Azizyan_A_A_Dve_dveri__Obryad_initsiatsii_i_rasprostranenie_informatsii_na_drevneyshem_Blizhnem_Vostoke_A_A_Azizyan__SPb_Al

«тридесятое царство» русских сказок – пограничное, пороговое, потустороннее пространство, где мужчин периодически встречают образы женщин с поднятыми руками. Вернувшись оттуда в обжитое пространство долины Нила, мужчины становятся героями, прошедшими обряд (Lankester 2016). Ф. Д. Ланкестер в том числе зафиксировал, что «танцующие женщины» исчезают из репертуара изображений на скалах Восточной пустыни, керамике, тканях (текстиль из Гебелейна) в конце периода Накада II A / B (Lankester 2012: 283, 296), то есть около 3600 –

3500 гг. до н. э. (Hendrickx 2006: 92, table II 1.7).

Дж. Рельке, исследовавшая скульптурные фигуры «танцующих женщин» с поднятыми руками, прямо называет их проявлением ранней концепции Ка, позже реализовавшейся в иероглифе Ка (Relke 2011: 409). Любопытны статистические и фактологические данные,

приводимые Дж. Рельке (Relke 2011: 397, 399, 401 – 402): на 2011 г.

в десятках тысяч раскопанных могил додинастического Египта зафиксирована лишь 241 скульптурная фигурка (плюс 3 – из поселений, итого – 244), из этого числа только 41 относится к типу «танцующих женщин», причем 38 из них действительно представляют женщин, а 3 – мужчин. Двое из 3 мужчин держат поднятые руки согнутыми в локтях под прямым углом, а один – дугами, аналогично жестам всех изображенных женщин. Абсолютное большинство «танцующих», 34 из 41, происходят из погребений только двух пунктов – эль-Ма’марии (18) и Хизама (Хозама) (16) в Верхнем Египте, при этом в эль-Ма’ма- рие они лежали в двух могилах (Ordynat 2015), в Хизаме (Хозаме), возможно, в одной гробнице, однако здесь стратиграфия не ясна, так как предметы куплены на антикварном рынке. Автор принимает датировку «танцующих женщин» П. Уко первой половиной 4 тыс. до н. э. Таким образом, вся сложность проблемы может свестись к трем погребениям из десятков тысяч, то есть к представлениям трех условных семей или кланов, что крайне любопытно с точки зрения способов распространения, хранения и влияния информации на общество. Хотя, справедливости ради, следует учесть и наличие значительного числа фрагментов подобных скульптур, говорящее об их бóльшем удельном весе, чем фиксируют приведенные выше цифры. К особенностям рассматриваемых скульптур относятся не только поднятые дугами вверх руки людей, но и клювообразные головы (птичий признак) и устой-

110

чивая ассоциация изогнутых рук с изогнутыми коровьими / бычьими рогами, то есть комбинация антропоморфных, птичьих и коровьих / бычьих признаков. Дж. Рельке дает этому свое толкование, ведущее во времени вперед, к нескольким богиням династического Египта (Хатор, Нут и др.), я же рискну утверждать, что скульптурный тип «танцующей женщины» 4 тыс. до н. э. мог быть радикально свернутым вариантом «бычьих» игр Cахары, в котором многофигурная живописная композиция с доминирующим «быком» вновь стягивается в одну женскую фигуру с поднятыми руками-рогами. В этой связи еще раз можно обратить внимание на «женщину на корточках» под животом коровы / быка в Афа II с птицей, сидящей у нее на голове (ил. 62 – 13). Аналогично Дж. Рельке линию преемственности от скульптурных фигур «танцующих женщин» к иероглифу Ка совершенно определенно проводят П. Куценков и М. Чегодаев (Куценков, Чегодаев 2014: 21 – 22; 45, примечание 12).

