999 999 Подчиняются ему, а один регулярно не подчиняется, даже

после исключения всех возможных возмущающих факторов, то нам

придется переформулировать наш закон. Здесь скрывается нечто

большее, чем относительная аккуратность. Общественный <закон> -

это аббревиатура или формула для конечного числа отобранных яв-

лений и редко - больше, чем более или менее аккуратная формула:

естественный <закон> - это универсально верное определение регу-

лярной последовательности, наблюдаемой для бесконечно большого

числа случайно выбранных явлений. При увеличении числа наблю-

даемых случаев общественные <законы> все более и более теряют

четкость, естественные <законы> становятся все более и более стро-

гими. Однако уточнение сферы действия и понятий социологии в

более обобщенном виде представляет собой трудную проблему, кото-

рую мы не имеем возможности здесь обсуждать^.

<...> Я бы особенно хотел подчеркнуть, что данный взгляд на

историю вовсе не требует обращения к понятию <суперорганической

силы>. <...>

Комментарий переводчика

Данная статья является реакцией Сепира на опубликованную несколькими

месяцами раньше в том же журнале работу А. Крёбера <Суперорганика> (См.

Kroeber A. The Superorganics. - <American Anthropology>, vol. 19, 1917,

№ 2, pp. 163-213).

Альфред Крёбер (1876-1960) был ведущей фигурой в американской антро-

пологии первых шести десятилетий XX века. Им написано около 600 работ по

этнографии, археологии, лингвистике, теории коммуникации животных, истории

культуры. (Следует отметить, что английский термин anthropology охватывает

более широкие области гуманитарного знания, чем его русский эквивалент <ан-

^ Глубокий анализ фундаментальных различий между историческими и естест-

венными науками дан в непростой для восприятия, но очень профессиональной кни-

ге Г.Рикерта <Ограничения при построении естественно-научных понятий; введение

в исторические науки> (<Die Grenzen der naturwissenschaftllchen Begriffsbildung;

eine Emieltung In die historlschen Wissenschaften>). Я настоятельно рекомендую

всем антропологам и в целом всем, занимающимся общественными науками, обра-

тить внимание на эту книгу.

592

тропология>, а именно - все то, что связано со становлением, развитием и

функционированием социальных институтов и самого общества: этнографию, со-

циологию, археологию, историю цивилизации и культуры и собственно антропо-

логию.)

Восприняв основные идеи Боаса, Альфред Крёбер дополнил их в своих ра-

ботах стремлением к научной точности изложения. Его отличает релятивистский

взгляд на человеческую цивилизацию.

Главная идея статьи <Суперорганика> (кстати, в тексте самой статьи этот

термин не употреблен Крёбером ни разу) заключается в качественном противо-

поставлении исторического, социального биологическому, наследуемому; в несво-

димости социальной эволюции к изменениям, происшедшим за этот период в

органическом мире, в частности, в человеческом мозге. По Крёберу, <первые

проблески социальных явлений - это не звено в какой-либо цепи, не следующий

шаг по некоторому пути, но переход на качественно иной уровень> (указ.соч.,

с.209). По его мнению, здесь наблюдается тот же качественный скачок, что и

при переходе воды из жидкого состояния в газообразное в процессе постепенного

нагревания.

Сепир в начале своей статьи <Нужна ли нам <Суперорганика>?> (в настоящем

переводе опущено все, что связано с дискуссией) пишет, что он разделяет основ-

ные позиции д-ра Крёбера, его <строго историческую, антибиологическую интер-

претацию культуры>. Он в целом принимает анализ Крёбера, выявляющий су-

щественные, кардинальные различия между биологическим наследованием и со-

циальной традицией. Тем не менее, Сепир не согласен с Крёбером, по крайней

мере, в двух теоретически важных пунктах.

Во-первых, Сепир считает, что Крёбер <сильно перегибает палку, полностью

элиминируя специфическое влияние личности на ход истории, даже если под

историей понимается только история культуры и общественных движений, прак-

тически не связанная с фактами чьих-либо биографий> (с. 441 оригинала данной

статьи Э, Сепира).

Во-вторых, Сепир не согласен с интерпретацией Крёбера относительно при-

роды социальных явлений. <Если я правильно понимаю, он (Крёбер. - Прим.

персе.) утверждает наличие определенной социальной <силы>, постепенное про-

явление которой манифестируется, в последовательности социально значимых

феноменов, называемых нами историей. Социальное возникает на базе органи-

ческого, но не сводится к нему; отсюда делается вывод о существовании неиз-

вестного механизма (principle), преступающего пределы биологического точно

так, как биологическое, органическое, сходным образом возникая из мира не-

органики, представимо в его терминах, но заключает в себе новую, специфи-

ческую силу, которая проявляется в органическом мире. Я считаю эту аналогию

ложной> (с. 443).

Обсуждению этих двух тезисов и посвящена в значительной степени перево-

димая статья.

Бессознательные стереотипы

поведения в обществе

Говоря о бессознательном применительно к социальной деятель-

ности, мы, по-видимому, рискуем быть обвиненными в пристрастии

к парадоксам. Вызывает подозрение, полезно ли это понятие, когда

мы обращаемся к описанию поведения индивида; оно может пока-

заться более чем сомнительным, когда мы выходим за пределы строго

индивидуального поведения и обращаемся к более сложным видам

деятельности, которые - как то справедливо или ошибочно считается -

осуществляются не индивидами как таковыми, а группами людей,

составляющими общество. Может быть высказана мысль, что бессоз-

нательного у общества не больше, чем у него рук или ног.

Я, однако, берусь показать, что парадокс здесь имеет место только

в том случае, если термин <социальное поведение> понимать в узко

буквальном смысле - как поведение людских групп как таковых,

т.е. не принимая во внимание менталитет входящих в эти группы

индивидов. Лишь такой мистической группе может быть приписано

загадочное свойство <социальной бессознательности>. Но поскольку

мы весьма далеки от того, чтобы поверить в реальное существование

таких групп, мы склонны считать, что нет нужды приписывать со-

циальному поведению какой-то особый вид бессознательности, отлич-

ный от того, который присущ поведению отдельного индивида. Го-

раздо надежнее будет принять за данное, что всякое человеческое

поведение включает в себя одинаковые в своей основе типы менталь-

ной деятельности - как сознательные, так и бессознательные - и

что понятие <бессознательное> связано с термином <социальный> не

теснее, чем с термином <индивидуальный>, по той простой причине,

что термины <социальный> и <индивидуальный> противопоставлены

друг другу только в очень ограниченном смысле. Мы будем исходить

из того, что любое психологическое учение, объясняющее поведение

индивида, объясняет также и поведение общества постольку, посколь-

ку угол зрения психологии пригоден и достаточен для изучения со-

S apir Е. The Unconscious patterning of behavior in society. - In: Tl

A Symposium. Ed. by E.S. Dummer. - NV.: Knopf, 1927, pp. 114-142.

