Путь.в.философию.Антология.2001

Незавершенное, нерешенное

состоянии с тем же успехом познать, то это означает, что мы более не исходим из того, что его голос может претендовать на то, чтобы быть

выслушанным в первую и в последнюю очередь всеми остальными

участниками разговора. Это равным образом означало бы, что мы бо­ лее не верим в то, что существует нечто такое, как "философский ме­ тод" ех officio, позволяющий профессиональным философам иметь интересные воззрения относительно, например, респектабельности

психоанализа, легитимности сомнительных законов, разрешения мо­ ральных конфликтов, "фундированности" вкладов историографичес­ ких школ или направлений литературной критики и тому подобного»".

В своей впечатляющей «Критике философию) Р. Рорти разверты­ вает метафилософскую аргументацию, заставляющую нас усомнить­ ся в том, способна ли в самом деле философия к исполнению преду­ готованной ей мастером мысли Кантом роли указывателя места и судьи. Менее убеждают меня те выводы, которые делает из этого Рор­ ти: утверждение, что вместе с отказом от обеих этих ролей философия должна сложить с себя обязанности «хранителя рациональности». Философия должна, если я правильно понимаю Рорти, расплатить­

ся за свою новую скромность тем самым притязанием на разум, с ко­ торым философское мышление как таковое и пришло в этот мир. С отмиранием философии должно также сойти на нет и убеждение, что трансцендирующая сила, которую мы связываем с идеей истинного или безусловного, является необходимым условием гуманных форм совместной жизни людей.

В кантовском понятии формального и в себе дифференцирован­ ного разума уже заложена теория модерна. Для последней характерен отказ от субстанциальной рациональности, присущей религиозным и метафизическим толкованиям мира, с одной стороны, и, с другой - доверие к процедурной рациональности, из которой наши обосно­ ванные точки зрения, будь то в сфере объективирующего познания, морально-практических воззрений или эстетической оценки, заим­ ствуют свои притязания на значимость. Теперь я спрашиваю себя: действительно ли подобное понятие модерна должно быть неразрыв­ но связано с требованиями фундаменталистского обоснования, выд­ вигаемыми теорией познания, и разделить их судьбу?

В дальнейшем я намерен рассказать лишь одну историю, в кото­ рой найдет себе место и критика философии, осуществляемая Рорти. На этом пути наверняка не удастся разрешить наш спор, но, может быть, удастся прояснить некоторые из его предпосылок. Я начну с гегелевской критики кантовского фундаментализма; ею трансценден­ тальный модус обоснования заменяется иным, диалектическим (1). Затем я буду следовать основным направлениям критики обоих этих способов обоснования; и притом в первую очередь - той самокрити­ ке, которая развертывается, следуя линии Канта и Гегеля (2); затем-

Ю. Хабермас. Философия как местолюбитель и интерпретатор

той более радикальной, направленной одновременно и против Кан­ та, и против Гегеля критике, с которой выступили прагматизм и гер­ меневтическая философия (3). На эту ситуацию некоторые, и далеко не самые незначительные,философы откликаютсятем, что вовсе ликвидируютдо сих пор сохранявшеесяфилософиейпритязаниена разум (4). В противоположность этому я намерен защищать тезис, со­ гласно которому философия, даже отказавшись от проблематичных ролей определения места и высшего судии, может сохранить свое притязание на разум в более скромной функции блюстителя места и интерпретатора - и должна его сохранить (5).

(1). Диалектический способ обоснования обязан своим возникно­ вением полемике Гегеля с трансцендентальным способом обоснова­ ния. Для моего краткого рассмотрения было бы вполне достаточным напомнить о том, что в первую очередь Гегель солидаризуется с тем упреком, согласно которому Кант всего лишь использовал уже нали­ чествующие и «подобрал исторически» уже существующие чистые по­ нятия рассудка в своей таблице форм суждений, не дав им никакого обоснования. За ним осталось доказательство того, что априорные ус­ ловия возможности опыта являются «необходимыми». Гегель периода «Феноменологии» стремится устранить этот изъян с помощью генети­ ческого подхода. В трансцендентальной рефлексии, являвшейся для Канта одноразовым коперниканским переворотом, Гегель открывает механизм превращения сознания, постоянно функционирующий в истории происхождения духа. В субъекте, который сознает самого себя и в котором преломляются один облик сознания за другим, осуществ­ ляется тот опыт, в соответствии с которым то, что первоначально про­ тивостоит ему в качестве в-себе-сущего, может стать содержанием только в тех формах, которые он сам прежде того уже сообщил объек­ ту. Опыт трансцендентального философа повторяется естественным образом в становлении для-него в-себе-бытия. Гегель называет диалек­ тической реконструкцию переработки этого повторенного опыта, ко­ торым порождаются все более комплексные структуры, и в конце кон­ цов, не только та форма сознания, которая исследовалась Кантом, но и ставшее самостоятельным и даже абсолютным знание, что позволя­ ет феноменологу Гегелю присутствовать при генезисе всего лишь пред­ найденных Кантом структур сознания.

Правда, Гегель навлекает на себя возражения, подобные тем, что он выдвигал против Канта. Ведь реконструкция последовательности форм сознания еще нисколько не является доказательством той им­ манентной необходимости, с которой якобы одна из них проистека­ ет из другой. Этот дезидерат Гегель вынужден восполнить при помо­ щи иных средств, а именно в форме логики; тем самым он, однако, закладывает основы абсолютизма, который далеко превосходит тре­ бования, предъявляемые Кантом к философии. Гегель периода «Ло-

Незавершенное, иерешенное

гики') ставит перед философией энциклопедическую задачу понятий­ ного освоения рассеянного по всем наукам содержания. Одновремен­ но Гегель делает эксплицитной ту теорию модерна, которая была все­

го лишь задумана в кантовском понятии разума, и развивает ее в критику раздоров распадающегося в самом себе модерна. Этим фи­ лософии вновь присваивается исполненная актуальности и всемир­

но-исторического значения роль по отношению к культуре в целом.

Именно таким образом Гегель и еще более его ученики навлекают на себя то самое подозрение, которым первоначально и был сформиро­ ван образ мастера и господина мысли'.

Но метафилософская критика мастеров мысли, направляется ли она против гегелевского абсолютизма или против кантовского фун­ даментализма, есть продукт более поздней эпохи. Она идет по следам той самокритики, которая уже с давних пор осуществлялась последо­ вателями Канта и Гегеля. Я хотел бы коротко напомнить о двух ли­ ниях этой самокритики, поскольку обе они, как мне кажется, про­ дуктивным образом дополняют друг друга.