Следует еще раз сформулировать ту мысль, что «женщины на корточках» как элемент композиций «бычьих» игр в Сахаре, если они действительно появились в Северной Африке из Центральной Анатолии, могли представлять собой не единственный вариант возникновения данного иконографического типа на африканском континенте. Фигуры подобного же типа могли развиться уже из них в качестве производного (те же «танцующие» Восточной пустыни и нильских захоронений), но могли и появиться из других источников – как ближневосточных (из Южного Леванта? с Аравийского полуострова?), так и местных. К последним Ф. Мори относил распластанные изображения фигур с разведенными конечностями, именуемые «Кель Эссуф» и считающиеся одними из первых в голоцене на скалах Центральной Саха-

ры (Mori 1998: 115 – 118, figs. 61 – 65). А. Кемпбелл и Д. Каулсон при-

соединяют к ним так называемые «ящерицеобразные фигуры» в виде зеркально симметричных рептилий, зафиксированных ими на скалах в районе Уэд Афар (плато Тассили, Алжир) (Campbell and Coulson 2010: 82, fig. 3 a, b; 88 – 90, figs. 25 – 28). Эти специалисты небезосновательно считают данных ящериц маркерами расположенных рядом площадок для проведения обрядов инициации и обрезания (Campbell and Coulson 2010: 90). Ящерицы / хамелеоны и в меньшей степени лягушки / жабы были распространены в африканской мифологии к югу от Сахары как

111

«смертные» животные – животные, ставшие причиной смертной природы человечества, – примерно от 40 – 30 тыс. до н. э. и далее, когда вторая волна мигрантов из Африки принесла эти представления в Азию (Берёзкин 2013 в: 64, рис. 15 – 1, 2; 66 – 67, 275). Одновремен-

но ящерицы / хамелеоны входили в группу животных, обладающих бессмертием, способных преодолеть переход между смертью и жизнью (примечание 107). В период Зеленой Сахары 9 – 5 тыс. до н. э. транс-сахарские миграции и активные демографические процессы отмечены здесь популяционными генетиками для людей, говоривших на нило-сахарских, нигер-конго и афразийских языках, причем первое вторжение в Сахару зафиксировано с юга (Y-хромосомная гаплогруппа E-М2) и датируется самым началом голоцена – ок. 8,5 тыс. лет до н. э. (D’Atanasio et al. 2018: 7, 10 – 11; примечание 97). Таким обра-

зом, изображения ящериц / хамелеонов на плато Тассили вполне могли быть результатом визуализации этого персонажа, циркулировавшего десятками тысяч лет в словесной фольклорно-мифологической форме южнее Сахары, пришедшим сюда негроидным населением. (Очевидно, он также прежде должен был изображаться на несохраняющихся материалах вроде коры, дерева). Так что распластанные наскальные изображения периода Зеленой Сахары своим нахождением здесь ставят вопрос не только о еще одной возможной линии (наряду с ближневосточной) происхождения «женщин на корточках» на сахарских скалах (но не на «бычьих» фресках!) – о линии внутриафриканской, но и о хронологической глубине происхождения самих ближневосточных распластанных фигур, смысловой облик которых в этом случае мог бы восходить к периоду второй волны миграции из Африки. Однако, по известным к настоящему времени археологическим находкам,

в виде изображения на твердых материалах распластанная фигу-

ра, будь то рептилия, кошачье или что-то другое, впервые появилась на Ближнем Востоке (глава 1), трансформировалась там в «женщину на корточках» и как готовый визуальный знак переместилась затем в Сахару вместе с набором фигур, составлявших композиции «бычьих» игр. В то же время визуализация образов в твердых материалах дает им новое качество, которого не было у словесной информации – в этом смысле можно говорить об их самостоятельном принуждающем воздействии на людей, об их существенной независимости от словесной информации.