594

In: The Unconscious:

циального поведения. Случается, конечно, что в некоторых целях

бывает полезно полностью отвлечься от индивида и рассматривать

социализированное поведение так, как если бы оно осуществлялось

некими более крупными, по сравнению с отдельным психофизическим

организмом, сущностями. Но такая точка зрения имплицитно требует

отказа от психологического подхода к объяснению поведения людей

в обществе.

Из того, что мы сказали, ясно, что сущностное различие между

индивидуальным и социальным поведением лежит вовсе не в психо-

логии самого поведения. Строго говоря, любой вид поведения носит

индивидуальный характер, и терминологические различия здесь свя-

заны исключительно с различиями во взгляде на предмет. Когда

наше внимание сфокусировано на реальном, в идеале доступном из-

мерению поведении конкретного индивида в данном месте и в данное

время, мы говорим об индивидуальном поведении безотносительно к

его психической или физиологической природе. Если же, с другой

стороны, мы почему-либо хотим устранить из рассмотрения некото-

рые аспекты такого индивидуального поведения и сосредоточиться

только на тех его сторонах, которые соответствуют нормам поведения,

развившимся в ходе взаимодействия людей друг с другом и поддер-

живаемым посредством традиций, то в этом случае мы говорим о

<социальном поведении>. Иными словами, социальное поведение -

это всего лишь совокупность или, скорее, упорядоченное множество

таких сторон индивидуального поведения, которые связаны с куль-

турными нормами, встроенными каждая в свой контекст; причем нами

имеется в виду не контекст пространственных и временных цепочек

биологических актов, а контекст рядов исторических событий, выбо-

рочным образом соотнесенных с конкретным поведением.

Таким образом, мы определили разницу между индивидуальным

и социальным поведением -но не в сущностных, а в структурных

терминах. Говорить, что человек ведет себя в какие-то моменты ин-

дивидуально, а в другие - социально, так же нелепо, как заявлять,

что вещество в какие-то моменты подчиняется законам химии, а в

другие - предположительно совсем иным законам ядерной физики,

ибо, на самом деле, вещество ведет себя всегда согласно законам

механики, которые являются одновременно и физическими, и хими-

ческими - смотря по тому, как мы определяем структуру вещества.

Имея дело с человеческими существами, мы иногда находим просто

более удобным соотносить данный поведенческий акт с отдельным

психофизическим организмом. В других случаях наш интерес может

относиться к таким последовательностям поведенческих актов, кото-

рые выходят за рамки индивидуального организма и его функцио-

нирования, так что элемент поведения, в объективном отношении не

более и не менее индивидуальный, чем первый, будет нами интерп-

ретирован в терминах не-индивидуальных норм, составляющих социо-

культурное поведение.

595

Было бы полезным упражнением научиться смотреть на любой

данный поведенческий акт с обеих этих точек зрения и таким образом

постараться прийти к убеждению, что бессмысленно подразделять че-

ловеческие поступки на имеющие изначально индивидуальную и из-

начально социальную значимость. Конечно, существует масса функ-

ций организма, которые с трудом поддаются осмыслению в социаль-

ных терминах, но я думаю, что и к ним может быть часто с успехом

применен социальный подход. Например, мало кого из обществоведов

интересует, каким именно способом дышит тот или иной индивид.

И в то же время не приходится сомневаться, что наши привычки,

связанные с дыханием, в значительной мере обусловлены факторами,

которые традиционно относятся к разряду социальных. Существуют

вежливые и невежливые манеры дыхания. Существуют особые позы,

принятые в обществе и, безусловно, влияющие на дыхательные при-

вычки индивидов, являющихся членами этого общества. Обыкновенно

ритм дыхания, характерный для конкретного индивида, рассматри-

вается как сугубо индивидуальная черта. Но если по той или иной

причине акцент переносится на исследование определенного способа

дыхания в плане его обусловленнорти какой-то социальной тради-

цией, или оздоровительной практикой, или каким-либо другим прин-

ципом, обычно рассматриваемым в социальном контексте, то тогда

способ дыхания сразу же перестает быть предметом чисто индивиду-

ального рассмотрения и приобретает характер социального стереотипа

(pattern). Так, например, размеренное дыхание йога, или стесненное

дыхание людей, стоящих у гроба усопшего товарища во время цере-

монии похорон, или дыхательные навыки владения голосом, которым

оперный певец обучает своих учеников, - каждый из этих случаев

в отдельности и все они вместе могут быть рассмотрены как социа-

лизированные способы поведения, занимающие определенное место в

истории человеческой культуры, хотя все они очевидным образом

являют собой факты индивидуального поведения нисколько не мень-

ше, чем самый обычный непреднамеренный стиль дыхания, о котором

редко приходится думать иначе, как о чисто индивидуальном прояв-

лении. Хоть это может показаться на первый взгляд странным, но

между стилем дыхания (при условии, что он интерпретируется в

социальном контексте), религиозной доктриной и формой политиче-

ского управления нельзя провести четкой границы, которая позволила

бы отнести их к разным классам поведения. Это, разумеется, не

значит, что в некоторых случаях не бывает неизмеримо полезнее

анализировать человеческое поведение в социальном разрезе, тогда

как в иных случаях - в индивидуальном. Но мы настаиваем на

том, что подобные различия в анализе обусловлены не внутренними

особенностями изучаемых явлений, а лишь характером интереса на-

блюдателя.

Любой вид культурного поведения соотносится с некоторым сте-

реотипом. Иначе говоря, многое из того, что делает, думает и чув-

ствует отдельный индивид, может быть рассмотрено не только с точки

596

зрения тех форм поведения, которые свойственны ему как биологи-

ческому организму, но и с точки зрения обобщенного типа поведения,

характерного скорее для общества в целом, нежели только для дан-

ного индивида; хотя что касается природы поведения личности, то

она остается абсолютно одной и той же вне зависимости от того,

называем ли мы это поведение индивидуальным или социальным.

