XI. Язык и литература

Языки для нас нечто большее, чем системы передачи мыслей. Они -

невидимые покровы, облекающие наш дух и придающие предопре-

деленную форму всяческому его символическому выражению. Когда

выражение приобретает необычную степень многозначительности, мы

называем его литературой'. Искусство настолько есть выражение лич-

ности, что нам неприятно ощущение его связанности с какой бы то

ни было предопределенной формой. Возможности индивидуального

выражения безграничны; язык, в частности, есть наиболее текучее

изо всех средств выражения. И все-таки у этой свободы должно быть

какое-то ограничение, заключающееся в сопротивлении самого сред-

ства выражения. В большом искусстве создается иллюзия абсолютной

свободы. Формальные ограничения, налагаемые материалом - кра-

сками, графическими штрихами, мрамором, звуками рояля и т.п., -

не воспринимаются; получается как бы некая безграничная полоса

простора между самым полным использованием формы со стороны

художника и тем максимумом, который по природе своей способен

дать материал. Художник интуитивно подчиняется неизбежной тира-

нии материала, заставляя его грубую природу сливаться со своим

замыслом-. Материал <исчезает> именно потому, что нет ничего в

замысле художника, что бы указывало на существование иного ма-

териала. И сам автор художественного произведения движется, и мы

вместе с ним движемся в сфере данного средства выражения, подобно

тому как рыба движется в воде, не ведая о существовании иной

^ Я предпочитаю не останавливаться на определении того, какая степень вы-

ражения достаточно <многозначительна>, чтобы стать достойной наименования

искусства или литературы. Дело в том, что я в точности этого не знаю. Нам

лурпе принимать литературу как нечто данное.

_ Это <интуитивное подчинение> ничего не имеет общего с порабощением ху-

дожественной условности. Весьма многие бунты в современном искусстве как раз

вызваны были стремлением извлечь из материала именно то, что он на самом

деле может дать. Импрессионист стремится к свету и красочности именно потому,

что живопись может ему их дать; <литературность> в живописи, сентиментальное

воздеАствие <рассказа> претит ему, ибо он не хочет, чтобы специфика исполь-

зуемой им художественной формы тускнела от тени, бросаемой другим средством

художественного выражения. Равным образом и поэт, как никогда прежде, на-

стаивает на том, что слова значат как раз то самое, что они в действительности

значат.

195

среды. И лишь только тогда, когда художник преступает законы

используемого им средства выражения, мы неожиданно для себя об-

наруживаем, что это средство существует и требует повиновения.

Язык есть средство литературы в том же смысле, как мрамор,

бронза или глина суть материалы, используемые скульптором. По-

скольку у каждого языка есть свои различные особенности, постольку

и присущие данной литературе формальные ограничения и возмож-

ности никогда не совпадают вполне с ограничениями и возможностя-

ми любой другой литературы. Литература, отлитая по форме и суб-

станции данного языка, отвечает свойствам и строению своей матри-

цы. Писатель может вовсе не осознавать, в какой мере он ограни-

чивается, или стимулируется, или вообще зависит от той матрицы,

но, как только ставится вопрос о переводе его произведения на другой

язык, природа оригинальной матрицы сразу дает себя почувствовать.

Все его эффекты были рассчитаны или интуитивно обусловлены в

зависимости от формального <гения> его родного языка; они не могут

быть выражены средствами другого языка, не претерпев соответст-

вующего ущерба или изменения. Поэтому Кроче" совершенно прав,

утверждая, что художественное литературное произведение неперево-

димо. И вместе с тем литературные произведения все же переводятся,

иногда даже с поразительной адекватностью. Это приводит нас к

постановке вопроса, не включает ли искусство художественной лите-

ратуры два различных вида или уровня искусства - обобщающее,

внеязыковое искусство, доступное передаче без ущерба средствами

чужого языка, и специфически языковое искусство, по существу не

переводимое*. Я полагаю, что подобное различение вполне законно,

хотя на практике мы никогда не наблюдаем эти два уровня в их

чистом виде. Литература движется в языке как в своем средстве, но

это средство обнимает два пласта: скрытое в языке содержание -

нашу интуитивную регистрацию опыта, и особое строение данного

языка - специфическое <как> этой нашей регистрации опыта. Ли-

тература, которая питается по преимуществу (никогда полностью)

низшим пластом, - скажем пьеса Шекспира, переводима без всякого

ущерба для своего содержания. Если же литература движется более

по верхнему, чем по низшему, уровню - хороший пример являет

^ См. Сгосе Benedetto. Aesthetic.

* Вопрос о переводимости произвеяений искусства представляет, как мне ка-

жется, подлинный теоретический интерес. Как бы мы ни говорили о священной

неповторимости данного художественного произведения, мы отлично знаем, хотя

и не всегда признаем это, что не все произведения в равной мере недоступны

переносу. Этюд Шопена неприкосновенен; он всецело движется в мире звуков

рояля. Баховская фуга допускает перенос в другой ряд музыкального выражения

без серьезного ущерба для своей эстетической значимости. Шопен играет на языке

рояля, как если бы иного языка не существовало (средство выражения <исчеза-

ет>); Бах пользуется языком рояля только как удобным способом дать внешнее

выражение художественному замыслу, отработанному на обобщенном языке зву-

ков.

196

лирика Суинберна, - она фактически непереводима. Оба типа ли-

тературного выражения могут быть и значительны, и заурядны.

В этом различении нет, действительно, ничего таинственного. Оно

может быть до некоторой степени пояснено путем сравнения литера-

туры с наукой. Научная истина не индивидуальна, она, по сути дела,

не окрашена тем особым языковым средством, в котором она вопло-

щена. Она столь же полно может быть выражена и по-китайски^, и

по-английски. И тем не менее у нее должен быть свой способ выра-

жения, который может быть только языковым. В самом деле, пости-

жение научной истины по существу есть процесс языковой, поскольку

мышление есть не что иное, как язык, свободный от своего внешнего

покрова. Таким образом, подлинное средство научного выражения

есть своего рода обобщенный язык, своего рода символическая ал-

гебра, по отношению к которой все известные языки только переводы,

Можно адекватно переводить научную литературу, потому что ори-

гинальное научное выражение само есть перевод. Литературное про-

изведение индивидуально и конкретно, но из этого вовсе не следует,

что его значимость в полном смысле неотделима от случайных качеств

средства его выражения. Подлинно глубокая символика, например,

не зависит от словесных ассоциаций отдельного языка; она прочно

покоится на интуитивной подоснове всяческого языкового выражения.

Художественная <интуиция>, по терминологии Кроче, формируется

непосредственно, исходя из обобщенного человеческого опыта (мыс-

лей и ощущений), по отношению к которому частный опыт самого

художника представляет в высшей степени индивидуализованный от-

бор. На этом более глубоком уровне отношения между мыслями не

облечены специфическим языковым одеянием; ритмы свободны, они

не прикованы в первую очередь к традиционным ритмам того языка,

которым художник пользуется. Некоторые художники, чей дух дви-

жется в значительной мере в неязыковом (лучше сказать, в обобщен-

ном языковом) пласту, встречают даже некоторое затруднение для

своего выражения в окостенелых единицах своего языка. Создается

впечатление, что они бессознательно стремятся к обобщенному языку

искусства, к своего рода словесной алгебре, так относящейся к со-

вокупности всех известных языков, как совершенная система мате-

матических символов относится ко всем окольным способам выраже-

ния математических отношений, на которое только способна обычная

речь. Языковое выражение их искусства часто представляется напря-

женным, оно порою звучит как перевод с неизвестного оригинала,

каковым оно, собственно говоря, в действительности и является. Та-

кие художники - Уитмены и Браунинги - поражают нас скорее

величием своего духа, нежели прелестью своего искусства. Их отно-

сительная неудача в высшей степени симптоматична - как указание

^ При условии, конечно, что китайский язык обладает необходимой научной

терминологией. Как и во всяком языке, такая терминология, если потребуется,

может быть в нем создана без особых затруднений.

197

на проникновение в литературу особого языкового средства выраже-

ния, более общего и более интуитивного, чем какой-либо отдельный

язык.

Принимая в должное внимание этот двойственный характер сло-

весного выражения, мы все же не можем не признать, что величайшие

или, иначе сказать, наиболее нас удовлетворяющие художники слова,

Шекспиры и Гейне, это как раз те, которые умеют подогнать или

приладить свою глубочайшую интуицию под естественное звучание

обыденной речи. В их творчестве отсутствует впечатление напряжен-

ности. Их индивидуальная интуиция представляется законченным

синтезом абсолютного искусства интуиции и индивидуализированного

искусства, присущего языковому средству выражения. Читая, напри-

мер, Гейне, мы впадаем в иллюзию, что весь мир говорит по-немецки.

Материал <исчезает>.

Каждый язык сам по себе есть некое коллективное искусство вы-

ражения. В нем таится совокупность специальных эстетических фак-

торов - фонетических, ритмических, символических, морфологиче-

ских, которые не полностью совпадают с тем, что наличествует в

любом другом языке. Эти факторы могут либо сливать свои потенции

с потенциями того неведомого, абсолютного языка, о котором я упо-

минал, - таков метод Шекспира и Гейне, - либо же они могут

ткать свою технически особую художественную ткань, усиливая или

преобразуя свойственные данному языку способы выражения. Искус-

ство этого последнего типа, технически более <литературное> искус-

ство Суинберна и множества других изящных <меньших> поэтов, по

своим результатам более хрупко. Оно построено на одухотворении

материала, а не на самом духе. Достижения Суинбернов столь же

симптоматичны, как и полунеудачи Браунингов. Они показывают, в

какой мере литературное искусство опирается на коллективное ис-

кусство самого языка. Наиболее крайние виртуозы техники иногда

до того сверхиндивидуализируют это коллективное искусство, что де-

лают его совершенно невыносимым. Не всегда пожелаешь иметь плоть

и кровь затвердевшими до состояния слоновой кости.

Художник должен использовать присущие речи эстетические ре-

сурсы. Пусть он будет благодарен за богатство красок той палитры,

которая ему предоставлена, за легкость трамплина, которым он поль-

зуется. Но не его специальная заслуга те счастливые качества, ко-

торые заключены в самом данном языке. Этот язык следует прини-

мать как нечто данное, со всеми его свойствами гибкости или кос-

ности, и в отношении к нему оценивать творчество художника. Ко-

локольня на низине выше, чем палочка на Монблане. Иными сло-

вами, мы не должны совершать нелепости, восхищаясь французским

сонетом только из-за того, что гласные в нем звучнее наших гласных,

или же осуждая прозу Ницше за то, что она заключает в своем

составе такие сочетания согласных, которые бы показались ужасными

на английской почве. Такое суждение о литературе было бы равно-

сильно восторженной оценке <Тристана и Изольды> из-за любви к

198

д?"

