из электронной библиотеки / 652022990630940.pdf

не дополнялось делом, либо легко менялось на противоположное223. Такое отношение к слову порождало интриги, лицемерие, двуличие, подозрительность, недоверие, присущие как всему высшему (образованному) сословию, так и городской культуре в целом, где только на формальном уровне

– в «плане выражения» – всегда все выглядело «чинно и благородно». В высшем свете, связанном «круговой порукой», держать слово было настолько же благородным, насколько рискованным занятием: позволить себе такую роскошь и не прослыть, например, умалишенным, как Дон Кихот, мог далеко не каждый. Поэтому рассказы о благородных рыцарях, хранивших верность слову, делу, долгу, избранницам и легендарном рыцарском «кодексе чести», право на нарушение которого оспаривалось на дуэлях, нашли свое место в героическом эпосе, рыцарских романах, и были скорее мифом – «желанием, выдаваемым за действительное», чем правилом. Городская (а тем более – западная) культура, по сути, оставалась (и традиционно остается сейчас) исключительно на уровне «плана выражения» событий, сущностей, явлений без углубления в их «план содержания»224.

Интересно, что понимание «рационального-иррационального» своеобразно отражается на взаимоотношениях «верхов» и низов». Так, «рациональное» мышление «верхов» условно выражалось в «формуле» – «было бы сказано», тогда как «иррациональное» мышление «низов» заключалось в формуле – «сказано – сделано», что определяло разную степень нравственности

223 В народной среде по этому поводу говорили: «Обещать – то дворянски, а слово держать – то крестьянски». В политике это называется – «двойная игра». Интересно, что собственную склонность к «двойной игре» урбанистический Запад приписывает русскому менталитету. По этой причине, как в ретроспективе, так и в актуальной политике, российский политический «истеблишмент», не учитывающий эту особенность западного ментального типа, постоянно попадает в одну и ту же «ловушку» – в зависимость от обещаний, которые даются, чтобы не выполняться.

224 Это же касается и мифа о западноевропейской демократии: в политической истории этой цивилизации «полярная» смена элит – за исключением таких эпизодов, как «революция» Кромвеля и взятие Бастилии – практически, не имела места, а значит, и не было передачи власти «социальным антагонистам». Именно в этом и заключается подлинное специфика западной «демократии», тщательно спрятанная за привлекательной формой «выражения» – декларацией плюрализма: свободы мнений, свободы выбора, свободы личности, свободы слова, свободы совести, свободы перемещения и т.д., в «плане содержания» разрушающих «условия общественного договора», а значит – не реализуемых в принципе. Периодическая (на время «выборов», заключающихся в переделе власти между элитарными кланами) «ревизия» деятельности предшественников не требует «перетолковывания» истории и подсчета «жертв», как это было в русской истории в начале ХХ-го, а затем в конце ХХ – начале ХХI-го столетий в ходе реальной смены элит. Именно по этой причине потери «низов» никогда не осмысливались западной элитой с точки зрения «национальной трагедии»: Парижская коммуна, например, несмотря на залитые кровью бедноты пригороды Парижа – это гордость французской нации и неотъемлемая часть ее истории. Аналогичным образом Столетняя война, Тридцатилетняя война, война Красной и Белой розы, Реформация, только в маленькой Германии унесшая, в целом, около двухсот тысяч жизней, воспринимаются европейской цивилизацией не как трагедия, а как часть истории.

171

поведения представителей этих слоев, даже принадлежащих разным (ВостокЗапад) типам культуры. Оценка со стороны высшего сословия открытого – «бесхитростного» – поведения, свойственного нижним слоям социума, была однозначной – «глупость», а доверчивость расценивалась как «простота», которая «хуже воровства». Так же понимает «исторический» и современный «запад» и русскую культуру в целом, хотя «миф» о «противоречивости» русского национального характера, в котором «слово» никогда не расходилось

с«делом», бьет все рекорды по продолжительности своего существования.

