II. Элементы речи

Мы уже неоднократно упоминали об <элементах речи>; под этим

термином мы разумели, грубо говоря, то, что обычно называется

<словами>. Теперь мы должны, более пристально рассмотрев эти эле-

менты, ознакомиться с самим материалом языка. Самым простейшим

элементом речи (а под <речью> мы будем разуметь звуковую систему

речевой символики, поток произносимых слов) является индивиду-

альный звук, хотя, как мы увидим ниже, звук сам по себе, по своему

составу, есть не однородная единица, а равнодействующая целого

ряда независимых, хотя и тесно между собою связанных работ ор-

ганов речи. И однако, индивидуальный звук, собственно говоря, вов-

се не является элементом речи, ибо речь есть значащая функция, а

звук как таковой значением не облечен. Бывают единичные случаи,

когда отдельный звук служит независимым значащим элементом (как,

например, франц. а 'имеет' и `а 'к' или лат, i 'иди'), но подобные

явления суть случайные совпадения между индивидуальным звуком

и значащим словом. Такие совпадения оказываются случайными не

только в теории, но и с точки зрения исторического факта: так,

только что приведенные примеры представляют собою в действитель-

ности сокращенные формы первоначально более полных звукосоче-

таний: лат. habet и ad и индоевроп. ei. Если рассматривать язык

как постройку, а его значащие элементы как кирпичи этой постройки,

то звуки речи можно было бы сравнить лишь с бесформенной и

необожженной глиной, из которой сделаны кирпичи. В этой главе

мы больше не будем касаться звуков как таковых.

Подлинными значащими элементами языка обычно являются ком-

бинации звуков, выступающие в качестве слов, значащих частей слов

и словосочетаний. Каждый из этих элементов характеризуется тем,

что он служит внешним знаком определенной идеи, будь то единичное

значение или единичный образ, или же ряд таких значений или

образов, связанных в одно целое. Отдельное слово может быть, но

может и не быть тем простейшим значащим элементом, с которым

мы имеем дело. Каждое из таких английских слов, как sing, sings,

singing, singer, выражает вполне определенную и понятную идею,

хотя идея эта ни с чем не связана и поэтому функционально не

представляет для нас практической ценности. Нетрудно убедиться в

43

том, что эти слова двоякого сорта. Первое слово, sing, есть нераз-

ложимая фонетическая единица, соответствующая представлению об

определенном специфическом действии. Все остальные слова также

содержат это базовое значение, но в зависимости от присоединения

тех или иных фонетических элементов в этом значении происходят

некоторые сдвиги, связанные с его видоизменением или уточнением.

Можно сказать, что эти слова выражают усложненные значения, раз-

вившиеся из основного. Поэтому слова sings, singing и singer мы

можем анализировать как двучленные выражения, заключающие в

себе основное значение - значение темы или содержания (sing) -

и другое значение, более абстрактного порядка, именно значение ли-

ца, числа, времени, условия, функции, в отдельности или в комби-

нации.

Если мы выразим такое слово, как sing, алгебраическим сим-

волом А, то такие слова, как sings и singer, мы должны будем обоз-

начить формулой A + B^. Элемент А может быть либо цельным и

самостоятельным словом (sing), либо только базовой единицей -

так называемым корнем, или основой^, или, иначе, <корневым эле-

ментом> (sing-) слова. Элемент b (-s, -ing, -er) служит показателем

дополнительного и, как правило, более абстрактного значения; если

принять термин <форма> в его самом широком смысле, то можно

сказать, что этот элемент накладывает формальные ограничения на

основное значение. Мы его называем <грамматическим элементом>,

или аффиксом. Как мы увидим далее, грамматический элемент, или,

точнее, грамматическое наращение, не непременно следует за корне-

вым элементом, т.е. не непременно является суффиксом. Граммати-

ческое наращение может быть и префиксом, т.е. элементом, пристав-

ляющимся спереди (как, например, ип- в слове unsingable 'невос-

певабильный'), оно может и вставляться в самое тело основы (как,

например, n в латинском vinco 'побеждаю', которое противопостав-

лено его отсутствию в vici 'я победил'), а может также сводиться к

полному или частичному повторению основы или же к некоторому

видоизменению внутренней формы основы (изменение гласной, как,

напр., в sang 'пел' и song 'песня'; изменение согласной, как, напри-

мер, в dead 'мертвый' и death 'смерть'; изменение ударения; наконец,

сокращение основы). Особенностью всех этих разного типа грамма-

тических элементов или же грамматических модификаций является

то, что в огромном большинстве случаев всякий такой грамматический

элемент самостоятельно использован быть не может и для того, чтобы

выразить какое-либо осмысленное представление, он должен быть

как бы привязан или припаян к корневому элементу. Поэтому нашу

формулу А + b нам лучше представить в виде А + (b); круглыми

скобками мы выражаем неспособность элемента выступать самостоя-

тельно. Мало того что грамматический элемент не существует в от-

^Заглавными буквами мы будем обозначать только корневые элементы.

^Эти термины взяты здесь не в их узкотехническом смысле.

44

дельности, вне соединения с корневым элементом; он, по общему

правилу, получает присущую ему меру значимости, лишь будучи при-

соединен к определенному классу корневых элементов. Так, напри-

мер, -s английского he hits 'он ударяет' символизирует нечто совер-

шенно отличное от -s слова books 'книги' именно потому, что hit

'ударять' и book 'книга' относятся, в функциональном отношении,

к разным классам. Впрочем, мы должны поспешить оговориться, что

из часто встречающегося совпадения корневого элемента с отдельным

словом вовсе не следует, будто он всегда или даже обычно может

употребляться как слово. Так, например, элемент hort-, компонент

таких латинских форм, как hortus 'сад', horti 'сада' и horto 'саду',

является, конечно, абстракцией, но все же в нем заключено более

легко схватываемое значение, чем в -ing от singing. Ни тот, ни

другой из этих двух элементов (hort- и -ing) не существует в качестве

самостоятельно осмысленного и достаточного элемента речи. Следо-

вательно, и корневой элемент как таковой, и грамматический элемент

выделяются нами лишь путем абстракции. Если sing-er мы обозна-

чили формулой А+(B), то hort-us следует обозначить через (А) +

(B).

Итак, первый обнаруживаемый нами элемент речи, о котором

можно сказать, что он действительно <существует>, есть слово. Но

до того как определить, что такое слово, мы должны попристальнее

рассмотреть тип таких слов, как sing. В конце концов вправе ли мы

отождествлять подобное слово с корневым элементом? Представляет

ли оно простое соответствие между значением и языковым выраже-

нием? Абстрагированный нами от sings, singing и singer элемент

sing-, которому мы вправе приписывать общую неизменную концеп-

туальную значимость, представляет ли собою тот же самый языковой

факт, что и слово sing? Подобный вопрос может на первый взгляд

показаться нелепостью, но достаточно небольшого размышления, что-

бы убедиться в полной основательности такого сомнения. В самом

деле, слово sing не может свободно использоваться для обозначения

своего же собственного концептуального содержания. Существование

таких, очевидно родственных ему форм, как sang 'пел' и sung 'пе-

тый', сразу же обнаруживает, что sing не может относиться к про-

шедшему времени и что по крайней мере значительная часть его

употреблений ограничена настоящим временем. С другой стороны,

употребление sing в качестве <инфинитива> (в таких выражениях,

как to sing 'петь' и he will sing 'он будет петь') обнаруживает

наличие весьма определенной тенденции обозначать словом sing со-

ответствующее значение во всей его ничем не ограниченной полноте.