^.^;;

звучанию охотничьих рожков. Один язык может превосходно выпол-

нять то, требовать чего от другого языка было бы почти бессмыс-

ленно. Недостатки языка в общем компенсируются его достоинства-

ми. Английский вокализм по своей природе есть нечто более тусклое,

чем шкала гласных французского языка, но этот недостаток англий-

ского языка возмещается его бблылим ритмическим разнообразием.

Весьма даже сомнительно, представляют ли свойственные данной фо-

нетической системе звучания столь же существенную эстетическую

ценность, как соотношения между ее звуками, образующие целостную

гамму схождений и противопоставлений. Поскольку в распоряжении

художника имеется звуковой материал для его последовательного рас-

положения и ритмического противопоставления, малую роль играют

чувственные качества отдельных элементов этого материала. Фонети-

ческий фундамент языка представляет, однако, только один из фак-

торов, определяющих до некоторой степени направление его литера-

туры. Гораздо важнее его морфологические свойства. Для развития

литературного стиля в данном языке представляется в высшей сте-

пени существенным, способен ли он или неспособен образовывать

составные слова, синтетична ли его структура или аналитична, рас-

полагаются ли слова в предложении сравнительно свободно или же

их последовательность подчиняется строго определенному порядку.

Основные характеристики стиля, поскольку вопросы стиля суть тех-

нические вопросы образования и расположения слов, определяются

самим языком, и притом с такой же неизбежностью, с какой общий

акустический эффект стиха определяется звуками языка и его сис-

темой ударения. Эта языковая обусловленность стиля столь мало

ощущается художником, что вовсе не связывает индивидуальности

его выражения. Она скорее указует путь тому стилистическому раз-

витию, которое наиболее подходит естественным свойствам данного

языка. Ни в малейшей мере не похоже на то, чтобы истинно великий

стиль существенно противопоставлялся основным формальным моде-

лям языка. Он не только включает их в себя, но он построен на

них. Достоинства стиля таких писателей, как В.X. Хедсон или

Джордж Мур^, к тому и сводятся, что стиль их более свободно и

экономно выполняет то самое, что свойственно выполнять языку, на

котором они пишут. Стиль Карлайля, хотя индивидуальный и силь-

ный, - собственно не стиль: это тевтонская манерность. Проза Миль-

тона и его современников тоже, строго говоря, не английский язык;

это полулатынь, изложенная пышными английскими словами.

Изумительно, сколько времени потребовалось европейским лите-

ратурам для осознания того, что стиль не есть нечто абсолютное,

нечто извне налагаемое на язык по греческим и латинским образцам,

что стиль - это сам язык, следующий свойственным ему шаблонам

и вместе с тем предоставляющий достаточно индивидуальной свободы

** Если не говорить об особенностях словаря, выбора и использования слов как

таковых.

199

для выявления личности писателя как художника-творца, а не только

акробата. Мы теперь лучше понимаем, что действенное и прекрасное

в одном языке в другом языке может быть пороком. Языкам латин-

скому и эскимосскому, с их высоко развитой флективностью, свой-

ственна изощренно сложная структура, которая в английском языке

показалась бы несносной. В английском языке допускается, даже

требуется такая вольность, которая показалась бы неоправданной в

китайском языке. А китайскому языку, с его не изменяющимися сло-

вами и фиксированной их последовательностью, присущи такая сжа-

тость фразы, такой жесткий параллелизм и молчаливая многозначи-

тельность, которые были бы слишком пресны, слишком математичны

для духа английского языка. Пусть мы не можем усвоить себе пыш-

ную цветистость латыни или пуантилизм китайских классиков, -

это не мешает нам относиться с симпатией к духу этих чуждых нам

речевых техник.

Я думаю, что любой современный английский поэт отнесется с

уважением к выразительной сжатости, безо всяких усилий достигае-

мой любым китайским стихотворцем. Вот пример^:

Wu-river stream mouth evening sun sink,

North look Liao-Tung, not see home.

Steam whistle several noise, sky-earth boundless,

Float float one reed out Midde-Kingdom.

У-река^, потока устье, вечер, солнца закат,

Север гляжу Ляо-Дун^ не вижу дома.

Пара несколько свистов, небо-земля без грани,

Плыть-плыть тростником из Срединного царства.

Это коротенькое четверостишье (в подлиннике всего 28 слогов)

можно растолковать примерно так: <У устья реки Янцзы при закате

солнца я гляжу на север в сторону Ляо-Дуна, но не вижу своего

дома. Пароходный свисток несколько раз свистит в безграничном

пространстве, где встречаются небо и земля. Пароход, плывя по вол-

нам, как полый тростник, уходит прочь из Срединного царства^>,

Но мы не должны чрезмерно завидовать сжатости китайского языка.

Наш более растянутый способ выражения таит в себе свои красоты,

равно как и у более компактной пышности латинского стиля есть

своя особая прелесть. Есть почти столько же естественных идеалов

литературного стиля, сколько есть языков. Бблыыая часть этих иде-

алов имеется только в потенции, ожидая творческого воздействия

' Это отнюдь не какое-нибудь великое произведение, а просто рядовое стихо-

творение, написанное одним моим юным другом-китайцем по случаю его отъезда

из Шанхая в Канаду.

* Старое название царства у устья реки Янцэы.

^ Область в Манчжурия.

*° То есть, Китая.

200

художников слова, которые так никогда и не появятся. Впрочем, и

в засвидетельствованных текстах первобытных устных преданий и

песен попадается много мест, уникальных по своей силе и красоте.

Структура языка часто создает такое соединение понятий, которое

поражает нас как стилистическое откровение. Отдельные алгонкин-

ские слова подобны крошечным образным поэмам. Мы не должны

чрезмерно преувеличивать свежесть содержания, которую по меньшей

мере наполовину следует относить на счет свежести нашего воспри-

ятия, но тем не менее совершенно очевидна возможность в корне

различных литературных стилей, каждый из которых характерен сво-

им отличным от других способом удовлетворять стремление челове-

ческого духа к прекрасной форме.

Вероятно, ничто лучше не может пояснить формальной зависимо-

сти литературы от языка, как различия в стихотворной технике по-

этических произведений. Метрическое стихосложение было вполне

естественно для греков, и не просто потому, что поэзия выросла в

связи с пением и пляской", но потому, что чередования долгих и

кратких слогов были вполне живыми фактами в повседневной жизни

языка. Тональные ударения, бывшие лишь второстепенными явлени-

ями акцентировки, помогали придавать слогу его количественную ин-

дивидуальность. Перенесение греческих размеров в латинское стихо-

сложение было делом сравнительно мало затруднительным, так как

латинский язык тоже характеризовался острым чувством различения

гласных по их количеству. Впрочем, латинское ударение было более

резко выражено, чем греческое. Поэтому, видимо, чисто количест-

венные размеры по образу греческих ощущались в латинском языке

как явление более искусственное, чем в том языке, откуда они были

заимствованы. Попытки перенести в английские стихи латинские и

греческие размеры никогда не были успешны. Динамической основой

английского языка являются не количественные различия", но раз-

личия по ударению, чередование ударных и неударных слогов. Это

обстоятельство обусловливает совершенно иной характер английского

стихосложения; оно определило собою развитие его форм и доныне

определяет эволюцию появляющихся новых стихотворных форм. Ни

ударение, ни количественная сторона слога не есть характерный пси-

хологический фактор в динамике французского языка. Французскому

слогу свойственна большая звучность, и он существенно не меняется

в зависимости от ударения или большей или меньшей длительности.

Количественные или акцентные размеры были бы столь же искусст-

венны во французской поэзии, как акцентные размеры в классической

греческой или количественные или чисто силлабические в английской.

" Поэзия повсюду неотделима в своем генезисе от поющего голоса и плясового

ритма. Между тем акцентный и силлабический типы стихосложения по сравнению

с ^дличественным, по-видимому, являются нормально преобладающими.

" Количественные различия гласных в английском языке объективно сущест-

вуют, ио у них нет той внутренней психологической значимости, какую они имели

в греческом.

201

Французское стихосложение принуждено было развиваться на основе

единых слоговых групп. Ассонанс и сменившая его рифма приняты

были с распростертыми объятиями, как почти что необходимые сред-

ства артикуляционного выделения в однообразном потоке звучащих

слогов. Английский язык благосклонно отнесся к проникшей из

Франции рифме, хотя сколько-нибудь серьезно и не нуждался в ней

для своего ритмического хозяйства. Поэтому в английской поэзии

рифма всегда играла роль, строго подчиненную по отношению к уда-

рению, как своего рода декоративное украшение, и сплошь и рядом

вовсе устранялась. Не является психологической случайностью, что

рифма позже появилась в английских стихах, чем во французских,

и раньше была оставлена^. Китайское стихосложение развивалось

примерно в том же плане, что и французское. В китайском языке

слог представляет еще более интегральное звуковое единство, чем во

французском, тогда как количественная сторона слога и ударение

настолько неопределенны, что не могут служить основой для системы

стихосложения. Сочетание слогов - столько-то и столько-то слогов

на ритмическую единицу - и рифма являются поэтому двумя веду-

щими факторами китайского стихосложения. Третий фактор, чередо-

вание слогов с ровным тоном и слогов с переменным (восходящим

или нисходящим) тоном, есть явление специально китайское.

Резюмируем: латинское и греческое стихосложение основано на

принципе контрастирующих долгих и кратких слогов; английское сти-

хосложение - на принципе контрастирующих ударных и безударных

слогов; французское стихосложение - на принципах числа слогов и

созвучий; китайское стихосложение - на принципах числа слогов,

созвучий и контрастирующих тонов. Каждая из этих ритмических

систем основывается на неосознаваемом динамическом строе языка,

как он звучит в устах говорящего на нем народа. Изучите внима-

тельно фонетическую систему языка, и прежде всего его динамиче-

ские особенности, и вы сможете сказать, какого рода стихосложение

в нем развито, или, в случае если история подшутила над его пси-

хологией, какого рода стихосложение должно было бы в нем раз-

виться и рано или поздно разовьется.