Вдействительности же, в русской культуре, сформировавшейся на представлениях, выработанных в «деревенской» среде, «слово» и «дело» на уровне общественного сознания традиционно совпадают, откуда представление, что «слово не воробей, вылетит – не поймаешь», «назвался груздем, – полезай в кузов», «давши слово держись, а не давши – крепись» и т.д. Именно поэтому до настоящего времени человек, не выполнивший обещанного, слывет «не хозяином своего слова». Другое дело, что под влиянием реформ в русской культуре периодически имела место двойственность ценностных ориентаций, «смягчавшаяся», однако, универсальной «формулой» «стерпится – слюбится», по которой, на условиях компромисса, уживалось «новое» со «старым».

Исключительно по причине вышеизложенного, деревенская культура, равно как и сложившаяся на ее основании русская культура, погруженная в «план содержания» явлений действительности, оценивала настоящее через прошлое как «должное сущее», сохраняя целостность духовно-исторического бытия и его ценностное содержание. Письменная городская культура, оставаясь на уровне «плана выражения», осмысливала настоящее исключительно через «потребное будущее», что в ретроспективе превращало историю в более или менее взаимосвязанные «фрагменты», называемые «эпохами», парадигмы которых формировались путем «отрицания отрицания», а ценности

Структурное изучение фольклора, неразрывно связанного с «совмещением» плана «выражения» и «содержания» слова позволяет утверждать, что последний транслирует не только конкретный «культурный порядок», но и обучает «логическим основам мышления». «Логические основания мышления» раскрываются в «причинно-следственной» формуле, которая укладывается в классическую – фольклорную – «вопросоответную» форму. Такая форма является универсальной для разного рода фольклорных «текстов», описывающих структуру мира. Здесь следует особо отметить, к какой бы форме выражения – вербальной или опосредованной (семиотической) – не сводились бы правила кодифицированного поведения, они не дают прямых ответов на вопросы: «Почему надо делать так, а не иначе? Что будет, если сделать иначе?». «Ключ» к ответам надо искать в «иносказательном» принципе конструирования социокультурной реальности деревни, в основе которого лежала мифологическая «модель» как культурный архетип. Это позволяет выявить как глубинные «архетипические связи» культуры, так и отыскать в обыденных

172

действиях социума мифологические прототипы, выступающие образцами для «обыденных» логических построений как основы практического здравого смысла. Они раскрывают понимание и оценку деревней смысла своей жизнедеятельности, убеждений и идеалов, выраженных в вербальных «текстах» культуры, наполнявших реальным содержанием этический и аксиологический локусы ландшафта культуры.

Здесь интерес вызывают конкретные правила кодифицированного поведения, так или иначе сохранившиеся в городской и деревенской среде до наших дней. Так, «сакральная» сторона жизни семьи была связана с «красным»

–мужским углом дома. Как аксиологическое пространство, мужской угол располагался в «светлой» части дома – справа от окон, освещавших его внутреннее пространство. Поскольку в системе перекодировки такое расположение «красного угла» символизировало связь дома с «горним» миром, то в красном углу находились наиболее чтимые семьей «объекты» – образа, молитвенные книги, свечи, стол и другие «культурные» ценности семьи.

Повседневная сторона жизни семьи была тесно связана с «женским углом» и печью – источником тепла, местом сна, уединения, лечения и приготовления пищи. Хоть в «архетипных» представлениях печь, обращенная на запад, указывала на «тьму», – сам печной «угол» как важное аксиологическое пространство дома не был лишен сакральности: в системе перекодировки он выступал как женское – этическое – пространство. Поэтому приготовление даже пищи имело выраженное сакральное значение: о сакрально-этическом значении пищи и ее месте в системе жизнеобеспечения деревенского социума говорит тот факт, что в культурном ландшафте деревни она выступала «мерилом всех вещей», эквивалентом расчета, символом достатка и престижа – потчуя гостей, в обязательном порядке произносили сакральное: «Чем богаты, тем и рады». Даже община и конфессиональная принадлежность осмысливались и выражались, в том числе, через пищу, по-своему определявшую метафизику места.