Выразить словами, что делает индивид, мы можем лишь в силу того,

что мы уже молчаливо признали те принципиально условные способы

интерпретации, которые постоянно, с самого нашего рождения под-

сказывает нам социальная традиция. Пусть любой, кто в этом сомне-

вается, предпримет следующий эксперимент: попробует подробно опи-

сать действия группы аборигенов, занятых каким-то определенным

видом деятельности (допустим, религиозным), к которому у него нет

социокультурного <ключа>. При наличии некоторого словесного дара

этот исследователь, возможно, и преуспеет в живописании того, что

он видит и слышит (или думает, что видит и слышит), но практи-

чески исключено, чтобы он смог передать содержание происходящего

во вразумительных и приемлемых, с точки зрения самих аборигенов,

терминах. Он всевозможными способами исказит картину происхо-

дящего. У него окажутся смещенными все акценты. Его внимание

будет приковано к тому, на что аборигены смотрят как на само собой

разумеющиеся проходные детали поведения, которые не заслуживают

особого комментария, а с другой стороны, он будет совершенно не-

способен заметить в ходе действия решающие, поворотные моменты,

которые придают формальную значимость всему происходящему в

глазах тех, кто обладает <ключом> к его пониманию. Удивительно,

до какой степени такое структурирование (patterning) или формаль-

ный анализ поведения зависят от способа восприятия, традиционно

сложившегося в данной группе. Те формы и значения, которые по-

стороннему кажутся очевидными, будут решительно отвергаться са-

мими носителями данных стереотипов; те же структурные особенности

(outlines) и скрытые значения, которые последним представляются

абсолютно ясными, могут попросту выпасть из поля зрения наблю-

дателя. Именно непонимание того, что учитывать суть местных эт-

нических стереотипов необходимо, привело к появлению такого мно-

жества поверхностных и ошибочных описаний непривычных для нас

обычаев. В результате оказалось фактически возможным интерпре-

тировать как низменное то, что в конкретной культуре обусловлива-

ется самыми благородными и даже святыми мотивами, и, наоборот,

видеть альтруизм или красоту там, где ничего подобного ни подра-

зумевается, ни ощущается.

Как правило, культурный стереотип следует определять одновре-

менно в терминах как функции, так и формы, поскольку оба эти

понятия на практике неразделимо переплетены, несмотря на то что

в теории удобнее бывает их разделять. Многие поведенческие фун-

кции первичны в том смысле, что они способствуют удовлетворению

органических потребностей индивида (например, голода), но часто

597

функциональная сторона поведения либо оказывается полностью

трансформированной, либо, по меньшей мере, приобретает новый от-

тенок значения. Так постоянно развиваются новые функциональные

интерпретации традиционно сложившихся форм. Зачастую истинные

функции того или иного поведения неизвестны, и ему может быть

приписана только какая-то чисто рационализированная функция.

Учитывая ту легкость, с которой формы человеческого поведения

теряют или изменяют свои первоначальные функции, а также при-

обретают совершенно новые функции, социальное поведение необхо-

димо рассматривать как с формальной, так и с функциональной точек

зрения. Нельзя считать понятым тип поведения, в отношении кото-

рого мы можем (или думаем, что можем) ответить только на вопрос

<с какой целью это делается?>, поскольку необходимо также понять

точный способ и составляющие (manner and articulation) этого пове-

дения.

Общепризнано, что, рассуждая о своем поведении, люди склонны

обращать внимание больше на его функции, нежели на формы. Ибо

на каждую тысячу индивидов, способных мало-мальски вразумитель-

но объяснить, зачем они поют, употребляют слова в связной речи

или пользуются деньгами, с трудом найдется хотя бы один, который

сможет адекватно определить существенные составляющие элементы

этих типов поведения. Несомненно, некоторые формальные свойства,

если привлечь к ним внимание, будут приписаны данному поведению,

но опыт показывает, что обнаруживаемые таким путем формальные

характеристики могут очень сильно отличаться от тех, которые ре-

ально имеются и могут быть обнаружены при более близком рас-

смотрении. Иными словами, стереотипы социального поведения вовсе

не обязательно обнаруживаются при простом наблюдении, несмотря

на то что в реальной жизни им могут следовать подчас с поистине

тиранической последовательностью. Если мы в состоянии показать,

что нормальные человеческие существа как в заведомо социальном

своем поведении, так и в том, что считается индивидуальным пове-

дением, действуют в соответствии с глубоко укоренившимися куль-

турными стереотипами, и если, далее, мы в состоянии показать, что

эти стереотипы не столько осознанны, сколько ощутимы, и поддаются

не столько сознательному описанию, сколько бесхитростному исполь-

зованию их на практике, - тогда мы вправе говорить о <бессозна-

тельных стереотипах поведения в обществе>. Бессознательность этих

стереотипов заключается не в какой-то таинственной функции наци-

онального или общественного мышления, отраженной в умах отдель-

ных членов общества, а просто в типичной для индивида неосознан-

ности тех структурных особенностей, границ и значащих элементов

поведения, которыми он имплицитно все время пользуется. <Нацио-

нальное бессознательное> Юнга - это не только неудобопонятное,

но и ненужное понятие. Оно порождает сложностей больше, чем

разрешает, между тем как все необходимое для психологического

598

объяснения социального поведения мы находим в фактах индивиду-

альной психологии.

Почему формы социального поведения толком не осознаются

обычным индивидом? Как так получается, что мы вообще можем

говорить - пусть даже чисто метафорически - о социальном бес-

сознательном? Ответ на эти вопросы, я думаю, заключается в том,

что отношения между элементами жизненного опыта, служащие для

придания этим элементам формы и значения, воспринимаются чело-

веком не столько через сознание, сколько в гораздо большей степени

через ощущения и интуицию. Общеизвестно, что сконцентрировать

внимание на некотором произвольно выбранном элементе опыта -

допустим, на каком-то чувстве или ощущении - относительно не-

трудно, но несравненно труднее осознать, какое место этот элемент

занимает во всем спектре элементов поведения. Австралийский або-

риген, например, с легкостью скажет, каким термином родства он

обозначает того или иного своего соплеменника или с кем из них он

вправе вступать в те или иные отношения. Однако ему чрезвычайно

трудно будет выразить то общее правило, по отношению к которому

эти конкретные элементы поведения являются всего лишь иллюстра-

циями, несмотря на то что этот абориген все время действует так,

как будто оное правило прекрасно ему известно. В некотором смысле

оно, действительно, хорошо ему известно. Но это знание недоступно

для сознательного оперирования в терминах словесных символов.

Это, скорее, ощущение почти неуловимых оттенков тончайших отно-

шений, осуществленных в реальном опыте и потенциально возмож-

ных. К такому типу знания приложим термин <интуиция>, лишен-

ный, в подобном понимании, каких-либо мистических коннотаций.

Удивительно, до чего часто у нас возникает иллюзия, будто мы воль-

ны в своих поступках, тогда как на практике выясняется, что нами

движет строгая приверженность определенным формам поведения, ко-

торые мы, возможно, очень хорошо чувствуем, однако сформулиро-

вать можем лишь самым расплывчатым и приблизительным образом.