Каковы бы ни были звуки, акцентировка и формы языка,

как бы они ни запечатлевались на облике его литературы, по-

мимо них есть еще особый неуловимый закон компенсации, да-

ющий простор художнику слова. Если художник стеснен в од-

ном направлении, то в другом направлении он может свободно

развернуться. И в общем ему хватает средств для выражения

того, что ему требуется выразить. В этом нет ничего удивитель-

ного. Язык сам по себе есть коллективное искусство выражения,

^ Верхари не был рабом александрийского стиха, и все же он заметил Симонсу

по поводу его перевода <Зорь> ("Les Aubes"), что, одобряя использование не-

рифмованных стихов в английском переводе, он считал бы их <лишенными смыс-

ла> во французском стихотворении.

202

сумма тысяч и тысяч индивидуальных интуиций. Индивид теря-

ется в коллективном творчестве, но вместе с тем выражение его

личности оставляет там некоторый след в меру той податливости

и упругости, которая присуща всем коллективным творениям че-

ловеческого духа. Язык всегда готов или быстро может быть

подготовлен к выражению индивидуальности художника. Если

же не появляется художник слова, то это, по сути, дела не

оттого что данный язык представляет слишком несовершенное

орудие, а оттого что культура народа не благоприятствует раз-

витию такой личности, стремящейся к подлинно индивидуально-

му словесному выражению.

Общие проблемы языка

Символизм

Термин <символизм>, <символика> (symbolism) охватывает мно-

жество разных внешне несходных способов поведения. В своем пер-

воначальном значении он применялся только к предметам или мет-

кам, намеренно употребляемым с целью привлечь особое внимание

к какому-либо лицу, предмету, идее, событию или запланированной

деятельности, связанной лишь ассоциативно или вообще не связанной

с этим символом в каком-либо естественном смысле слова. Постепен-

ное расширение значения терминов <символ> и <символизм> привело

к тому, что сейчас они охватывают не только такие тривиальные

предметы и метки, как черные шары со значением отрицательного

отношения при голосовании или звездочки (*) и крестики (+), ука-

зывающие читателю, что внизу страницы следует искать дополнитель-

ную информацию, но и более замысловатые предметы и средства -

например, флаги или сигнальные огни, значение которых заключено

обычно не в них самих, а в их указании на идеи и действия, которые

существенно воздействуют на жизнь общества. Такие сложные сис-

темы обозначения, как речь, письмо и математическая нотация, тоже

должны охватываться термином <символизм>, ибо звуки и метки,

используемые в них, очевидно, не имеют значения сами по себе, но

могут быть значимыми лишь для тех, кто знает, как интерпретировать

их через то, к чему они отсылают. Определенное направление в

поэзии называется символическим или символистским потому, что ее

буквальное содержание - лишь намек на более широкий круг зна-

чений. В человеческих отношениях тоже велика доля такого поведе-

ния, которое может быть названо символическим - например, когда

церемониальный поклон направлен не столько на реальное лицо,

сколько на должность, которую это лицо занимает. Психоаналитики

в последнее время применяют термин <символический> почти ко вся-

кой эмоционально нагруженной схеме поведения, имеющей функцию

бессознательного удовлетворения подавленного влечения, например

когда человек повышает голос, отрицательно реагируя на ничего не

подозревающего незнакомца, который вызывает у него бессознатель-

Symbolism. - <Encyclopaedia of the Social Sciences>, New York: Macrnlilan,

1934, 14, pp. 492-495.

204

ное напоминание об отце и пробуждает подавленное враждебное от-

ношение к отцу.

Среди широкого множества значений, в которых употребляется

это слово, как кажется, на первый план выступают две постоянных

характеристики. Одна из них - то, что символ всегда выступает

как заместитель некоторого более тесно посредничающего типа пове-

дения, откуда следует, что всякая символика предполагает существо-

вание значений, которые не могут быть непосредственно выведены

из ситуационного контекста. Вторая характеристика символа - то,

что он выражает сгусток энергии; т.е. его действительная значимость

непропорционально больше, чем на первый взгляд тривиальное зна-

чение, выражаемое его формой как таковой. В этом можно непос-

редственно убедиться, сравнив чисто декоративную функцию несколь-

ких штрихов на бумаге с волнующей значимостью внешне столь же

несущественных штрихов, интерпретируемых конкретным обществом

в значении <убийство> или <Бог>. Эта роковая трансцендентность

формы столь же хорошо проявляется в контрасте между невольным

миганием глаза и в точности таким же подмигиванием, которое оз-

начает <Он не знает, какой он осел, но мы-то с тобой знаем!>.

Полезно различать два типа символики. Первый из них, который

можно назвать референциальной символикой, охватывает такие фор-

мы, как устная речь, письмо, телеграфный код, национальные флаги,

флажковая сигнализация и другие системы символов, которые при-

нято использовать в качестве экономного средства обозначения. Вто-

рой тип символизма столь же экономен и может быть назван кон-

денсационным символизмом (condensation symbolism), ибо это -

чрезвычайно сжатая (condensed) форма заместительного поведения

для прямого выражения чего-либо, которая позволяет полностью

снять эмоциональное напряжение в сознательной или бессознательной

форме. Телеграфный код может послужить чистым примером рефе-

ренциальной символики. А типичным примером конденсационной

символики, согласно интерпретации психоаналитиков, следует считать

внешне бессмысленный ритуал омовения у больного, страдающего

навязчивым неврозом. В реальном поведении оба типа обычно сме-

шиваются. Так, некоторые формы письма, конвенционализованная ор-

фография, специфическое произношение и словесные лозунги, будучи

на первый взгляд референциальными, легко приобретают характер

эмоционализованных ритуалов и становятся чрезвычайно важными

как для индивида, так и для общества в качестве заместительных

форм выражения эмоций. Если бы письмо было чисто референци-

альной символикой, то проводить реформы орфографии было бы не

так уж трудно.

Символы референциального типа как особый класс несомненно

развились позднее, чем конденсационные символы. Вероятно,

ббльшая часть референциальной символики восходит к бессознатель-

но вызываемому символизму, насыщенному эмоциональным качест-

вом, который постепенно приобретал чисто референциальный харак-

205

^^"t

S^a

^й1^

тер по мере того, как связанная с ним эмоция исчезала из данного

типа поведения. Так, потрясение кулаком воображаемому врагу ста-

новится самостоятельным и в конечном счете - референциальным

символом гнева, когда никакого врага - ни настоящего, ни вообра-

жаемого - не имеется в виду. Когда происходит эта утрата эмоци-

ональности, символ становится сообщением о гневе как таковом и

подготовительной ступенью к чему-то вроде языка. То, что обычно

называется языком, возможно, изначально восходило именно к таким

самостоятельным и утратившим эмоциональность крикам, которые ра-

нее снимали эмоциональное напряжение. После того как из вторич-

ных продуктов поведения стала вырабатываться референциальная

символика, появилась возможность более осознанно создавать рефе-

ренциальные символы путем сокращенного или упрощенного копиро-

вания обозначаемого предмета, как, например, в случае пиктографи-

ческого письма. При еще большей изощренности референциальный

символизм может быть достигнут простым общественным соглашени-

ем - например, если пронумерованный чек произвольно приписы-

вается чьей-либо шляпе. Чем менее первичен и ассоциативен символ,

чем более он оторван от своего первоначального контекста и чем

менее эмоционален, тем больше он приобретает воистину референци-

альный характер. Не следует забывать еще об одном условии, необ-

ходимом для успешного развития референциального символизма, -

возросшей сложности и однородности символического материала. Аб-

солютно аналогично обстоит дело в языке, где все значения регулярно

выражаются формальными структурами (patterns), возникающими из

внешне произвольных цепочек отдельных звуков. Когда материал

символической системы становится достаточно разнообразным и вме-

сте с тем однородным по типу, символизм становится все более и

более богато организованным, созидательным и осмысленным в своих

собственных терминах, а обозначаемые предметы (referents) обычно

задним числом рационализуются. В результате получается, что такие

сложные системы значения, как сентенциальная форма или музы-

кальная форма, значат (mean) гораздо больше, чем обозначают (refer

to), если можно так выразиться. В высокоразвитых системах обоз-

начения отношение между символом и обозначаемым предметом ста-

новится все более и более разнообразным и всеохватывающим.

В конденсационном символизме по мере роста самостоятельности

символов возрастает также богатство значений. Однако главное эво-

люционное различие между символизмом такого типа и референци-

альным символизмом состоит в следующем: референциальный симво-

лизм развивается по мере совершенствования формальных механиз-

мов сознания, а конденсационный все глубже и глубже пускает корни

в сферу бессознательного и распространяет свою эмоциональную ок-

раску на типы поведения и ситуации, на первый взгляд далеко уда-

ленные от первоначального значения символа. Таким образом, оба

типа символов берут свое начало от ситуаций, в которых знак оторван

от своего контекста. Сознательное совершенствование формы превра-

206

щает такой отрыв в систему обозначения. А бессознательное распро-

странение эмоциональной окраски превращает его в конденсационный

символ. Есть случаи, когда символическое выражение на первый

взгляд носит чисто референциальный характер, но в действительности

связано с массой подавленных эмоций, чрезвычайно важных для

<Ego>. В подобных случаях - например, когда мы имеем дело с

национальным флагом или с прекрасным стихотворением - два те-

оретически различных типа символического поведения сливаются во-

едино. Тогда мы сталкиваемся с символами особой мощности, порой

даже внушающими страх, ибо бессознательные значения, исполнен-

ные эмоциональной силы, начинают осознаваться как простые обоз-

начения.

Обычно говорят, что общество особенно подвержено влиянию сим-

волов в таких эмоционально нагруженных сферах, как религия и

политика. Флаги и лозунги - типичные примеры из политической

сферы; кресты и другие церковные атрибуты - типичные примеры

из религиозной сферы. Но фактически вся культура, равно как и

поведение индивида, тяжело нагружены символизмом. Даже относи-

тельно простые формы поведения далеко не столь функциональны,

сколь они кажутся, но включают в свою мотивацию бессознательные

и даже оставшиеся без ответа импульсы, благодаря которым поведе-

ние должно рассматриваться в качестве символа. Многие, возможно

почти все, причины - не более, чем осуществляемые ex post facto*

осознания поведения, контролируемого бессознательной потребно-

стью. Даже тщательно разработанная, хорошо документированная на-

учная теория с этой точки зрения может быть лишь символом неиз-

вестных потребностей <Ego>. Ученые борются за свои теории не

потому, что они верят в их истинность, но потому, что они желают,

чтобы они были истинны.