Но вместе с тем, если бы sing являлось точным, вполне адекватным

и постоянным выражением единого неизменного значения, не были

бы возможными такие чередования корневой гласной, какие мы на-

блюдаем в sang, sung и song, и не имело бы место такое положение,

при котором sing служит специально для выражения настоящего вре-

мени во всех лицах, кроме одного (третьего лица единственного числа -

45

sings). В действительности sing есть своего рода половинчатое слово,

колеблющееся между состоянием подлинного корневого элемента и

состоянием модифицированного слова такого типа, как singing. Хотя

у него нет внешнего признака, указывающего на присутствие в его

содержании чего-то сверх обобщенной идеи, мы все же чувствуем,

что вокруг него как бы реет колеблющаяся дымка добавочной зна-

чимости. Такое слово, по-видимому, лучше было бы выразить не

формулой А, а формулой А + (0). Мы как бы относим sing к типу

А+(Ь), но с оговоркой, что (B) исчезло. Такое <ощущение> данного

слова вовсе не беспочвенно, ибо исторические факты самым непре-

ложным образом показывают нам, что теперешнее английское sing

первоначально сводилось к целому ряду совершенно различных слов

типа А + (B), которые впоследствии слились в одно. В каждом из

этих первоначальных слов было свое (B), переставшее существовать

в качестве осязаемого фонетического элемента, но в ослабленной сте-

пени еще сохраняющее некоторую свою силу. В таком сочетании,

как I sing 'я пою', слово sing восходит к англосаксонскому singe;

инфинитив sing восходит к singan; императив sing - к sing. Начиная

с того времени, как стали разлагаться прежние формы английского

языка - это относится примерно к эпохе норманнского завоевания, -

в английском языке стал развиваться процесс созидания простых

слов-значений, без каких-либо формальных добавлений, но процесс

этот окончательно еще не восторжествовал, за исключением неизме-

няемых наречий и других подобных единиц. Если бы типичное не-

разложимое слово английского языка действительно было чистым сло-

вом-значением - тип А, - а не причудливым переходным типом -

тип А + (0), то все эти наши sing, и work, и house, и тысячи

других слов можно было бы ставить в один ряд с подлинными сло-

вами-корнями других языков^. В качестве примера такого слова-корня

можно привести хотя бы из языка нутка- слово hamot 'кость', с

которым соответствующее английское слово можно сопоставить лишь

внешне. Hamot означает 'кость' в совершенно неопределенном смыс-

ле, тогда как с нашим словом (англ. bone) неразрывно связано пред-

ставление о единичности. Говорящий на языке нутка индеец может

выразить идею множественности одним из имеющихся в его языке

способов, если он специально пожелает это сделать, но вообще это

не обязательно; hamot употребляется и для единственного числа, и

для множественного во всех тех случаях, когда нет надобности от-

тенить различие между числами. Мы же всякий раз, как говорим

'кость' (не считая побочного употребления этого слова в значении

материала), не только определяем природ)' данного предмета, но и

утверждаем - хотим ли мы этого или нет, - что речь идет лишь об

^Дело не в общем изолирующем характере таких языков, как китайский (см.

главу VI). Слова-корни могут встречаться и действительно встречаются в языках

всех разновидностей, даже в языках наивысшей степени сложности.

^На этом языке говорит группа индейских племен на острове Ванкувер.

46

одном из соответствующих предметов. Отличие английского от нутка

как раз и состоит в наличии этого дополнительного значения.

Таким образом, мы приходим к различению четырех формальных

типов слов: А (нутка hamot); А + (0) (sing, bone); A + (b) (singing);

(A) + (b) (лат. hortus). Есть еще один принципиально возможный

тип: А + B, соединение в едином слове двух (или нескольких) са-

мостоятельно встречающихся корневых элементов. Примером подо-

бного рода слова может служить английское fire-engine 'пожарная

машина' (буквально 'огонь-машина') или же встречающаяся в языке

сиу форма, дословно означающая 'есть-стоять' (т.е. 'есть стоя'). Од-

нако часто случается, что один из этих двух корневых элементов до

такой степени функционально подчиняется другому, что начинает

приобретать характер грамматического элемента. Такой тип мы можем

изобразить формулой А +b; в результате постепенной утраты внеш-

ней связи между подчиненным элементом b и его самостоятельным

соответствием B, этот тип может сливаться с более распространенным

типом А + (b). Примером на А+b является слово beautiful 'кра-

сивый', где -ful явно носит отпечаток своего происхождения. С другой

стороны, слово вроде homely 'домашний, обыденный' определенно отно-

сится к типу А + (b), потому что никто, кроме ученого-лингвиста, не

сознает связи между -ly и самостоятельным словом like 'подобный'.

Конечно, в действительности эти пять (или шесть) основных типов

могут до бесконечности усложняться. Так, (0) может выражать од-

новременно несколько значений: иными словами, формальная моди-

фикация базового значения слова может обозначать более чем одну

категорию. Например, в таком латинском слове, как сог 'сердце', не

только выражено определенное конкретное значение, но и в самой

его форме, которая к тому же короче корневого элемента в целом

(cord-), заключены три различных, но переплетающихся формальных

значения, а именно единичности, рода (средний род) и падежа (субъ-

ектно-объектный падеж). Таким образом, полной грамматической

формулой для cord должно быть: А + (0) + (0) + (0), тогда как

чисто внешней фонетической его формулой является (А)-, где (А)

обозначает абстрактную <основу> cord-, а знак минус - утрату части

ее состава. Характерным для такого слова, как cord, является то, что

эти три конкретных значения не только подразумеваются в нем, когда

слово занимает свое место в предложении, но и крепко-накрепко

связаны с самым его существом и никогда не могут быть из него

устранены ни при каком из возможных его использований.

Иного рода усложнения связаны с многообразием составных ча-

стей. Так, в слове может быть несколько элементов типа А (мы уже

обозначили эту возможность в нашем типе А + B), несколько эле-

ментов типа (А), типа b и типа (b). Короче говоря, различные типы

могут между собою комбинироваться до бесконечности. Сравнительно

простой язык, вроде английского или даже латинского, может слу-

жить для иллюстрации лишь скромной доли этих теоретических воз-

можностей. Но если мы станем свободно черпать примеры из обшир-

47

ной языковой сокровищницы, из языков экзотических наряду с язы-

ками более нам близкими, мы убедимся, что едва ли есть такая

возможность, которая не реализована в действительности. Один при-

мер достаточен для тысячи случаев, один сложный тип - для сотен

возможных типов. Я беру пример из языка пайуте, на котором го-

ворят индейцы степных нагорий юго-западной части штата Юта. Сло-

во wii-to-kuchum-punku-r`ugani-yugwi-va-nt`u-m(`u)^ представляется не-

обычайно длинным даже для этого языка, но все же не является

каким-то психологическим чудищем. Оно означает 'те, которые со-

бираются сидеть и разрезать ножом черную корову (или черного

быка)', а если придерживаться порядка составляющих его элементов,

то - 'нож-черный-бизон-ручной-разрезать-сидеть (мн.ч.)-6уд,вр.-при-

частие-одушевл. мн.ч.'. В соответствии с нашей символической систе-

мой, формулой для этого слова должно быть (F) + (Е) +C+d+

А+B+(g)+ (h) + (i) + (0). Слово это есть множественное число

от причастия будущего времени составного глагола 'сидеть и разре-

зать': 'А' + B. Элементы: (g), обозначающий будущее время, (h) -

суффикс причастия, и (i), обозначающий множественное число оду-

шевленного рода, - суть грамматические элементы, в изолированном

виде ничего не выражающие. Символ (0) служит для обозначения

того, что слово в целом, в добавление к уже выраженному в нем

значению, заключает еще одну реляционную идею - идею субъект-

ности; иными словами, данная форма может быть использована толь-

ко как субъект предложения, а не для выражения объекта или иного

синтаксического отношения. Корневой элемент А ('разрезать') еще

до соединения с сочиненным элементом B ('сидеть') сам связан с

двумя именными элементами или группами элементов, а именно с

инструментально употребленной основой (F) ('нож') (которая может

также употребляться в качестве корневого элемента именных форм,

но не может использоваться в данной ее форме в качестве самосто-

ятельного имени) и с употребленной в роли объекта группой (Е) +

C + d ('черная корова или черный бык'). Эта группа в свою очередь

состоит из корневого элемента прилагательного (Е) ('черный'), са-

мостоятельно неупотребляемого (представление 'черный' может быть

самостоятельно выражено через глагольное причастие: 'черным-быва-

ющий') и составного имени C + d ('бизон-ручной'). Корневой элемент

C собственно означает 'бизон', а элемент d - собственно говоря,

самостоятельно встречающееся имя со значением 'лошадь' (первона-

чально 'собака' или 'прирученное животное' вообще) - регулярно

употребляется как бы в качестве подчиненного элемента, указываю-

щего на то, что животное, обозначенное основой, к которой он при-

соединен, принадлежит человеку. Следует иметь в виду, что весь

^Как в том, так и в других примерах, взятых из экзотических языков, я

вынужден из практических соображений упрощать имеющиеся в действительности

фонетические формы. Это не может затронуть существо вопроса, поскольку нам

важна форма как таковая, а не фонетическая оболочка.

48

комплекс (F) + (E) +C+d+A+B функционально является не

чем иным, как своего рода глагольной основой, соответствующей эле-

менту sing- в такой английской форме, как singing; что этот комп-

лекс продолжает сохранять свой глагольный характер при присоеди-

нении к нему временного элемента (g), причем этот элемент (g)

следует рассматривать не как придаток к одному только В, но как

нечто связанное со всем означенным комплексом, выступающим в

качестве единой основы; наконец, что элементы (h) + (i) + (0)

формально превращают глагольное выражение в имя.