Причем, по-видимому, мы ведем себя тем более уверенно, что не

осознаем управляющих нами стереотипов. Вполне возможно, что в

силу ограниченности сознательной стороны жизни любая попытка

подчинить контролю сознания даже высшие формы социального по-

ведения обречена на провал. Может быть, есть глубокий смысл в

том факте, что даже ребенок в состоянии непринужденно объясняться

на любом самом трудном языке, в то время как для определения

простейших элементов того невероятно тонкого языкового механизма,

с которым играючи управляется детское подсознание, требуется не-

заурядный аналитический ум. И разве не может статься, что разум

современного человека в своих неустанных попытках включить в сфе-

ру сознания все формы поведения и применить результаты подобного

фрагментарного и пробного анализа к управлению поведением, на

самом деле, отказываются от большего богатства ради меньшего, но

более броского на вид? Это весьма походит на то, как если бы некто,

599

сбитый с толку ложным энтузиазмом, обменял тысячи долларов на-

копленного им банковского кредита на несколько хотя и мелких, но

зато осязаемых и блестящих монет.

Теперь мы приведем несколько примеров стереотипов социального

поведения и покажем, что они почти или вообще неизвестны обыч-

ному носителю неискушенного сознания. Мы увидим, что совокуп-

ность бессознательных стереотипов социального поведения - чрез-

вычайно сложное образование, в рамках которого с виду один и тот

же тип поведения может приобретать самые различные значения в

зависимости от того, как он связан с другими типами поведения.

Ввиду принудительности и преимущественной бессознательности

форм социального поведения обыкновенный индивид почти неспосо-

бен увидеть или проинтерпретировать функционально схожие типы

поведения в другом, неродном для него обществе или в непривычном

для него культурном контексте, не проецируя на них при этом зна-

комые ему формы. Иными словами, индивид всегда неосознанно на-

ходит то, чему он бессознательно подвластен.

Наш первый пример будет из сферы языка. Язык обладает тем

в определенной степени исключительным свойством, что по своей

функциональной значимости языковые формы носят в основном опос-

редованный характер. Звуки, слова, грамматические формы, синтак-

сические конструкции и другие языковые формы, усваиваемые нами

с детства, имеют определенное значение лишь постольку, поскольку

общество молчаливо согласилось считать их символами тех или иных

референтов. По этой причине язык представляет собой область, весь-

ма удобную для изучения общей тенденции социокультурного пове-

дения, которая выражается в выработке всевозможных формальных

приемов, имеющих лишь вторичное и, так сказать, постфактумное

отношение к функциональным потребностям. Чисто функциональные

объяснения языка, в случае их обоснованности, должны были бы

либо склонять нас допускать гораздо большее, по сравнению с ре-

ально наблюдаемым, единообразие языковых выражений, либо же

побуждать нас искать строгие функциональные соответствия между

конкретной языковой формой и культурой народа, употребляющего

эту форму. Но ни одно из этих ожиданий не подтверждается фак-

тами. Во всяком случае, что бы ни было справедливо в отношении

других типов социокультурного поведения, мы можем с уверенностью

утверждать, что речевые формы, получившие развитие в самых раз-

ных уголках света, являются одновременно и свободными, и необ-

ходимыми - в том смысле, в каком свободны и необходимы все

произведения искусства. Языковые формы в том виде, как они нам

даны, очень слабо связаны с социокультурными потребностями кон-

кретного общества, но как любые продукты эстетической деятельно-

сти они тесно согласованы между собой.

Очень простым примером, подтверждающим справедливость ска-

занного, может служить множественное число в английском языке.

Большинству говорящих на этом языке представляется самоочевидной

600

необходимость материального выражения в имени идеи множествен-

ности. Однако внимательное наблюдение над английским узусом

убеждает нас в том, что такая самоочевидная необходимость выра-

жения скорее иллюзия, чем реальность. Если категорию множествен-

ного числа понимать чисто функционально, нам будет трудно объяс-

нить, почему мы употребляем формы множественного числа имени в

сочетании с числительными и другими словами, которые сами по

{ебе содержат идею множественности. Ведь формы five man или

several house могли бы быть ничуть не хуже, чем five men 'пять

человек' и several houses 'несколько домов'. Нам ясно, что в анг-

лийском языке произошло то же, что и в других индоевропейских

языках, а именно, он стал чувствителен к различению единственного

и множественного числа во всех выражениях, имеющих именную фор-

му. То, что это так, видно из того, что в ранний период развития

нашей языковой семьи даже прилагательное (являющееся формально

именем) не употреблялось иначе, как в сочетании с категорией числа.

Это свойство до сих пор сохраняется во многих языках данной груп-

пы. Во французском или русском такие понятия, как <белый> или

<длинный> нельзя выразить без формального указания на то, к од-

ному или нескольким лицам или предметам относится данное каче-

ство, Мы, конечно же, не отрицаем, что выражение идеи множест-

венности полезно. Действительно, язык, который совсем не позволяет

проводить различие между одним и многими, тем самым оказывается

явно стесненным в способах выражения. Однако мы решительно от-

рицаем, что этот конкретный вид выражения непременно должен раз-

виться в сложную формальную систему числовых характеристик име-

ни типа той, которая нам столь знакома по индоевропейским языкам.

Во многих других языковых семьях идея числа принадлежит к группе

факультативно выражаемых понятий. В китайском языке, например,

слово человек в зависимости от конкретного контекста употребления

может пониматься либо как 'человек' (ед.ч.), либо как 'люди'

(мн.ч.). Следует особо отметить, однако, что формальная неодно-

значность при этом никогда не выливается в функциональную. Слова

с внутренне присущим им значением множественности (пять, все,

несколько) или единичности (один, моя во фразе моя жена) всегда

могут быть подвергнуты счету, чтобы сделать реально явным то, что

формально отведено на долю воображения. Если же неоднозначность

сохраняется, значит, она либо нужна, либо несущественна. То, на-

сколько слабо выражение понятия множественности обусловлено

практическими потребностями конкретного случая и в какой сильной

степени это вопрос согласования с эстетическими нормами, с очевид-

ностью видно из такого примера, как следующая фраза газетной

передовицы: <мы выступаем в поддержку запрещения...> (когда на

самом деле имеется в виду: <я, Джон Смит, выступаю в поддержку

запрещения...>).

Всестороннее рассмотрение наблюдающихся в разных языках ми-

ра подходов к категории числа обнаруживает удивительное разнооб-

601

разие трактовок. В некоторых языках число является обязательной

для выражения и хорошо развитой категорией, в других же это вто-

ростепенная или факультативная категория. А есть языки, в которых

число вообще едва ли может считаться грамматической категорией,

будучи полностью выводимым из лексики и синтаксиса. Так вот, с

психологической стороны самое интересное заключается в том, что,

в то время как осознать необходимость различения понятий <один>

и <много> способен каждый и каждый хоть как-то представляет себе,

как это делается в его родном языке, только очень компетентный

филолог имеет точное представление о формальных способах выра-

жения множественности, о том, например, является ли число такой

же категорией, как род или падеж, выражается ли оно отдельно от

рода, является ли оно чисто именной категорией, или чисто глаголь-

ной, или той и другой одновременно, используется ли оно в качестве

синтаксического средства и т.п. Здесь существует такое ошеломляю-

щее многообразие определений, что внести в него ясность под силу

лишь немногим из наиболее опытных лингвистов, хотя эти опреде-

ления, возможно, входят в набор правил, которыми интуитивно вла-

деет любой самый скромный крестьянин или дикий охотник за че-

репами.