Будет полезно привести примеры некоторых менее очевидных ти-

пов символизма в социализованном поведении. Этикет имеет по мень-

шей мере два символических уровня. На относительно очевидном

уровне символизма этикет предлагает членам общества множество

правил, которые в сжатой и строго конвенционализованной форме

выражают заботу общества о его членах и их отношения друг к

другу. Есть, однако, и другой уровень этикетного символизма, при

котором мало принимаются в расчет или вообще не учитываются

такие специфические значения, но этикет интерпретируется как целое

в качестве мощного символизма статуса. С этой точки зрения, пра-

вила этикета важно знать не потому, что чувства <своих> и <чужих>

удобно выявляются по внешним признакам, но потому, что манипу-

лятор, тот, кто пользуется данным правилом, доказывает, что он -

член эксклюзивной группы. Благодаря богатству значений, развив-

шихся внутри этикета (как положительных, так и отрицательных),

'Зинхм числом (мт.). - Прим. мрев.

207

человек с тонким чутьем может путем холодного следования правилам

реально выразить значительно более ядовитую враждебность, чем бы

он выразил, презрев этикет, очевидным всплеском враждебности. В

этом случае этикет - необычайно тонкая символическая игра, в ко-

торой индивиды с их реальными отношениями играют роль игроков,

а общество - роль искусного третейского судьи.

Образование - тоже полностью символическая сфера поведения.

Многое из того, что касается направленности и значимости его ло-

гических оснований, не может быть проверено. Никто не знает и

вряд ли способен понять, в какой мере каждый конкретный человек

может хорошо овладеть латынью, французским языком, математикой

или историей. Упражнения на освоение такого знания сами по себе

представляют не более, чем символические жесты. Для обучения со-

циальной психологии, как бы ни понимать ее содержание и методы,

можно выделить особенно богатое и хорошо структурированное мно-

жество символов, выражающих общественные потребности индивида

и позволяющих ему ориентироваться относительно окружающих. То,

что некоторый индивид имеет ученую степень бакалавра, может сви-

детельствовать, а может и не свидетельствовать, что он знает или

некогда знал что-то о римской истории и тригонометрии. Для ученой

степени существенно то, что она помогает индивиду сохранить опре-

деленное положение, которое социально или экономически более же-

лательно, чем некоторое другое положение, которого можно достичь

без помощи этой ученой степени. Общество испытывает недоверие к

функционированию определенных единиц в образовательном процессе

и вынуждено приносить символические жертвы, изобретая такие по-

нятия, как воспитание сознания.

Следует обратить внимание на то, что нередко символические зна-

чения можно распознать с первого раза, когда символическая значи-

мость (value), вообще-то бессознательная или сознательная лишь во

второстепенном смысле, исчезает из некоторой социализованной схе-

мы поведения (pattern of behavior), а предполагаемая функция, ко-

торая вплоть до этого времени считалась более чем достаточной для

объяснения и сохранения этой схемы поведения, теряет свою значи-

тельность (significance) и рассматривается в лучшем случае лишь как

бесполезная рационализация. Например, председательство в каком-

либо комитете имеет символическую значимость лишь в таком обще-

стве, где принято верить в две вещи: что административные функции

каким-то образом возвышают личность над теми, кем она управляет;

и что идеальное общество - демократическое, и те, кто от природы

обладают большими способностями, чем другие, каким-то образом

автоматически оказываются на более высокой ступени администра-

тивной лестницы. Если бы люди наконец почувствовали, что адми-

нистративные функции - не более, чем символические автоматизмы,

то председательство в комитете воспринималось бы лишь как застыв-

ший символ, а та специфическая значимость, которая сейчас ощуща-

ется как исконно присущая ему, стала бы исчезать.

208

Важная область исследования - индивидуальный символизм в

использовании культурных стереотипов. Индивидуальные символиз-

мы часто более значимы, ибо они скрыты от сознания и служат

пружинами реального поведения. Интерес к науке может быть тща-

тельно сублимированным символом бессознательного тяготения к то-

му, с чем считается связанным человек, играющий важную роль в

формировании чьей-то личности (например, сокрушению религии

или, наоборот, к открытию Бога), а эти мощные привязанности в

свою очередь служат символами подавленной ненависти или любви.

Многие филантропические устремления вдохновлены бессознатель-

ным желанием вглядеться в судьбы, которые ты, к твоему удоволь-

ствию, не можешь разделить. Само общество, усовершенствуя свои

жесткие механизмы благотворительной деятельности, не может в каж-

дом случае или даже в подавляющем большинстве случаев подвергать

благотворительный поступок прагматической критике, но должно для

большинства продолжать удовлетворяться организацией благотвори-

тельности как символическим жестом, способствующим облегчению

страданий. Таким образом, индивид и общество, в бесконечном вза-

имном обмене символическими жестами, строят пирамидальную

структуру, называемую цивилизацией. <Кирпичиков>, которые лежат

в основании этой структуры, совсем немного.

Коммуникация

Совершенно очевидно, что для формирования общества, его объеди-

нений и подразделений, а также для обеспечения взаимопонимания меж-

ду его членами необходимы какие-то процессы коммуникации. Хотя мы

часто говорим об обществе как о статичной структуре, определяемой тра-

дицией, однако в более точном смысле это совсем не так: общество пред-

ставляет собой в высшей степени запутанную сеть актов частичного или

полного взаимопонимания между членами организованных объединений

разного размера и сложности - от влюбленной пары или семьи до Лиги

Наций или той постоянно увеличивающейся части человечества, которая

попадает в сферу действия прессы через все ее транснациональные раз-

ветвления. Общество только кажется статичной суммой социальных инс-

титутов: в действительности оно изо дня в день возрождается или твор-

чески воссоздается с помощью определенных актов коммуникативного

характера, имеющих место между его членами. Таким образом, нельзя

говорить о существовании республиканской партии как об отдельной сущ-

ности, а лишь о существовании ее в той степени, в какой ее традиции

постоянно поддерживаются или обогащаются такими простыми актами

коммуникации, как голосование Джона Доу за республиканскую партию

(что представляет собой передачу некоторого типа сообщения) либо фор-

мальная или неформальная встреча нескольких человек в определенном

месте в определенное время, собравшихся с тем, чтобы обменяться мне-

ниями и в конечном счете решить, какие проблемы общенационального

масштаба, реальные или предполагаемые, следует сделать предметом об-

суждения на предстоящем через несколько месяцев собрании членов ре-

спубликанской партии. Республиканская партия как историческая сущ-

ность - всего лишь результат абстракции тысяч и тысяч таких единич-

ных актов коммуникации, которые имеют определенные устойчивые ре-

ферентные свойства, общие для них всех. Если распространить этот при-

мер на любую мыслимую сферу, в которой происходит коммуникация,

мы вскоре убедимся, что любой культурный стереотип и любой единич-

ный акт социального поведения эксплицитно или имплицитно включают

коммуникацию в качестве составной части.

Communication. - In: ^Encyclopaedia of the Social Sciences>. New York:

Macrnillan, 1931, 4, pp. 78-81.

210

^

Удобно проводить разграничение между некоторыми фундамен-

тальными средствами, или первичными процессами, коммуникатив-

ными по своей природе, и некоторыми вторичными средствами, об-

легчающими процесс коммуникации. Возможно, это разграничение не

столь существенно с психологической точки зрения, однако имеет

большое историческое и социальное значение ввиду того, что фунда-

ментальные процессы являются общими для всего человечества, тогда

как вторичные методы возникают лишь на относительно изощренных

уровнях развития цивилизации. В числе первичных коммуникативных

процессов, имеющих место в обществе, можно назвать следующие:

язык; жестикуляция, в самом широком понимании этого слова; ими-

тация публичного поведения и большая и плохо определенная группа

имплицитных процессов, производных от публичного поведения, ко-

торые довольно условно можно назвать <социальным намеком>.

Язык является самым эксплицитным из известных нам видов ком-

муникативного поведения. Здесь нет необходимости давать языку оп-

ределение, укажем лишь, что во всех известных нам случаях язык

состоит из абсолютно полного референциального аппарата фонетиче-

ских символов, способных задавать любой известный социальный ре-

ферент, в том числе все распознаваемые данные из области воспри-

ятия, которыми располагает традиция общества, обслуживаемого дан-

ным языком. Язык - это преимущественно коммуникативный про-

цесс во всех известных нам обществах, и чрезвычайно важно отме-

тить, что, каковы бы ни были недостатки примитивного общества в

плане культуры, язык этого общества все равно создает аппарат ре-

ференциального символизма, столь же надежный, полный и творче-

ски активный, как и аппарат самых изощренных языков, какие мы

только знаем. Применительно к теории коммуникации это означает,

что методы понимания означающих представителями рода человече-

ского в равной степени надежны, сложны и богаты оттенками в лю-

бом обществе, примитивном или развитом.

Жест - это нечто гораздо большее, чем движения рук и других

видимых и способных двигаться частей тела. Интонация нашей речи

может с таким же успехом обозначать отношения и чувства, как и

сжатые кулаки, взмах руки, пожатие плеч или поднятие бровей. Об-

ласть жестов постоянно взаимодействует с собственно языком, однако

имеется множество фактов психологического и исторического харак-

тера, демонстрирующих наличие тонких и тем не менее твердых гра-

ниц между ними. Приведем лишь один пример: логично построенное

сообщение, передаваемое в языковых (в узком смысле) символах в

устной или письменной форме, может полностью противоречить со-

общению, одновременно передаваемому с помощью системы жестов,

состоящей из движений рук и головы, интонации и дыхательной

символики. Первая система может быть полностью сознательной, вто-

рая полностью бессознательной. Языковая коммуникация в отличие

от жестовой является в большей степени официальной и социально

признанной; таким образом, во многом неосознанные символы жестов

211

^_^

I iP

fr '1,4

можно интуитивно интерпретировать в данном контексте как психо-

логически более значимые, чем реально использованные слова. В

случаях, подобных данному, имеет место конфликт между экспли-

цитной и имплицитной коммуникацией в ходе накопления социаль-

ного опыта индивидуума.