Пора остановиться на определении того, что же мы в точности

разумеем под словом. Вне всякого сомнения, первое наше побуждение -

определить слово как языковой символ, соответствующий отдельному

значению. Но мы уже выяснили, что подобное определение никуда

не годится. В действительности не представляется вообще возможным

определить слово с функциональной точки зрения, ибо отдельное

слово может выражать и единичное значение (конкретное, абстракт-

ное или чисто реляционное, как, например, of, by или and), и

законченную мысль (как, например, латинское dico 'говорю' или как

формально изощренная глагольная форма на языке нутка, означаю-

щая: 'я привык есть' (занимаясь таким-то и таким-то делом), по

двадцать круглых предметов (например, яблок)'). В последнем слу-

чае слово становится тождественным предложению. Слово есть только

форма, есть нечто определенным образом оформленное, берущее то

побольше, то поменьше из концептуального материала всей мысли в

целом в зависимости от <духа> данного языка. Поэтому-то отдельные

корневые и грамматические элементы, носители изолированных зна-

чений, сравнимы при переходе от одного языка к другому, а цело-

стные слова - нет. Корневой (или грамматический ) элемент и пред-

ложение - таковы первичные функциональные

единицы речи, первый - как абстрагированная минимальная едини-

ца, последнее - как эстетически достаточное воплощение единой

мысли. Формальные же единицы речи, слова, могут

совпадать то с одной, то с другой функциональной единицей; чаще

всего они занимают промежуточное положение между двумя крайно-

стями, воплощая одно или несколько основных корневых значений

и одно или несколько вспомогательных. Формулируя вкратце, мы

можем сказать, что корневые и грамматические элементы языка, аб-

страгируемые от; реальное^ и речи, соответствуют концептуальному ми-

ру науки, абстрагированному от реальности опыта, а слово, наличная

единица живой речи, соответствует единицам действительно воспри-

нимаемого опыта, миру истории и искусства. Предложение является

логическим двойником законченной мысли лишь постольку, посколь-

ку оно воспринимается как состоящее из корневых и грамматических

элементов, скрытых в тайниках его слов. Оно также - психологи-

ческий двойник опыта, искусства, поскольку оно воспринимается (как

это обычно и бывает в действительности) как искусная игра слова

со словом. По мере того как возрастает необходимость высказать

49

ll№^

мысль единственно и исключительно ради нее самой, слово стано-

вится все менее и менее применимым средством. Таким образом,

совершенно понятно, почему математики и особенно логики вынуж-

дены отказаться от слова и прибегать к выражению своей мысли при

помощи системы символов, каждый из которых имеет одну строго

определенную значимость.

Нам могут возразить: но разве слово не такая же абстракция,

как и корневой элемент? Разве оно не столь же условно выделяется

из предложения, как и наименьший значимый элемент из слова? И

в самом деле, некоторые исследователи языка так и рассматривали

слово как абстракцию, но, как мне кажется, с весьма сомнительными

основаниями. Существуют, правда, некоторые особые случаи, в час-

тности в некоторых в высшей степени синтетических туземных язы-

ках Америки, когда не всегда легко разобраться, следует ли данный

элемент языка трактовать как самостоятельное слово или же как

часть более длинного слова. Однако эти переходные случаи, как бы

они ни были иной раз головоломны, все же не в состоянии подорвать

принцип психологической реальности слова. Языковой опыт, будь он

выражен в стандартизованной письменной форме или же засвидетель-

ствован в каждодневном употреблении, непререкаемо показывает, что,

как правило, не составляет никакого труда осознать слово как пси-

хологически нечто реальное. Неопровержимым доказательством этого

может служить хотя бы тот факт, что у наивного индейца, совер-

шенно непривычного к понятию написанного слова, никогда не чув-

ствуется серьезного затруднения при диктовке ученому-лингвисту тек-

ста на родном языке слово за словом; у него, конечно, есть склон-

ность связывать слова одно за другим, как в обыкновенной речи, но

если его попросить говорить с расстановкой и если он понял, что от

него требуется, он способен сразу же выделять слова как таковые и

повторять их как отдельные единицы. В то же время он решительно

отказывается выделять корневые и грамматические элементы на том

основании, что при этом <не получается смысла>^. Что же в таком

случае является объективным критерием слова? Пусть говорящий и

^ Этот мой изустный опыт, приобретенный за время неоднократных полевых

обследований американских индейских языков, прекрасно подтверждается также

личным опытом другого сорта. Дважды мне приходилось обучать толковых мо-

лодых индейцев письму на их родных языках согласно применяемой мною фо-

нетической системе. Я их учил только одному: в точности передавать звуки как

таковые. Оба с некоторым затруднением научались разложению слова на состав-

ляющие его звуки, но нисколько не затруднялись в определении границы слов.

Это оба они делали с полной непосредственностью и точностью. На сотнях стра-

ниц рукописного текста на языке нутка, полученного мною от одного из этих

юных индейцев, все слова, будь то абстрактные реляционные единицы, вроде

наших that и but, или же сложные слова-предложения вроде приведенного выше

примера на языке нутка, без единого исключения выделены совершенно так же,

как выделил бы их я или всякий иной ученый. Эти эксперименты с наивными

людьми, говорящими и записывающими на своем родном языке, более убедитель-

ны в смысле доказательства объективного единства слова, нежели множество чи-

сто теоретических доводов.

50

слушающий ощущают слово, но как же нам теоретически обосновать

их ощущение? Если не функция является конечным критерием слова,

то в чем же его критерий?

Легче поставить этот вопрос, чем на него ответить. Самое лучшее,

что мы можем сказать, это следующее: слово есть один из мельчай-

ших вполне самодовлеющих кусочков отдельных <смыслов>, на ко-

торые разлагается предложение. Оно не может быть без разрушения

смысла разложено на более мелкие частицы, и по крайней мере не-

которые из них после такой операции будут казаться взявшимися

неизвестно откуда. Этот непритязательный критерий при практиче-

ском его использовании дает лучшие результаты, чем можно было

бы предположить. В таком предложении, как It is unthinkable 'Это

немыслимо' попросту невозможно разгруппировать составляющие его

элементы на какие-нибудь иные более мелкие <слова>, чем на it, is

и unthinkable. Можно выделить think 'мыслить' и thinkable 'мысли-

мый', но ни un-, ^и -able, ни is-un не удовлетворяют нас как само-

довлеющие осмысленные единицы - нам приходится сохранить

unthinkable в качестве неделимого целого, в качестве своего рода

законченного произведения искусства. Наряду с <ощущением> от-

дельного слова, слову присущи часто, но отнюдь не постоянно, и

некоторые внешние фонетические характеристики. Главнейшей такой

характеристикой является ударение. Во многих языках, быть может

даже и в большинстве языков, каждое отдельное слово выделяется

объединяющим его ударением, т.е. усиленным произнесением одного

из его слогов, которому подчиняются остальные слоги. На какой

именно слог падает ударение, зависит, само собой разумеется, от

специфического <духа> языка. Значение ударения как объединяющей

характеристики слова явствует из таких английских примеров, как

unthinkable 'немыслимый', characterizing 'характеризующий'. Анали-

зировавшееся нами выше слово на языке пайуте характеризуется как

строго отграниченное фонетическое единство целым рядом черт, глав-

нейшими из которых являются ударение на его втором слоге (wi'-

'нож') и беглость (<оглушенность>, если употреблять технический

термин фонетики) его конечной гласной (-mii, одушевленное мно-

жественное). Такие явления, как ударение, ритм и качество со-

гласных и гласных внутри слова, часто помогают при определении

внешних границ слова, но их ни в коем случае не следует истол-

ковывать, как это иногда делают, в качестве источников психоло-

гического существования слова. Они в лучшем случае только уси-

ливают ощущение единства слова, возникающее на совершенно

иных основаниях.

Мы уже видели, что у важнейшей функциональной единицы речи -

у предложения, как и у слова, есть свое не только строго логическое

или абстрактное, но и психологическое существование. Определить

предложение не составляет трудности. Оно есть выраженное в речи

суждение (proposition). Оно сочетает субъект высказывания с каким-

либо утверждением в отношении этого субъекта. Субъект и <преди-

51

кат> (сказуемое) могут быть объединены в одном слове, как, напри-

мер, в латинском dico 'говорю'; каждый из них может быть выражен

самостоятельно, как, например, в соответствующем английском сло-

восочетании I say 'Я говорю', каждый из них или они оба могут

быть распространены таким образом, что это приведет к образованию

самых разнообразных сложных суждений. Однако, сколько бы ни

вводилось этих распространяющих элементов (слов или их функци-

ональных компонентов), в предложении сохраняется ощущение его

единства, поскольку каждый из этих элементов занимает определен-

ное место с целью уточнения смысла субъекта высказывания или

ядра его предикативной части^. Такое предложение, как The mayor

of New York is going to deliver a speech of welcome in French 'Мэр

Нью-Йорка собирается произнести приветственную речь по-француз-

ски', сразу же нами ощущается как единое утверждение, не могущее

быть сокращенным посредством переноса части его элементов в дан-

ной их форме в предшествующее или последующее предложение.

