доказывал» недоумевающе­ му миру собственное существование'. Что можно сказать на это­ кроме, пожалуй, того, что в мастерстве доказательства Мур состяза­ ется с Богом?). Но можно ли доказать, что в философии нет никаких доказательств? Нет, во-первых, такое доказательство, будь оно воз­ можно, самим своим сушествованием утверждало бы то, что призва­ но опровергнуть. К чему допускать, что философ обладает столь низ­ ким Ай-Кью-, что не способен извлекать уроки из прошлого? Так же как постоянная безуспешность попыток изобрести вечный двигатель в конце концов привела к чему-то позитивному в физике, так и про-

Поиск ЯСНОСТИ

должающиеся столетиями и вышедшие из моды лишь совсем недав­ но усилия построить философскую «систему» говорят сами за себя. Отчасти в этом я усматриваю причину того, почему философы сегод­ ня отвыкают от изложения своих идей в дедуктивной форме, в вели­ чественном стиле Спинозы.

В этой статье я хочу показать, что совершенно неверно смотреть на философию так, будто она была призвана сформулировать теоремы, и это ей, к прискорбию, не удалось. Вся концепция меняется, когда на­ чинают осознавать, что философия имеет дело не с открытием новых и не с опровержением ложных положений, не с их проверкой и пере­ проверкой, как это свойственно ученым, а с чем-то совершенно иным. Доказательства прежде всего требуют допущений. Как только в про­ шлом выдвигались такие допущения, даже пробным образом, вокруг них сразу же разворачивалась дискуссия, приводившая к более глубо­ кому пониманию предмета. Где нет доказательств, там нет и теорем. (Составление списка положений, «доказанных» Платоном или Кан­ том, можно рекомендовать для досуга.) Тем не менее я утверждаю, что невозможность создать своего рода Евклидову систему философии на основе соответствующих «аксиом» не является ни простой случайно­ стью, ни скандалом, но глубоко коренится в природе философии.

И все же вопросы (и аргументы тоже) еще существуют. На самом деле философ - это человек, улавливающий как бы скрытые трещи­ ны в структуре наших понятий, там, где другие видят перед собой только гладкий путь, полный банальностей.

Вопросы, но не ответы? Очень странно. Это может стать менее странным, если приглядеться к ним поближе. Рассмотрим два знамени­ тых примера: Ахилл и черепаха, а также изумление Бл. Августина явле­ нию памяти. Его изумила не какая-то поразительная черта памяти, но существование памяти вообще. Чувственные впечатления, скажем запах или вкус, приходят к нам и исчезают. Только что они были здесь, и вот их уже нет. Но после исчезновения их бледные копии откладываются в хранилище памяти. Оттуда я могу извлекать их тогда и так часто, как по­ желаю, похожие и все же странно непохожие на первоначальные - не­ похожие тем, что не являются преходящими - как мгновенные впечат­ ления: то, что было мимолетным, сохранилось и обрело длительность. Но кто может сказать, как происходит это изменение?

Здесь сам факт памяти вызывает ощущение мистификации, кото­ рого нет в обычных вопросах, задаваемых для получения информа­ ции; и конечно же, это вопрос не о факте. Что же это?

Философы от Платона до Шопенгауэра сходились в том, что источ­ ником их философствования является удивление. Его вызывает не что­ то глубокое и исключительное, но именно те вещи, что бросаются нам в глаза: память, движение, общие идеи. (Платон: Что означает «ло­ шадь»? Единичную конкретную лошадь? Нет, так как это слово способ-

84

Ф. Вайсман. Как я понимаю философию

но указывать на любую лошадь. Целый класс всех лошадей? Нет, так как можно говорить об этой или о той лошади. Но если оно не обозначает ни единичную лошадь, ни всех лошадей, тогда что же?) Точно такое же

потрясение испытывает идеалист, приходя к мысли, что он, говоря сло­ вами Шопенгауэра, «познает не солнце, а только глаз, видящий солнце, не землю, а только руку, которая ощупывает ее». Может быть, в таком случае мы ничего не знаем, кроме собственного сознания?

Когда вдумываешься в такие вопросы, кажется, будто разум зату­ манивается и все, даже то, что должно быть абсолютно ясным, начи­ нает странно сбивать с толку, становится совершенно непохожим на себя. Чтобы выявить характерную особенность этих вопросов, следу­ ет сказать, что это не столько вопросы, сколько признаки глубокой обеспокоенности разума. Попробуем на мгновение войти в то состо­ яние сознания, которое было у Августина, когда он спрашивал: как возможно измерять время'? Время состоит из прошлого, настоящего и будущего. Прошлое нельзя измерить - оно прошло; будущее нельзя измерить - оно не наступило; а настоящее нельзя измерить­ оно не обладает длительностью. Конечно, Августин знал, как изме­ ряется время, и не это его интересовало. Его приводило в недоуме­ ние, как возможно измерять время при условии, что прошедший час

нельзя извлечь и поместить для сравнения одновременно с настоя­ щим часом. Или посмотрим на это так: то, что измеряется, находит­ ся в прошлом, измерение - в настоящем: как это возможно?

Философ, размышляющий над подобной проблемой, похож на глубоко встревоженного человека. Кажется, что он стремится понять нечто, превосходящее его понимание. Слова, в которых такой вопрос формулируется, совершенно не раскрывают его реальную суть, кото­ рую, наверное, правильнее было бы определить как ужас перед непо­ стижимым. Если во время путешествия по железной дороге вы нео­

жиданно увидите ту же самую станцию, которую только что оставили

позади, возникнет чувство страха, сопровождаемое, наверное, легким

головокружением. Точно так же чувствует себя философ, когда гово­ рит себе: конечно, время можно измерять, но как это возможно? Это похоже на то, как если бы вплоть до сегодняшнего дня он беззабот­

но преодолевал эти трудности, а сегодня совершенно неожиданно за­

метил их и отрешенно спросил себя: «Да как же это возможно?» Этот вопрос мы задаем только тогда, когда сами факты ставят нас в тупик, когда что-то в них поражает нас своей нелепостью.

Я предполагаю, что Кант почувствовал нечто подобное, когда нео­ жиданно обнаружил в существовании геометрии неразрешимую за­ гадку. Здесь мы обладаем суждениями настолько ясными и очевид­ ными, насколько этого можно желать, суждениями, казалось бы, предшествующими всякому опыту; в то же время они чудесным об­ разом применимы к реальному миру. Как это возможно? В самом

85

Поиск ясиости

деле. может ли разум без помощи опыта каким-то непонятным обра­ зом постигать свойства реальных вещей? Геометрия, рассматриваемая

сэтой точки зрения, повисает в воздухе.