(2). Линия критики кантовского трансцендентализма в очень ог­ рубленной форме может быть представлена аналитической позицией Стросона, конструктивистской - Лоренцена и критицистской - Поппера. Аналитическая рецепция кантовского подхода избавляет себя от претензии на последнее обоснование. Она с самого начала от­ казывается от той цели, которой надеялся достигнуть Кант при помо­ щи дедукции чистых понятий рассудка из единства самосознания, и ограничивается лишь выявлением понятий и правил, лежащих в осно­ ве любого опыта, который может быть представлен в элементарных высказываниях. Анализу подвергаются тут всеобщие и необходимые концептуальные условия возможного опыта. Не стремясь к доказатель­ ству объективной значимости этих фундаментальных понятий и пре­ суппозиций, данный вид анализа тем не менее сохраняет универсали­ стские притязания. Для того чтобы последние могли быть выполнены, трансцендентальная стратегия обоснования подвергается перепрофи­ лированию в смысле процедур тестирования. Гипотетически реконст­ руированной понятийной системе, долженствующей служить основой опыта в целом, если она верна, не должно существовать никакой ра­ зумной альтернативы. Но в таком случае каждый раз, когда предлага­ ется какая-либо альтернатива, должно быть показано, что последней всегда уже используется сама оспариваемая ею гипотеза. Подобного рода способ аргументации нацелен на доказательство неопровержимо­ сти понятий и предпосылок, выявленных в качестве фундаменталь­ ных. В этом варианте ставший скромнее философ-трансценденталист берет на себя одновременно и роль скептика, пытающегося продуци­ ровать фальсифицирующие контрпримерьг'; он ведет себя, другими словами, как испытывающий гипотезы ученый.

364

Ю. Хабермас. Философия как местолюбитель 11 интерпретатор

Конструктивистская позиция пытается иным образом восполнить возникающий отныне в перспективе трансцендентальной философии дефицит обоснования. Она с самого начала признает конвенциональ­ ный характер основной понятийной организации нашего опыта, ис­ пользуя при этом, однако, средства конструктивистской критики язы­ ка для критики познания", Обоснованными в таком случае считаются конвенции, которые создаются лишь поддающимся проверке способом; тем самым основы познания, скорее, закладываются, чем обнажаются.

Критииистская позиция, как это представляется, полностью поры­ вает с трансцендентализмом. Следствием из трилеммы Мюнхгаузена между кругом, бесконечным регрессом и апелляцией к последним очевидностям" может быть только отказ от фундаментального обо­ снования вообще. Идея обоснования заменяется тут идеей критичес­ кой апробации. Правда, возведенная в ранг эквивалента обоснова­

ния, критика сама теперь является приемом, которым мы не можем пользоваться беспредпосылочно. Поэтому вместе с дискуссией о не могущих быть опровергнутыми правилах критики в самую сердцеви­ ну критицизма возвращается в ослабленной версии кантовский модус обоснования].

По линии гегельянства движение самокритики развивается до изве­ стной степени параллельно. Наличествуюшие здесь позиции можно было бы разъяснить на примере материалистической критики познания ранним Лукачем, отказывающим диалектике природы в праве на обо­

снование и ограничивающим его лишь произведенным человеком ми­

ром; далее - на примере практицизма Карла Корша или Ханса Фрейе­

ра, переворачиваюших с ног на голову классическое соотношение теории и практики и связывающих реконструкцию общественного раз­ вития с корыстной целью фабрикации будущего состояния общества; и наконец, - на примере негативизма Адорно, усматривающего во все­ объемлющем контексте логического развития всего лишь подтвержде­ ние тому, что чары разбухающего до социальной тотальности инстру­ ментального разума уже более не удастся рассеять.

Я не намерен здесь вдаваться в подробное описание этих позиций. Но интересно отметить, что обе линии критики на весьма продолжи­ тельных отрезках развертываются параллельно друг другу. И начина­ ется ли самокритика с сомнения в кантовской трансцендентальной де­ дукции или с сомнения в гегелевском переходе к абсолютному знанию, в обоих случаях она направлена против притязания на то, что катего­ риальный аппарат или модель прогрессирующего формирования чело­ веческого духа могут быть представлены как необходимые, вслед за чем как, с одной стороны, конструктивизмом, так и, с другой - практи­ цизмом осуществляется один и тот же поворот от рациональной ре­ конструкции к производящей практике, каковым поворотом затем и должна быть предоставлена возможность теоретического воспроизве-

365

Незавершенное, нерешенное

дения этой практики. В конечном итоге критицизм и негативизм схо­ дятся в том, что, отвергая трансцендентальный и диалектический спо­ собы познания, они парадоксальным образом ими же и пользуются. Обе эти радикальные попытки отрицания могут быть также понягы и таким образом, что ни одного из этих модусов обоснования не удает­

ся упразднить, не впадая при этом в самопротиворечие.

Этим сравнением параллельно развивающихся попыток самокритич­ ного ограничения притязаний трансцендентального и диалектического способов обоснования на первый план выдвигается следующий вопрос: должны ли уступки со стороны обеих программ обоснования просто сум­ мироваться, тем самым усиливая предубеждения скептического характе­ ра в отношении обоснования, или же - не являются ли как раз уступки по части целей доказательства с обеих сторон условием того, что редуциро­ ванные стратегии обоснования могут начать дополнять друг друга, вмес­ то того чтобы, как прежде, друг другу противостоять? Тому, как мне ка­ жется, может послужить - как для философов, так и для тех, кто хотел бы таковым остаться, - поучительной моделью генетический структура­ лизм Жана Пиаже. Пиаже понимает «рефлектирующую абстракцию» в качестве механизма научения, позволяющего объяснить процесс перехо­ да в онтогенезе от предыдущей ступени когниции к ее последующей сту­

пени, причем когнитивное развитие протекает тут, ориентируясь на де­ центрированное миропонимание. «Рефлектирующая абстракция» сходна с трансцендентальной рефлексией в том, что она доводит до сознания, дифференцирует и реконструирует на ближайшей более высокой ступени рефлексии первоначально скрытые в содержании познания формальные элементы в качестве деятельностных схем познающего субъекта. В то же время этот механизм научения обладает некой функцией, сходной с той, которую у Гегеля имеет сила негации, диалектически снимающая формы сознания, как только онН вступают в противоречие с самими собой",

(3). Во всех шести вышеупомянутых мною позициях преемников Канта и Гегеля сохраняется, хотя и выдвигаемое теперь уже более ос­ мотрительно, притязание на разум - и этим отличаются Поппер и Ла­ катош от Фейерабенда, Хоркхаймер и Адорно от Фуко. Ими все еще высказывается нечто об условиях неизбежности трансцендирующего, выходящего за пределы всех локальных и темпоральных ограничений притязания на значимость тех мнений, которые мы считаем оправдан­ ными. И именно это право на разум есть то, что ставится теперь под вопрос критикой мастеров и господ мысли. Последняя, таким образом, поистине есть дискурс в защиту отставки философии. Для того чтобы дать объяснение этому радикальному повороту, я должен более деталь­

но остановиться еще на одном направлении критики, одновременно обращенном как против Канта, так и против Гегеля.