Возможности различного языкового структурирования действи-

тельности так велики, что в ныне известных языках представлена,

по-видимому, вся гамма мыслимых форм. Существуют языки пре-

дельно аналитического типа, подобно китайскому, где формальная

единица речи - слово - сама по себе не выражает ничего, кроме

понятия отдельного качества, или вещи, или действия, или же оттенка

какого-то отношения. На другом конце шкалы находятся невероятно

сложные языки многих америндейских племен - языки так называ-

емого полисинтетического типа, где та же самая формальная единица,

слово, представляет собой предложение-микрокосм, полный самых

специфических и тонких формальных деталей. Приведем лишь один,

но весьма показательный пример. Любой носитель английского языка,

даже если он в какой-то мере знаком с классическими языками,

признает, что такое предложение, как Shall I have the people move

across the river to the east? 'Заставлю ли я людей переправиться

через реку на восток?', почти не допускает формального варьирова-

ния. Например, нам вряд ли могло бы прийти в голову, что понятие

<на восток> может передаваться не самостоятельным словом или фра-

зой, а просто суффиксом в составе сложной глагольной формы.

На севере Калифорнии распространен малоизвестный индейский

язык яна, в котором вышеприведенная мысль может быть выражена

одним словом, и даже более того - она едва ли может быть выра-

жена как-либо иначе. Характерный для языка яна способ выражения

можно описать приблизительно следующим образом. Первый элемент

глагольного комплекса обозначает понятие <несколько совместно жи-

вущих или совместно перемещающихся людей>. Этот элемент, кото-

рый можно назвать <глагольным корнем>, встречается только в на-

602

чале глагольного комплекса, и ни в какой иной позиции. Второй

элемент целого слова обозначает понятие <пересечение потока или

перемещение с одной стороны участка на другую>. Это никоим об-

разом не самостоятельное слово, а элемент, присоединяемый к гла-

гольному корню или же к другим элементам, присоединенным к гла-

гольному корню. Сходным образом суффигируется и третий элемент

слова, который передает значение <движение на восток>. Это один

из восьми элементов, передающих значения <движение на восток /

на юг/на запад / на север> и, соответственно, <,.,с востока / с

юга / с запада / с севера>. Ни один из этих элементов сам по

себе не является целым словом и приобретает значение, только по-

падая в контекст сложноорганизованного глагола. Четвертый элемент

представляет собой суффикс, обозначающий отношение каузации, т.е.

побуждения кого-либо к какому-либо действию или состоянию, об-

ращения с кем-либо каким-либо указанным способом. Здесь язык яна

вовлекается в довольно занятную формальную игру. Гласный гла-

гольного корня, который, как мы сказали, занимает в глаголе на-

чальную позицию, символизирует непереходный или статический ха-

рактер представления действия. Однако, как только вводится кауза-

тивное значение, глагольный корень должен перейти в категорию

переходных или активных значений, а это означает, что каузативный

суффикс, несмотря на наличие промежуточной вставки, указывающей

на направление движения, оказывает обратное воздействие на корне-

вой гласный, изменяя его. Таким образом, пока что мы получили

идеально унифицированный комплекс значений, передающий пример-

но следующее: <заставить группу людей пересечь поток в восточном

направлении>.

Но это все же еще не слово, во всяком случае, не слово в точном

смысле данного термина, ибо элементы, которые должны последовать

далее, столь же несамостоятельны, как и те, о которых мы уже

говорили. Первый из ряда более формальных элементов, необходи-

мых для завершения слова, - это суффикс, обозначающий будущее

время. За ним следует местоименный элемент, обозначающий 1-е лицо

единственного числа и формально отличающийся от суффигирован-

ного местоимения, используемого в других временах и наклонениях.

И наконец, идет элемент, состоящий из одного-единственного соглас-

ного и означающий, что все слово в целом (являющееся само по

себе законченным суждением) следует понимать в вопросительном

смысле. И тут язык яна еще раз демонстрирует интересный тип спе-

циализации формы: почти все слова яна слегка различаются по форме

в зависимости от того, является ли говорящий мужчиной, обращаю-

щимся к мужчине, или же это женщина или мужчина, которая (ко-

торый) обращается к женщине. Вышеупомянутая вопросительная

форма может быть употреблена, только когда мужчина обращается

к мужчине. В трех других случаях этот суффикс со значением воп-

роса не используется, однако для выражения вопросительной модаль-

ности практикуется удлинение последнего гласного слова, каковым в

603

этом конкретном примере оказывается последний гласный местоимен-

ного суффикса. В приведенном анализе нам интересны не столько

конкретные детали, сколько некоторые импликации. Прежде всего

надо иметь в виду, что в структуре рассмотренного нами слова нет

ничего ни произвольного, ни случайного, ни даже неожиданного.

Каждый элемент занимает свое собственное место согласно поддаю-

щимся четкой формулировке правилам, которые могут быть обнару-

жены исследователем, но о которых сами говорящие знают не больше,

чем об обитателях Луны. Можно сказать, например, что конкретный

глагольный корень - это частный пример из большого множества

элементов, принадлежащих к одному и тому же общему классу (<си-

деть>, <идти>, <бежать>, <прыгать> и т.д.), или что элемент, выра-

жающий идею пересечения участка пространства, - это частный при-

мер из большого класса локативных элементов, выполняющих сход-

ные функции (<к соседнему дому>, <в гору>, <в яму>, <над греб-

нем>, <под гору>, <под>, <над>, <в середине>, <с>, <сюда> и т.п.).

Можно с полной уверенностью утверждать, что ни один индеец яна

не имеет ни малейшего понятия о классификациях, подобных этим,

и даже не догадывается о том, что они последовательно отражаются

в его языке с помощью определенных фонетических средств и строгих

правил взаимного расположения и сочленения формальных элемен-

тов. И вместе с тем не приходится сомневаться, что отношения, при-

дающие языковым элементам их значение, каким-то образом ощуща-

ются и учитываются носителями языка. Форма с ошибкой в гласном

первого слога, например, безусловно, была бы воспринята говорящим

на яна как внутренне противоречивая, подобно английскому five

house вместо five houses или they runs вместо they run. Ошибки

подобного рода вызывают у носителя языка такое же неприятие,

какое может вызвать любое эстетическое нарушение, - как нечто

несообразное, выпадающее из общей картины или, если подходить к

этому с рациональной стороны, как нечто в основе своей нелогичное.