Выступая, по сути, непосредственным связующим звеном между человеком и природным ландшафтом, пища становится «индикатором» не только включения этноса – носителя территориальных культурных традиций – в региональную экосистему, но и «индикатором» формы деятельности и ценностных ориентаций. Именно поэтому пища как выражение «духа народа» воспринимается повсеместно как признак национальной самобытности, отчего правомерность рассмотрения пищи как формы культуры ни у кого не вызывает сомнения. По крайней мере, культура получает еще одно сущностное – «пищевое» – измерение.

Это тем более верно, что передача семейных традиций происходила, в том числе, за семейным – обеденным – столом, а принятие пищи, как было принято

–в кругу семьи, выступает как компонент культуры: оно играет важную роль не только в формировании национального самосознания, но и в сохранении культурной идентичности.

Вцелом же, принимая во внимание систему аксиологических «координат»

домашнего пространства и этические параметры кодифицированного

173

поведения, можно говорить, что в пространстве дома складывались основные

«этикетные» нормы поведения – лад, «кодифицировавшие» домашний уклад225 жизни «города» и «деревни».

Так, вертикальное пространство жилища условно-символически делилось на три уровня: верхний и нижний – «вещный» и средний («социальный»). С семиотической точки зрения, самым значимым был средний уровень жилого пространства, представлявший в доме тот «культурный горизонт», верхняя граница которого находилась на уровне глаз, а нижняя – на уровне коленей

(уровень «сидения» и «лежания»). Действия выше верхней и ниже нижней

границы «культурного горизонта» пространства дома были действиями в «вещном» пространстве и в системе кодифицированного поведения они выступали как ритуальные действия, которые не были включены в алгоритм обыденного поведения. Поскольку, например, ритуал «уборки» дома был совмещен с календарной и семейно-бытовой обрядностью, то, по сути, он был соотнесен с праздничным ритуальным поведением. Именно по этой причине праздник в деревенской среде имел выраженный трудовой характер226. Интересно, что во время ритуала уборки веник находился исключительно в границах нижнего уровня «культурного горизонта» пространства дома. Поднимать пыль, равно как и веник, выше этого уровня, а тем более – выше стола, строжайше запрещалось. «Обметать» пауков выше уровня «культурного горизонта» пространства дома «всуе» также запрещалось.

В алгоритм обыденного поведения входил исключительно «обиход» «культурного пространства» в границах строго очерченного «культурного горизонта». Ориентиром и «мерилом» «должного» – этичного – поведения выступал стол как «центр» культурного пространства дома. Поэтому, за исключением особых случаев, «предписанных» кодифицированным поведением, по столу нельзя было стучать, выкладывать на него руки (их держали под столом), оставлять немытую посуду и крошки. Кодифицированным ритуальным поведением регламентировались также действия в горизонтальном и вертикальном измерениях пространства дома: например, категорически запрещалось есть стоя и приветствовать входящего сидя – этим нарушалась сакральность ритуалов приема пищи и гостеприимства. Последнее, как сакральный акт, регламентировалось даже в том, что с учетом приема гостей лавки, на которых спали, делали по размерам самого крупного человека деревни227.

Любое действо у двери – «порога» – имело высокую степень семиотичности и также регламентивалось «ритуальным» кодифицированным поведением. Например, особое значение получает ритуал «остановки» перед порогом – входом в дом и обычай «присесть» перед «порогом» – выходом из дома. «Свод» кодифицированного поведения предписывал, также, последние

225 Цивьян Т.В. Мифологическое программирование повседневной жизни // Этнические стереотипы поведения. – Л., 1985.

226 См.: Забелин, И.Е. Домашний быт русского народа в XVI и XVII ст. Домашний быт

русских цариц в XVII и XVIII столетиях. – Смоленск, 2002. 227Там же.