Выдвигаемое прагматической и герменевтической философией сомне­ ние в праве философского мышления на обоснование и самообоснова-

366

ю. Хабермас. Философия как местолюбитель и интерпретатор

ние идет гораздо дальше, нежели сомнение критиков, сохраняюших преемственность по отношению к Канту и Гегелю. Эти философские направления вообще покидают тот горизонт, в котором движется фило­ софия сознания с ее ориентированной на восприятие и представление предметности моделью познания. Место обособленного субъекта, обра­ щенного к предметам и даже, в рефлексии, превращающего в предмет самого себя, занимает тут не только идея опосредованного языком и со­ отнесенного с действием познания, но также и взаимосвязь повседнев­ ной практики с повседневной коммуникацией, в которой с самого на­ чала задействованными являются интерсубъективные и одновременно кооперативные познавательные механизмы. И тематизируется ли теперь эта взаимосвязь в качестве формы жизни или жизненного мира, как практика или опосредованная языком интеракция, в качестве языковой игры или диалога, как культурный фон, традиция или Wi,-kungsgeschi- сте", решающим тут является то, что отныне все эти соттоп-зепзе-по­ нятия приобретают особый статус, прежде зарезервированный исклю­ чительно за фундаментальными эпистемологическими понятиями, не претендуя, однако, на выполнение тех же функций и таким же образом, как это предписывалось последними. И здесь речь идет не просто о том, что измерения действия и языка должны быть предпосланы когниции. Правильнее было бы сказать, что целенаправленная практика и языко­ вая коммуникация берут на себя совершенно иную понятийно-страте­ гическую роль, чем та, которая досталась в свое время саморефлексии в философии сознания. Они выполняют функцию обоснования лишь постольку, поскольку с их помощью потребность в знании основ отвер­ гается в качестве несправданной.

ч.с. Пирс оспаривает возможность радикального сомнения с тем же самым намерением, с каким Дильтей оспаривает возможность нейтрального понимания. Проблемы всегда навязывают себя нам

лишь в определенных ситуациях; они предстают перед нами в каче­ стве чего-то до известной степени объективного потому, что мы не способны располагать, по желанию, целостностью наших практичес­ ких жизненных взаимосвязей. Аналогично поступает и Дильтей, Мы не понимаем символическое выражение без предварительного инту­

итивного понимания его контекста потому, что мы не в состоянии по нашему произволу превращать в эксплицитное знание бесспорно присутствующее тут знание нашего культурного фона. Любое реше­ ние проблемы и любая интерпретация находятся в зависимости от необозримой сети предпосылок; и эта сеть именно из-за своего одно­ временно и холистского, и партикулярного характера не может быть выявлена анализом, имеющим своей целью всеобщее. Это - та линия аргументации, на которой критике подвергаются равным образом как миф данного и, следовательно, различение между чувственностью и рассудком, созерцанием и понятием, формой и содержанием, так и

367

Незавершенное, нерешенное

различение между аналитическими и синтетическими суждениями, между априори и апостериори. Эта текучесть кантонских дуализмов все еще напоминает гегелевскую метакритику; однако благодаря свя­ занным с ней контекстуалиэму и историзму также отсекается окон­ чательно и возможность возврата к Гегелю.

Достигнутое на путях прагматического и герменевтического спосо­ бов исследования неоспоримо. Тут и отказ от ориентации на результа­ ты работы сознания осуществлен в пользу установки на объективации действия и языка. И отказ от фиксации на познавательной функции сознания и на изобразительной функции языка, на визуальной мета­ форике «зеркала природы» осуществлен тут в пользу концепта оправ­ данных мнений, распространяемого, вместе с Витгенштейном и Ости­ ном, на все поле иллокуционарных сил, таким образом, на все, что может быть сказано, - а не только на содержание констатирующей факты речи. «Говорить О том, как обстоит дело с чем-либо», становит­ ся тем самым специальным случаем выражения «говорить нечто»!",

Но являются ли эти прозрения совместимыми лишь с одной трак­ товкой прагматизма и герменевтической философии, навязывающей отказ от правопритязаний философского мышления на разум и тем са­ мым на отставку самой философии, - или же эти прозрения знамену­ ют собой начало новой парадигмы, хотя и приходящей на смену мен­ талистской языковой игре философии сознания, но не аннулирующей осваиваемых и умеряемых в ходе их самокритики модусов обоснова­ ния, разработанных философией сознания? За неимением убедитель­

ных и, главное, простых аргументов я не могу дать прямого ответа на этот вопрос; и снова прибегаю к нарративному изложению.

(4). Маркс хотел снять философию для того, чтобы воплотить ее в действительность, - он был до такой степени убежден в истинно­ сти содержания гегелевской философии, что очевидные, но Гегелем не признаваемые расхождения между понятием и действительностью воспринимались им в качестве нетерпимых. Нечто совсем иное свя­ зывается сегодня с жестом прошания с философией.

Расставание с философией происходит в наше время в трех более или менее ярких формах. Простоты ради я хотел бы назвать их тера­ певтической, героической и спасительной формами прощания.

Витгенштейн научил нас понятию терапевтически направленной против самой себя философии. Философия есть болезнь, которую сама же она и должна однажды вылечить. Философами были смешаны все функционирующие в повседневной жизни языковые игры. Таким об­ разом, приводящая себя самое к исчезновению философия оставляет в конечном итоге все так, как оно есть; ибо масштабы своей критики она заимствует у самодостаточных, практически отыгранных жизнен­ ных форм, в которых она застает самое себя. Если нужно, чтобы суще­ ствовал наследник уволенной в отставку философии, то наиболее мно-

368

Ю. Хабермас. Философия как местолюбитель 11 интерпретатор

гообещаюшим кандидатом тут является культурно-антропологичес­ кое полевое исследование: история философии будет когда-нибудь представлена им в качестве малопонятного образа действий так назы­ ваемых философов - странного и, к счастью, вымершего племени. (Возможно, что однажды Р. Рорти станут прославлять как Фукилида подобной традиции исследования, который смог приступить К делу лишь после того, как подействовала терапия Витгенштейна.)