увсех нас бывают такие моменты, когда что-то совершенно обыч­

ное вдруг поражает нас странностью - например, когда время кажет­ ся нам удивительной вещью. Не то, что мы часто находимся в этом

состоянии, но в некоторых случаях, когда мы смотрим на вещи оп­ ределенным образом, нам вдруг кажется, что они изменились, будто

с помощью магии: они с недоумевающим выражением таращат на

нас глаза, и мы начинаем удивляться, те ли это предметы, которые были нам известны всю нашу жизнь.

«Время течет», - говорим мы. Это естественное и невинное выра­ жение, и тем не менее оно чревато опасностью. По выражению Нью­ тона, оно течет «равномерно», С одинаковой скоростью. Что это мо­ жет значить? Когда что-то движется, оно движется с определенной скоростью (и скорость означает: мера изменения во времени). Спра­ шивать, с какой скоростью движется время, то есть спрашивать, как быстро время изменяется во времени, значит спрашивать о том, о чем спрашивать невозможно. Причем время течет, опять-таки по выраже­ нию Ньютона, «безотносительно к чему-либо внешнему». Как мы должны представить это? Течет ли время безотносительно к тому, что происходит в мире? Текло ли бы оно, если бы даже все на небе и на земле остановилось, как полагал Шопенгауэр? Ибо если бы это было не так, говорил он, время должно было бы остановиться вместе с ос­ тановкой часов и пойти с началом их движения. Как странно: время течет равномерно, но без скорости и, возможно, даже без того, что происходило бы в нем. Это выражение запутывает и иным образом. «Я никогда не могу застать себя существующим в прошлом или буду­ щем», - может сказать кто-то, - «Всякий раз, когда я мыслю, или воспринимаю, или тихо произношу слово "сейчас", я оказываюсь в настоящем, следовательно, я всегда в настоящем». Говоря это, он может представлять себе настоящий момент как бы в качестве мос­ та, с которого он взирает вниз на «реку времени». Время плавно скользит под мостом, но "сейчас" не принимает участия в движении. То, что было будушим, переходит в настоящее (как раз под мостом), а затем в прошлое, тогда как наблюдатель, «субъект», или «я» всегда пребывает в настояшем. Он, наверное, полагает, что «Время протека­ ет через "сейчас" - весьма выразительная метафора. Да, звучит хоро­ шо, пока он не обратится к чувствам и с самого начала не осознает: «НО ведь мгновение уносится?» (Вопрос: Как преуспеть в бесполезной трате времени? Ответ: Попытайтесь, например, с закрытыми глазами или же глядя перед собой отсутствующим взглядом ухватить настояшее мгновение, когда оно пролетает мимо.) Возможно, тогда он посмотрит на вещи по-другому. Он представляет, как продвигается сквозь время

Ф. Вайсман. Как я понимаю философию

к будущему, и это наводит на мысль об активности, точно так же как в другой раз он может представить, как его сносит течением, нравится ему это или нет. «Что же тогда в строгом смысле есть то, что движется, - события во времени или же мгновение настояшего?» - поразится он. В первом случае у него было впечатление, будто время двигалось, а он оставался неподвижным, во втором - будто он двигался сквозь время. «Как же в действительности обстоит дело? - наверное, произнесет он неуверенным голосом. - Нахожусь ли я всегда в настоящем? Или на­ стояшее всегда ускользает от меня?« В каком-то смысле верно и то и другое, но они противоречат друг другу. Опять же, имеет ли смысл спрашивать, в каком времени находится момент насгоящего? Да, без сомнения, имеет. Но как это возможно, если «сейчас» есть не что иное, как фиксированная точка, от которой в конечном счете получает свой смысл определение даты любого события.

Так он мечется то туда, то обратно: «Я всегда нахожусь в настоящем,

и тем не менее оно ускользает сквозь пальцы: я стремлюсь вперед во времени - нет, меня сносит течением». Он использует эти разные об­ разы, и каждый по-своему вполне соответствует ситуации; но когда их пытаются применить вместе, они приходят в столкновение. «Должно быть, время - странная вешь», - произнесет он, наверное, с недоумен­ ным выражением лица, «Что же в коние концов есть время?» - спросит он, ожидая и, быть может, надеясь, что ответ раскроет перед ним скры­ тую сущность времени. За сферой интеллектуального беспокойства су­ ществуют более глубокие его уровни - страх неизбежности хода време­ ни со всеми размышлениями о жизни, к которым он побуждает нас. И вот все эти тревожные сомнения выливаются в вопрос «что есть время?» (Между прочим, это намек на то, что ни один ответ никогда не устра­ нит всех этих сомнений, вновь и вновь вспыхивающих на разных уров­ нях и тем не менее выражаемых в одной и той же словесной форме.)

Так как все мы знаем, что время существует, и все же не можем сказать, что оно такое, это вызывает ощушение таинственности; и именно благодаря своей неуловимости время захватывает наше вооб­ ражение. Чем больше мы всматриваемся в него, тем больше недоуме­ ваем: оно кажется переполненным парадоксами. «Что есть время? Что есть это бытие, составленное из моментов, но без чего-либо, что движется?« (Шопенгауэр)... Для Шелли оно «бездонное море, чьи вол­ ны - годы»", «безбрежный поток» для Пруста- - ну почему бы не ос­ тавить что-нибудь и читателю?

А не в том ли ответ, что то, что мистифицирует нас, кроется в именной форме слова «время»? Наличие понятия, воплощенного в форме имени существительного, почти неизбежно вынуждает нас об­ ращаться к поиску того, именем чего оно является. Мы стремимся зафиксировать ускользаюшие оттенки с помошью неясности речи. Ошибочная аналогия, впитанная формами нашего языка, вызывает

Поиск ясности

умственный дискомфорт (а чувство дискомфорта глубоко, когда оно связано с языком). «Все звуки, все цвета... пробуждают неспределен­ ные и тем не менее безошибочно узнаваемые эмоции или, как я пред­

почитаю думать, освобождают в нас бестелесные силы, отзвуки ша­ гов которых в наших сердцах мы называем эмоциями» (УБ. Йейтсу.