174

наставления перед дорогой давать «до» двери – переговариваться через порог означало «застрять» в дороге (между «мирами»), т.е. – не достичь желаемого. «Свод» кодифицированного поведения запрещал здороваться «через» порог, но встречать гостей полагалось «за» порогом и впускать в дом впереди себя. Забыть что-либо в доме и, возвратившись, пересечь «порог» – войти в дверь в обратном направлении – означало «потерять» шанс, вещь, голову (ум), отчего осуществление задуманного переносилось на другое время. Сакральное значение двери как «входа-выхода» подчеркивалось резьбой или росписью, орнаменты которых выполняли функцию оберегов. В дом, «очищаясь», – из «чужого» пространства в «свое» – проникали через низкую дверь, заставлявшую каждого, в знак уважения к дому и его обитателям, кланяться «правому» – красному – углу. Только при условии соблюдения этой «нормы» кодифицированного поведения можно было обратиться к главе семьи – хозяину дома. Достоинство и честь хозяина дома как главы семьи определялись в «Домострое» способностью не только обустроить, но и содержать семью и дом, т.е. – честно выполнять свой долг перед домом и его обитателями. Эта «формула» домашней жизни поддерживалась во многом благодаря неукоснительному соблюдению норм кодифицированного поведения. Именно по этой причине, символика быта содержит информацию об этническом, региональном, религиозном, этическом и хозяйственном аспектах любой национальной культуры.

На самом деле, будучи «помещенным» в семиотическое пространство дома, представлявшего архетипическую модель мироздания, человек находился в нем в каждый момент своей жизни – и в сакрально отмеченный, и нейтральный. Поэтому можно даже сказать, что носитель архетипической модели «интериоризировал «культуру в природу»: противопоставление природакультура нейтрализуется не экспансией культуры, а ее поглощением «природой» (здесь можно привести фотографию, органично вошедшую в

архетипичный быт крестьянского дома в качестве нового ритуально-сакрального объекта)228.

Такая «природная гибкость» поддерживает прочность архетипической модели, разрушить которую гораздо сложнее, чем это обычно представляется. Здесь следует иметь в виду, что архетипическая модель однородна в том плане, что она мифологизирует весь универсум и неоднородна в том плане, что ее фрагменты мифологизируют универсум по-разному. Именно эта сторона – «неоднородность» – архетипической модели предоставляет ее носителю самостоятельность в индивидуальных действиях. На самом деле, если кодифицированы не все «точки» архетипической модели, то в определенных ситуациях носитель может отступать от «кодифицированного» поведения, оставаясь при этом внутри архетипа, при условии неукоснительного выполнения правил в ее «кодифицированных» контекстах.

228 Цивьян Т.В. Мифологическое программирование повседневной жизни // Этнические стереотипы поведения. – Л., 1985.

175

Здесь можно привести парадоксальный пример сакрализации «незавершенности» как неотъемлемой части домашней жизни. «Незавершенность», как символ сохранения существующего порядка, неуничтожимости, вечности, бессмертия требовавшая продолжения действия, что гарантировало наступление будущего, становится своеобразной нормой быта и кодифицированного поведения. По окончании строительства дома, например, нельзя было возводить крышу над сенями целый год, убирать крошки со стола, пока члены семьи не добрались до места назначения (гарантия благополучного возвращения), выливать воду после мытья – (сохранение здоровья), отдавать долги – (денег не будет) и принимать решения «на ночь глядя» («утро вечера мудренее»), мыть пол, пока жив умирающий, что означало «завершение действия» (конец надежде), опережать события «мысленно» или «словесно» – «говорить «гоп», пока не перескочишь» – (спугнешь удачу) 229 и т.д.

Здесь следует помнить, что формирование культурного пространства ландшафта и перевод поведения и общения на семиотический уровень «кодифицированного» поведения имело «стратегическое» значение – он не только помогал ориентироваться в пространстве дома, регулировать межличностное и социальное взаимодействие, но и способствовал быстрой оценке и выработке правильной тактики поведения в пространстве чужого дома/семьи/социума.

Так как символика дома выражала основные «аспекты» деревенской жизни, а символика быта содержала информацию об этническом, региональном, религиозном, этическом и хозяйственном аспектах культуры, то именно они играли исключительную роль в освоении всеми поколениями «внешнего» (природного), «внутреннего» (аксиологического) и социального (этического) пространств ландшафта культуры как среды обитания совокупного социума.