По сравнению с квиетистским расставанием терапевтически настро­ енных философов осуществляемое Жоржем Батаем или Хайдеггером разрушение истории философии и духа выглядит, скорее, героическим. И с этой точки зрения также ложные привычки мышления и жизни сконцентрированы в нормативных формах философской рефлексии; но заблуждения метафизики и обо всем выносящего свое решение мышле­

ния, подлежащие сегодня деконструкции, не исчерпываются тут при­

творно простодушными категориальными ошибками и нарушениями практики повседневности - они имеют эпохальный характер. Это более драматизированное расставание с философией обещает не просто исце­ ление, но сохраняет в себе нечто от гельдерлиновского пафоса спасения в момент наивысшей опасности. Девальвированный философский спо­ соб мышления не должен быть предложен по сниженной цене, он должен

ус1)'ПИТЬ место иному медиуму, предоставляющему возможность не-дис­

курсивного возвратного восхождения в непредмыслимость суверенитета или бытия.

Наиболее незаметное прощание с философией происходит в его сальвационной форме, чему могут послужить примером многие значи­

тельные интерпретаторекие достижения герменевтически преломлен­

ного неоаристотелизма. Правда, эти примеры никоим образом не яв­ ляются однозначными, поскольку декларируемой целью тут является спасение старых истин. С философией расстаются тут, скорее, из-под полы, как раз во имя ее консервации, что означает: освобождая ее от каких-либо систематических притязаний. Учения классиков не вос­

производятся тут ни в качестве вклада в дискуссию о реальном поло­ жении дел, ни в качестве филологически и исторически обработанного образовательного материала. Ассимилирующее освоение обращается с

текстами, некогда призванными репрезентировать накопленное зна­

ние, скорее, как с источниками просветления и воскрешения.

В той мере, в какой современная философия развертывается в этих формах, она удовлетворяет требованию, проистекающему из критики мастера и господина мысли Канта, в особенности - фундаментализма его теории познания: она, несомненно, более не притязает по отноше­ нию к наукам на ставшую сомнительной роль некоего предписывате­ ля места. Постструктуралистские, позднепрагматистские и неоистори­ цистские направления обнаруживают тенденцию к узкому и объективистскому пониманию науки. В противовес верному идеалам

Незавершенное, нерешенное

научной объективности познанию они хотели бы в первую очередь отвоевать место сфере либо просветляющего, либо пробуждающего, но наверняка не-объективирующего мышления, избавляющегося от ориентации на притязания, обладающие всеобщей и подлежащей критике значимостью, уже более не имеющего своей целью образо­ вание консенса!' в смысле неоспоримых результатов, мышления, вы­ падающего из универсума обоснованных точек зрения, не стремясь при всем том к отказу от признания авторитета продуманных пози­ ций. Позиция, которую занимает в отношении наук увольняющая себя в отставку философия, сходится с экзистенциалистским разде­ лением труда, как оно пропагандировалось начиная с Сартра и Яс­ перса и кончая Колаковски: сфере науки противостоят философская вера, жизнь, экзистенциальная свобода, миф, воспитание и т.д. Все эти противоположности имеют тождественную структуру, даже если то, что Макс Вебер назвал культурным значением науки, оценивает­ ся тут то более негативно, то более позитивно. Континентальные фи­ лософы склонны, как известно, драматизировать опасности объекти­ визма, в то время как англосаксонский мир поддерживает более

нормальные отношения с инструментальным разумом.

Интересный вариант этой темы вводится Ричардом Рорти путем про­ тивопоставления нормальному дискурсу не-нормального. Соответствия норме устоявшиеся науки достигают в фазе общепризнанного теорети­ ческого прогресса; тогда становится известным способ, при помощи которого решаются проблемы и улаживаются спорные вопросы. Такие дискурсы Рорти называет соизмеримыми - здесь можно полагаться на обеспечивающие консенс масштабы. Несоизмеримыми или ненормаль­

ными дискурсы остаются до тех пор, пока спорны основные ориента­ ции. Если же эти несоизмеримые диалоги ведутся теперь, уже не пресле­ дуя цель перехода к нормализованному состоянию, но отступая от стремления к универсальному согласию и довольствуясь надеждой на «интересное И плодотворное не-согласие», - как только, таким образом, ненормальные дискурсы становятся самодостаточными, они приобрета­ ют качества, которые Рорти обозначает словом «edifying». В эти наста­ вительные диалоги философия выливается после того, как она отреклась от своего назначения: решать проблемы. В версии Рорти она сочетает в себе тогда разом все добродетели, которые она обрела на путях терапев­ тически облегчающего, героически преодолевающего и герменевтичес­ ки пробуждающего расставания с философией: незаметно разрушитель­ ная сила праздности объединяется тогда с элитарной фантазией языкового творчества и мудростью традиции. Тяга к образованию реа­ лизуется тут, правда, за счет стремления к истине: «Поучающие фило­ софы не в состоянии положить конец философии, но все же могут вос­ препятствовать тому, чтобы она начала идти по проторенной тропе наукиь". Это распределение ролей может, несомненно, рассчитывать на

370

Ю. Хабермас. Философия как местолюбнтель и интерпретатор

симпатию в той мере, в какой философия освобождается им от необос­ нованно приписываемого ей статуса высшей судебной инстанции в де­ лах науки и культуры. Тем не менее я не нахожу его убедительным, по­

тому что даже прагматистски и герменевтически осведомленная о своих границах философия совершенно не могла бы удержаться в на­ ставительных диалогах по ту сторону наук, не будучи тотчас же втяну­ той в кильватерную струю аргументации и таким образом вновь - в дискурс обоснования.

То, что экзистенциалистское или, сказали бы мы, эксклюзивное разделение труда между философией и наукой не работает и не может работать, показывает именно та пискурсивно-теорегическая формули­ ровка, которую она получает у Рорти. Если значимость точек зрения не может измеряться в конечной инстанции не чем иным, как достигае­

мым путем аргументации согласием, то в таком случае как раз все, о чем мы вообще можем спорить, покоится на весьма шатком фундамен­ те. И тогда вопрос о том, колеблется ли почва рационально мотивиро­ ванного согласия под ногами участников аргументативной дискуссии в области физики немного менее, чем в случае дискуссии в области

морали или эстетики, является настолько вопросом степени, что нор­ мализация дискурсов уже не может быть тут предложена в качестве из­ бирательного критерия науки и философеко-образовательной беседы.

(5). Для приверженцев эксклюзивного разделения труда предосуди­ тельными всегда являлись те традиции исследования, в которых особен­ но отчетливо воплощался внутри наук философский элемент. Марксизм и психоанализ, которым может быть поставлено в вину гибридное сме­

шение нормальных и ненормальных дискурсов, должны считаться псев­

донауками уже только потому, что они не укладываются в постулируе­ мое разделение труда - и у Рорти это ничуть не иначе, чем у Ясперса. Однако мое знание истории социальных наук и психологии убеждает меня в том, что оба эти подхода не являются чем-то нетипичным; они знаменуют собой, и вполне удачно, тот тип теорий, которым в опреде­ ленный момент закладываются основы новых традиций исследования.