И тем не менее ответ прозаичен: спрашивайте, не что такое вре­ мя, а как употребляется слово «время». Легче сказать, чем сделать; ибо, проясняя употребление языка, философ вновь подпадает под действие чар обыденного языка - этой «сущности, обладающей пре­ имуществами отклонений» (Лuхmенберг), вновь втягивается в погоню

за призраками.

Путь к таким возможностям понимания полностью открывается, пожалуй, только тогда, когда мы обращаемся к языкам совершенно иной грамматической структуры. «Весьма вероятно, что философы урало-алтайской группы языков (где понятие субъекта развито слабо)

смотрят на мир иначе и находят иные пути мысли, нежели индоевро­ пейцы или мусульмане» (Нuцше)6.

11

Быть может, тут стоит вспомнить, что слова «вопрос» И «ответ», «про­ блема» и «решение» не всегда употребляются в их самом банальном смысле. Вполне очевидно, что часто, чтобы найти выход из затрудне­ ния, мы должны действовать совершенно по-разному. Политические проблемы решаются путем выбора определенной линии поведения, проблемы романистов - путем создания средств изображения сокро­ венных мыслей и чувств персонажей; перед художниками стоит про­ блема передачи на холсте глубины или движения, стилистическая проблема выражения того, что пока еще не стало привычным, еще не превратилось в клише; существуют тысячи технологических проблем,

решаемых не с помощью открытия каких-то истин, а практически, и, конечно же, существует «социальный вопрос». В философии реаль­ ная проблема состоит не в том, чтобы найти ответ на данный вопрос, а в том, чтобы его осмыслить.

Чтобы понять, в чем состоит «решение» такой «проблемы», нач­ нем с Ахилла, который, согласно Зенону, до сего дня преследует че­ репаху. Допустим, что Ахилл бежит в два раза быстрее черепахи. Если первоначальный отрыв? черепахи принять за 1, то Ахилл должен бу­ дет проходить последовательно 1, 1/2, 1/4, 1/8' .... Этот ряд бесконе­ чен, поэтому бегун никогда не сможет настичь черепаху. «Нонсенс! (голос математика). Сумма бесконечного ряда является конечной, а именно равной 2, и это решает вопрос». Совершенно справедливое замечание тем не менее не попадает в цель. Оно не устраняет суть го­

ловоломки, а именно приводящую в замешательство идею, что, как

Ф. Вайсман. Как я понимаю философию

бы далеко мы ни продвинулись по ряду, всегда существует следующее число, что преимущество, которым черепаха обладает в начале состя­

зания, естественно, постепенно сокращаясь, тем не менее никогда не

перестанет существовать и не может наступить такого момента, ког­ да оно станет равным нулю. Именно эта особенность ситуации, ко­

торую мы не понимаем, я полагаю, и повергает нас в состояние заме­

шательства.

Но взглянем на ситуацию иначе. Попробуем применить тот же ар­ гумент к минуте, тогда мы должны будем рассуждать примерно так. Прежде чем минута сможет пройти, должна пройти ее первая поло­ вина, затем ее четверть, затем одна восьмая и так далее ad iпfiпituш. Процесс бесконечный, минута никогда не закончится. Как только мы представляем рассуждения в этой форме, грубая ошибка бросается в глаза: мы смешивали два смысла «никогда», - временной и не-вре­ менной. Совершенно верно утверждение, что последовательность 1, 1/2, 1/4, 1/8, ... никогда не заканчивается, но этот смысл слова «никог­ да» не имеет никакого отношения ко времени. Все, что оно означа­ ет, что в числовом ряду нет последнего числа, или (что то же самое) что для любого числа, независимо от его местоположения в последо­ вательности, следующее за ним число может быть получено по про­

стому правилу «разделить его пополам», что и означает в данном слу­

чае «никогда»: В утверждении же, например, что человек никогда не сможет отвратить смерть", «никогда» используется в смысле «ни В ка­ кое время». Очевидно, что математическое утверждение о возможно­ сти перехода в последовательности чисел путем образования нового числа в соответствии с правилом ничего не говорит о том, что дей­ ствительно происходит во времени. Ошибка очевидна: говоря, что Ахилл никогда не сможет настичь черепаху, так как разрыв, становясь

все меньше и меньше, тем не менее не исчезнет, мы перескакиваем от математического невременного смысла к временному. Если бы в нашем языке существовало два разных слова для обозначения этих смыслов, путаница никогда бы не возникла и мир был бы беднее на один из своих наиболее привлекательных парадоксов. Но одно и то же слово используется как нечто само собой разумеюшееся в различ­ ных значениях. В результате мы имеем нечто похожее на трюк фокус­ ника. Пока наше внимание поглошено, пока наш «мысленный взор» прикован к тому, как Ахилл устремляется вперед, каждым своим большим прыжком уменьшая расстояние до черепахи, один смысл так безобидно прячется за другой, что остается незамеченным.

Этот способ выявления ошибки действует и тогда, когда для представления головоломки используется другой ключевой термин. Так как в последовательности чисел «всегда» будет следующее число, т. е. следующий шаг в разбиении дистанции (слово «всегда» выглядит столь же безупречно и невинно), то мы легко попадаем в ловушку

Поиск ясиости

заключения, что черепаха «всегда» будет впереди Ахилла, вечно пре­ следуемая своим гонителем.

Существует много типов головоломок: бывает навязчивое сомне­ ние - могу ли я вообще знать, что другие люди обладают ощущени­

ями, что они видят, слышат и чувствуют так же, как я? Могу ли я

быть уверен, что память не всегда меня обманывает? Существуют ли

реально материальные объекты, а не только «их» чувственные впечат­ ления? Существует беспокойство, подобное сомнению, - каким ви­ дом бытия обладают числа? Бывает тревожная неуверенность - сво­ бодны ли мы на самом деле? Эта неуверенность приобрела много различных форм, одну из которых я выберу для обсуждения, а имен­

но вопрос о том, принуждает ли нас к некоему логическому Предоп­ ределению закон исключенного третьего, когда он относится к суж­ дениям в будущем времени. Вот типичное рассуждение. Если сейчас

истинно, что завтра я совершу определенный поступок, скажем прыгну в Темзу, то независимо от того, как сильно я буду сопротив­ ляться, отбиваться руками и ногами как сумасшедший, с приходом

завтрашнего дня я не смогу не прыгнуть в воду. Если же это предска­ зание сейчас ложно, то какие бы усилия я ни предпринимал, как бы много раз ни собирался с силами и ни ободрял себя, смотрел в воду и говорил себе: «Раз, два, три», - прыгнуть мне не удастся. Однако то, что предсказание либо истинно, либо ложно, есть необходимая истина, утверждаемая законом исключенного третьего. Кажется, что