Входящие в его состав представления, выраженные словами: of

New York 'Нью-Йорка', of welcome 'приветственную' и in French

'по-французски', могут быть отброшены без нарушения грамматиче-

ской правильности предложения. The mayor is going to deliver a

speech 'Мэр собирается произнести речь' - совершенно понятное

суждение. Но дальше этого по пути сокращения мы идти не можем.

Так, например, мы не можем сказать Mayor is going to deliver 'Мэр

собирается произнести'^. Сокращенное нами таким образом предло-

жение сводится к субъекту высказывания ( the mayor 'мэр' и пре-

дикату (is going to deliver a speech 'собирается произнести речь').

Принято считать, что настоящим субъектом подобного предложения

является только слово mayor, а настоящим предикатом - is going

или даже только is, а прочие элементы являются подчиненными по

отношению к этим двум основным. Однако подобный анализ чисто

схематичен и лишен психологической ценности. Гораздо лучше от-

крыто признать тот факт, что смысл каждого из этих двух основных

компонентов предложения-суждения иногда невозможно выразить по-

средством единичного слова. Есть языки, способные выразить такое

суждение, как The mayor is-going-to-deliver-a-speech, двумя словами:

словом-субъектом и словом-предикатом, но английский язык не до

" <Сочиненные предложения>, вроде I shall remain, but you may go 'Я останусь,

а вы можете идти', лишь с большими оговорками могут рассматриваться как

действительно единые высказывания, как настоящие предложения. Они - пред-

ложения скорее в стилистическом смысле, а не со строго формальной лингвисти-

ческой точки зрения. Такая пунктуация: I shall remain. But you may go 'Я

останусь. А вы можете идти' - столь же внутренне оправдана, как и I shall

remain. Now you may go 'Я останусь. Вы теперь можете идти'. Ощущаемая нами

более тесная связь в первой паре суждений способствует принятию данного

условного способа ее изображения, но это отнюдь не должно смущать исследо-

ва^еля.

* Разве что, быть может, в газетном заголовке. Но ведь эти заголовки при-

надлежат языку лишь в относительном смысле.

52

^-т

такой степени синтетичен. Мы хотим здесь обратить внимание именно

на то, что в основе каждого законченного предложения лежит готовый

образец, предложение-тип, характеризуемый определенными фор-

мальными чертами. Эти определенные типы или как бы фундаменты

предложений могут служить основой для любых построений, потреб-

ных говорящему или пишущему, но сами они в закостенелом виде

<даны> традицией подобно корневым и грамматическим элементам,

абстрагируемым из отдельного законченного слова. Из этих основных

элементов по аналогии со старыми словами могут сознательно созда-

ваться новые слова, но едва ли новые типы слов. Таким же путем

постоянно образуются и новые предложения, но всегда по строго

традиционным образцам. При этом распространенное предложение

допускает, как правило, значительную свободу в отношении того, что

можно назвать <несущественными> частями. Вот эта мера свободы и

дает нам возможность проявлять наш индивидуальный стиль.

Освященная обычаем ассоциация корневых элементов, граммати-

ческих элементов, слов и предложений со значениями или с группами

значений, объединенных в целое, и составляет самый факт языка.

Важно отметить, что во всех языках наблюдается некоторая произ-

вольность выбора ассоциативной связи. Так, например, идея hide

'скрывать' может быть выражена также, и словом conceal 'утаивать',

а представление three times 'три раза' также и через thrice 'трижды'.

Многообразность выражения отдельного значения всегда ощущается

как источник языковой силы и богатства, а не как бесполезная рас-

точительность. Гораздо досаднее случайность между некоторой идеей

и ее языковым выражением в области абстрактных и реляционных

значений, в особенности когда значение воплощено в грамматическом

элементе. Так, бессистемность выражения множественности в таких

словах, как book-s 'книги', oxen (мн. число от ох) 'быки', sheep

'овца/овцы', geese (мн. число от goose) 'гуси', ощущается, на мой

взгляд, скорее как неизбежное и традиционное неудобство, а не как

желанная роскошь. Очевидно, что подобная несистематичность языка

возможна лишь до некоторого предела. Правда, многие языки идут

невероятно далеко в этом отношении, но история языков убедительно

показывает, что рано или поздно наиболее редко употребляющиеся

ассоциации изгоняются за счет более жизнеспособных, - иными сло-

вами, что всем языкам присуща тенденция к экономии выражения.

Если бы эта тенденция совершенно не действовала, не могло бы быть

грамматики. Факт наличия грамматики универсального свойства язы-

ка есть попросту обобщенное выражение того предощущения, что

сходные значения и отношения удобнее всего символизировать сход-

ными формами. Будь язык вполне <грамматичен>, он был бы совер-

шеннейшим орудием выражения значения. К несчастью или к сча-

стью, нет языка, тиранически последовательного до конца. Во всех

грамматиках есть <исключения>.

До сих пор мы исходили из положения, что языковая материя

отражает только мир значений и, применительно к тому, что я ос-

53

мелился назвать <до-рассудочным> планом, - мир образов, служа-

щих как бы сырьем для значений. Иначе говоря, мы исходили из

того, что язык движется исключительно в мыслительной или позна-

вательной сфере. Теперь нам пора расширить нашу картину. Волевая

сторона сознания также до некоторой степени обслуживается налич-

ными в языке средствами. Почти во всех языках есть особые способы

выражения приказаний (в повелительных формах глагола, например)

и пожеланий, неосуществляемых или неосуществимых (Would he

might cornel 'Пришел бы онГ или Would he were herel 'Был бы он

здесь!'). Что же касается эмоций, то для них в языке значительно

меньше выхода. И ведь на самом деле эмоция, как известно, имеет

тенденцию выражаться без слов. Междометия, если не все, то, во

всяком случае, большинство их, следует отнести на счет эмоциональ-

ной экспрессии, а также, может быть, и ряд языковых элементов,

выражающих некоторые модальности, как-то дубитативные и потен-

циальные формы (формы сомнения и возможности), которые можно

интерпретировать как отражение эмоциональных состояний нереши-

тельности или сомнения, т.е. ослабленного страха. В общем, следует

признать, что в языке властвует мышление, а воля и эмоция высту-

пают в нем как определенно второстепенные факторы. В конце кон-

цов, это вполне понятно. Мир образов и значений - бесконечная и

постоянно меняющаяся картина объективной реальности, - вот из-

вечная тема человеческого общения, ибо эффективная деятельность

возможна преимущественно, если не исключительно, в терминах

именно этого мира. Желания, стремления, эмоции есть лишь лично-

стная окраска объективного мира; они входят в частную сферу от-

дельной человеческой души и имеют сравнительно небольшое значе-

ние для других. Все это отнюдь не означает, что воля и эмоции

вовсе не выражаются. Они, строго говоря, всегда в каком-то смысле

присутствуют в нормальной речи, но выражение их не носит подлин-

но языкового характера. Нюансы эмфазы, тона и фразового члене-

ния, варьирование скорости и плавности речи, сопутствующие ей те-

лодвижения, - все это отражает кое-что из внутренней жизни им-

пульсов и чувств; но поскольку все эти выразительные средства яв-

ляются в конечном счете не более как измененными формами инс-

тинктивных звукоиспусканий и движений, общих у человека с жи-

вотными, их нельзя покрывать общим понятием языка как культур-

ной по своей сущности категории, как бы неразрывно они ни были

связаны с живой реальностью человеческой речи. И этого инстинк-

тивного выражения волевых и эмоциональных переживаний в боль-

шинстве случаев достаточно, а часто даже более чем достаточно для

целей общения.

Правда, есть такие авторы по вопросам психологии языка^, ко-

торые отрицают познавательный по преимуществу характер языка и,

напротив того, пытаются именно в области чувства обнаружить ис-

^ Напр., блестящий голландский ученый Як. ван-Гиннекен.