112

Отчетливо понимая, что все доводы настоящей главы в пользу культурно-исторических связей концепции древнеегипетского Двойника Ка и формы древнеегипетского иероглифа Ка с концепцией и формой ранненеолитических образов инициации, визуализированных в частности в виде «женщины на корточках», носят, строго говоря, больше логический, чем фактологический характер (соответствующих фактов найдено крайне недостаточно), можно попытаться хотя бы собрать здесь все допустимые линии аргументации. Одна из них была недавно опубликована крупнейшим специалистом по афразийским языкам (древнеегипетский, чадские, берберские, семитские и пр. языковые семьи) А. Ю. Милитарёвым, а именно: удивительная этимология египетского слова Ка («двойник», «душа», «дух», «жизненная сила»). Основываясь на отсутствии (невыявленности) внутри собственно древнеегипетского языка этимологического источника слова Ка, он обратился к внешним источникам – другим языкам, из которых это слово могло бы быть унаследовано или заимствовано. А. Ю. Милитарёв считает, что корень пришел в египетский из предковых языков: праафразийского или прасевероафразийского, где его форма – одна из реконструируемых – могла бы выглядеть как *kwr (*кур); далее из египетского (и в нем произношение было бы скорее не Ка, а Кур) корень мог быть заимствован в чадские языки, особенно в язык хауса в виде kur – здесь он, согласно словарям, образует слово со значениями «душа», «дух», «призрак» (Милитарёв 2019: 252). Однако корень мог также сперва появиться не в египетском, а, наоборот, в прачадском или чадских языках. А. Ю. Милитарёв не отвергает возможности его заимствования из данных языков в египетский при определенных условиях, связанных с достижением лучшего уровня изученности чадских языков (Милитарёв, персональной сообщение). Значение реконструируемого прасевероафразийского корня *kwr (*кур) (и еще двух его форм на основе согласных *kr) определяется А. Ю. Милитарёвым как «особое экстатическое состояние, «выход из себя», что может относиться к трансу исполнителя ритуала» (Милитарёв 2019: 252). По сути дела здесь описывается фигура распорядителя обряда типа жреца-шамана – однако и не жреца, и не шамана, а человека тех древнейших времен, когда слова понимались буквально, без переносных смыслов: «выход из себя» был выходом из себя, из себя-тотема, исполнителем которо-

113

Обращение к смежным востоковедческим дисциплинам носит вынужденный и в значительной мере авантюрный характер, поскольку требует от автора разнообразных компетенций в условиях их действительной нехватки и острой необходимости участия профессиональных специалистов в экспериментах подобного рода. Оно вызвано стремлением дать более общую картину культурной и генетической истории людей того времени на Ближнем Востоке и в Северной Африке, перекрестно проверить гипотезу в четырех разных системах координат с точки зрения оценки ее жизнеспособности. Также несколько частных вопросов, существенных для выдвинутой гипотезы, анализируются более подробно с привлечением данных этнологии, археологии, сравнительно-исторической лингвистики и генетики. Настоящая глава является в большой степени обзором публикаций по названным дисциплинам, но их выводы, там, где возможно, сопоставляются с реальными археологическими памятниками – археология, таким обра-

зом, присутствует в каждом из нижеследующих разделов. Археология. Рассмотренные художественные памятники Ближне-

го Востока и Северной Африки в целом оставляют мало сомнений в том, в каком регионе они появились раньше, а в каком позже. Сюжет птицы, сжимающей голову человека, в виде артефактов пока не известен в Северной Африке до периода Старого царства Египта. В развитии сюжета фигуры с поднятыми / опущенными руками отмечены два случая: (1) фигура является либо единственной, либо центральной в геральдическом изображении и представляет собой знак в полном смысле слова; (2) фигура отодвигается на периферию многофигурных «бычьих» композиций, сохраняя прежнюю знаковую форму, но лишь ограниченную часть прежнего знакового содержания. Случай (1) не

115

показывает в Северной Африке артефактов, сравнимых по древности с приведенными памятниками докерамического неолита Северного Леванта. Остается говорить о случае (2), то есть о «бычьих» играх. При этом изоляционистскую точку зрения, предполагающую независимое появление подобных многоэлементных изображений в разных регионах, в данном конкретном случае принять крайне сложно – ведь аналогичны не только сюжет, общий принцип компоновки (люди вокруг животного), но и иконографические типы целого ряда человеческих фигур («женщины на корточках»; «пловцы»; «гонцы»; люди, сидящие под хвостами быков; люди, перепрыгивающие через спины быков и др.). Вопрос: могла ли в таком случае диффузия идти из Сахары в Центральную Анатолию (Чаталхёйюк) или наоборот?

Стилистические аргументы, рассмотренные в разделе, посвященном «бычьей» фреске из Вади Сура II, однозначно говорят о том, что она не может быть раньше фресок «Охотничьего святилища» F.V.1 Чаталхёйюка. Но согласно тем же аргументам она не может быть и раньше «бычьих» фресок Акакуса и Тассили в Центральной Сахаре. Следовательно, необходимо по возможности установить хронологические соотношения между последними и Чаталхёйюком, но для этого пока нет достаточно убедительных и объективных оснований – прежде всего из-за отсутствия прямой датировки сахарских памятников. Наиболее близко стоящая к изображению травли быка на северной стене «Охотничьего святилища» F.V.1 Чаталхёйюка фреска из скального навеса Афа II в Акакусе, как упомянуто в п. 1.13, теоретически может быть отнесена к промежутку между 6450 и 6100 гг. до н. э. по причине фиксации одомашненного крупного и мелкого рогатого скота именно в этом микрорегионе Сахары в данном интервале времени (di Lernia 2017: 16; Dunne et al. 2018: 150, table 1; 155) и, допуская, что бык / коро-