из этого следует поразительный вывод, будто уже сейчас решено, что я буду делать завтра и каким образом, будто на самом деле логичес­

ки предопределено все будущее. Что бы я ни делал и что бы ни изби­ рал, я просто двигаюсь по заранее предначертанным путям, которые приводят к тому, что мне предназначено жребием. Мы все в действи­ тельности марионетки. Если мы не готовы проглотигь это, то, следо­ вательно, - и в этом «следовательно» слабый проблеск надежды _ нам открыта альтернатива. Нужно только отказаться использовать закон исключенного третьего для суждений подобного рода, и тогда с законностью обычной логики все будет в порядке. Описания того, что произойдет, в настоящее время не являются ни истинными, ни ложными. (Этот вывод был выдвинут Лукасевичем в пользу трехзнач­ ной логики с «возможным» В качестве третьего истинностного значе­

ния наряду с «ИСТинным» И «ложным».)

Выход вполне ясен. Задающий вопрос повторил ошибку очень многих философов: дал ответ прежде, чем прекратить рассмотрение вопроса. Ясно ли ему, о чем он спрашивает? Кажется, он допускает, что суждение о будущем событии в настоящее время неопределенно,

не является ни истинным, ни ложным, когда же событие происходит, суждение переходит в новое Состояние, становится истинным. Но как мы должны представлять себе переход от неопределенного к истин-

Ф. Вайсман, Как я поиимаю философию

ному? Резок он или постепенен? В какой момент суждение «завтра будет дождья начинает становиться истинным? Когда первая капля дождя падает на землю? А если предположить, что дождя не будет, то когда суждение начнет становиться ложным? Точно в конце дня, в двенадцать часов пополудни? Допустим, что событие произошло, что суждение истинно, останется ли оно таковым навсегда? Если да, то каким образом? Останется ли оно непрерывно истинным в каждый момент для дня и для ночи? Даже если бы вокруг не было никого, кто бы об этом подумал? Или же оно истинно только в моменты, когда о нем размышляют? В таком случае как долго оно остается истинным? Пока длится размышление? Мы не знаем, как ответить на эти вопро­ сы; это обусловлено не каким-то особым невежеством или нашей ту­ постью; дело в другом: что-то неверно в способе употребления здесь слов «истинный» И «ложный».

Если я говорю: «Верно, что Я был в Америке», то я говорю, что был в Америке и не более того. То, что, произнося слова: «Верно, что...», - Я беру на себя ответственность, -совершенно другое дело, не относящееся к данному аргументу. Дело в том, что, высказывая суждение, предваряемое словами «истинно, что», Я ничего не добав­ ляю к сообщаемой вам фактической информации. Говорить, что не­

что истинно, не значит делать это истинным: например, преступник

лжет в суде и тем не менее все время торжественно заверяет, поло­ жа руку на сердце, что говорит правду. То, что характерно для упот­ ребления слов «истинный» И «ложный» И чего защитнику логичес­

кого детерминизма не удается заметить, состоит в следующем. Выражения «это истинно» И «это ложно», хотя они, безусловно, на­

делены силой утверждения и отрицания, не являются дескриптив­ ными. Предположим, что кто-то говорит: «Истинно, что завтра взойдет солнце»; весь смысл этого высказывания состоит в том, что солнце завтра взойдет: оно не радует нас дополнительным описани­ ем правдивости того, о чем говорит. Но допустим, что вместо этого ему следовало сказать: «Сейчас истинно, что солнце завтра взой­ дет», - это свелось бы к чему-то похожему на «солнце взойдет зав­ тра, сейчас»; что бессмысленно. Вопрос-головоломка: «Истинно или ложно сейчас, что в будущем произойдет то-то?» - вовсе не тот вид вопроса, на который может быть дан ответ, действительно являю­ щийся ответом.

Это проливает свет на то, что по сути, формально было названо «вечностью истины». Для такой истины выражение в кавычках «ис­ тинно, что... » - не допускает подстановки даты. Сказать о высказы­ вании «Алмаз есть чистый углерод», что оно истинно в рождествен­ ский сочельник, было бы такой же дурацкой шуткой, как сказать, что оно истинно в Париже, а не в Тимбукту (это не значит, что в опре­ деленных обстоятельствах мы не можем сказать: «Да, это было истин-

Поиск ясиости

но в те ДНИ», как это может быть ясно перефразировано без исполь­ зования слова <истинныйе).

Теперь уже не столь парадоксальным выглядит тезис, что фило­ соф, желая избавиться от вопроса, не должен делать одной вещи: да­ вать ответ. На философский вопрос не дают ответа, его устраняют. В чем же состоит «устранение»? В том, чтобы сделать значения слов,

используемых при постановке вопроса, столь ясными, что мы осво­

бодились бы от чар, которыми он околдовывает нас. Путаница устра­ няется напоминанием об употреблении языка, или о правилах. по­ скольку его употребление может быть выражено в правилах. Стало быть, это было путаницей в употреблении языка или путаницей с правилами. Именно здесь встречаются философия и грамматика.

Есть еще один момент, который требует пояснения. Когда мы го­ ворим об утверждении, например «идет дождь», что оно истинно, едва ли можно избежать впечатления, будто мы говорим что-то «об» утверждении, а именно, что оно обладает свойством истинности. Ка­ жется, что высказать подобное суждение - значит сказать более того, что утверждалось вначале, а именно, что идет дождь и что это утвер­ ждение истинно. Это, однако, приводит к странным последствиям. Ибо в каком смысле оно говорит больше? Рассмотрим сначала, при каких обстоятельствах было бы уместно говорить о двух высказыва­ ниях, что одно говорит «больше», чем другое. «Это красное» говорит больше, чем «Это окрашено», на том очевидном основании, что мож­