То, что относится к Фрейду, относится в этих дисциплинах и ко всем теоретикам-первооткрывателям, например к Дюркгейму, Г.Х. Миду, Максу Веберу, Пиаже и Хомски. Всеми ими, если это выражение во­ обще имеет какой бы то ни было смысл, в ситуацию специального исследования подобно взрывному тезису была введена подлинно фи­ лософская мысль. Симптомообразующая функция вытеснения, уч­ реждающая солидарность функция священного, формирующая инди­ видуальность функция принятия на себя роли, модернизация как рационализация общества, децентрация как следствие рефлектирую­ щего абстрагирования от действий, овладение языком как гипотезо­ образующая активность - каждое из этих ключевых слов является за­ логом какой-либо подлежащей философскому раскрытию мысли и

371

Незавершеииое, нерешенное

одновременно поддающеися эмпирической обработке, но универса­ листекой постановки вопроса. Этим объясняется также и то обстоя­

тельство, почему именно эти теоретические подходы регулярно на­ влекают на себя эмпиристские контратаки. Все это - циклы истории науки, которые никоим образом не свидетельствуют о том, что всем этим дисциплинам присуще стремление к некой точке конвергенции, являющейся одновременно и точкой единой науки; они свидетель­ ствуют скорее о том, С/ТО гуманитарные науки получают статус фило­ софских, чем о победоносном шествии объективистских подходов наподобие нейрофизиологического, этого на удивление любимого детища философов-аналитиков.

Естественно, что по этому поводу могут выдвигаться в лучшем слу­ чае лишь суггестивные предположения. Но если эта перспектива не об­ манчива, то не совсем ошибочным было бы спросить, не могла ли фи­ лософия обменять роль указывателя места на роль блюстителя места­ некоего держателя места для эмпирических теорий с сильными универ­

салистскими притязаниями, попытки которых все вновь и вновь пред­

принимаются продуктивными головами в частных дисциплинах. Это в

первую очередь относится к использующим метод реконструкции на­

укам, которые исходят из дотеорегического знания компетентно судя­ щих, действующих и говорящих субъектов, а также из транслируемых в культуре систем знания для того, чтобы выявить предположительно все­ общие основания рациональности опыта и суждения, действия и язы­ кового взаимопонимания. Вполне ощутимая поддержка в этом может быть оказана умеренными в своих притязаниях трансцендентальным и диалектическим способами обоснования; ведь на них могли бы все еще опираться те гипотезы, реконструкции, которые подлежат дальнейшей переработке в эмпирических контекстах. Примеры такого вовлечения философии в научную кооперацию я наблюдаю повсеместно там, где философы заняты в качестве разработчиков теории рациональности, не выдвигая никаких фундаменталистских и уж тем более всеобъемлюще­ абсолютистских претензий. Они работают тут, напротив, в фаллибили­ стическом" осознании того факта, что отныне того, на что некогда счи­ талась в одиночку способной философия, следует ожидать только от удачного сочетания различных теоретических фрагментов.

Под углом зрения своих собственных исследовательских интере­ сов я вижу, что подобного рода кооперация намечается между иссле­ дованиями в области теории и истории науки, между теорией языко­ вых актов и различными подходами в сфере эмпирической языковой прагматики, между теорией неформальной аргументации и различ­ ными подходами к исследованию аргументации естественной, меж­ ду когнитивистскими этиками и психологией развития морального сознания, между философскими теориями действия и исследовани­ ем онтогенеза деятельностных компетенций.

372

Ю. Хабермас. Философия как местолюбитель и интерпретатор

Но если верно то, что философия вступает .в подобного рода не­

эксклюзивное разделение труда с гуманитарными науками, то уж в таком случае, судя по всему, ею тем более ставится на карту ее соб­ ственная идентичность. Р. Шпаеманн не так уж неправ, настаивая на том, «что всякая философия выдвигает притязание на практическую и теоретическую тотальность. Не выдвигать ее - значит не занимать­ ся философией»!', Разумеется, философия, прилагающая все усилия

для выявления рациональных основ познания, деятельности и языка,

даже если это происходит на основе разделения труда, все же сохра­ няет тематическую связь с целым. Но как быть с теорией модерна, с тем доступом к целому культуры, который обеспечили себе Кант и Гегель своими безразлично фундирующим или абсолютизирующим поиятиями разума? Ведь вплоть до гуссерлевского «Кризиса европей­ ских наук» философией из ее статуса высшей судебной инстанции выводились также и функции общей ориентации. И если она теперь слагает с себя роль судьи в делах культуры точно так же, как и в де­ лах науки, не отказывается ли она тем самым вдобавок еще и от той соотнесенности с тотальностью, на которую она могла бы и должна была бы опираться 13 качестве «хранителя рациональности»?

Однако с культурой в целом дело обстоит точно так же, как и с на­ уками; культура не нуждается ни в каком обосновании и ни в каком распределении по разрядам. В эпоху модерна начиная с XVIII столе­ тия ею были порождены из самой себя как раз те структуры рацио­ нальности, которые Максом Вебером совместно с Эмилем Ласком были обнаруженыи описаны в качестве ценностныхсфер культуры.

С возникновениемсовременнойнауки, позитивногоправа и выво­

димых из принциповсветских этик, с возникновениемставшего авто­ номнымискусстваи институционализировавшейсяискусствоведческой критики выкристаллизовались сами по себе и без содействияфилосо­ фии вышеуказанныетри моментаразума. Равным образом не прибегая

к руководствусо стороны критики разума, учатся сыновья и дочери мо­

дерна тому, как им продолжатьдалее усовершенствованиекультурного наследия, расщепляяего в соответствиис каким-либоодним из этих ас­

пектов рациональностина вопросы истины, вопросы справедливости

или вопросы вкуса. Об этом свидетельствуютсами эти, в высшейстепе­ ни интересные,процессы вычленения. Науки мало-псмалуотделывают­

ся от элементовкартин мира и отказываютсяот интерпретацииприро­ ды и истории в целом. Когнитивистскиеэтики исключают проблемы благой жизни и сосредоточиваютсяна строго деонтических, поддаю­ щихся обобщениюаспектах,так что от благого в наличииостаетсятоль­ ко справедливое,А ставшее автономнымискусство настаивает на все более и более чистом выражениифундаментальногоэстетическогоопы­

та, в которомдеконцентрированная,изъятая из пространсгвенно-вре­ менныхструктур повседневностисубъективностьвступает в общение

373

Незавершенное, нерешенное

с самой собой - субъективность освобождается тут от конвенций по­ вседневного восприятия и целеполагающей деятельности, от импера­ тивов труда и практической пользы.