Основное условие консолидации общества - имитация публичного

поведения. Хотя такая коммуникация и не является с точки зрения

исходного намерения коммуникативной, тем не менее она всегда имеет

обратную коммуникативную значимость, поскольку в процессе вклю-

чения в образ жизни общества человек в результате принимает зна-

чения, неразрывно связанные с этим образом жизни. Если, скажем,

человек приучается ходить в церковь, поскольку другие члены сооб-

щества подают ему в этом пример, все это выглядит так, как если

бы было получено сообщение и совершено предписанное этим сооб-

щением действие. Функцией языка является формулировка и логи-

ческое обоснование полного содержания этих неформальных сообще-

ний в ходе накопления социального опыта индивидуума,

Еще менее коммуникативным по характеру, чем публичное пове-

дение и его имитация, является <социальный намек> как сумма новых

актов и новых значений, которые имплицитно порождаются этими

типами социального поведения. Так, определенный метод борьбы с

церковными установлениями в данном обществе, на первый взгляд

противоречащий условным значениям этого общества, может тем не

менее стать полностью социально значимым в результате воздействия

сотен предшествующих актов коммуникации, принадлежащих куль-

туре всей группы в целом. Важность несформулированных и невер-

бализованных сообщений в обществе столь велика, что человек, ин-

туитивно не владеющий ими, вполне может ошибиться в оценке не-

которых типов поведения, даже если он будет прекрасно осведомлен

об их внешней форме и сопровождающих их языковых символах.

Формулирование этих менее явных намерений общества - в значи-

тельной степени задача художника.

Коммуникативные процессы действуют не только в обществе как

некотором целом: они бесконечно разнообразны по форме и значению

для разных типов личностных отношений, из которых складывается

общество. Так, фиксированный способ поведения или языковой сим-

вол вовсе не обязательно имеют одинаковую коммуникативную зна-

чимость в пределах семьи, среди членов одной экономической группы

и всей нации в целом. В самом общем виде можно сказать, что чем

уже круг и чем выше уровень понимания, уже достигнутый к данному

моменту, тем более экономным может быть коммуникативный акт.

Всего одно слово, произнесенное в группе близких людей, несмотря

на свою внешнюю неопределенность и неоднозначность, может пред-

ставлять собой гораздо более точное сообщение, чем целые тома тща-

тельно подготовленной корреспонденции, которой обмениваются два

правительства.

212

^Sgj

Имеется, по-видимому, три основных класса методов, направлен-

ных на облегчение первичных коммуникативных процессов в обще-

стве. Их можно обозначить как: языковые преобразования (language

transfers); символизм, возникающий в рамках определенных специ-

альных ситуаций; создание физических условий, благоприятных для

осуществления коммуникативного акта. Самым известным примером

языкового преобразования является письмо. Другой пример - азбука

Морзе. У этой и многих других коммуникативных техник есть одна

общая особенность: несмотря на внешнее несходство этих техник, в

основе их внутренней структуры лежит исходная символическая ор-

ганизация, источником которой является сфера речи. Поэтому с пси-

хологической точки зрения роль таких преобразований заключается

в том, что они распространяют коммуникативный характер речи на

ситуации, в которых по той или иной причине речь оказывается

невозможной.

Для более специфического класса коммуникативных символов по-

словный перевод обратно в речь неосуществим, в речи можно лишь

передать исходный замысел сообщения. К этому классу относятся

такие символические системы, как сигнализация флажками, исполь-

зование сигналов семафора на железной дороге, сигналы горна в

армии и дымовые сигналы. Интересно заметить, что, хотя данные

системы возникли на позднем этапе развития общества, по своей

структуре они совсем не так сложны, как собственно язык. Они

предназначены отчасти для оказания помощи в ситуациях, в которых

ни язык, ни какая-либо форма языкового преобразования оказыва-

ются неприменимыми, отчасти там, где требуется обеспечить автома-

тический характер желательного ответа. Таким образом, поскольку

значения в языке развиты чрезвычайно богато, может оказаться не-

надежным и даже опасным полагаться на язык в тех случаях, когда

ожидается простейший ответ типа <да> или <нет>.

Очевидно, что важное значение имеет развитие физических усло-

вий, позволяющих осуществлять коммуникацию. К числу наиболее

показательных примеров принадлежат железная дорога, телеграф, те-

лефон, радио, самолет. Следует заметить, что, например, железная

дорога или радио сами по себе не являются средствами коммуника-

ции, они становятся таковыми лишь вследствие того, что облегчают

представление стимулов, действующих в качестве символов коммуни-

кации или содержащих намеки на коммуникативное значение. Так,

телефон будет бесполезен, если партнер на другом конце провода не

понимает языка того, кто ему звонит. Точно так же с коммуника-

тивной точки зрения абсолютно несущественно, что железная дорога

доставляет меня в некоторое место, если только никакие общие ин-

тересы не связывают меня с обитателями этого места. Игнорирование

этих очевидных фактов привело к тому, что некоторые авторы пре-

увеличивают важность распространения в современном мире таких

изобретений, как железная дорога и телефон.

213

История цивилизации характеризуется постоянным расширением

сферы действия коммуникации. В типичном примитивном обществе

коммуникация ограничена и распространяется на членов племени и

в лучшем случае на небольшое количество окружающих племен, от-

ношения с которыми носят скорее эпизодический, чем постоянный

характер; роль этих соседних племен заключается в том, что они

служат своего рода посредником между значимым психологическим

миром - миром культуры своего племени - и огромным незнакомым

и нереальным миром, лежащим за его пределами. В нашей собствен-

ной современной цивилизации за появлением новой парижской мо-

дели платья быстро следует ряд обязательных событий, в результате

которых та же модель появляется в таких отдаленных местах, как

Берлин, Лондон, Нью-Йорк, Сан-Франциско и Иокогама. Глубинной

причиной столь удивительного изменения в сфере действия и скоро-

сти распространения коммуникации является постепенное распрост-

ранение культурных свойств, иными словами, значимых культурных

реакций. Среди различных типов распространения культурных

свойств огромное значение принадлежит распространению самого язы-

ка. Важное значение имеют, конечно, и вторичные технические сред-

ства, облегчающие осуществление коммуникации.

Увеличение количества средств, расширяющих сферу действия

коммуникации, имеет два важных последствия. Во-первых, увеличи-

вается собственно дальность коммуникации, так что в некотором от-

ношении весь цивилизованный мир с психологической точки зрения

становится эквивалентным примитивному племени. Во-вторых, умень-

шается значение обычной географической близости. Вследствие тех-

нического характера таких изощренных коммуникативных средств,

географически удаленные друг от друга области могут в плане по-

ведения быть в действительности гораздо ближе друг к другу, чем

соседние регионы, которые с исторической точки зрения должны

иметь больший объем общих знаний. Это, естественно, порождает

тенденцию социологической и психологической перекройки карты ми-

ра. Уже в настоящее время можно говорить о том, что удаленные

друг от друга представители <научного мира> образуют социальную

общность вне каких-либо определенных географических границ. Дру-

гой пример: мир городской культуры в Америке довольно резко про-

тивопоставлен миру сельской культуры. Ослабление роли географи-

ческого фактора в социальной организации должно в конце концов

серьезно изменить наше отношение к значению личных связей, со-

циальных классов и даже национальностей.

За облегчение коммуникации приходится платить, так как все

труднее становится удерживать направляемое сообщение в тех гра-

ницах, на которые оно рассчитано. Простой пример, иллюстрирую-

щий эту новую проблему, - нежелательность говорить некоторые

вещи по телефону. Другой пример - незаметно подступающее па-

дение в цене литературных и художественных ценностей благодаря

предвидимому и экономически выгодному <расширению спроса>. Все

214

действия, требующие определенной близости для понимания, стано-

вятся затруднительными и поэтому избегаются. Еще неизвестно, не

является ли создание новых препятствий для коммуникации факто-

ром, постоянно регулирующим очевидное расширение публичной ком-

муникации. Опасение быть слишком легко понятым можно во многих

случаях определить как опасение быть понятым слишком многими -

в действительности столь многими, что это может ставить под угрозу

психологическую реальность образа расширенного <я>, противопо-

ставленного <не-я>. Однако в целом раздражающим или угрожающим

воспринимается скорее то, что является препятствием для коммуни-

кации. В современном мире наиболее важным из таких препятствий

является, несомненно, огромное разнообразие языков. Громадный

объем энергии, затрачиваемый на осуществление задачи перевода,

обусловливает горячее желание насколько возможно облегчить язы-

ковые трудности. В конце концов представляется фактически неиз-

бежным, что цивилизованный мир примет некоторый язык междуна-

родной коммуникации, например, английский или эсперанто, который

может быть предназначен для собственно денотативных целей.

Диалект

В специальном лингвистическом употреблении термин <диалект>

имеет несколько иные коннотации, чем соответствующее слово в

обычном употреблении. Для лингвиста не существует принципиальной

разницы между <диалектом> и <языком>, генетические связи кото-

рого, пусть и отдаленные, с некоторым другим языком могут быть

продемонстрированы. Предпочтительно термин <диалект> употребля-

ется по отношению к форме речи, которая не настолько отличается

от другой формы речи, чтобы их носители не понимали друг друга.

Так, диалектами одного языка можно считать русский и белорусский.

Аналогично эльзасский, швабский и швейцарский немецкий являются

диалектами или группами диалектов единого народного языка. Од-

нако само по себе взаимопонимание между носителями форм речи -

не самый важный критерий, который интересует лингвиста. Гораздо

больше его интересует наличие и степень исторических взаимосвязей,

проявляющихся в речи. С точки зрения лингвиста, венецианский и

сицилийский являются в равной степени диалектами итальянского

языка, хотя с точки зрения взаимопонимания между их носителями,

эти диалекты вполне можно было бы назвать отдельными языками.

Русский, польский, чешский, болгарский и сербский, которые услов-

но считаются отдельными языками из-за наличия соответствующих

национальных образований, в такой же степени являются диалектами

общеславянского языка (или праязыка), в какой венецианский и си-

цилийский - диалектами гипотетического общеитальянского языка.

Если в одно и то же время функционируют явно близкие формы

речи, лингвист никогда не скажет, что одна из них представляет

собой диалект другой, а лишь только то, что они в равной степени

являются диалектами одного общего прототипа, известного или ги-

потетически восстановленного. Когда эти формы расходятся настоль-

ко, что не только становятся взаимонепонимаемыми, но и вообще не

обнаруживают очевидной связи между собой, скорее будет использо-

ваться термин <язык>, а не <диалект>, однако в принципе различий

между ними нет. Так, в определенном смысле все романские, кельт-

Dialect. - In: <Encyclopaedia of the Social Sciences>. New York: Macrnillan,

1931, 5, pp. 123-126.