но заключать от первого суждения ко второму, но не наоборот; так же как высказывание «сегодня четверг» говорит больше, чем высказыва­ ние «сегодня будний день». Стало быть, сам этот критерий предпола­ гает, что если даны два высказывания р и q, то р говорит больше, чем q, если -р.о имеет смысл, ар. -q противоречиво.У того, кто придер­ живается взгляда, что «р истинно» говорит больше, чем р (р означа­ ет, например,«Идетложль»), можно потребоватьразъяснения,что он понимает под этим. Применяетли он слово «больше» в только что разъясненномсмысле? Если да, то в результате получается курьез­ ное следствие, что должно иметь смысл утверждать конъюнкцию -р.а, т. е. в нашем случае «Неверно, что идет дождь, и идет дождь». Посколькуэто явно не то, что он имел в виду, ТО что же он все-таки имел в виду? Мы не возражаемему, а просто напоминаемо том, как он употреблялэти слова всегда, в нефилософскихконтекстах.А за­ тем указываем, что если, говоря то, что он хотел сказать, он все еще намерен употреблятьэти слова в обычномсмысле, то это приведетк абсурду. Все, что мы делаем, призвано помочьему осознатьего соб­ ственную практику. Мы воздержинаемсяот какого бы то ни было ут­ верждения. Его дело объяснить, что он имеет в виду. Наверное, он

скажет, что, приписывая истинуданномусуждению, он хочет выра­ зить либо 1) что оно «соответствует факту» или чему-то подобному;

92

Ф. Вайсман, Как я поиимаю философию

либо 2) что он знает, что оно истинно. В первом случае он сталкива­ ется с той же самой дилеммой, а именно, что должно иметь смысл го­ ворить: Не соответствует фактам, что идет дождь и не идет дождь». Во втором обнаруживаются новые трудности. С одной стороны, слова «истинно, что произносимые разными людьми, означали бы раз­ ные вещи; с другой стороны, и это более пагубно для защитника фа­ тализма, истолковывая слова в этом смысле, он сам себе роет яму. При допущении «сейчас ложно, что завтра он напишет письмо» не надо му­ читься вопросом, следует ли из этого, что написать такое письмо бу­ дет действительно невозможно, ибо эта линия поведения для него от­ крыта, логически открыта. Дело в том, что «сейчас ложно», взятое в

новом смысле, означает «он все еше не знает», и сам вопрос исчезает. Причина, по которой я углубляюсь в эту путаницу, состоит в том,

что метод, применяемый для ее распутывания, обнаруживает некото­ рые интересные особенности. Во-первых, мы ни к чему нашего собе­ седника не принуждаем. Мы оставляем ему свободу выбрать, принять или отвергнуть любой способ употребления слов. Он может отступить от обычного словоупотребления - язык не является неприкосновен­ ным - если только таким способом он сможет объясниться. Он мо­

жет даже использовать выражение сначала одним, а потом другим способом. Мы настаиваем только на одном - он должен понимать, что он делает. Если мы строго следуем этому методу - тщательно

изучая рассуждение, спрашивая его на каждом шагу, хочет ли он

употреблять выражение определенным образом, а если нет, предла­

гая ему альтернативы, но оставляя решение за ним и только указывая

каковы будут последствия такого употребления слов, - никакой спор не может возникнуть. Споры возникают, только если в этой проце­

дуре пропущены определенные шаги, так что создается впечатление, будто мы что-то утверждаем, добавляя к мировым проблемам новое яблоко раздора. Это был бы правильный метод недогматического фи­ лософствования. Трудность этого метода - в таком представлении

предмета, которое позволяет легко охватить его, упорядочивая случаи и способы их взаимосвязи рассуждений о нем с помощью опосреду­ ющих звеньев так, чтобы можно было получить ясный синоптичес­ кий взгляд на целое.

Во-вторых, мы не используем аргументов для доказательства или опровержения какого бы то ни было «философского взгляда». По­ скольку у нас нет никаких взглядов, мы можем позволить себе смот­

реть на вещи как они есть.

Далее, мы только описываем; мы не «объясняем». Объяснение в

смысле дедуктивного доказательства не может удовлетворить нас, так как оно только откладывает вопрос: «Почему именно эти правила, а не другие?» Следуя такому методу, мы не хотим давать объяснений. Все, что мы делаем, состоит в описании употребления или составле-

93

Поиск ясности

нии таблиц правил. Поступая так, мы не совершаем каких-то откры­ тии: в грамматике нет ничего, что следовало бы открывать. Грамма­ тика автономна, она не определяется реальностью. Указание причин, обязанное фактически привести к цели и ведущее к тому, что далее не может быть объяснено, не должно удовлетворять нас. В граммати­ ке мы никогда не спрашиваем «почему?»,

Но разве это не ведет к тому, что сама философия «исчезает»? Фи­ лософия устраняет те вопросы, которые можно устранить с помощью такого подхода. Хотя и не все. Упования метафизика на то, что луч света может осветить тайну существования этого мира, или непости­ жимый факт его постижимости. или «смысл жизни» - всегда облаче­ ны в слова, даже если можно было бы показать, что подобные вопро­ сы лишены ясного смысла или вообще не имеют смысла. Нельзя уменьшить тот страх, который они пробуждают в нас. В попытках «разоблачить» их есть что-то мелочное. Волнение сердца не унять ло­ гикой. Тем не менее философия не исчезает. Она обретает свою ве­ сомость, свое величие благодаря значимости тех вопросов, которые она разрушает. Она опрокидывает идолов, и именно важность этих идолов придает философии ее значение.

Теперь, пожалуй, понятно, почему поиски ответов на вопросы та­ кого типа обречены на неудачу, терпят неудачу. Это - не реальные вопросы, требующие информации, но «замешательства, ощущаемые как проблемы» (Витгенштейю, которые исчезают, когда почва расчи­ щена. Если философия развивается, то не путем прибавления новых положений к уже имеющемуся у нее списку, а путем преобразования всей интеллектуальной сцены и, как следствие, путем уменьшения числа вопросов, которые приводят нас в замешательство и сбивают с толку. Философия, понимаемая таким образом, является одной из ве­ ликих освободительных сил. Ее задача, по словам Фреге, в том, что­ бы «освободить дух от тирании слов, разоблачая заблуждения, кото­ рые почти неизбежно возникают при употреблении речи».