54

точник большинства его элементов. Признаюсь, что я абсолютно не-

способен придерживаться подобной точки зрения. Единственно, что

верно в такого рода утверждениях, - это, на мой взгляд, то поло-

жение, что у большинства слов, как вообще у всех элементов созна-

ния, есть своя побочная чувственная окраска, слабый, но отнюдь не

менее реальный, а порою даже предательски могущественный отго-

лосок удовольствия или страдания. Но, как правило, эта чувственная

окраска не есть нечто присущее самому слову; она скорее как бы

психологический нарост на самом теле слова, на его концептуальном

ядре. Чувственная окраска не только изменяется от одной эпохи к

другой (что, разумеется, верно и относительно концептуального со-

держания), но и чрезвычайно разнится у отдельных индивидов, в

зависимости от личных ассоциаций каждого, и меняется даже время

от времени в отдельном индивидуальном сознании, по мере того как

под воздействием жизненного опыта данное сознание формируется и

подчиняется тем или иным настроениям. Конечно, у многих слов

бывают и социально принятые чувственные оттенки и целые их серии,

превышающие и превосходящие размах индивидуальных ассоциаций,

но все же они крайне непостоянны и неуловимы. Редко бывает, чтобы

они определяли центральную, первичную характеристику слова. Мы

все, например, готовы признать, что у таких английских слов, как

storm 'гроза', tempest 'буря' и hurricane 'ураган', не говоря уже о

легких различиях в их значении, есть свои отличные чувственные

оттенки, примерно одинаковым образом ощущаемые всеми чуткими

к слову людьми, говорящими и читающими по-английски. Из этих

трех слов storm мы ощущаем как наиболее общее по значению и,

несомненно, наименее <пышное> слово; tempest не только связывается

с морем, но, по-видимому, в сознании многих обладает очарованием

вследствие специфической ассоциации со знаменитой пьесой Шекс-

пира; у hurricane больше прямолинейности, больше непосредственной

беспощадности, чем у его двух синонимов. Но у отдельных индивидов

чувственная окраска этих слов, по-видимому, разнится чрезвычайно.

Для некоторых tempest и hurricane могут показаться <мягкими>, ли-

тературными словами, а более простое storm представляется облада-

ющим свежей, суровой силой, не имеющейся у двух других (доста-

точно вспомнить о storm and stress). Если мы в нашем отрочестве

потратили много дней на чтение книг о приключениях на побережье

Карибского моря, слово hurricane кажется нам окрашенным в приятно

бодрящие тона; но если нам самим приходилось быть застигнутыми

ураганом, слово hurricane может показаться нам холодным, угрюмым,

зловещим.

Наука, строго говоря, не нуждается в чувственных оттенках слов;

философ, желающий добраться до истины, а не просто убедить, об-

наруживает в них своего коварного врага. Но человек редко зани-

мается чистой наукой, отвлеченным мышлением. Обыкновенно его

умственная деятельность окунается в горячий поток чувства, и он

хватается за чувственные оттенки слов как за средство возбуждения

55

желаемой реакции. Само собою понятно, что эти оттенки широко

используются художниками слова. Но любопытно отметить, что и

для художника в них таится опасность. Слово, чья обыденная чув-

ственная окраска слишком единообразно всеми разделяется, стано-

вится бесцветным и затасканным, превращается в клише. Художнику

то и дело приходится бороться с прилепившейся к слову чувственной

окраской, приходится возвращать слову его чистое концептуальное

значение, добиваясь чувственного эффекта творческим путем, путем

индивидуального сочетания значений и образов.

III. Звуки языка

Как мы уже видели, собственно фонетическая структура речи

не относится к внутренней сущности языка, и отдельный звук

артикулируемой речи вовсе не является языковым элементом.

Но вместе с тем речь до такой степени неразрывно связана со

звуками и их артикуляцией, что мы едва ли можем уклониться

от хотя бы самого общего рассмотрения вопросов фонетики.

Опыт показал, что ни чисто внешние формы языка, ни его ис-

торическое развитие не могут быть вполне поняты без обраще-

ния к тем звукам, в которых воплощены его формы и его ис-

тория. Детальный обзор всего содержания фонетики был бы

чрезмерно техничен для читателя-неспециалиста и слишком да-

лек от нашей основной темы, а следовательно, не оправдал бы

занятого им места, но мы все же вправе подвергнуть рассмот-

рению некоторые важнейшие факты и идеи, связанные со зву-

ками языка.

Человек, не искушенный в вопросах фонетики, представляет

себе дело так, что в акустическом отношении язык, на котором

он говорит, состоит из сравнительно небольшого количества от-

дельных звуков, каждому из которых в существующем алфавите

более или менее точно соответствует особая буква или, в более

редких случаях, две или три буквы на выбор. Что же касается

иностранных языков, то они в общем представляются, - если

отвлечься от некоторых разительных особенностей, не ускольза-

ющих и от некритического уха, - состоящими из тех же зву-

ков, что и родной язык данного субъекта, которому вместе с

тем кажется, что в них, в этих иностранных языках, есть ка-

кой-то таинственный <акцент>, некая непонятная фонетическая

специфика, не зависящая от звуков как таковых, но создающая

вокруг этих языков атмосферу странности. Это наивное впечат-

ление в значительной мере обманчиво в обоих отношениях. Фо-

нетический анализ убеждает нас, что количество ясно различи-

мых звуков и их оттенков, обычно используемых говорящими на

данном языке, значительно превышает то число звуков, которое

57

>^.___$ж5^_ ^

В- *

W

и'"<

осознается самими говорящими. Вероятно, из сотни англичан не

найдется ни одного, хотя бы смутно сознающего, что t в таком

слове, как sting 'жало', в звуковом отношении вовсе не совпа-

дает с тем t, которое мы имеем в teem 'кишеть'; в этом по-

следнем слове звук t отчетливо произносится с <придыханием>,

отсутствующим в первом случае вследствие наличия предшеству-

ющего s, едва ли средний англичанин сознает и то, что еа в

слове meat 'мясо' определенно меньшей длительности, чем еа в

слове mead 'мед'; далее, что конечное s в таком слове, как

heads 'головы', не есть тот же отчетливый жужжащий звук z,

как, например, s в слове please 'пожалуйста'. Даже тем ино-

странцам, которые практически вполне овладели английским

языком и избавились от грубейших фонетических ошибок своих

менее осмотрительных соплеменников, сплошь и рядом не уда-

ется соблюдать эти менее заметные фонетические различения,

благодаря чему в их английском произношении нам всем, хотя

и смутно, слышится некий еле уловимый, весьма своеобразный

<акцент>. Мы не в состоянии разложить этот <акцент> как

цельное акустическое впечатление на ряд хотя бы и легких, но

специфических ошибок в произношении, по той простой причи-

не, что сами не отдаем себе ясного отчета в своем собственном

фонетическом капитале. Если сравнивать фонетические системы

двух взятых наудачу языков, - скажем, английского и русско-

го, - по всей вероятности окажется, что лишь весьма неболь-

шое количество фонетических элементов одного из этих языков

встречает полную аналогию в другом. Так, например, звук t в

таком русском слове, как там, не совпадает ни с английским

t в sting, ни с английским t в teem. От обоих он отличается

своей <зубной> артикуляцией, иначе говоря, тем, что он произ-

водится прикосновением кончика языка к верхним зубам, а не

как по-английски, - прикосновением передней части спинки

языка к краю десны выше зубов: кроме того, он отличается от

t в слове teem еще и отсутствием заметного придыхания перед

переходом к артикуляции следующей гласной; таким образом, по

своему акустическому эффекту русское t носит более определен-

ный, более <металлический> характер, нежели английское. Да-

лее, английское l не встречается в русском языке, которому в

свою очередь свойственны два различных l-звука, едва ли под-

дающиеся точному воспроизведению нормальным англичанином, -

<твердое>, как бы гуттуральное l и <мягкое> палатализованное

l, лишь весьма приблизительно передаваемое по-английски соче-

танием букв ly. Даже т, звук столь простой и, как может по-

казаться, столь постоянный, различен в обоих языках. В таком

русском слове, как мост, звук т не тождествен звуку т в

английском слове most 'больше': при артикуляции русского т

губы в большей степени округляются, так что слуховое впечат-

ление получается более тяжелым, более громким. Не стоит и

58

?"._ ^

.;-?>'

_1Й

^ <"

говорить, что гласные английского и русского языков расходятся

совершенно: едва ли хотя бы две из них вполне совпадают.

Я задержался на этих примерах, почти не представляющих

для нас специального интереса, только для того, чтобы опереть-

ся на, так сказать, экспериментальные данные в подтверждение

поразительного разнообразия звуков речи. Даже полного инвен-

таря акустических ресурсов всех европейских языков, языков

более нам доступных, при всем его непредвиденном объеме, все-

таки окажется недостаточно для составления себе верного пред-

ставления о действительном диапазоне человеческой артикуляции.