Эти примечательные односторонности, по которым распознается след модерна, не нуждаются ни в обосновании, ни в оправдании; но они порождают проблему опосредования. Как может сохранить свое единство рассредоточенный в своих моментах по различным регио­ нам культуры разум и каким образом могут удалившиеся в высокие формы эзотерии эксперт-культуры поддерживать связь с коммуника­ тивной практикой повседневности? Философское мышление, еще не отвратившееся от темы рациональности и еше не избавившее себя от анализа условий безусловного, обнаруживает себя стояшим перед ли­ цом этой двоякой потребности в опосредовании.

Проблемы опосредования возникают в первую очередь в сферах на­ уки, морали и искусства. Здесь образуются встречные движения. Так, не­ объективистские исследовательские подходы в гуманитарных науках, не

ставя под угрозу примат вопросов истины, утверждают значимость также и представленных в моральной и эстетической критике позиций. Так, дискуссией по проблемам этики ответственности и убеждений и более

полным учетом утилитаристских мотивов в универсалистских этиках вов­

лекаются в игру позиции калькуляции последствий и интерпретации по­ требностей, принадлежащие компетенции когниции и экспрессии. Нако­

нец, для поставангардистского искусства характерна примечательная синхрония реалистических и политически ангажированных направлений с аутентичным продолжением классического модерна. Результатом это­ го явилось окончательное препарирование своеобразия эстетического; но

вместе с реалистическим и ангажированным искусством на уровне изо­ билия форм, вызванного кжизни авангардом, вновь обретают значимость моменты когнитивные и морально-практические, Создается впечатление, будто радикально дифференцированные в подобного рода встречныхдви­

жениях моменты разума стремятся указать на некое их единство, которое, разумеется, должно было бы быть вновь обретено лишь по эту сторону эк­ сперт-культур, - таким образом, в повседневности, а не в чем-то потус­ тороннем, на почве и в безднах классической философии разума.

В практике повседневной коммуникации когнитивные истолкова­ ния, моральные ожидания, экспрессии и оценки и без того уже с не­ обходимостью пронизаны друг другом. Поэтому процессы взаимопо­ нимания в жизненном мире нуждаются в культурной традиции во всем ее объеме, а не только в благословенных плодах науки и техни­ ки. Так что философия могла бы вновь сделать актуальной свою со­ отнесенность с тотальностью в роли обрашенного к жизненному миру интерпретатора. По меньшей мере она могла бы помочь вновь привести в движение, подобно тому как приводят в движение упор­ но заклинивающий механизм, застопорившуюся совместную игру

Ю. Хабермас. Философия как местолюбитель и интерпретатор

КОГНИТивно-инструментального с мораЛЬно-практическим и эстети­ чески-экспрессивным". По крайней мере, можно обозначить ту про­ блему, которая встанет перед философией в том случае, если она от­

кажется от роли инспектирующего культуру судьи в пользу роли интерпретатора и посредника. Каким образом могут быть ОТКрыты герметически закупоренные в виде эксперт-культур сферы науки, мо­ рали и культуры и, без ущерба для их специфической рационально­ сти, присоединены к обнищалым традициям жизненного мира таким образом, чтобы разъединенные моменты разума в практике повсед­ невной коммуникации соединились в новое равновесие?

Здесь критика мастеров мысли могла бы в последний раз выразить

свое недоверие и задать вопрос: что дает право философу не только в недрах самих научных систем в некоторых их пунктах резервировать место для претенциозных теоретических стратегий, но и предлагать теперь к тому в придачу еще и свои услуги в качестве переводчика, по­ средничающего между миром повседневности и модернистской куль­ турой, изолировавшейся в своих автономных областях? Я думаю, что именно прагматическая и герменевтическая философия отвечают на этот вопрос признанием за сообществом тех, кто кооперируется меж­ ду собой и говорит друг с другом, авторитета эпистемы. Эта практика повседневной коммуникации делает возможным притязающее на об­ щезначимость взаимопонимание - и это в качестве единственной аль­ тернативы более или менее насильственному воздействию друт на дру­ га. Но так как притязания на общезначимость, которые мы связываем в беседе с нашими убеждениями, всегда направлены за пределы соот­ ветствующего контекста, так как они всегда указывают за пределы ог­ раниченных в пространстве и времени горизонтов, любая домогающа­ яся согласия или репродуцирующая его коммуникация должна

опираться на потенциал осязаемых оснований, но именно оснований. Основания состоят из особого вещества; они вынуждают нас занимать либо позитивную, либо негативную позицию. Тем самым в условия ориентированного на взаимопонимание действия оказывается вмонти­ рованным момент безусловного. И этот момент есть то, что отличает общезначимость, которой мы домогаемся для наших точек зрения, от всего лишь социального признания привычной практикой". То, что

мы считаем правомерным исходя из перспективы первого лица, яв­ ляется вопросом обоснованности, а не функцией жизненных привы­ чек. Поэтому существует некий философский интерес в том, чтобы видеть в наших практиках социального оправдания нечто большее, чем просто сами эти практики", Тот же самый интерес кроется и за тем упорством, с каким философия продолжает настаивать на своей роли хранителя рациональности - роли, которая, знаю по своему соб­ ственному опыту, во все возрастаюшей степени доставляет только одни неприятности и не дает более никаких привилегий.

Незавершенное, нерешениое

ил Фарван

«Для чего нужна филесофияь (Ю. Хабермас)

в свете нынешних дискуссий о человеческой рациональности и ее критериях, о социально-культурной обусловленности знания и по­ знания особый интерес представляют такие философские концеп­

ции, в которых предпринимаются попытки по-новому проанализиро­ вать взаимоотношения между познающим разумом и современным миром и тем самым осветить некоторые острые мировоззренческие и методологические вопросы. С таких позиций могут быть рассмотре­ ны работы выдающегося философа и социолога ФРГ Юргена Хабер­ маса (Jugel1 Наоеппаз, род. в 1929 г. в г. Дюссельдорфе). Виднейший теоретик Франкфуртской школы, во многом наследовавший взгляды ее основателей М. Хоркхаймера, Т. Адорно, Г. Маркузе и др., Хабер­ мас немало своих работ посвятил исследованию специфики фило­ софской мысли в условиях научно-технического прогресса, транс­ формации связей научного познания с философией в ситуации

кризиса традиционных методов познания, в том числе марксизма, а также позитивистских и других концепций, ориентированных на ес­

тественнонаучную модель познания.