III

Что же, только критицизм и ничего по сушеству? Философ как рас­ сеиватель тумана? Если бы это было все, на что он способен, я бы пожалел его и оставил в покое. К счастью, это не так. С одной сто­ роны, философский вопрос, если им заниматься достаточно долго, может привести к чему-то позитивному, например к более глубоко­ му пониманию языка. Возьмем скептические сомнения в отношении материальных объектов, сознаний других людей и т.п. Первой реак­ цией могло бы стать заявление: эти сомнения безосновательны. Обычно, когда я сомневаюсь, окончу ли эту статью, через некоторое время моим сомнениям приходит конец. Я не могу сомневаться бес-

Ф. Вайсман, Как я понимаю философию

конечно. Сомнению суждено рассеиваться. Но сомнения скептика никогда не исчезают. Сомнения ли это или же псевдовопросы? Они кажутся такими, если только о них судить по двойным стандартам - здравого смысла и обыденной речи. Подлинная трудность кроется го­ раздо глубже: она возникает из скептического сомнения в тех самых фактах, которые лежат в основе употребления языка, в тех постоянных особенностях опыта, что делают возможным образование понятий, которые фактически выпадают в осадок в процессе употребления большинства обычных слов. Предположим, что вы совершенно ясно видите перед собой предмет, скажем трубку, и когда вы собираетесь ее поднять, она растворяется 13 воздухе; тогда 13ы, наверное, подума­

ете: «Боже, я схожу с ума» или нечто подобное (если ситуация не по­ зволяет вам заподозрить, что это какой-то хитрый трюк). Если бы по­ добный опыт был достаточно частым, на чем тогда мог бы настаивать скептик? Были бы вы готовы устранить связь между различными ощущениями, которая образует прочное ядро нашего представления о пространственном объекте, уничтожить то, что создано языком, - расстаться с категорией предметности? И неужели вы тогда смогли бы жить во дворце из цветовых пятен и прочего, что поставляет нам теория чувственно данного, в разобъективированном, десубстанциа­ лизированном мире феноменалистов <...> Именно поэтому скептик старается выразить себя в языке, который не годится для этой цели. Он выражается вводящим в заблуждение образом, когда говорит, что сомневается в таких-то фактах: его сомнения столь глубоки, что воз­ действуют на плоть самого языка. Ибо то, в чем он сомневается, уже воплошено в самих формах речи, например в том, что сконденсиро­ вано в употреблении слов, обозначающих предметы. В момент, ког­ да он стремится проникнуть в эти глубоко залегающие пласты, он взрывает язык, на котором обсуждает свои сомнения, - в итоге ка­ жется, что он несет околесицу. Но это не так. Чтобы полностью вы­ разить его сомнения, язык следовало бы отправить в переплавку. (Намеком на то, что требуется, может служить современная наука,

где все устоявшиеся категории - предметности, причинности, про­

странства - следует революционизировать. Это требует по меньшей мере создания какого-то нового языка, а не выражения новых фак­ тов при помощи старого.)

Если подойти к делу таким образом, позиция скептика предстает в новом свете. Он размышляет о возможностях, лежащих далеко за пределами нашего современного опыта. Если серьезно принимать его сомнения, то они приводят К наблюдениям, проливающим новый

свет на основу языка, показывая, какие возможности открыты наше­ му мышлению (а не обыденному языку) и по каким путям следовало бы продвигаться, если бы структура нашего опыта отличалась от ныне существующей. Эти проблемы не надуманны: они позволяют

Поиск ясности

нам осознать то обширное основание, в когором укоренен всякий современный опыт и к которому приспособился язык; таким обра­ зом, они выявляют огромный опыт, накопленный в процессе упот­ ребления наших слов и синтаксических форм.

С другой стороны, [рассматриваемый] вопрос может постигнуть иная участь, нежели простое устранение: он может перейти в науку. Например, Фреге в своих исследованиях руководствовался философ­ скими мотивами, а именно стремлением получить определенный от­ вет на вопрос о природе арифметических истин - являются ли они аналитическими или синтетическими, а рпоп или а posteriori. Исходя из этого вопроса и исследуя его со всей возможной строгостью, он смог поднять целый пласт проблем научного характера; следуя в этом направлении, он создал новый инструмент, логику, которая по тон­ кости, области применения и мощи далеко превзошла все то, что по­ нималось под этим словом раньше. Предмет, по сей день обнаружи­ вающий новые и неожиданные глубины. Правда, вопрос, из которого исходил Фреге, был сформулирован не очень ясно из-за неточиости кантовских терминов, в которых он был выражен.

Можно написать целую главу о судьбе вопросов, их любопытных приключениях и трансформациях - как они преврашаются в другие и в этом процессе остаются теми же самыми. Первоначальный воп­ рос может рассыпаться почти как персонаж сновидений. Приведем

лишь несколько примеров: можно ли построить логику целиком и

полностью формальным способом, т. е. не привнося каких-то по­ сторонних идей, таких, как употребление языка и всего, что с этим связано? Можно ли каким-либо способом полностью описать ариф­ метику «изнутри»? Или же любая интерпретация будет включать не­ который остаток эмпирического? Эти вопросы породили широкие исследования по интерпретации формальных систем математики. Вопрос о том, насколько верна логическая интуиция, разделился

на пучок вопросов, относящихся К теории логических типов, ак­

сиоме выбора и Т.П., а по сути перерос в значительно более фунда­ ментальный вопрос - является ли «правильной» обычная логика при ее сопоставлении с системой вывода, развитой интуиционистами. Или: существуют ли в математике неразрешимые вопросы, не в огра­ ниченном смысле, как об этом говорил Гедель, а в смысле абсолют­ ном? Существуют ли естественные границы обобщения? Интересно наблюдать, как от подобного вопроса, не слишком точного, в чем-то неясного, отделяются новые и лучше сформулированные вопросы: исходный вопрос - в случае Фреге по преимуществу философский -

порождает научное потомство.

Теперь следует отметить кое-что еще - как эти вопросы становят­

ся не только точными, но и ясными (что не одно и то же). Для иллю­ страции: можно ли бесконечность, представленную всеми натураль-

96

Ф. Вайсмаи. Как я понимаю философию

ными числами, сравнить с бесконечностью, представленной всеми точками пространства? Иначе говоря, можно ли об одной сказать, что она меньше, чем другая, или равна ей? Вопрос, когда он был впервые поставлен, не имел ясного смысла, возможно, не имел никакого смысла вообще. Тем не менее он направлял r. Кантора в его замеча­ тельном исследовании. Прежде чем была открыта теория мно­ жеств, - или лучше было бы сказать «изобретена»? - этот вопрос действовал в качестве указателя, приблизительно указывающего на какую-то пока не отмеченную на карте область мышления. Наверное, это лучше выразить, сказав, что он ведет наше воображение в данном направлении, стимулирует исследование на новых путях. Такие воп­

росы не «устраняются»: они разрешаются, но только не в существу­ ющей системе мышления, а путем создания новой концептуальной системы - такой, как теория множеств, - где подразумеваемый и смутно прозреваемый смысл находит свое полное воплощение. Сле­

довательно, они служат стимулами для построения таких систем, они

указывают из еще-не-осмысленного на осмысленное.