Бессознательное структурирование языкового поведения обнару-

живается не только в значащих языковых формах, но и в том ма-

териале, из которого строится язык, а именно в гласных и согласных

звуках, в изменениях ударения и долготы звука, в мимолетных ре-

чевых интонациях. Иллюзия - думать, что звуки и звуковая дина-

мика языка могут быть удовлетворительным образом определены че-

рез посредство более или менее детализированных утверждений о

нервно-мышечных механизмах речевой артикуляции. У каждого язы-

ка имеется своя фонетическая структура, в рамках которой каждый

конкретный звук или каждый конкретный акт динамической обра-

ботки звука занимает определенное конфигурационно обусловленное

место, соотнесенное с местами всех других звуков, которые различа-

ются в данном языке. Иными словами, отдельно взятый звук никоим

образом не тождествен артикуляции или восприятию артикуляции.

Он является, скорее, элементом структуры, точно так же как любой

тон в некоторой заданной музыкальной традиции является элементом

604

структуры стереотипов, в которую входит весь спектр эстетически

допустимых звучаний. Два конкретных тона могут, отличаясь друг

от друга физически, совпадать в эстетическом отношении, при усло-

вии что каждый из них слышится или воспринимается как занима-

ющий одну и ту же формальную позицию во всей совокупности раз-

личаемых тонов. В музыкальной традиции, не различающей хрома-

тических интервалов, <до-диез> будет отождествляться с <до> и будет

восприниматься как приятное или неприятное для слуха искажение

<до>. В привычной для нас музыкальной традиции различение <до-

диез> и <до> существенно для понимания всей нашей музыки и -

в силу чисто бессознательного переноса - для определенного непо-

нимания всей остальной, строящейся на иных принципах музыки.

Есть и такие музыкальные традиции, в которых различаются еще

более мелкие, по сравнению с нашим полутоновым, интервалы. На

примере этих трех случаев становится ясно, что сказать что-либо

определенное о культурном и эстетическом статусе конкретного тона

в песне нельзя до тех пор, пока мы не знаем или не ощущаем, на

каком общем музыкальном фоне его следует интерпретировать.

Точно так же обстоит дело и со звуками речи. С чисто объектив-

ной точки зрения, разницу между k в слове kill 'убивать' и k в

слове skill 'умение' определить так же легко, как более значимую

для нас разницу между k в слове kill и д в слове gill 'жабры

(рыбы)'. В некоторых языках звук д (как в слове gill) восприни-

мается - или, скорее, интуитивно интерпретируется - как сравни-

тельно несущественное или свойственное индивидуальному произно-

шению отклонение от звука, обычно обозначаемого как k в слове

skill, в то время как k в слове kill (с более сильной артикуляцией

и отчетливым придыханием) представляет собой совершенно иную

фонетическую единицу. Очевидно, что два разных ^-подобных звука

в таком языке и два варианта произнесения k в английском, будучи

в объективном отношении сравнимыми и даже тождественными яв-

лениями, тем не менее, со структурной точки зрения, совершенно

различный. Можно было бы привести еще сотни интересных и внеш-

не до странности парадоксальных примеров подобного рода, однако

данный предмет, пожалуй, чересчур специален для подробного об-

суждения в настоящей работе.

Само собой разумеется, ни один рядовой носитель языка не об-

ладает адекватным представлением об этих скрытых звуковых кон-

фигурациях. Он является бессознательным и замечательно последо-

вательным приверженцем полностью социализированных фонетиче-

ских структур, которые в повседневном употреблении кажутся про-

стыми и самоочевидными, но на деле очень сложны и исторически

обусловлены. Если учесть, что мы должны размышлять о речевых

навыках не только в явных условиях, но и как о содержащих в себе

соединение интуитивно усвоенных отношений в соответствующие кон-

тексты, не приходится удивляться, что тот артикуляторный навык,

который вполне допустим в рамках одного множества отношений,

605

оказывается субъективно неприемлемым, когда структура, в которую

он должен вписываться, меняется. Так, носитель английского языка,

совершенно неспособный произнести французский назализованный

гласный, бывает вполне в состоянии воспроизвести соответствующую

артикуляцию, но только в ином контексте, например, имитируя храп

или звуки, издаваемые каким-нибудь диким животным. С другой

стороны, француз или немец, неспособные произнести звук wh в

английском слове why 'почему', с легкостью воспроизводят тот же

самый звук, когда им надо осторожно задуть свечу. Очевидно, пра-

вильно будет утверждать, что иллюстрируемые этими примерами ак-

ты доступны пониманию, только когда они вписаны в определенные

социокультурные стереотипы, о форме и механизме действия которых

рядовой индивид не имеет адекватного представления.

Подводя итог нашей интерпретации этих и тысяч других приме-

ров языкового поведения, мы можем сказать, что в каждом из этих

случаев бессознательный контроль за очень сложными конфигураци-

ями или множествами формальных элементов приобретается в инди-

видуальном порядке в ходе процессов, пытаться понять которые -

дело психолога, но что, несмотря на колоссальное многообразие пси-

хических предрасположенностей и обусловливающих факторов, ха-

рактеризующих каждую отдельную личность, эти стереотипы в их

окончательном виде разнятся от индивида к индивиду (а часто и от

поколения к поколению) самым минимальным образом. И все же эти

формальные структуры лежат всецело за пределами наследуемых би-

ологических тенденций конкретного народа и могут быть объяснены

только в социальных терминах. В простых языковых фактах нам

явлен блестящий пример важной системы поведенческих стереотипов,

каждому из которых присущи чрезвычайно сложные и по большей

части лишь смутно определимые функции и которые сохраняются и

передаются при минимальном участии сознания. Передаваемые таким

путем речевые формы кажутся столь же непреложными, как и про-

стейшие органические рефлексы. Действительно, мы находимся до

такой степени во власти своих фонетических навыков, что одной из

самых трудных задач для человека, изучающего языки, является вы-

явление истинной звуковой структуры чужого для него языка. Это

означает, что человек обычно интерпретирует фонетический материал

других языков, сам того не осознавая, в терминах, навязываемых

ему привычными особенностями его родного языка. Так, например,

француз обычно смешивает звуки s (как в sick 'больной') и th (как

в thick 'плотный'), видя в них одну структурную единицу, - не

потому, что он на самом деле неспособен услышать имеющееся между

ними различие, но потому, что овладеть этим различием ему мешает

сидящее в нем чувство неразрывности конфигурационных свойств

языковых звуков. Это сходно с тем, как если бы наблюдатель с

Марса, ничего не зная о явлении, называемом нами войной, и осно-

вываясь только на своей интуиции, .пришел бы к отождествлению

юридически наказуемого убийства с совершенно узаконенным и бла-

606

городным актом убийства врага на поле брани. Механизм переноса

стереотипов в обоих случаях очевиден.