По сути, образ домашней жизни – здоровая пища, просторная и опрятная изба, единое кодифицированное поведение и общение становятся обязательными на всей территории Руси, ландшафт культуры которой, несмотря на природно-климатические различия регионов, формировался в едином семиотическом и ценностно-мировоззренческом пространстве, распространяясь на все социальные отношения. Этот факт позволяет утверждать, что аксиологическая и этическая доминанты культурного ландшафта «деревни» как атрибут ее бытия «определивших» метафизику места, на самом деле конструируют ландшафт культуры: семиотика дома и кодифицированного поведения деревни, в конечном счете, ложится в основание культуры поведения и общения всей русской нации и представляет сегодня

особый тип культурно-исторического наследия.

Сохранить его в современной социокультурной среде можно лишь в том случае, если социум будет не только мировоззренчески, но и «рационально» ориентирован на традиционную модель поведения и общения, домашнего

229 Забелин, И.Е. Домашний быт русского народа в XVI и XVII ст. Домашний быт русских цариц в XVII и XVIII столетиях. – Смоленск, 2002.

176

уклада, устройства семьи и социума. Это тем более важно, если учесть, что семья, общество, власть организуются по единой – «кодифицированной» – архетипической трехмерной модели: малейшее изменение в ее «архитектуре» – предвестник грядущих социальных, властных и «культурных» перемен, уже сегодня проявляющих себя в изменении места семьи в системе общественных отношений, составлявших каркас ландшафта культуры и определявших метафизику места пр(и)оживания народа.

Антонова Е.Л., к.филос н., доц, Белгород

СОЦИОКУЛЬТУРНОЕ ПРОСТРАНСТВО СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ И КРИЗИС ДЕТСТВА

Кризис института семьи в России определяется тем, что на него большое воздействие оказал и продолжает оказывать особый характер развития российского общества в ХХ веке, на протяжении которого Россия находилась в кризисе институциональных структур. Около ста лет происходит ломка, модернизация, возникновение новых социальных образцов, утрата старых в сфере общественных отношений. Семья как структурообразующая система общественной жизни фокусировала все кардинальные изменения, происходящие в российском обществе.

Следует отметить, что исторически детерминированный общемировой переход от патриархальной семьи к модернизированной еще не завершился ни в одной стране. Поэтому современная российская семья характеризуется достаточно высокой степенью внутренней нестабильности – это первое. Второе – дважды наложившаяся на этот процесс тотальная трансформация всего российского общества в ХХ веке, проявившаяся в смене одного общественного строя другим, оказала на этот процесс неоднозначное влияние. Эта трансформация углубляла не только демографические, социально-экономические, социально-психологические и социокультурные трудности российской семьи, изменение ее статуса как социального института в правовом пространстве, но также трудности ее социальной самоидентификации и становления новой системы семейных отношений и ценностей. За этот исторический отрезок времени функции семьи как социального института редуцировались и частично передавались или замещались другими социальными институтами общества, прежде всего государством.

Как социально-психологическая малая группа, современная семья строит взаимоотношения своих членов на основе принципов «малой демократии», которые находятся в диссонансе с социальными институтами, не расстающимися с принципами тоталитаризма в своих отношениях с семьей.

177

По ряду позиций во взаимопонимании, в потребностях, ценностных ориентациях социальные институты остаются невосприимчивыми к нуждам семьи, и если реагируют на них, то всегда с отставанием и задержкой. Эта неспособность социальных институтов отражает изначальное противоречие: институт семьи ориентирован на себя, на семейный образ жизни, и, следовательно, на экзистенциальное возобновление поколений в обществе, тогда как другие социальные институты общества ориентированы на реализацию целей по собственному сохранению. Успех выживания этих социальных институтов не гарантирует обществу благополучия, тогда как семья в качестве института организует и реализует свой образ жизни так, чтобы ее члены успешно функционировали в социальной системе.