Вопрос является первым осторожным шагом разума в странствиях,

которые выводят его к новым горизонтам. Нигде гений философа не проявляется столь поразительно, как в новом типе вопроса, который он ставит. Страсть вопрошания - вот что отличает и определяет его место. То, что его вопросы не совсем ясны, не столь важно в сравне­ нии с их постановкой. Ничто так не ограждает от совершения откры­ тий, как ясное мышление. Неплохо призывать к ясности, но, когда это становится навязчивой идеей, она способна подавить живую мысль в зародыше. Это, я опасаюсь, один из плачевных результатов Логичес­ кого Позитивизма, не предвиденный его основателями, но столь пора­ зительный у некоторых его последователей. Взгляните на этих людей, охваченных неврозом ясности, околдованных страхом, косноязычных, непрерывно спрашивающих себя: «А теперь имеет ли это совершенно правильный смысл": Представьте себе пионеров науки - Кеплера, Ньютона, создателей неевклидовой геометрии, физики поля, теории бессознательного и бог знает еще чего, представьге, что они на каждом шагу задают себе этот вопрос - вернейшее средство подорвать всякую способность творчества. Н и один выдающийся первооткрыватель не действовал в соответствии с девизом «Все, ЧТО можно сказать, можно сказать ясно». Некоторые величайшие открытия даже возникли из сво­ его рода первоначального замешательства. (Кое-что надо сказать в

пользу замешательства. Со своей стороны, я всегда подозревал, что яс­ ность является последним прибежищем тех, кому нечего сказать.)

Великий разум является великим вопрошателем<... > Но здесь на карту ставится вопрос о том, как избежать господства

лингвистических форм. Как часто мы просто следуем по путям, про­ торенным бесчисленным повторением одних и тех же способов выра-

97

7- 3436

Поиск ясности

женин, когда мы, ничего не подозревая. говорим: «Время течет», - и неожиданно, сталкиваясь (скажем) с парадоксом Августина, утрачива­ ем самодовольство. Сушествуюший язык. предлагая нам только опре­ деленные, стереотипные формы выражения, вырабатывает привычки мышления, которые почти невозможно разрушить. Такой формой нв­ ляется, например, схема деятеля - действия индоевропейских языков. Насколько глубоко их влияние, можно догадатъся по декартовокому выводу, идущему от мышления к существованию агента, ego отличного от мышления, агента, который мыслит, - вывод для нас вполне есте­ ственный и убедительный, так как он поддерживается всей традици­ ей языка. Другим примером может служить одержимость Фреге вопро­ сом «Что такое число?». Поскольку мы можем говорить о «числе пять» (ше пшпоег five), то пять, рассуждал Фреге, должно быть собственным

именем сущности, разновидности платоновского кристалла, указыва­

емой с помощью определенного артикля. (Мой китайский ученик од­ нажды сообщил мне, что вопрос Фреге нельзя задать по-китайски, где «ПЯТЬ» употребляется только в качестве числительного в контекстах типа «пять друзей», «пять лодок» И т.п.) Кроме того, когда мы говорим

оданном суждении, что оно истинно, кажется, будто мы говорим что­ то «О» нем - что свидетельствует о силе субъектно-предикатного кли­ ше. Склонность толковать его таким образом, а именно как суждение

осуждении, столь сильна, что мысль об иной интерпретации едва ли придет на ум. Важно отметить, что, поступая так, мы сравниваем вы­ ражение с аналогичными формами, но не менее важно, что ни одна из этих аналогий не нуждается в нашем осознании: достаточно, если они оказывают воздействие смутным, неопределенным образом. Подобные шаблоны воздействуют на нас, как и тысячи явных аналогий: они дей­ ствуют, можно сказать, подобно силовому полю, которое ориентиру­ ет наше мышление в определенном направлении. И, осмелюсь доба­ вить, именно благодаря текучей, полуоформленной. сумеречной

природе этих аналогий почти невозможно избежать их воздействия. Если мы попадаем под их обаяние, это наша проблема. Используем такой образ: как хороший пловец должен быть способен плыть против течения, так и философ должен овладеть чрезвычайно трудным искус­ ством мышления, осуществляемого невзирая на устоявшийся язык,

вопреки всем и всяческим клише.

...Философ рассматривает вещи через приэму языка, но сбитый с толку, скажем, какой-то аналогией, неожиданно видит предметы 13 но­ вом, необычном свете. Мы можем справиться с этими проблемами, только углубляясь в почву, из которой они произрастают. Это значит осветить основание, на котором сформировался вопрос; при более яс­ ном восприятии некоторых решающих понятий один вопрос транс­ формируется в другой. Это не значит, что на него ответили в общепри­ нятом смысле. Скорее, с помощью более глубокого и

Ф. Вайсман, Как я понимаю философию

проницательного анализа мы устранили факторы, подсказавшие воп­ рос. Суть этого процесс а в том, что он ведет вопрошающего к како­ му-то новому аспекту, притом ведет с его добровольного согласия. Он

соглашается с этим руководством и потому наконец оставляет свои поиски. Принудить того, кто не хочет следовать новому направлению, нельзя, можно лишь расширить поле видения вопрошающего, осла­ бить его предрассудки, сориентировать его взор в новом направле­ нии; но все это может быть достигнуто только с его согласия. С по­

мощью нашего критического анализа мы стремимся

противодействовать влиянию языкового поля, или же (что то же са­ мое) помочь вопрошающему достичь более глубокого проникновения

в природу того, к чему он стремится прежде всего, - увидеть конст­ рукцию понятий И формы, В которых он выражает свой вопрос. Про­ исходит ТО, что больше похоже не столько на доказательство какой­ нибудь теоремы, сколько на изменение его точки зрения, или на расширение его проницательности (il1sight). Проницательность [инту­ ицию, понимание] нельзя облечь в форму теоремы, и в этом кроется более глубокая причина того, почему дедуктивный метод обречен на

неудачу: понимание невозможно продемонстрировать с помощью

доказательств.

Наконец, задающий вопрос в ходе обсуждения должен принять ряд решений. Это тоже делает философскую процедуру совсем непо­ хожей на логическую. Например, он сравнивает свой случай с анало­

гичными случаями и должен вынести суждение, насколько сильны эти аналогии. Именно ему судить, насколько он склонен принимать эти аналогии: он не обязан слепо следовать им, как раб.