Отнюдь не все формы социокультурного поведения иллюстрируют

механизм подгонки под бессознательные стереотипы так же наглядно,

как языковое поведение, но среди этих форм почти нет таких, ко-

торые бы совсем не годились для подобной иллюстрации. Различного

рода функциональные соображения, склоняющие к большей степени

осознанности (или очевидности) контроля за поведенческими стере-

отипами, имеют тенденцию затемнять исконно бессознательный ха-

рактер самих стереотипов, однако чем внимательнее мы изучаем со-

циокультурное поведение, тем более мы убеждаемся в том, что на-

блюдаемые нами различия - это всего лишь различия в степени

проявления. Очень хороший пример из другой области бессознатель-

ных социокультурных стереотипов являет собой жестикуляция. Же-

сты с трудом поддаются классификации, в частности довольно не-

легко установить четкое разграничение между тем в жесте, что имеет

чисто индивидуальное происхождение, и тем, что ^^кет быть отне-

сено за счет привычек социальной группы в целом^'. Но несмотря

на трудности осознанного анализирования, мы реагируем на жесты

чрезвычайно быстро и, можно даже сказать, в соответствии с неко-

торым хитрым и таинственным кодом, который нигде не записан,

никому не известен, но всем понятен. Этот код никак не может быть

сведен к простейшим реакциям отдельного организма. Напротив, он

в неменьшей степени является творением социальных традиций и

носит не менее определенный и искусственный характер, чем язык,

или религия, или промышленные технологии. Корни жестикуляции,

равно как и всего остального в человеческом поведении, лежат в

реактивных потребностях организма, но ее законы, неписаный код

жестовых сообщений и ответных реакций суть результат анонимной

работы сложных социальных традиций. Тот, кто сомневается, может

быстро в этом удостовериться, если проникнет в значение жестовых

стереотипов, принятых в других, неродных для него сообществах.

Когда еврей или итальянец пожимает плечами, то как поведенческий

стереотип это движение так же отлично от пожимания плечами ти-

пичным американцем, как формы и значение высказывания на языке

идиш или на итальянском отличны от форм и значения любого мыс-

лимого английского предложения. Эти различия нельзя объяснить

предположительно глубоко укоренившимися национальными различи-

ями, носящими биологический характер. Они обусловлены бессозна-

тельно постигаемым устройством соответствующих социальных стере-

отипов, в которые эти различия входят и из которых они нами вы-

деляются для заведомо искусственного сопоставления. Малоподвиж-

ность мимики у жителя Нью-Йорка или Чикаго допустимо будет

истолковать как пример искусного умения носить маску бесстрастно-

сти, тогда как то же самое проявление у самого что ни на есть

среднего обитателя Токио может быть интерпретировано как нечто

не более интересное или важное, чем простейший и очевиднейший

607

-l°в^№<-a^'^__

^>1

элемент хорошего воспитания. Именно в силу непонимания того, на-

сколько жесты и позы относительны и насколько сильно эти типы

поведения обусловлены социальными стереотипами, выходящими за

пределы сугубо индивидуальных психологических особенностей, мы

с такой легкостью готовы видеть индивидуальные личностные при-

знаки там, где налицо просто проявления инородной культуры.

И в экономической жизни мы также постоянно бываем вынуж-

дены признавать всепроникающее влияние таких стереотипов, кото-

рые не связаны непосредственно с потребностями отдельного орга-

низма и которые в общей философии экономического поведения ни-

коим образом не должны приниматься как нечто само собой разуме-

ющееся, но должны быть соотнесены со всей структурой социальных

форм, характерных для конкретного общества. Происходит не только

бессознательная подгонка под стереотипы тех видов человеческих уси-

лий, которые считаются экономическими, но даже такая вещь, как

подгонка под характерные стереотипы экономических мотивов. Так,

например, не следует легковесно принимать на веру, что приобрете-

ние богатства является одним из главных стимулов, движущих че-

ловеческими существами. Один человек копит материальные блага,

а другой откладывает сиюминутное обладание богатством на потом

лишь постольку, поскольку само общество задает определенный тон

в отношении подобной деятельности и запретов на нее. Многие при-

митивные общества совершенно лишены представления о накоплении

богатства в нашем понимании. Даже там, где имеется четкая уста-

новка на накопительство, мотивы, определяющие практическое пове-

дение и придающие конкретную форму способам приобретения бо-

гатства, зачастую заметно отличны от тех, которые нам так легко

понять.

Индейцы западного побережья Британской Колумбии часто упо-

минаются в качестве примера примитивного общества, где получила

развитие философия богатства, в некотором роде сравнимая с нашей,

то есть делающая упор на <показное расточительство>, а также на

священность и неприкосновенность частной собственности. Однако это

сравнение по существу неправомерно. Индеец Западного побережья

обращается со своим богатством совсем не так, как мы. Здесь, ко-

нечно, можно привести массу аналогий, но все они скорее обманчивы,

нежели полезны. Ни один индеец Западного побережья, насколько

нам известно, никогда не накапливает богатство в чистом виде с

намерением распорядиться им впоследствии так, как ему заблагорас-

судится. Это типичная мечта современного европейского и американ-

ского индивидуалиста, которая индейцу Западного побережья, по-ви-

димому, не просто безразлична - она для него почти бессмысленна.

Для него понятие богатства неотделимо от демонстрации почетных

привилегий и атрибутов - титулов, украшений, танцев и песен, унас-

ледованных от легендарных предков. Но публичная демонстрация

таких привилегий невозможна без расходования части своего богат-

ства. Смысл накопительства состоит, пожалуй, только в подтвержде-

608

нии уже имеющихся прав на привилегии или же, когда речь идет о

новоявленном выскочке, в узаконении не совсем признаваемых со-

племенниками прав на привилегии. Другими словами, для этих людей

богатство, сверх какой-то определенной меры, является не столько

средством исполнения личных желаний, сколько признаком социаль-

ного статуса. Мы можем даже пойти дальше, сказав, что у индейцев

Западного побережья вовсе не индивид является обладателем богат-

ства. Символика богатства нужна прежде всего для сохранения того

родового наследия, временным опекуном которого является отдель-

ный индивид. Достигнув определенного возраста, индеец Западного

побережья передает свои привилегии тому, кто в силу кровных или

брачных связей правомочен ими пользоваться. С этой поры он может

быть беден, как церковная мышь, но своего престижа он не потеряет.