216

ские, германские, славянские языки и все индоарийские языки - это

просто группы диалектов общеарийского, или общеиндоевропейского,

языка.

Группа диалектов - это всего лишь проявление в социализован-

ной форме универсальной тенденции к индивидуальному варьирова-

нию речи. Эти вариации влияют на фонетическую форму языка, его

формальные характеристики, словарь и такие просодические призна-

ки, как интонация и ударение. Ни один из известных языков (если

только он искусственно не культивировался для ритуальных или ка-

ких-либо других не общепринятых целей), насколько мы знаем, не

устоял против тенденции распада на диалекты, каждый из которых

в конце концов мог приобрести статус отдельного языка. Можно

проводить разграничение между диалектами, образованными в ре-

зультате внутренней дифференциации, и диалектами, обязанными

своим происхождением смене языка. Общество, принимающее язык,

отличный от языка, ранее используемого в данном обществе, неосоз-

нанно вносит в этот новый язык особенности своей собственной фор-

мы речи, достаточно значимые для того, чтобы придать используе-

мому иностранному языку диалектную окраску. Многие лингвисты

отводят важную роль в образовании диалектов воздействию субстрат-

ных языков. Например, считается, что некоторые характерные осо-

бенности и кельтских, и германских языков обязаны своим сущест-

вованием сохранению в них фонетических особенностей доарийских

языков.

В менее техническом или в чисто бытовом употреблении термин

<диалект> имеет несколько иные коннотации. Считается, что челове-

ческая речь делится и стандартизуется на некоторое количество об-

щепризнанных форм, называемых <языками>, каждый из которых в

свою очередь имеет ряд менее значимых вариантов, известных под

названием диалектов. Диалект рассматривается как отступление от

стандартной нормы, во многих случаях даже как ее искажение. С

исторической точки зрения такой подход неправомерен, поскольку

подавляющее большинство так называемых диалектов - это просто

регулярно развивавшиеся в разных направлениях более ранние фор-

мы речи, предшествовавшие засвидетельствованным языкам.

Весьма распространенная путаница в данном вопросе в основном

возникает потому, что вопрос о языке рассматривается как произ-

водный от вопроса о той национальности в составе более широкой

культурной и этнической группы, которая с течением времени адап-

тируется и поглощает местные традиции. Язык такой национальности

обычно основан на местном диалекте и распространяется за счет дру-

гих диалектов, которые вначале обладали таким же престижем, что

и ныне культурно более значимый диалект.

Так, например, из огромного количества диалектов, на которых

говорят в Германии, в немецкоязычных кантонах Швейцарии и в

Австрии, лишь очень немногие могут считаться модифицированными

формами верхненемецкого (Hochdeutsch), избранного в процессе

217

культурного развития на роль языка литературы, церкви, театра и

вообще любой культурной деятельности. Диалекты немецкоязычных

народностей восходят непосредственно к древневерхненемецкому язы-

ку раннего средневековья, тому немецкому языку, который уже тогда

был богато представлен в виде диалектов. Современный стандарти-

зованный язык школьного образования возник в истории немецкого

языка сравнительно поздно в результате принятия одного из верх-

несаксонских диалектов в качестве общепризнанного средства офи-

циального общения между немецкоязычными землями. В распрост-

ранении этой формы немецкого языка в качестве признанного стан-

дарта большую роль сыграла Библия Лютера. Однако на то, чтобы

Hochdeutsch приобрел общепризнанную фонетическую форму и стал

рассматриваться в качестве нормализованной формы устного обще-

ния, потребовалось много времени. И по сию пору значительная часть

немцев, включая и образованные слои, двуязычны в том смысле, что

в официальных целях используют стандартный немецкий язык, а в

повседневном общении - местный диалект.

Истории всех других национальных языков Европы и других ча-

стей света в той или иной степени повторяют историю немецкого

языка. По тем или иным причинам культурного характера внутри

языкового сообщества, раздробленного на большое число диалектов,

один из местных диалектов принимается в качестве предпочтительной

или желательной формы речи. Этот принятый всеми местный диалект

становится символом культурных ценностей и распространяется в

ущерб другим местным формам речи. Словарь, форма и в конце

концов произношение становятся все более и более обязательными.

Говорящие на местных диалектах начинают стесняться своих специ-

фических речевых форм, поскольку последние лишены престижной

значимости стандартизованного языка; и в конце концов создается

иллюзия существования основного языка, обслуживающего обширную

область, являющуюся территорией проживания нации или националь-

ности, и множества местных форм речи как некультурных и испор-

ченных вариантов основной нормы. Однако хорошо известно, что эти

отклонения от стандартной нормы с исторической точки зрения го-

раздо более архаичны, чем норма, от которой, как считается, они

отклоняются.

Местные диалекты - это в некотором смысле языки меньшинства,

однако термин <язык меньшинства> следует зарезервировать для со-

вершенно иной формы речи - той, которая используется националь-

ным меньшинством, живущим в составе политически оформленной

нации. Примером такого языка мог бы служить баскский язык, рас-

пространенный на юго-западе Франции и севере Испании, или бре-

тонский язык Бретани. Эти языки не являются ни диалектами фран-

цузского языка, ни диалектами испанского, а представляют собой

исторически совершенно самостоятельные языки, которые в культур-

ном отношении оказались на вторых ролях.

218

Вполне естественно, что не существует жесткой границы между

диалектом и местным вариантом меньшей значимости, таким, напри-

мер, как английский язык Новой Англии в противоположность анг-

лийскому языку среднего Запада. В более старых диалектах связь

со стандартизованной речью несомненно вторична, в то время как

для таких местных вариантов, как американский язык Новой Англии

или американский язык Среднего Запада, стандартный английский

язык, хотя и в расплывчатом виде, все-таки присутствует в сознании

каждого носителя в качестве естественной основы этих вариантов,

которые таким образом психологически (а может быть, и историче-

ски) являются вариантами этой стандартной нормы. Конечно, гово-

рящий на местном диалекте в Швейцарии или йоркширском диалекте

английского языка мог бы выстроить националистическую доктрину

в защиту своего местного диалекта в противоположность принятому

языку культурно значимой группы. Однако будь такая попытка сде-

лана в отношении английского языка американского Среднего Запада,

она выглядела бы крайне странно в силу того, что эта разновидность

английского языка оценивается в лучшем случае как последующее

отклонение от более ранней нормы. Но как это обычно бывает с

социальными явлениями, символическое отношение в таких случаях

важнее, чем объективные исторические факты.

Начиная с момента формирования основных национальных языков

Европы и вплоть до конца средних веков действовало множество

социальных и политических факторов, представляющих собой угрозу

для статуса местных диалектов. По мере того, как усиливалась власть

суверена, возрастал и престиж языка его двора, постепенно проникая

во все возможные сферы официальной жизни. В то время как рим-

ско-католическая и греческая церкви, языки которых использовались

в качестве священных языков церковной службы, мало интересова-

лись проблемой соотношения народной и стандартизованной речи,

протестантские течения, которых в большей степени беспокоила не-

посредственная связь верующих с богом, естественно, подчеркивали

значение народной речи и прилагали усилия для распространения

избранной формы народной речи на все более обширные территории.

Стандартизацию английского и немецкого языков часто связывают с

воздействием Библии Лютера и Библии короля Якова. В более поз-

дний период огромную роль в распространении стандартизованных

форм речи сыграли возросший уровень всеобщего образования и не-

обходимость установления взаимопонимания в деловой сфере.

Однако, несмотря на всевозможные воздействия такого рода, ве-

дущие к стандартизации, местные диалекты, особенно в Европе, на-

стойчиво ей сопротивлялись, проявляя при этом достойную удивления

жизнеспособность. Очевидно, консервативность диалектов не является

исключительно отрицательным фактором, порождающим инерцион-

ность речи и препятствующим проникновению культурного влияния

во все уголки данной местности. В значительной степени консерва-

тивность представляет собой положительный фактор, обусловливаю-

219

щий сопротивление местных диалектов чему-то такому, что смутно

осознается как враждебное. Это легко понять, если взглянуть на язы-

ки и диалекты не как хорошие или плохие по своей внутренней сути

формы речи, а как на символы социальных отношений. До наступ-

ления современной индустриальной эпохи культура в основном но-

сила весьма локальный характер, несмотря на унифицирующее воз-

действие правительства, религии, образования и бизнеса. Культура,

которая постепенно просачивалась из больших городов, воспринима-

лась как нечто чужеродное и поверхностное, несмотря на ее высокую

престижность. Местная речь ассоциировалась с родственными узами

и самыми ранними эмоциональными переживаниями человека. Поэ-

тому изучение стандартизованного языка едва ли представлялось ес-

тественным где-либо, кроме нескольких центров, в которых более

высокая культура казалась вполне уместной. Но даже и там обычно

возникал разрыв между стандартизованным языком образованных

классов и просторечием местных жителей. В результате кокни пси-

хологически так же отдален от стандартного английского языка Ве-

ликобритании, как и диалекты крестьян Йоркшира и Девона, На

европейском континенте, особенно в Германии и Италии, культура,

представленная, например, стандартизованным немецким или стан-

дартизованным итальянским, до недавнего времени представляла со-

бой крайне маломощную психологическую структуру, и официальный

язык такой культуры едва ли мог выполнить задачу адекватной сим-

волизации в высшей степени отличающихся друг от друга народных

культур германоязычных и италоязычных регионов.

Век просвещения (XVIII столетие) был в целом настроен враж-

дебно по отношению к диалектам, а вот следовавший за ним роман-

тизм придал народному языку некий ореол, который, возможно, был

связан с идеализацией местных языков как символов национальной

солидарности и территориальной целостности. Очень немногие писа-

тели XVII-XVIII вв. отнеслись бы серьезно к использованию диа-

лекта в литературном произведении. И лишь позже могли произойти

такие события, как романтическое возрождение нижнешотландского

языка в лирике Роберта Бернса, усилия Фрица Ройтера создать ниж-

ненемецкий (Plattdeutsch) литературный язык, попытка Мистраля

возродить давно утерянную славу провансальского языка. Можно

предположить, что такое возрождение интереса к различиям языков -

не что иное, как преходящий этап в истории современного человека.