Еще в работах 60-70-х годов, принесших автору мировую извест­ ность, «Теория И практика. (<<Theorie шк! Praxis», 1964), «Техника и на­

ука в качестве "идеологии?» (<<TecI1l1ik цпс Wissel1scl1aft als "Ideologie"», 1968), «О логике социальных наук» (<<Zur Logik der Sozialwissel1schaftel1»,

1979), Хабермас выявил все усиливающуюся тенденцию к превраще­ нию науки и техники, способствуюших индустриализации обществен­ ного труда, во всеобшую форму жизнедеятельности людей; проанали­

зировал процесс проникновения науки и техники в самые различные жизненные области, в том числе и институциональные, и указал на его последствия, проявившиеся н том, что наука и техника приобрели но­ вые функции: социальные, экономические и политические. Сосредо­ точив внимание на негативных сторонах этого процесса, Хабермас раз­ вил вызвавший полемику известный тезис Г. Маркузе о том, что техника и наука взяли на себя функции господствующей власти, ста­ ли «идеологией», что произошло слияние техники и господства, раци­ ональности и угнетения, и обосновал вывод, согласно которому совре­ менная технология и связанный с ней прирост производительных сил обеспечили все расширяющиеся полномочия власти, которая посте­ пенно вобрала в себя все области культуры. Хабермас обратил внима­ ние на очевидный парадокс, состоящий в том, что эта экспансия не воспринимается как несвобода, как нечто иррациональное, посколь­ ку она выступает как необходимое подчинение рациональному техни­ ческому аппарату. В условиях «постиндустриального. общества, утвер-

376

И.П. Фарман. «Для чего нужна философия?

ждал Хабермас, должны быть подвергнуты критико-реФлексивному осмыслению не только сами эти явления, но и те традиционные мето­ ды познания, которые оказались неадекватными существенно иэме­ нившейся социальной действительности с ее историческими сдвигами,

напряженностью, противоречиями.

Это прежде всего касается философии, которая апологетична

по отношению к существующему и в силу этого не может претен­ довать на соответствие истинным целям познания - способство­ вать правильной ориентации человека в мире и установлению под­ линно человеческих отношений. Вместе с тем Хабермас подверг критике и притязания научного познания на выражение целостно­ го взгляда на мир, и его эффективность в качестве всеобщей мето­ дологии на том основании, что оно опирается главным образом на логико-математический аппарат и оказывается несостоягельным в решении общественно-исторических вопросов, раскрытии духов­ ного мира современного человека, культуры в целом. Разделяя мнение основателей школы о распаде «абсолютной» философии, «устаревании» марксизма, поддерживая их лозунг «критическая теория вместо философии», Хабермас обосновал необходимость разработки социальной философии, суть которой должна состоять не

только в методологии, но и в социальном учении о современном обществе, опирающемся на широкие конкретные социальные ис­ следования. Уже в течение трех десятилетий он активно работает в этой области, создавая теорию, которая - в отличие от логико­ позитивистской методологии - строится с учетом воздействия ценностно-пракгических факторов на познавагельный процесс. Она содержит не только критический анализ современной обще­ ственной ситуации, но и исследование основополагающих поня­ гий критического самосознания индивида, а также ряд «проекгов»,

направленных на поиск социальных преобразований.

Так, еше в своей ранней работе «Структурные изменения обще­ ственности» «<Strukturwandel der Offentlichkeit», 1962) Хабермас охарак­

теризовал кризисные тенденции в усвоении и функционировании культуры как системы морально-правовых, образовательно-воспита­

тельных и других норм, а также поднял одну из важнейших тем соци­

альной философии в целом: о необходимости Формирования актив­ ного действия общественности как социально-правового института, ее реполитизации - способности освободиться от ложных идеологи­ ческих догм и вести открытый диалог по вопросам политической и государственной власти, содействовать либерализации и демократи­ зации общественной жизни. В связи с этим особое внимание уделя­ лось проблемам эмансипации, образования, языкового общения, коммуникации, которые стали определяющими для всей философс­ кой деятельности Ю. Хабермаса.

377

Незавершенное, нерешенное

всвете наших сегодняшних усилий по демократизации общества

иобразования представляют интерес и работы философа, связанные

сего преподавательской деятельностью, а также массовым движени­

ем студенчества - «новыми левыми» - в конце 60-х годов: «Студент и политика» (в соавторстве), «Университет в демократии - демокра­ тизация университета», «Движение протеста и реформа высшей шко­ лы». В первой обобщен проведенный совместно с коллегами опыт со­

циологического исследования политического сознания

франкфуртских студентов, в двух других - идеи и проекты демокра­ тических преобразований, а также опыт борьбы студенчества за свои права, от нигилистических крайностей которой Хабермас, наряду с Т. Адорно и Г. Маркузе, решительно отмежевался.

Общественно-политические события конца 60-х годов укрепили убеждение Хабермаса в несостоятельности существующей филосо­ фии как мировоззрения; усилилось и его критическое отношение к теории познания на современном этапе (условно он называет ее те­ орией модерна, при этом имея в виду и развитие научного познания в Новое время вообще). Он готов отрицать ее роль и значимость на том основании, что уже с середины XIX в. она утратила свою самостоя­ тельность под напором различных «теорий наук», так что из нее по­ чти полностью элиминировались важнейшие философские вопросы:

нравственного совершенствования жизни, социально-правовых норм

и др. В работе «Познание и интерес» (<<Erkenl1tnis цпё !nteresse», 1968)

Хабермас подробно прослеживает процесс сведения теории познания к теории науки и усматривает его начало уже в философии Гегеля. Поскольку приводимый текст посвящен вопросам, связанным с этой концепцией, остановимся на ней несколько подробнее.

В немецкой классической философии, отмечает Хабермас, сложи­ лось понятие, в сущности, необусловленного познания, в котором тождество субъекта и объекта является необходимым условием суще­ ствования истины. У Канта проблема обоснования знания решалась исходя из обусловленности познания структурой индивидуального со­ знания. Его последователи развили его мысли, в результате чего ока­ залось, что субъект может познать в полной мере лишь себя. Гегелев­

ская система претендовала на знание целостности и представляла диалектику целостности, но это было возможно только на основании того, что суть познавательного процесса в ней усматривалась в само­ сознании абсолютного духа, а в связи с этим мистифицировались и

познавательные интенции в целом: они оказывались направленными на мир, понятый не как объективная реальность, а как продукт объек­ тивного духа. Таким образом, в соответствии с общими гносеологичес­ кими установками процесс развития познания истолковывался в ней идеалистически. Однако Хабермаса интересовала не исторически из­ жившая себя догма, а то, каким образом немецкий идеализм - в отли-

378

И.П. Фарман. "Для чего нужна философия?»