ва с обрезанными рогами на фреске из Афа II одомашнен (-а) (Campbell and Coulson 2009: 167 – 170). Однако это шаткое основание для хронологического сравнения Чаталхёйюка V и Афа II. С. ди Лерниа видит появление одомашненных животных в Центральной Сахаре во второй половине 7 тыс. до н. э. «по многочисленным коридорам с востока (с Ближнего Востока – А. А.), включая потенциальный морской путь к Магрибу (…)» (di Lernia 2017: 16), другие же археологи игнорируют С-14 даты итальянских экспедиций (Le Quellec 2007 b: 177, 180; Le

116

Quellec 2013: 32 – 33) и не готовы признать появление крупного рогатого скота с Ближнего Востока раньше второй половины 6 тыс. до н. э. В диапазоне дат около середины 7 тыс. до н. э. находятся и четыре калиброванные радиоуглеродные даты слоев V и III Чаталхёйюка, в каждом из которых раскопаны помещения с похожими росписями стен, «Охотничьи святилища» (для слоя V: 6507±79 г. до н. э. и 6350±86 г.

до н. э.; для слоя III: 6374±92 г. до н. э. и 6603±47 г. до н. э. (Clare and Weninger 2014: 38 – 40, table 4)). В сочетании с десятками дат, полу-

ченных для предшествующего слоя VI и определяющих его начало в среднем ок. 6600 г. до н. э. (Clare and Weninger 2014: 27, fig.15; 38 – 40, table 4), можно полагать, что следующий по времени слой V помещается ок. 6500 – 6400 гг. до н. э., то есть более или менее соответствует двум приведенным для него датам67. Слой III Чаталхёйюка можно серьезно не рассматривать в качестве стартового отрезка миграции «бычьих» игр в Сахару, так как в его «Охотничьем святилище» отсутствуют или не сохранились некоторые иконографические варианты фигур, повторяющиеся в Сахаре, включая «женщин на корточках». Помимо этого египетская фреска из Вади Сура II дает отсылки к чаталхёйюкским фрескам именно слоя V, а не слоя III (п. 1.17: бледно-розовый «лев», безголовый олень и их возможные дериваты из Вади Сура II). Таким образом, существующие археологические данные не способны определенно выразить хронологические отношения между фресками Чаталхёйюка и Центральной Сахары в терминах «раньше» или «позже» – в контексте приведенной информации они оказываются условно одновременными. Но сравнительно-стилистический принцип мультиплицирования однотипных элементов преимущественно в более поздней версии по сравнению с более ранней (своего рода нарастание композиционной энтропии), хотя и не является неприложным законом, косвенно говорит в пользу старшинства фресок дома F.V.1 Чаталхёйюка, где, в частности, под фигурой крупного оленя (западная стена) располагается одна «женщина на корточках», а в Афа II под фигурой быка / коровы таковых персонажей четыре. Прочие сахарские «бычьи» фрески из Афа III, Имха, Сефара хронологически характеризуются по аналогии с Афа II (пп. 1.14 – 1.16).

Возможность миграций из Чаталхёйюка Восточного не только в западном, но и в южном направлении поддерживается в целом хро-