Во многих из языков Азии, Африки и туземных языков Амери-

ки представлены целые классы звуков, большинству из нас вов-

се не известные. Произносить их вовсе не обязательно труднее,

чем хорошо знакомые нам звуки; дело только в том, что про-

изнесение их сопряжено с совершенно непривычными для нас

мускульными работами органов речи. Можно смело сказать, что

общее количество возможных звуков значительно превышает то

их число, которое действительно используется. В самом деле,

опытному фонетисту не составляет труда придумать такие звуки,

которые ранее были обнаружены. Одна из причин, мешающих

нам поверить, что диапазон возможных звуков бесконечно ши-

рок, заключается в том, что мы привыкли представлять себе

звук как нечто простое, неразложимое, тогда как в действитель-

ности он есть равнодействующая целого ряда производимых от-

дельных мускульных работ. Достаточно незначительного измене-

ния в характере одной из этих работ, чтобы получился новый

звук, родственный прежнему вследствие тождественности всех

прочих работ органов речи, но акустически от него отличный,

поскольку человеческое ухо обладает высокой степенью чувстви-

тельности ко всем тонкостям звуков, производимых нашим рече-

вым аппаратом. Другая причина скудости нашего фонетического

воображения заключается в том, что хотя наше ухо и изощри-

лось в восприятии звуков речи, но мускулы наших речевых ор-

ганов с самого нашего раннего возраста приспособились исклю-

чительно к производству отдельных работ или их сочетаний,

требуемых для произнесения традиционных звуков нашего язы-

ка. Все или почти все иные работы органов речи стали для нас

как бы навсегда недоступными вследствие их полного неисполь-

зования или же постепенного вытеснения. Конечно, способность

к производству таких необычных работ утрачена нами не окон-

чательно, но чрезвычайное затруднение, испытываемое нами при

выучивании новых для нас звуков чужих языков, с достаточной

убедительностью показывает, до какой степени у большинства

людей строго ограничена возможность произвольного управления

своими органами речи. Это явление выступает с особой яркостью,

если сравнить относительное отсутствие свободы в произвольных

движениях органов речи с почти полной свободой в выборе жес-

59

тов*. Строгая ограниченность нашей артикуляции - это та це-

на, которую нам приходится платить за уменье пользоваться на-

шей системой языковых символов. Нельзя в одинаковой мере

быть и абсолютно свободным в выборе любых движений органов

речи, и в то же время с убийственной уверенностью осуществ-

лять их строгий отбор^.

Имеется, следовательно, бесконечно большое число артикулируемых

звуков, доступных органам речи; из этих богатейших ресурсов каждый

данный язык использует строго определенный, экономично отобранный

набор звуков. Каждый из этого множества возможных звуков обусловлен

рядом независимых мускульных работ, одновременно осуществляемых

для производства данного звука. Мы лишены возможности представить

здесь полное описание деятельности каждого органа речи (в той мере, в

какой эта деятельность имеет отношение к языку); мы также не можем

систематически заняться классифицированием звуков и на базе способов

их производства^. Мы ограничимся лишь небольшим общим очерком.

Органами речи являются: легкие и бронхи; горло, в особенности опреде-

ленная его часть, именно так называемая гортань, или, в просторечии,

<адамово яблоко> (кадык); нос; язычок, т.е. мягкий, остроконечный и

очень подвижный орган, прикрепленный к задней части неба; небо, раз-

деляющееся на заднее, подвижное <мягкое небо>, иначе называемое <не-

бной занавеской> (velum), и <твердое небо>; язык; зубы и губы. Небо,

заднее небо, язык, зубы и губы можно рассматривать как общую резони-

^Обращаю внимание на <произвольность> движений органов речи. Когда мы

громко кричим или бормочем или каким-либо иным образом даем звучать нашему

голосу, как это с нами случается наедине с природой в радостный весенний день,

мы работу органов речи не подчиняем вовсе своему произвольному контролю. В

этих случаях мы почти наверняка артикулируем такие звуки, которые мы не

могли бы произвольно произнести в обычной речи.

^Если речь в ее акустическом и артикуляционном аспекте в самом деле столь

строгая система, чем же объясняется, - могут задать вопрос, - то обстоятель-

ство, что нет двух одинаково говорящих людей? Ответить на это не трудно. Все

то в речи, что выходит за пределы строго ограниченного артикуляционного кар-

каса, является по сути дела не речью, а только лишь добавочным, более или

менее инстинктивно обусловленным голосовым сопровождением акта речи, на

практике от него неотделимым. Вся личностная окраска речи, - не есть языковой

факт, совершенно так же, как побочное выражение желания и эмоции в боль-

шинстве случае? чуждо языковому выражению. Речь, как и все элементы куль-

туры, требует концептуального отбора, требует устранения случайностей инстин-

ктивного поведения. То, что ее <суть> никогда в чистом виде не реализуется на

практике, поскольку ее носители - снабженные инстинктом существа, верно,

конечно, относительно любого аспекта культуры.

^Чисто акустические классификации, на первый взгляд представляющиеся более

подходящими для анализа, в настоящее время пользуются меньшей популярностью

у исследователей-фонетистов, нежели классификации по органам речи. У этих

последних классификаций то преимущество, что они более объективны. Кроме

того, акустическое качество звука зависит от его артикуляции, хотя в языковом

сознании именно это качество, акустическое, является первичным, а не вторичным

фактом.

60

рующую камеру, чья постоянно меняющаяся форма, главным образом

обусловливаемая чрезвычайной подвижностью языка, и есть важнейший

фактор, придающий выдыхаемой струе воздуха то или иное определенное

звуковое качество*. Легкие и бронхи лишь постольку являются органами

речи, поскольку они служат источником и проводником выдыхаемой воз-

душной струи, без наличия которой невозможно производство артикули-

руемых звуков. Они не производят никаких специфических звуков речи

и не придают звукам никаких акустических свойств, за исключением раз-

ве акцента или ударения. Возможно, что различия в ударении вызывают-

ся слабыми различиями в степени сокращения легочных мускулов, но

даже и это влияние легких отрицается некоторыми исследователями, объ-

ясняющими колебания ударения, столь заметно окрашивающие речь, еле

уловимыми движениями голосовых связок. Эти голосовые связки пред-

ставляют собою две маленькие, почти параллельно расположенные и в

высшей степени чувствительные мембраны внутри гортани, образуемой в

главной своей части двумя большими и несколькими более мелкими хря-

щами и рядом небольших мускулов, управляющих движениями голосо-

вых связок.

Прикрепленные к хрящам голосовые связки - то же самое для

аппарата человеческой речи, что два вибрирующих язычка для клар-

нета или струны для скрипки. Они способны по меньшей мере на

три различных типа движений, имеющих огромное значение для про-

изводства звуков речи. Они могут сдвигаться или раздвигаться, они

могут вибрировать наподобие язычков кларнета или струн скрипки,

и, наконец, они могут ослабляться или натягиваться в направлении

своей длины. Движения этого последнего рода позволяют голосовым

связкам производить вибрации различной <длины> или различных

степеней напряженности, от этих-то движений и зависит различие в

частоте основного тона, наблюдаемое не только при пении, но и в

тончайших модуляциях обыденной речи. Два других способа движе-

ния связок предопределяют природу голоса (условным термином <го-

лос> именуется используемое в речи дыхание). Если голосовые связ-

ки раздвинуты, позволяя дыханию выходить свободно, мы имеем то,

что технически называется <глухостыо>. Все производимые в таких

условиях звуки являются глухими. Сюда относится простой, свободно

поступающий в полость рта выдох, приблизительно совпадающий со

звуком, изображаемым через h, а также значительное число особых

артикуляций в полости рта, как, например, p и s. С другой стороны,

голосовые связки могут плотно сомкнуться, не вибрируя. Когда это

происходит, поток выдыхаемого воздуха на время задерживается.

Слышимый при этом легкий перерыв дыхания, или <задержанный

^Под <качеством> здесь разумеется свойственный звуку как таковому характер

и резонанс. Общее <качество> индивидуального человеческого голоса есть нечто

совсем иное: оно определяется по преимуществу индивидуальными анатомическими

свойствами гортани и никакого лингвистического интереса не представляет.

61

кашель>, не признается в английском языке в качестве определенного

звука, но тем не менее нередко встречается^. Эта мгновенная задер-

жка, технически именуемая <гортанным взрывом>, встречается в ка-

честве специального элемента речи во многих языках, как, например,

в датском, латышском, некоторых китайских диалектах и почти во

всех американских индейских языках. Между двумя крайностями

безголосости, между вполне открытым выдохом и задержанным вы-

дохом, находится то положение, при котором возможен голос. При

этом положении голосовые связки сомкнуты, но не настолько плотно,

чтобы препятствовать воздуху проходить насквозь; связки вибрируют,

в результате чего получается музыкальный тон различной высоты.