чие от позитивистской философии - пытался обосновать единичное знание через познание целого. Согласно этому учению, претензия на единичное знание, на безусловную истину допустима лишь в той мере, в какой может считаться осуществленным познание целого. Гегелевс­ кая система полностью определялась этой предпосылкой: либо вооб­ ще невозможно никакое подлинное знание, либо возможно знание целостного субъекта. В соответствии с представлением, что все позна­ ние есть самосознание тождественного самому себе бесконечного субъекта, в логике Гегеля раскрываются понятия как обусловленные таким тождеством. Исходя из этих положений, Гегель толкует приро­ ду, мир, человеческую историю. Именно таким пониманием познания, исходящим из тождества субъекта и объекта, он и обосновывает разум­ ность действительного. Иначе: в гегелевской системе процесс позна­ ния сущности совпадает с процессом создания самой этой сущности, поскольку философ исходил из тождества мышления и бытия, что и определило идеалистический характер гегелевской системы.

С падением основной догмы, исторически закономерным и неиз­ бежным, когда разработанные идеалистической гносеологией подхо­ ды к анализу действительности вступили в противоречие с практикой современного познания, на первый план выдвинулись научные тео­ рии, исходящие из материалистических посылок: субъект и объект

стали рассматриваться как материальные системы, между которыми

осуществляется реальная связь. Однако эти теории утратили метафи­ зический смысл единства с бытием, имели весьма различное проис­ хождение и результаты, выраженные в форме систематизированных с разных точек зрения и теоретически обусловленных, опосредован­ ных опытных знаний, которые уже не могли претендовать на целос­ тность. Ввиду этого в современной теории познания резко встала проблема соотношения эмпирического и теоретического и способно­ сти последнего адекватно отражать действительность.

Хабермас считает, что и марксизм с его критицизмом, будучи главным образом экономическим учением, также не способствовал развитию современной теории познания. Более того, Маркс говорил о процессе «упразднения философии» В смысле его практического осуще­ ствления, который сейчас дошел до утраты им собственного предмета, поскольку историческое развитие перефразировало основной вопрос философии: вместо ответа на вопрос о соотношении бытия и сознания требуется ответ на вопрос, почему они таковы. Это обстоятельство, по мнению Хабермаса, коренным образом меняет и назначение филосо­ фии, и направление познавательного процесса, которые должны стать критической социальной теорией.

Много интересных соображений по этому поводу Хабермас выс­ казал в книге «Философско-политические профили- (<<Philosophischpolitische Ргойю», 1971), посвященной памяти Т. Адорно и содержа-

379

сто могущественному аппарату, который и управляет не только произ­ водством, но и обществом в целом. Не экономика является базисом, оп­ ределяющим характер надстройки, напротив, политика управляет экономикой. С учетом этих радикальных сдвигов Хабермас и выдвига­ ет свои «проекты. интерпретации общественного развития посредством категорий «труд» (или «целерациональное действие» и «интеракиия», понимая под первой абстрактно-инструментальное и стратегическое действие (в любой системе, в отличие от марксистского понимания труда), под второй - сферу коммуникации, взаимодействия личностей, языкового общения и т. д. Усилия Хабермаса направлены также на по­ иски новой рациональности, но не в сфере науки и техники, а в сфе­ ре «интеракции». Раскрывая новые условия и роль человека в совре­ менном мире, Хабермас апеллирует к критическому самосознанию индивида; активно полемизируя с позитивистами, предлагает объеди­ нить познание и «эмансипаиионный интерес. в его гуманистическом по­ нимании с целью исследования перспектив более удачной, истинной жизни. Отсюда и его обращение к нетрадиционной методологии - гер­ меневтике, саморефлексии, психоанализу. [См. его работы «Проблемы

в деятельности которых, в свою очередь, и может находить свою реали­ зацию коммуникативная практика образования, мнений, воли и т.д. Общество, интегрированное не рынком, а такими ассоциациями, мог­ ло бы стать политически активным и в то же время свободным от гос­ подства, считает Хабермас.

В 1989 г. Ю. Хабермас, выступающий с лекциями во многих уни­ верситетах мира, сделал несколько докладов в Москве, пользовав­ шихся большой популярностью. Переводы книг философа у нас, к сожалению, не изданы. Заинтересовавшихся его личностью и творче­ ством мы отсылаем к немногим имеющимся публикациям на русском языке: «Понятие индивидуальности». Доклад на XVIII Всемирном философском конгрессе «<Вопросы философии». 1989. NQ 2), «Фило­ софский спор вокруг идеи демократии» (В сборнике «Гуманизм, на­ ука, техника». М., 1990. Ч. 1), предисловие к книге В. Фариеса о М. Хайдеггере (1989). Интервью: «Философ - диагност своего времени» (<<Вопросы философии», 1989. NQ 9); «Модерн - незавершенный про­ ект» (еВопросы философию), 1992. NQ 4); «Демократия. Разум. Нрав­ ственность: Московские лекции и интервью». М., 1995.

пп Spiitkapitalismus», 1973), «К реконструкции исторического материализ­

ма» (<<Zur RekonstruktiOI1 des historischen Матепайзтпцв», 1976).]

Хабермас ищет новые подходы к решению стоящих перед обществом

задач, прежде всего социальных, которые «чисто') научным путем не ре­ шаются. В связи с Этим он предлагает обратиться не только и не столько к так называемому специальному знанию, сколько к сфере культуры в целом. Он обосновывает требование рассматривать общество не как об­ щественно-экономическую формацию, а как социокультурный фено­ мен, который может быть адекватно интерпретирован посредством нрав­ ственно-социального анализа. Хабермас, говоря его словами, доказывает «теоремы') новых возможностей, позитивных альтернатив, связанных в изменением социально-культурной структуры. Он высту­ пает за формирование нового типа познания и познавательного инте-

Примечания

Доклад на конгрессе Международного гегелевского общества. Шгуггарт, июнь 1981.

I «Критика... которая заимствует все решения из основных правил, ею же самой и вводимых. и чей авторитет никем не может быть оспорен, дает нам покой за­ коносообразного состояния, в котором все наши споры мы не можем вести ина­ че, как только посредством судебно-процессуального их разбирательства), (Кант И. Критика чистого разума. В 779).

2 Rorty R. Оег Spiegel der Nашг. Fr./al1l Main. 1981. 424 [.

3 Рорти одобрительно перефразирует мнение Эдуарда Целлера. «Гегельянством фило­ софия изображалась в качестве дисциплины, которой иные дисциплины каким-то об­ разом не только усовершенствовались, но и проглатывались вместо того, чтобы быть ею обоснованными. Вдобавок к тому философия была преврашена им в нечто слишком популярное, важное, интересное для того, чтобы она могла быть действительно про-