А если так, то это тесно связано с ростом национализма в последнее

время. Сомнительно, чтобы такие страны, как Литва, Эстония и Че-

хословакия, могли бы с такой легкостью доказать свое право на

существование, если бы не ощущение, что точно так же, как для

каждой национальности необходим свой язык, каждому <свободному>

языку для выполнения присущей ему миссии необходима своя наци-

ональность и территориальная независимость. По-видимому, лучшим

примером того, что можно было бы назвать лингвистическим роман-

тизмом, является попытка ирландских националистов возродить в

220

r^^

""_t- ф"- щ

.. \ -"'__^.^^^?

активном виде гаэльский язык - такую речевую форму, которая

никогда не подвергалась стандартизации в литературных целях (за

исключением фольклора) и которая глубоко чужда большинству на-

иболее образованных представителей из числа ирландских национа-

листов.

Уважение к местным формам речи, несомненно, получило поддер-

жку со стороны лингвистов-профессионалов с характерной для них

тенденцией рассматривать все языки и диалекты как одинаково важ-

ные в исторической перспективе. Однако очень сомнительно, чтобы

в конце концов языковой локализм смог оказаться победителем. Об-

раз мыслей современных людей становится все более реалистическим

и прагматическим в сфере деятельности и все более концептуальным

и нормативным в сфере мышления. Обе эти тенденции по своей

внутренней сути враждебны языковому локализму любого рода и тем

самым, естественно, препятствуют консервативности диалектов. Обя-

зательное обучение, обязательная военная служба, современные сред-

ства связи и урбанизация - вот лишь некоторые наиболее очевидные

факторы, играющие роль в распространении этих тенденций, линг-

вистический аспект которых можно сформулировать в следующем

виде: слова должны либо вести к осуществлению однозначных дей-

ствий со стороны членов всей той группы, которая представляет собой

единую культурную общность, либо, если говорить о мыслительной

сфере, должны ассоциироваться с понятиями все менее и менее ча-

стного характера. И поэтому в конце концов мы можем с полным

основанием рассматривать такие события, как возрождение гаэльского

языка в Ирландии и попытки спасти от культурного вымирания язы-

ки и диалекты меньшинств, как нечто вроде небольших завихрений

в общем могучем потоке стандартизации речи, который начался на

исходе средневековья. В современную эпоху эта проблема является

более сложной, чем в классический или средневековый период, по-

скольку в соответствии с современными представлениями процесс

стандартизации должен протекать в демократической, а не в аристо-

кратической форме.

Сделаем одно замечание относительно социально-психологического

аспекта диалектных форм речи. Как правило, отчетливо выраженные

диалектные особенности расценивались как показатели пониженного

статуса, однако если самосознание местного населения высоко развито

и если значение местной социальной группы для жизни нации в

целом это допускает, то местный диалект может стать символом сво-

его рода извращенной гордости. Именно такое уникальное зрелище

представляют собой примеры нижнешотландского языка как признан-

ного и прекрасно организованного лингвистического механизма и кок-

ни как механизма нежелательного и уродливого. Эти оценки явля-

ются фактами, внешними по отношению к языку, но они имеют столь

же решающее значение в мире культурных символов.

Если человек вырос в сообществе, использующем свой особый

диалект, и впоследствии становится членом другого сообщества с

221

w&"r^ '

-^

иным типом речи, то возникают некоторые весьма интересные про-

блемы личностного характера, связанные со статусным, или аффек-

тивным, символизмом этих различающихся форм речи. Людей, ко-

торые испытывают внутреннее чувство неуверенности относительно

своей роли в обществе, часто можно обнаружить благодаря тому, что

они неосознанно выдают свою неуверенность, испытывая колебания

при выборе произношения, интонации или подборе слов. Когда под

влиянием эмоционального стресса такие люди бывают отброшены на-

зад к своему прежнему эмоциональному опыту - иными словами,

происходит <регресс> - они, вполне вероятно, могут вновь вернуться

к своей прежней диалектной речи. По-видимому, проблема отношения

человека к различным диалектам и языкам, с которыми ему прихо-

дится иметь дело, чрезвычайно значима, ее значение выходит за рам-

ки анекдотических ситуаций; она представляет собой важнейший ас-

пект более общей проблемы - воздействия на личность нагрузок в

процессе культурных изменений.

Язык

Дар речи и упорядоченного языка характеризует все известные

человеческие общности. Нигде и никогда не было обнаружено ни

одного племени, которое не знало бы языка, и все утверждения про-

тивного - не более как сказки. Не имеют под собой никаких осно-

ваний и рассказы о существовании народов, словарный состав кото-

рых якобы настолько ограничен, что они не могут обойтись без по-

мощи сопроводительных жестов и поэтому не в состоянии общаться

в темноте. Истина заключается в том, что язык является совершен-

ным средством выражения и сообщения у всех известных нам наро-

дов. Из всех аспектов культуры язык, несомненно, первым достиг

высоких форм развития, и присущее ему совершенствование является

обязательной предпосылкой развития культуры в целом.

Существует ряд характеристик, которые применимы ко всем язы-

кам - живым или мертвым, письменным или бесписьменным. Во-

первых, язык в основе своей есть система фонетических символов

для выражения поддающихся передаче мыслей и чувств. Иначе го-

воря, языковые символы являются дифференцированными продукта-

ми голосовой деятельности, сопряженной с гортанью высших млеко-

питающих. Теоретически можно предположить, что нечто подобное

языковой структуре могло бы развиться из жестов или иных движе-

ний тела. Тот факт, что письмо, возникшее уже на высоких ступенях

развития человека, представляет прямую имитацию системы устного

языка, доказывает, что язык как чисто техническое и логическое

изобретение не зависит от употребления артикулированного звука.

Тем не менее, действительная история человека и обилие антрополо-

гических данных с безусловной определенностью свидетельствуют в

пользу того положения, что звуковой язык предшествовал всем дру-

гим видам коммуникативного символизма, которые, как письмо, ис-

Language. - In: <Encyclopaedia of the Social Sciences>. New York: Macrnlilan,

1933, 9, pp. 155-169 (= SW, pp. 7-32).

Имеется сокращенный перевод этой работы (Се пир Э. Язык. - В кн.:

Звегинцев В. А. История языкознания XIX-XX вв. в очерках и из-

влечениях. Издание 3-е. Часть 2. М., 1965), текст которого был частично ис-

пользован переводчиком при подготовке настоящего перевода (с разрешения О. В.

Звегинцевой). - Прим. ред.

223

пользовались в замещающей функции или же, как жест, только со-

провождали речь. Используемый для языковой деятельности речевой

аппарат - одинаков у всех известных нам народов. Он состоит из

гортани с тонко регулируемыми голосовыми связками, носа, языка,

твердого и мягкого нёба, зубов и губ. Хотя первоначальные импуль-

сы, образующие речь, локализуются в гортани, более точная фоне-

тическая артикуляция обусловлена, главным образом, деятельностью

мускулов языка - органа, первичная функция которого не имеет

никакого отношения к производству звуков, но без которого в про-

цессе реальной речевой деятельности было бы невозможно развитие

эмоциональных криков в то, что мы называем языком. Именно в

силу этого обстоятельства речь (speech), да и сам язык (language),

обычно называется <языком> (tongue), то есть именем этого органа.

Таким образом, язык не является простой биологической функцией

даже в отношении простого производства звуков, так как первичные

двигательные навыки гортани должны были подвергнуться чрезвы-

чайно основательной перестройке посредством языковых, лабиальных

и назальных модификаций, прежде чем <орган речи> оказался гото-

вым для работы. Может быть, именно потому, что <орган речи> -

это разбросанный (diffused) и вторичный комплекс разных видов

физиологической активности, не соответствующих первичным функ-

циям соответствующих органов, язык смог освободиться от непосред-

ственной телесной выразительности.

Вместе с тем существенным свойством всех языков является не

только их фонетичность, но также и их <фонематичность>. Между

артикуляцией голоса в форме звуковой последовательности, непос-

редственно воспринимаемой как простое ощущение, и сложным струк-

турированием этой звуковой последовательности на такие символиче-

ски значимые единицы, как слова, словосочетания и предложения,

происходят очень интересные процессы фонетического отбора и обоб-

щения, которые легко ускользают из внимания, но которые чрезвы-

чайно важны для развития специфически символического аспекта

языка. Язык это не только последовательность артикулированных

звуков; его значимая структура зависит от бессознательного отбора

фиксированного количества <фонетических позиций> или звуковых

единиц. В каждом конкретном употреблении они подвергаются неко-

торым индивидуальным модификациям. Однако при этом чрезвычай-

но важным является то, что в результате бессознательного отбора

звуков в качестве фонем между различными фонетическими позици-

ями возникают определенные психологические барьеры, так что речь

перестает быть только эмоциональным потоком звуков и превраща-

ется в символически значимое произведение, состоящее из ограни-

ченного количества единиц. Здесь напрашивается прямая аналогия с

теорией музыки. Даже самая замечательная и динамичная симфония

строится из ряда материально различимых музыкальных единиц, или

нот, которые в своей физической реальности наплывают друг на дру-

га и образуют беспрерывный поток звуков, но в эстетическом аспекте

224

строго отграничены друг от друга, так что они могут создавать слож-

ные математические формулы значимых отношений. Фонемы любого

языка в своей основе образуют целостную систему, свойственную дан-

ному языку, и слова этого языка, - если и не всегда в реальном

поведении, то по крайней мере на уровне бессознательной теории, -

должны строиться именно из этих фонем. Языки очень разнообразны

по своей фонематической структуре. Но каковы бы ни были детали

этой структуры, непреложным остается факт. что не существует язы-

ков без четко определенной фонематической системы. Различие меж-

ду звуком и фонемой можно показать на простом английском при-

мере. Если слово matter 'дело' произнести нечетко, например, как

во фразе What's the matter? 'В чем дело?', звук t, в производство

которого не была вложена энергия, необходимая для выражения его

физических характеристик, может обнаружить стремление перейти в

d. Тем не менее это <фонетическое> d не будет восприниматься как

функциональное d, но только как особый экспрессивный вариант t.

Очевидно, что функциональное отношение между звуком t в слове

matter и его ^-образным вариантом совершенно иное, чем отношение

между t в слове town 'город' и d в слове down 'вниз'. В каждом

языке можно проводить различие между вариантами чисто фонети-

ческими (экспрессивными или неэкспрессивными) и такими, которые

обладают символической функцией фонематического характера.