117

нологией климатических процессов. Так, специально занимающиеся проблемами палеоклимата Турции Л. Клэр и Б. Венингер (Clare and Weninger 2014), как и Н. Робертс (Roberts 2014), считают изменения климата, вызвавшие похолодание и иссушение, которые происходили в интервале между 6600 и 6000 гг. до н. э., причиной конца жизни поселения Чаталхёйюк Восточный и интенсивных миграций из него (аналогично: Watkins 2016: 38). В основе этих утверждений лежит так называемое «климатическое событие 6200 г. до н. э.», реально зафиксированный, растянутый во времени процесс, кумулятивный эффект которого сказался резким и быстрым нарастанием негативых параметров именно около 6200 г. до н. э. Л. Клэр и Б. Венингер предприняли обзор археологических исследований в регионе Юго-Восточной Европы, Анатолии, Северного Леванта, частично – Южного Леванта в увязке с динамикой климатических процессов. Можно сфокусировать внимание на нижеследующих моментах их анализа. В слое VI (ок. 6600 гг. до н. э.), к началу климатических изменений, Чатал достигает максимальных размеров и населения в 3,5 – 8 тысяч человек (Hodder 2014: 6), становится мегасайтом, и тогда же начинаются миграции преимущественно на запад и северо-запад Анатолии, в Эгеиду и Грецию. Интересно, что датировки древнейших неолитических пунктов Греции и Македонии с анатолийскими дериватами временем около середины 7 тыс. до н. э. означают практически синхронное VI слою Чаталхёйюка Восточного появление здесь мигрантов из Центральной Анатолии

(Clare and Weninger 2014: 34 – 35). Несколько позже было нарушено снабжение Южного Леванта периода ярмукской культуры (6400 – 5800 гг. до н. э.) каппадокийским обсидианом (Garfinkel 1999: 6, table 3; 307 – 308 – датировка ярмука; 304 – снабжение обсидианом), торговлю которым частично контролировали отдельные домохозяйства Чаталхёйюка (Binder 2007: 235; Clare and Weninger 2014: 30, fig. 18 vs. 31, fig. 19; 33). Далее Л. Клэр и Б. Венингер отмечают в последние века 7 тыс. до н. э. не только опустошение Чаталхёйюка, остановку поставок обсидиана населению ярмукской культуры, но и известные по раскопкам нарушения и приостановки в заселении Тепеджик-Чифт- лика (Каппадокия), Мерсина (Киликия), Телль Саби Абияда (Северная Сирия), Чайёню Тепеси, Акарчай Тепе (Юго-Восточная Анатолия) и других поселений Анатолии и Северного Леванта (Clare and Weninger

118

2014: 34). Все это как будто рисует картину кризиса предшествующего жизненного уклада, что могло привести к перемещениям из региона Центральной Анатолии не только в сторону Европы, но и юго-восточ- нее, в сторону Леванта.

Картина в самом Чаталхёйюке не так линейно зависела от «климатического события 6200 г. до н. э.». Как показали новые раскопки верхних слоев поселения и анализ ситуации в западной половине Анатолии, основной отток жителей из Чаталхёйюка на запад действительно происходил около 6600 – 6500 гг., когда влияние негативного изменения климата не могло еще проявиться столь значительно; причина была, видимо, в демографической избыточности населения или в иных, неустановленных, процессах (Düring 2013). Оставшееся население постепенно перетекало с севера (к 6300 г. до н. э. он окончательно опустел (Orton et al. 2018: 624)) на юг холма. Примерно в то же время началось заселение расположенного в 200 м к западу участка, ныне известного как Чаталхёйюк Западный (Orton et al. 2018: 632 – 635). На юге же основного жилого холма, Чаталхёйюка Восточного, после 6300 г. до н. э. фиксируются случаи, когда построенные из глиняных кирпичей стационарные дома, аналогичные тем, что прежде служили непрерывно четырем – пяти поколениям, жили теперь лишь 15 – 20 лет, период едва ли не одного поколения, после чего забрасывались; возведенные стены других домов строители не перекрывали крышами, оставляя эти огороженные пространства в качестве мусорных свалок или очажных площадок; еще позже, около 6200 г. до н. э., основательные стационарные строения заменили легкие хаты с навесами вместо полноценных крыш; около 6100 г. до н. э., когда «климатическое событие 6200 г. до н. э.» осталось в прошлом, люди вновь вернулись к практике строительства стационарных больших домов, но их композиция, планировка, размеры отличны от принятых до 6300 г. до н. э., в домах уже нет того символического компонента (росписи, рельефы, инсталляции, погребения под полами), который неизменно воспроизводился в предыдущую тысячу лет (Marciniak et al. 2019: 9, 13). Между 5950 и 5900 гг. до н. э. Чаталхёйюк Восточный как поселение умирает, Чаталхёйюк Западный продержался примерно до 5600 г. до н. э. (Orton et al. 2018: 629, fig. 2; 630: trench 2). И если ничего не знать о фре-

сках «Охотничьего святилища» F.V.1 и их гипотетическом влиянии на

119