Демографический фактор всегда оказывал самостоятельное влияние на различные стороны развития общества. Однако в конце ХХ века его воздействие на социальные и экономические процессы стало особенно ощутимым. Дело в том, что этот период – время крутых демографических перемен. В нашей стране, в сравнении с другими странами Европы, они происходили особенно бурно, причем их течение было осложнено сильным воздействием Великой Отечественной войны. В основе происходящих изменений или, как их называют, демографической революции, лежит переход от воспроизводства населения на базе высокой рождаемости и высокой смертности к модели воспроизводства на базе низкой рождаемости и низкой смертности. Следствием этого стало старение населения, снижение показателей его воспроизводства, падение прироста трудовых ресурсов, а в последние годы и показателей численности всего населения.

Каждому режиму воспроизводства населения соответствует свой, создаваемый этим режимом, возрастной состав населения. От него зависит, в каком соотношении общество подразделяется на две основные с экономической точки зрения части – производителей и потребителей, как соотносятся доля детей, молодежи и доля пожилых и стариков в населении, тех, кто входит в рабочий возраст, и тех, кто из него выходит. Изменения возрастного состава населения всегда сопровождаются существенными социально-экономическими и демографическими последствиями. Так, они неизбежно ведут к колебаниям абсолютной и относительной численности трудоспособной части населения, то есть сказываются на составе трудовых ресурсов и тем самым на экономической жизни страны в целом.

В нашей стране падение рождаемости привело к старению населения, то есть снижению в его составе доли детей и лиц молодых возрастов и увеличению старших. В предвоенные годы население России было молодым, каждая последующая десятилетняя возрастная группа была меньше предыдущей. С тех пор доля детей резко упала, а в 70-х годах первая десятилетняя группа стала малочисленнее второй. В 80-е и в начале 90-х годов положение на этот счет несколько выправилось, и первая десятилетняя группа стала многочисленнее второй. Однако с середины 90-х годов, и особенно к рубежу веков, из-за резкого снижения рождаемости в последнее десятилетие ХХ века доля детей младших возрастов (0-9 лет) резко упала и достигла

178

минимума за весь рассматриваемый период – 10,1 % от численности всего населения. Одновременно в составе населения быстро увеличивалась доля пожилых и старых людей.

Три переписи населения России и СССР – 1897, 1926 и 1939 гг. – дали практически одну и ту же долю тех, кому за 60 лет, – менее 7 %. В 1959 г. она составляла уже 9,0 %, к 1979 г. поднялась до 13,7 % и далее неуклонно увеличивалась вплоть до 18,4 % в 2000 г. Абсолютная численность детей и молодежи страны определяется числом рождений, которое имело место 15-30 лет назад, поскольку при нынешней низкой смертности в детском и молодежном возрастах уменьшение числа членов годичной когорты в период до тридцатилетнего возраста незначительно.

Вслед за существенным спадом рождаемости в военные и первые послевоенные годы в дальнейшем число рождений возрастало, особенно на протяжении 50-х годов. Наибольшим оно было в 1956-1960 гг., а с 1961 г. началось его снижение, охватившее две пятилетки. На протяжении 70-х годов шло увеличение числа рождений, но оно было небольшим, и потому численность родившихся в это десятилетие меньше, чем в 50-х годах. В 80-е годы рождаемость повышалась и ежегодно появлялось на свет порядка 2,2-2,4 млн. человек, а за пятнадцатилетие с 1971 по 1985 г. в каждое пятилетие рождалось детей больше, чем в предыдущее. С 1988 г. наблюдается ежегодный спад рождаемости. А в 90-е годы число рождений стало падать все резче и резче. Если еще в 1988 г. родилось 2,3 млн. человек, то уже в 1990-м – чуть менее 2 млн. человек, в 1995-м – 1,4 млн. На 1999 г. пришелся минимум рождений за весь наблюдаемый период – 1,2 млн человек. В результате со второй половины 80-х годов каждая новая пятилетняя когорта стала малочисленнее предыдущей. Когорта 1991-1995 гг. рождения составляет всего 65,6 % от когорты предыдущего пятилетия. А в 1996-2000 гг. родилось самое малое число детей – всего 6,3 млн. человек за пять лет. В результате народное хозяйство страны в разные периоды пополнялось и пополняется далеко не одинаковыми по численности поколениями молодежи.