Получаемый таким образом тон называется <голосовым тоном> (звон-

костью). У него может быть бесконечное множество качеств в зави-

симости от точного расположения верхних органов речи. Наши глас-

ные, носовые (как m и n) и такие звуки, как B, z и l, суть звонкие

звуки. Наиболее удобной проверкой звонкости звука является воз-

можность произнесения его тем или иным тоном, иначе говоря, воз-

можность петь на этот звук^. Голосовые (звонкие) звуки суть наи-

более слышимые элементы речи. Вследствие этого они являются но-

сителями, можно сказать, всех облеченных значимостью различий по

ударности, высоте тона и слогообразованию. Глухие звуки суть ар-

тикулируемые шумы, разрывающие поток голоса кратковременными

моментами молчания. Промежуточным в акустическом отношении

между вполне безголосыми (глухими) звуками и звуками голосовыми

(звонкими) является ряд иных характерных типов звучания, как-то

бормотанье и шепот". Эти и еще некоторые другие типы голоса срав-

нительно несущественны в английском языке и в большинстве прочих

европейских языков, но есть такие языки, где подобные звуки зани-

мают значительное место в нормальном течении речи.

Нос не активный орган речи, но значение его велико как резо-

нирующей камеры. Он может быть разъединен со ртом, служащим

другой большой резонирующей камерой, посредством поднятия по-

движной части мягкого неба, в результате чего преграждается доступ

воздушной струи в полость носа; если же мягкое небо находится в

свободном положении и прохода не закрывает, воздушная струя про-

никает в нос и в рот, образующие в таком случае общую резониру-

ющую камеру. Такие звуки, как B и A, суть звонкие <ртовые> звуки,

^Как, напр., в конце отрывисто произнесенного no! (изображаемого иногда

как nope!) или, напр., при чрезмерно тщательном произнесении at all, когда

между t и а слышится легкая задержка.

^<Петь> употреблено здесь в широком смысле. Нельзя петь без перерыва на

такие звуки, как B или d, но можно легко напевать мотив на ряд звуков b или d

на манер пиццикато на струнных инструментах. Ряд тонов, выполненных на дли-

тельных согласных типа m, z или l, дает эффект гудения, жужжания или бульканья.

В самом деле, звук гудения есть не что иное, как непрерывный носовой звонкий

звук, который можно тянуть одним тоном или, если угодно, на разные тона.

^Шепот в обыденной речи есть комбинация звуков безголосых со звуками

<шепотными>, как этот последний термин понимается в фонетике.

62

иначе говоря, образующая голос струя воздуха не получает при них

носового резонанса. Но когда мягкое небо опущено и резонирующая

камера увеличена полостью носа, звуки b и а получают особое

<носовое> качество и становятся соответственно звуком т и наза-

лизованным гласным звуком, изображаемым по-французски через an

(напр., sang 'кровь', tant 'столько'). В английском языке единствен-

ными звуками^, нормально выступающими с носовым резонансом,

являются m, n и звук ng в таком слове, как sing 'петь'. Однако

на практике все звуки могут быть назализованными, и не только

гласные (назализованные гласные свойственны языкам всех частей

света), но и такие звуки, как l и z. Безголосые (глухие) носовые

вполне возможны. Они встречаются, например, в уэльсском (валлий-

ском) языке и во многих американских индейских языках.

Артикуляция органов, образующих ртовую резонирующую камеру,

бывает двоякого рода. Выдох с голосом или без него, назализованный

или не назализованный, либо может проходить через рот вполне свободно

без всякой задержки, либо может быть временно задержан или направлен

сквозь значительно суженный проход, о стенки которого в таком случае

производится трение воздуха. Между двумя последними типами артику-

ляции имеются и переходные. Выдох, не встречающий задержки, получа-

ет особую' окраску или особое качество соответственно изменению формы

ртовой резонирующей камеры. Форма эта определяется главным образом

положением подвижных органов - языка и губ. В зависимости от того,

поднят ли язык или опущен, сокращен ли или вытянут, напряжен ли или

нет, а губы сжаты (<округлены>) в той или иной мере или же сохраняют

свое нормальное положение, - в зависимости от всего этого получается

множество различных звуковых качеств. Эти образуемые во рту звуковые

качества и есть гласные. Теоретически их число безгранично, практиче-

ски же ухо в состоянии различать ограниченное, хотя все же поразитель-

но большое количество разновидностей резонанса. Гласные, как назали-

зованные, так и не назализованные, нормально бывают звонкими (с го-

лосовым тоном) звуками; впрочем, в некотором, и не особо малом, коли-

честве языков попадаются и глухие гласные^.

Остальные ртовые звуки обычно объединяются под названием <со-

гласных>. При произнесении их выдыхаемая струя воздуха тем или иным

образом задерживается, в результате чего получается меньший резонанс

и более отчетливое, более резкое качество тона. Группу согласных звуков

обычно разделяют на четыре основных типа артикуляции. Выдох может

временно быть полностью задержан в определенной точке полости рта;

получаемые таким образом звуки, вроде t, d или p, называются <смыч-

^Если не считать невольной назализации всех звонких звуков в речи тех, кто

гнусавит.

^Их можно также определить как свободный выдох без голоса с различными

вокалическими тембрами. В данном слове из языка пайуте, приведенном на с.48,

первое u и конечное `u произносятся без голоса.

63

ными> или <взрывными>^. Или же выдыхаемый воздух длительно про-

бивается по узкому, не вполне закрытому проходу. Примерами таких

<спирантов>, или <фрикативных>, как их называют, могут служить s, z,

и y. Третьим видом согласных являются <латеральные>, или полусмыч-

ные. Происходит, действительно, смыкание в центральной точке артику-

ляции, но выдыхаемому воздуху удается проскользнуть по двум боковым

выходам или одному из них. Так, например, английское d сразу же пре-

вращается в l, звук, равным образом звонкий и артикулируемый там же,

где и d, стоит нам только с обеих сторон от точки смыкания поджать

боковые стенки языка в достаточной степени для прохождения выдыха-

емого воздуха. Латеральные звуки могут образовываться в различных

местах. Они могут быть и безголосыми (глухими), как, например, уэльс-

ское ll, и голосовыми (звонкими). Наконец, задержка выдоха может быть

быстро перемежающейся; иными словами, активный орган смыкания,

обычно кончик языка, реже язычок", можно заставить вибрировать в

точке соприкосновения или рядом с нею. Звуки эти - <вибранты>, или

<раскатистые согласные>; нормальное английское r - далеко не типич-

ный их пример. Они хорошо развиты во многих языках, но обычно лишь

в своей звонкой форме; изредка, впрочем, как, например, в языках уэль-

сском (валлийском) и пайуте, встречается и глухая форма.

Разумеется, для определения согласной одного указания на ртовый

характер ее артикуляции недостаточно. Следует принимать во внимание

и место артикуляции. Соприкосновения органов речи могут происходить

в разнообразных точках, начиная с корня языка и до губ. Нам нет надоб-

ности вдаваться в подробности этой довольно сложной темы. Соприкос-

новение происходит или между корнем языка и зевом^, между какой-ли-

бо частью языка и какой-нибудь точкой неба (например, при звуках k,

ch или l), между какой-либо частью языка и зубами (например, при

английском th в таких словах, как thick 'толстый' и then 'там'), между

зубами и одною из губ ( на практике всегда между верхними зубами и

нижней губой, например при f), или между обеими губами (например,

при p или английском w) ). Артикуляции языка изо всех наиболее слож-

ные, поскольку подвижность языка допускает, чтобы различные точки

его поверхности, например кончик, артикулировали, соприкасаясь с це-

лым рядом противолежащих точек. Этим обусловлено множество артику-

ляционных позиций, для англичан необычных, как, например, типично

<зубная> позиция русских или итальянских t и d ; или, например, <це-

ребральная> позиция в санскрите и других языках Индии, при каковой

позиции кончик языка артикулирует против твердого неба. Поскольку

нигде, ни в какой точке, нет перерыва на всем пространстве от края зубов

до язычка и от кончика языка до самого его корня, ясно, что все сопря-

^Применительно к назализованным смычным, именно m и n, нельзя говорить,

конечно, о настоящем смыкании, поскольку в носу нет возможности какой-либо

определенной артикуляцией задержать выдыхаемую струю воздуха.

^Теоретически и губами можно так артикулировать. Впрочем, в естественной

речи <губные вибранты> представляют, конечно, редкое явление.

^Такая позиция, так называемая <фаукальная>, - явление редкое.