Мне, конечно, не хотелось бы заходить так далеко, чтобы утверж-

дать, что наши и индейские представления о богатстве - это совер-

шенно разные вещи. Ничего подобного, я лишь хочу сказать, что

они ощутимо различны и что корни этого различия следует искать

в жизненном устройстве тех двух сообществ, откуда взяты конкрет-

ные стереотипы приобретения богатства. Должно быть совершенно

ясно, что там, где стереотипы пользования богатством столь же раз-

личны, как в этих двух случаях, интерпретировать экономическую

деятельность одного общества в терминах общей экономической тео-

рии, построенной на основе наблюдений за образом жизни другого

общества, было бы чистейшим упражнением академической фантазии.

В области социального поведения, куда ни посмотри, везде люди

делают то, что они делают, и не могут этого не делать не только

потому, что они устроены так, а не иначе, или обладают такими-то

и такими-то личностными различиями, или вынуждены так-то и так-

то приспосабливать свои потребности к непосредстпгнному окруже-

нию просто для того, чтобы выжить. Люди делают то, что они де-

лают, в значительной мере еще и потому, что они открыли для себя,

что легче всего и, с эстетической точки зрения, предпочтительнее

всего подгонять свое поведение под более или менее устоявшиеся

формы, за которые никто конкретно не отвечает, природа которых

никому толком не ясна и которые - можно даже сказать - столь

же явно присущи природе вещей, как пространству присущи три

измерения, формы социального поведения иногда бывает необходимо

осознавать для того, чтобы лучше приспособиться к изменившимся

условиям, но я думаю, можно признать за принцип (с широкой сфе-

рой применения), что при нормальном течении жизни отдельному

индивиду нет смысла и даже вредно заниматься сознательным ана-

лизированием окружающих его социокультурных стереотипов. Это

дело ученого, обязанного разбираться в таких стереотипах. Здоровая

бессознательность форм социализированного поведения, которым все

мы подчиняемся, так же необходима для общества, как для телесного

здоровья организма необходимо, чтобы мозг не знал или, вернее, не

осознавал, как работают внутренние органы. В любом великом про-

609

39-733

изведении искусства форма значима, лишь доколе мы ощущаем себя

в ее власти. Она перестает производить нужное впечатление, как

только мы начинаем изъяснять ее в эксплицитных терминах, при-

надлежащих той или иной простой или сложной классификации из-

вестных элементов. Так же и в области социального поведения -

наиболее достойны нашего внимания отнюдь не те формы, которые

первыми бросаются в глаза. Нам надо научиться находить удоволь-

ствие в том, чтобы с большей свободой следовать тысячам неулови-

мых стереотипов поведения, которые нам, скорее всего, никогда не

удастся представить в эксплицитных терминах. Полный анализ, при-

носящий с собой возможность сознательного контроля, - в лучшем

случае лекарство для общества, но никак не его пища. Не следует

позволять себе подменять кровь и плоть исторического опыта скуд-

ными калориями знания. Исторический опыт, возможно, теоретически

и познаваем, но он скорее всего никогда не будет полностью осоз-

нанным в повседневном поведении.

КОММЕНТАРИИ ПЕРЕВОДЧИКА

Легко убедиться, что в этом и последующем абзацах Сепир, не используя

самого этого термина, фактически дает определение понятия фонемы. Счита-

ется, что честь его эксплицитного определения в американской лингвистике

принадлежит ему же; это было сделано в статье <Звуковые стереотипы в

языке>. CM.: S apir Е. Sound Patterns in Language. - <Language>, vol. I,

1925, p. 17-51.

Ср. обсуждение аналогичной проблематики на материале устной речи (сопро-

вождаемое тезисом о возможности часто рассматривать голос как форму же-

ста) в статье <Речь как черта личности> (наст. сборник).

Антропология и социология

Первобытные* и не имеющие письменности народы повсеместно пред-

стают перед нами вполне отчетливо организованными в социальные груп-

пировки различных типов. И это так же верно, как то, что они распола-

гают экономическим базисом, который, при всей простоте его устройства,

может быть в точности сопоставлен с экономическим механизмом совре-

менного цивилизованного общества, в столь значительной степени упоря-

дочивающим жизнь, или то, что этими народами выработаны определен-

ные системы религиозных убеждений и обычаев, охраняемых традицией

способов художественного выражения, адекватной передачи мыслей и

чувств посредством языковых символов. Пока что не было обнаружено

ни одного объединения людей, которое не обладало бы некоторой формой

социальной организации. Какой-либо орды с полностью анархическими

отношениями между индивидами мы не находим нигде.

Похоже, например, что распространение промискуитета, который

был столь излюбленным предметом дискуссий в спекулятивных со-

чинениях этнологов прошлого^ ^ книгами этих последних и ограни-

чивается. Ни у одного первобытного народа, который был бы над-

лежащим образом изучен и который подчинялся бы при этом своим

собственным традиционным моделям поведения, не было обнаружено

такого явления, как беспорядочные половые связи. <Распущенность>,

о которой столь часто сообщалось, либо осуждается самой группой

как проступок, подобно тому, как это имеет место у нас самих, либо

вообще не имеет ничего общего с распущенностью, а, как у народа

тода в Индии или у множества австралийских племен, организован-

ных в брачные классы, представляет собой институционально зафик-

сированный способ поведения, естественным образом вытекающий из

разделения группы на более мелкие единицы, из которых лишь меж-

Anthropology and sociology. - In: The Social Sciences and Their Interrelations. Ed.

by Ogburn W.F. and Goldenweiser A.- Boston: Houghton Mifflin, 1927,

pp. ^7-113.

В соответствии с традицией англ. primitive переводится ниже как <перво-

бытный> - за исключением тех случаев, когда это определение тем или иным

образом градуировано. С другой стороны, в переводе сохранено не принятое в

СССР использование терминов <этнология>, а также <антропология> в широком

понимании последнего (подобное терминоу потребление практиковалось в нашей

стране в 20-х гг. и как будто возрождается в последнее время). - Прим. перев.

611

ду некоторыми разрешены брачные отношения. Таким образом,

<групповой брак>, явление вообще по меньшей мере не слишком

частое, нигде не является показателем социальной анархии. Напро-

тив, это всего лишь специфический пример устойчивости определен-

ных традиционных способов социальной классификации, и психоло-

гически он не имеет ничего общего с промискуитетом, каким он пред-

стает в теории или в скрытой от глаз жизни цивилизованных обществ.

Если кто-нибудь возразит, что наличие подгрупп, связанных вза-

имными брачными отношениями, по сути дела, все же свидетельст-

вует в пользу некоторой социальной анархии, поскольку такие груп-

пы пренебрегают природным различием индивидов, то в ответ доста-

точно будет указать на то, что существует много других взаимопе-

ресекающихся способов социальной классификации, которые в ко-

нечном итоге ваяют из биологического индивида (biological