В 60-е годы к молодежи, главным образом к ее старшим возрастным группам, относились малочисленные поколения тех, кто появился на свет в 1942-1946 гг., когда рождаемость была низка, а детская смертность, наоборот, высока. В результате численность 15-29-летних уменьшилась с 1959 к 1970 г. с 31,1 до 29,1 млн. человек, а их доля в населении страны сократилась с 26,4 до 22,4 %230. После 1970 г. в состав молодежи входили самые многолюдные в населении России когорты, появившиеся на свет во второй половине 50-х годов, а выходили малолюдные, родившиеся в 40-х годах. Поэтому численность и доля населения в возрасте от 15 до 29 лет быстро возрастали в первой половине 70-х годов и продолжали расти во второй их половине. Однако в 80-е годы вновь началось снижение численности молодежи: в ее

230 Итоги Всесоюзной переписи населения 1970 года. М., 1972. Т. II. С. 12-13.

179

составе, в старших возрастных группах, оказались малолюдные поколения, рожденные во второй половине 60-х годов.

До середины 90-х годов численность и доля детей и молодежи в населении страны продолжали падать и достигли минимума за весь рассматриваемый период. Если в 1995 г. в младшей возрастной группе оказались рожденные на подъеме демографической волны (1976-1980 гг. рождений), то в средней группе (20-24-летних) – менее людные, те, кто появился на свет в 1971-1975 гг., и еще более малочисленные поколения составили группу 25-29-летних (1966-1970 гг. рождений). Надо заметить, что малочисленность молодежи в этот период несколько улучшила ситуацию для нее самой на только еще разворачивающемся рынке труда. Однако в последующие годы численность и доля молодежи немного возросли. В 2000 г. младшую возрастную группу 15- 19-летних составила самая многолюдная с 60-х годов когорта рождений 19811985 гг., а следующие возрастные группы – 20-24-летних и 25-29-летних – представлены также относительно многочисленными поколениями, появившимися на свет в 70-е годы. Поэтому численность молодежи возросла до 32,7 млн. человек, а ее доля в населении страны – до 22,5 %. Это, безусловно, сделает для нынешнего поколения молодых вступление на рынок труда более напряженным.

Период уменьшения абсолютной и относительной численности молодежи, который переживала страна, начиная с 80-х и вплоть до середины 90-х годов, – это следствие падения рождаемости в 60-е и 70-е годы. В результате в 80-е годы численность вступавших в 15-летний возраст была меньше численности тех, кто достигал 30 лет, и только с середины 90-х годов численность входящих в молодежный возраст стала превышать численность тех, кто из него выходит.

В1984 г. из молодежного возраста вышла группа, которая при рождении была достаточно многолюдной, а вошла в этот возраст группа самая малочисленная за все послевоенные годы (соответственно 1954 и 1969 гг. рождения). Другими словами, на смену каждым 100 тридцатилетним приходило в 80-е годы – первой половине 90-х годов всего 80, 78 и 89 пятнадцатилетних. Иначе говоря, молодое поколение в 80-е годы принимало на себя гораздо большую, чем раньше, трудовую нагрузку. Это не могло не сказаться существенным образом на расхождении между потребностями общества по профессиям и профессиональными планами молодежи, не могло не повлиять на выбор профессии, учебного заведения, на жизненные пути молодежи.

Впервой половине 90-х годов по мере развертывания рынка рабочих мест самые молодые поколения, вступающие на рынок труда и учебных вакансий, испытывали даже некоторые преимущества благодаря своей относительной малочисленности. Во второй же половине 90-х годов ситуация «подпруживания» более многочисленными когортами молодежи, входящей в рабочий возраст, создавала более сложную ситуацию на рынке труда. Недаром, конкуренция на рынке труда заставляет выпускников СУЗов и ПУ выбирать учебные заведения для продолжения образования, нежели рабочие места, чаще, чем они предварительно планировали. Одновременно рост численности самых

180