Наука богата вопросами такого типа. Строго говоря, это не науч­

ные вопросы, и тем не менее ими пользуются ученые; они являют­

ся философскими вопросами, и тем не менее философы не пользу­

ются ими.

Вот что я хотел сказать 13 этом разделе и не сказал или сказал толь­

ко наполовину.

1. Философия - это не только критика языка. При подобном ис­ толковании ее цель является слишком узкой. Она критикует, снима­ ет, перешагивает через все предрассудки, ослабляет все строгие и же­ сткие способы мышления, независимо от того, кроется ли их

источник 13 языке или в чем-то еще.

2. Прорыв к более глубокому постижению - вот что сушественно в философии, и это является чем-то позитивным, а не просто рассе­ иванием тумана и разоблачением ложных проблем.

3. Постижение [интуицию] нельзя выразить с помощью теоремы, и, следовательно, оно не может быть продемонстрировано [путем доказательства] .

Поиск ясиости

4. Философские аргументы, все без исключения, логически бе­ зупречны: на самом деле, они выявляют то, что действительно про­ исходит, - неслышное и терпеливое подтачивание категорий по

всему полю мышления.

5. Их цель в том, чтобы открыть нам глаза, помочь нам увидеть предметы иначе - с более широкой точки зрения, свободной от не­ верных истолкований.

6. Существенное различие между философией и логикой состоит в том, что логика принуждает нас, тогда как философия оставляет нас свободными: в философской дискуссии мы продвигаемся щаг за ша­ гом, чтобы изменить наш угол зрения, например чтобы перейти от одного способа постановки вопроса к другому, а это, вместе с нашим добровольным согласием, очень серьезно отличается от дедуцирова­ ния теорем из данной совокупности посылок. Перефразируя Канто­ ра, можно сказать: сущность философии состоит в ее свободе.

IV

Существует точка зрения, согласно которой философия есть одно из проявлений интеллекта, а философские вопросы можно решить пу­ тем аргументации, и решить убедительно, если только знать, как к ним ПОДСТУПИТЬСЯ. НО что мне представляется странным, так это то, что я не могут найти действительно добротной аргументации; и бо­ лее того, только что рассмотренный при мер заставляет усомниться, можно ли вообще найти какой-либо неопровержимый аргумент. Из этого затруднения я склонен сделать новый и в чем-то шокирующий вывод: дело безнадежно. Ни один философ никогда и ничего не до­ казал. Сама эта претензия несостоятельна. Я должен просто сказать вот что. Философские аргументы не являются дедуктивными, следо­ вательно, они не строги и потому ничего не доказывают. Тем не ме­ нее они действенны.

Прежде чем перейти к существу дела, я хочу показать, сначала в общих чертах, насколько несостоятелен взгляд, согласно которому в философии применяются строгие аргументы. Первый насторажива­ ющий знак, пожалуй, можно увидеть уже в том известном факте, что самые выдающиеся умы не находили согласия между собой; то, что казалось неоспоримым одному, по-видимому, не имело никакой силы в глазах другого. В строгой системе мышления такие расхожде­ ния невозможны. То, что они существуют в философии, служит ве­ сомым подтверждением того, что ее аргументы не имеют той логи­ ческой строгости, какой обладают аргументы в математике и точных

науках.

Далее, принято считать, что аргументы должны включать в себя умо­ заключения, а умозаключения должны с чего-то начинаться. Ну а где же

Ф. Вайсман, Как я понимаю философию

следует искать свои посылки философу? В науке? В таком случае он бу­ дет заниматься наукой, а не философией. В суждениях обыденной жиз­ ни? В частных суждениях? В таком случае он никогда не сможет выйти за их рамки ни на шаг. В обших суждениях? Если так, то тут же встает множество гневно звучащих вопросов. По какому праву он переходит от «некоторых» ко «всем»? «<Обобщать - значит быть Идиотом». - У Блейк.) Может ли он быть уверен, что его посылки установлены с такой ясностью и точностью, что не может закрасться и тень сомнения? Мо­ жет ли он быть уверен, что они носят содержательный характер, не яв­ ляются аналитическими, пустыми, скрытыми определениями? И т.д. И т.п. Может ли он быть уверен, что они истинны? (Как он может") И если даже допустить, что реально дело обстоит не так, что все эти тре­ бования можно выполнить, остается все же одна проблема, встающая

перед ним, когда приходит время выводить следствия: может ли он твер­ до знать, как оперировать этими терминами? (Откуда он может это знать?) Я не выдаю секрета, когда говорю, что обычные правила логи­ ки часто не срабатывают в естественной речи - факт, обычно замалчи­ ваемый в книгах по логике. Действительно, слова обычного языка так многозначны, что всякий может толковать их смысл по своему усмотре­ нию, а от этого их «логика» становится странной. (Необъятный простор для «естественной логики»: мы знаем, что мы несчастны, поэтому мы являемся несчастными. Мы знаем, что мы несчастны; поэтому мы вели­ чественны. - Паскаль", «Если она скончалась, то она скончалась»­ следует ли из этого, что она не скончалась? Если да, то по какому пра­ вилу? «Если бы я верил, я был бы очень глуп» - следует ли из этого, что я этому не верю? Естественный язык содержит свои собственные логи­ ческие проблемы и в большом количестве'")

Это приводит меня к следующему пункту. Обыденный язык про­ сто не обрел «твердость», логическую твердость, чтобы из него высе­ кать аксиомы. Нужно нечто подобное металлу, чтобы из него выко­ вывать дедуктивную систему, такую, как Евклидова. А обыденная речь? Если вы приступаете к выведению следствий, она вскоре ста­ новится «мягкой», В какой-то момент - мягкой как пух. С таким же успехом вы можете вырезать камеи на поверхности суфле. (Я считаю,

что язык пластичен, он поддается воле к выражению, пусть даже це­ ной некогорой ясности. В самом деле, как бы он мог выражать то, что не соответствует клише? Если бы логики добились своего, язык стал бы ясным и прозрачным, как стекло, но и таким же хрупким; и ка­ кой был бы толк в изготовлении стеклянного топора, который разби­ вается в тот самый момент, когда вы пользуетесь им. Но язык не тверд. Именно потому в философии опасно искать посылки вместо того, чтобы спуститься на землю, отступить и сказать: смотри).

Большинство философских аргументов, дабы игнорировать постро­ ения а la Спиноза, вращаются вокруг того, что «может» И «не может»