64

женные с языком артикуляции образуют непрерывный органический (и

акустический) ряд. Одни позиции переходят в другие, но каждый язык

отбирает ограниченное количество четко выделяемых позиций, характер-

ных для его системы согласных, пренебрегая переходными или крайними

позициями. Нередко язык допускает некоторую степень свободы в опре-

делении требуемой позиции. Это, например, верно в отношении англий-

ского звука k, артикулируемого в таком слове, как kin 'родственник', -

значительно более впереди, нежели в слове cool 'прохладный'. Психоло-

гически мы пренебрегаем этим различием как несущественным и механи-

ческим. В другом языке такое различие, или лишь слегка более заметное,

может оказаться значащим в той же мере, как различение в позициях

между k слова kin и t слова tin 'олово'.

Раз мы изучили способы артикуляции звуков речи, классифици-

ровать их по месту образования - дело простое. Любой звук найдет

соответствующее себе место, стоит только должным образом ответить

на следующие четыре главных вопроса: Каково положение голосовых

связок при его произнесении? Проходит ли выдыхаемый воздух толь-

ко в рот, или же ему представлена возможность проникать и в нос?

Проходит ли он через рот свободно, или же он в какой-либо точке

задерживается, и если да, то как именно? Каковы в точности точки

артикуляции во рту^? Этой четырехмерной классификации звуков,

разработанной во всех ее детальных разветвлениях^, достаточно для

описания всех (во всяком случае, на практике) звуков языка^.

фонетическая характеристика конкретного языка не будет, однако,

представлена с исчерпывающей полнотой, если мы ограничимся только

тем, что установим, какие именно звуки использует он из той почти бес-

конечной гаммы, которую мы только что вкратце обозрели. Остается еще

весьма важный вопрос о динамике этих фонетических элементов. Теоре-

тически могут существовать два языка, состоящие из точь-в-точь одина-

ковых рядов согласных и гласных и все же производящие совершенно

различные акустические эффекты. Один из них может не признавать

заметных различий по долготе, иначе <количеству>, фонетических эле-

ментов, а другой может весьма последовательно проводить эти различе-

ния (различение долгих и кратких гласных свойственно, по-видимому,

большинству языков; во многих, как, например, в итальянском, швед-

ском и оджибва, по долготе и краткости различаются согласные). Или

же один из языков, скажем английский, может быть весьма чувствителен

к относительной ударности слогов, тогда как в другом, скажем во фран-

^<Точки артикуляции> следует понимать со включением позиций языка и губ

при гласных.

^Включая по четвертому пункту ряд специальных видов резонанса, которые

мы не имели возможности рассмотреть в отдельности.

^При этом, следует добавить, учитываются лишь звуки экспираторные, т.е.

произносимые с выдохом воздуха. В некоторых языках, как, напр., в языках

готтентотском и бушменском в Южной Африке, имеется еще ряд инспираторных

звуков, производимых всасыванием воздуха сквозь различные преграды в полости

рта. Это так называемые <щелкающие звуки> (clicks).

65

цузском, ударение будет иметь значительно меньшее значение. Есть еще

интонационные различия, неотделимые от использования языка на прак-

тике, причем в одних языках, например английском, они не затрагивают

слова как такового и носят более или менее случайный или в лучшем

случае стилистический характер, тогда как в других языках, например в

шведском, литовском, китайском, тайском и в большинстве африканских,

они более тонко градуируются и присущи, как интегральные характери-

стики, самим словам. Некоторые заслуживающие внимания акустиче-

ские различия могут объясняться также разнообразием способов слогооб-

разования. Но, вероятно, наибольшее значение имеют весьма разнообраз-

ные способы сочетания фонетических элементов. У каждого языка в этом

отношении свои особенности. Так, например, звукосочетание ts встреча-

ется и в английском, и в немецком языках, по-английски оно может сто-

ять лишь в конце слова (например, в hats 'шляпы'), тогда как по-немецки

оно свободно выступает в качестве психологического эквивалента отдель-

ного звука (например, в Zeit 'время', Katze 'кошка'). Некоторые языки

допускают значительные скопления согласных или сочетания гласных

(дифтонги), в других же никогда не встречаются рядом две согласные

или две гласные. Зачастую тот или иной звук появляется лишь в специ-

альной позиции или при наличии специальных фонетических условий.

По-английски, например, звук z слова azure 'лазурь' не может появляться

в начале слова, а особое качество t в слове sting 'жало' обусловлено тем,

что ему предшествует s. Эти динамические факторы в своей совокупности

столь же важны для правильного уяснения фонетической природы дан-

ного языка, как и сама система звуков, иногда даже более.

Мы уже видели, что у фонетических элементов или у таких динами-

ческих явлений, как количество и ударение, может быть различная пси-

хологическая <значимость>. Английское ts слова hats есть не что иное,

как t плюс функционально самостоятельное s, тогда как у ts немецкого

слова Zeit такая же интегральная значимость, как, скажем, у t англий-

ского слова time 'время'. Далее, звук t в слове time заметно отличается

от того же звука в слове sting, но это различие человеком, говорящим

по-английски, не осознается. Оно не облечено <значимостью>. Если же

мы возьмем звуки типа t, имеющиеся в языке хайда, на котором говорят

индейцы на островах Королевы Шарлотты, то увидим, что такое же точно

артикуляционное различие обладает реальной значимостью. В таком сло-

ве, как sting 'два', t произносится в точности, как в английском слове

sting, а в слове sta 'от' t определенно <аспирировано>, как в time. Иными

словами, объективное различие, несущественное в английском, в языке

хайда сопряжено с функциональной значимостью; с точки зрения психо-

логического ощущения в языке хайда звук t слова sting в той же мере

отличается от звука t слова sta, в какой с точки зрения английского языка

отличается звук t слова time от звука d слова divine 'божественный'.

Дальнейшее исследование приводит к тому интересному результату, что

на слух индейцев хайда различие между английским t в слове sting и d

в слове divine столь же несущественно, как для наивного английского уха

различие между звуками t в словах sting и time. Из этого следует, что

66

объективное сравнение звуков в двух или нескольких языках не имеет

психологического или исторического значения, если эти звуки прежде

всего не <взвешены>, если их фонетические <значимости> не определе-

ны. Фонетическая же значимость звуков определяется их, так сказать,

общим поведением и функционированием в живой речи.

Эти соображения касательно фонетической значимости приводят

нас к важной концепции. За чисто объективной системой звуков,

свойственной данному языку и обнаруживаемой лишь в результате

усердного фонетического анализа, существует более ограниченная

<внутренняя> или <идеальная> система, которая, хотя она не осоз-

нается как таковая наивным носителем языка, все же может скорее,

чем какая-либо другая, быть введена в его сознание в качестве го-

товой модели, в качестве действующего психологического механизма.

Эта внутренняя звуковая система, как бы она ни была заслонена

другой системой - механической, психологически незначимой, явля-

ется реальным и наисущественнейшим началом в жизни языка. В

качестве модели, определяющей и число, и соотношение, и функци-

онирование фонетических элементов, она может сохраняться на дол-

гое время и после изменения своего фонетического содержания. Мо-

жет случиться, что у двух исторически родственных языков или ди-

алектов нет ни единого общего звука, а модели их идеальных зву-

ковых систем могут оказаться тождественными. Я этим нисколько не

хочу сказать, будто сама модель не подвержена изменению. Модель

может сократиться или развернуться, может изменить свой функци-

ональный характер, но темп ее изменения несравненно медленнее,

нежели темп изменения самих звуков. Итак, каждый язык в той же

мере характеризуется своей идеальной звуковой системой и лежащей

в ее основе фонетической моделью (которую можно было бы назвать

системой символических атомов), как и своей определенной грамма-

тической структурой. И фонетическая, и концептуальная структура

демонстрируют инстинктивное тяготение языка к форме^.

^Концепция идеальной фонетической системы, иначе говоря, фонетической мо-

дели языка, в должной мере не осознается учеными-лингвистами. В этом отно-

шении неискушенный наблюдатель языка, если у него хорошее ухо и инстинк-

тивное чувство языка, зачастую далеко опережает педантичного фонетиста,

сплошь и рядом утопающего в массе своих наблюдений. В иной связи я уже

ссылался на проделанный мною опыт по обучению индейцев письму на их родном

языке. На него вполне можно сослаться и в данном случае. Я убедился, что

представляется затруднительным или даже невозможным научить индейца соблю-

дать такие фонетические различия, которые не соответствуют <элементам фоне-

тической модели его языка>, как бы эти различия ни поражали наш объективный

слух, и, с другой стороны, что тонкие, еле уловимые фонетические различия при

условии их соответствия <элементам фонетической модели> легко и охотно ото-

бражаются на письме. Наблюдая за тем, как мой переводчик из племени нутка

пишет на своем языке, я часто испытывал своеобразное чувство, что он транс-

крибирует идеальный поток фонетических элементов, различаемых им, делая это

с чисто объективной точки зрения неадекватно, но в соответствии с истинным

смыслом реального звучания речи.