Во всех известных языках фонемы образуют определенные и ус-

ловные последовательности, которые тотчас узнаются говорящими как

значимые символы, имеющие предметную отнесенность. В англий-

ском, например, сочетание д и о дает слово до 'идти', представля-

ющее нерасчленимое единство: значение, закрепленное за этим сим-

волом, нельзя получить из соединения <значений> д и о, взятых по

отдельности. Иначе говоря, хотя функциональными единицами язы-

кового механизма являются фонемы, но истинными единицами языка

как символического образования являются условные сочетания таких

фонем. Размер подобных единиц и законы их организации широко

варьируются в различных языках, а накладываемые на них ограни-

чения образуют фонематический механизм, или <фонологию>, дан-

ного языка. Однако теоретические основы звукового символизма ос-

таются одинаковыми для всех языков. Формальное поведение нераз-

ложимого символа также варьируется в широких пределах в различ-

ных языках мира. В качестве такой единицы может выступать или

цельное слово, как в только что приведенном английском примере,

или отдельные значимые элементы, вроде суффикса -ness в слове

goodness. Между значимым и неразложимым словом или компонентом

слова и целостным значением связной речи располагается вся слож-

ная сфера формальных процедур, интуитивно используемых говоря-

щими на данном языке с целью построения из теоретически изоли-

руемых единиц эстетически и функционально полноценных символи-

ческих сочетаний. Эти процедуры образуют грамматику, которую

можно определить как систему формальных механизмов, интуитивно

225

осознаваемых говорящим на данном языке. Видимо, не существует

других типов культурных систем, которые бы так удивительно варь-

ировались и обладали таким обилием деталей, как морфология из-

вестных нам языков. Несмотря на бесконечное разнообразие деталей,

можно утверждать, что все грамматики в равной степени устойчивы.

Один язык может быть более сложным и трудным в грамматическом

отношении, чем другой, но вместе с тем бессмысленно утверждать

(как это иногда делается), что один язык более грамматичен или

формализован, чем другой. Наши попытки рационального осознания

структуры нашего языка способствуют большей сознательности речи

и изучающей ее научной дисциплины, что, конечно, само по себе

интересно с психологической и социальной точек зрения, но это имеет

весьма отдаленное отношение к вопросу о формах в языке.

Помимо этих общих формальных особенностей, язык обладает оп-

ределенными психологическими качествами, делающими его изучение

особенно важным для исследований в области социальных наук. Во-

первых, язык воспринимается как совершенная символическая систе-

ма, использующая абсолютно однородные средства для обозначения

любых объектов и передачи любых значений, на которые способна

данная культура, независимо от того, реализуются ли эти средства

в форме реальных сообщений или же в форме такого идеального

субститута сообщения, как мышление. Содержание всякой культуры

может быть выражено с помощью ее языка, и не существует таких

элементов языкового материала, ни содержательных, ни формальных,

которые не символизировали бы никакого реального значения, каково

бы ни было к этому отношение тех, кто принадлежит к другим куль-

турам. Новый культурный опыт часто делает необходимым расшире-

ние ресурсов языка, но такое расширение никогда не носит характера

произвольного пополнения уже существующих материальных или

формальных ресурсов. Это только дальнейшее применение использу-

емых принципов, и во многих случаях не намного большее, чем

метафорическое расширение значений старых слов. Очень важно ус-

воить, что, как только устанавливается та или иная форма языка,

она может передавать говорящим на данном языке значения, которые

не просто копируют характерные особенности опыта как такового,

но которые в значительной мере должны объясняться как проекция

потенциальных значений на сырой материал опыта. Когда человек,

который за всю свою жизнь видел только одного слона, тем не менее

без всякого колебания говорит о десяти слонах, о миллионах слонов,

о стаде слонов, о слонах, идущих по двое или по трое, о поколении

слонов, - это оказывается возможным потому, что язык обладает

силой расчленять опыт на теоретически разъединимые элементы и

осуществлять постепенный переход потенциальных значений в реаль-

ные, что и позволяет человеческим существам переступать пределы

непосредственно данного индивидуального опыта и приобщаться к

более общепринятому пониманию окружающего мира. Это общепри-

нятое понимание образует культуру, которая не может быть адекватно

определена посредством описания лишь тех наиболее характерных

стереотипов общественного поведения, которые доступны непосредст-

венному наблюдению. Язык эвристичен не только в том простом

смысле, который был показан в приведенном элементарном примере,

но и в более широком смысле, в соответствии с которым его формы

предопределяют для нас определенные способы наблюдения и истол-

кования действительности. Это значит, что по мере того как будет

расти наш научный опыт, мы должны будем учиться бороться с

воздействием языка. Предложение The grass waves in the wind 'Трава

колышется под ветром' (букв. 'в ветре') по своей языковой форме

входит в тот же класс эмпирических знаний о пространственных

отношениях (relational class of experience), что и The man works in

the house 'Человек работает под крышей' (букв. 'в доме'). Ясно, что

язык доказал свою полезность как промежуточный способ решения

проблемы выражения эмпирического опыта, с которым соотносится

это предложение, так как он обеспечил осмысленное употребление

определенных символов для таких логических отношений, как дея-

тельность и локализация. Если мы воспринимаем предложение как

поэтическое и метафорическое, это происходит потому, что другие

более сложные типы опыта с соответствующими им символическими

способами обозначения дают возможность по-новому интерпретиро-

вать эту ситуацию и, например, сказать: The grass is waved by the

wind 'Трава волнуется ветром' или The wind causes the grass to wave

'Ветер заставляет траву волноваться'. Самое главное заключается в

том, что, независимо от того, насколько искусными окажутся наши

способы интерпретации действительности, мы никогда не в состоянии

выйти за пределы форм отражения и способа передачи отношений,

предопределенных формами нашей речи. В конечном счете фраза Friction

causes such and such a result 'Трение приводит к таким-то и таким-то

результатам' не очень отличается от The grass waves in the wind 'Трава

колышется под ветром'. Язык в одно и то же время и помогает, и

мешает нам исследовать эмпирический опыт, и детали этих процессов

содействия и противодействия откладываются в тончайших оттенках

значений, формируемых различными культурами.

Следующей психологической характеристикой языка является тот

факт, что, хотя язык может рассматриваться как символическая си-

стема, сообщающая, обозначающая или иным способом замещающая

непосредственный опыт, он в своем конкретном функционировании

не стоит отдельно от непосредственного опыта и не располагается

параллельно ему, но тесно переплетается с ним. Это подтверждается

широко распространенными, особенно среди примитивных народов,

поверьями о физической тождественности или прямом соответствии

слов и вещей, что является основой магических заклинаний. Даже

пребывая на нашем культурном уровне, нередко трудно провести чет-

кое разграничение между объективной реальностью и нашими язы-

ковыми символами, отсылающими к ней; вещи, качества и события

вообще воспринимаются так, как они называются. Для нормального

227

человека всякий опыт, будь он реальным или потенциальным, про-

питан вербализмом. Это объясняет, почему, например, многие люби-

тели природы не чувствуют, что они находятся в реальном контакте

с ней до тех пор, пока они не овладеют названиями многочисленных

цветов и деревьев, как будто первичным миром реальности является

словесный мир, и никто не в состоянии приблизиться к природе,

пока не овладеет терминологией, каким-то магическим образом вы-

ражающей ее. Именно это постоянное взаимодействие между языком

и опытом выводит язык из неприветливого ряда таких чистых и

простых символических систем, как математическая символика или

сигнализация флажками. Это взаимопроникновение языкового сим-

вола и элемента опыта - не только сокровенный ассоциативный

факт, но также и факт, обусловленный конкретной ситуацией. Важно

понять, что язык не только соотносится с опытом или даже форми-

рует, истолковывает и раскрывает его, но что он также замещает

опыт - в том смысле, что в процессах межличностного поведения,

составляющих большую часть нашей повседневной жизни, язык и

деятельность взаимно дополняют друг друга и выполняют работу

друг друга в прочно организованной цепи челночно взаимодейству-

ющих звеньев. Если кто-нибудь говорит мне: <Одолжи мне доллар>,

я могу, не говоря ни слова, вручить ему деньги или же дать их со

словами: <Вот, возьми>, либо я могу сказать: <У меня нет>, или

<Я дам тебе завтра>. Все эти ответы структурно эквивалентны с

точки зрения некоторой более общей схемы поведения. Совершенно

ясно, что если при анализе язык предстает в качестве символической

системы обозначений, то он далеко не сводится к ней, если учесть

ту психологическую роль, которую играет язык в поведенческом про-

цессе, Причина той почти уникальной степени близости к человеку,

благодаря которой язык резко выделяется среди прочих известных

символических явлений, заключается, по-видимому, в том, что он

усваивается в самом раннем возрасте.

Именно потому, что язык начинает изучаться рано и постепенно,

в постоянной связи с особенностями и требованиями конкретной си-

туации, язык, несмотря на свою квазиматематическую форму, редко

выступает в функции чистой системы обозначений. Он стремится

быть таковой только в научной речи, но и в этом случае возникают

серьезные сомнения, что идеал чистых обозначений вообще применим

к языку. Обыденная речь характеризуется непосредственной экспрес-

сивностью, и всегда следует иметь в виду, что чисто формальная

система звуков, слов, грамматических форм, словосочетаний и пред-

ложений, если ее рассматривать исключительно с точки зрения по-

ведения, осложняется намеренной или ненамеренной экспрессивной

символикой. Выбор слов в конкретном контексте может передать не-

что совершенно противоположное тому, что они значат буквально.

Одно и то же внешнее сообщение истолковывается по-разному в за-

висимости от того, какой психологический статус занимает говорящий

с точки зрения его личных отношений, и с учетом того, не воздей-

228

ствовали ли такие первичные эмоции, как возбуждение, злоба или

страх, на произносимые слова таким образом, что придали им про-

тивоположный смысл. Впрочем, нет оснований опасаться, что экс-

прессивный характер языка может остаться незамеченным. Он на-

столько очевиден, что всегда привлекал к себе внимание. А вот что

часто игнорируется и, кстати говоря, не так-то просто для понимания, -

это то, что квазиматематические схемы (как мы их назвали) языка,

описываемого в грамматиках, хотя и не являются реальными с точки

зрения контекста, обладают тем не менее огромной интуитивной жиз-

ненностью. Эти схемы, никогда на практике не отграничиваемые от

экспрессивных схем, нормальный индивид тем не менее может легко

выделить. То обстоятельство, что большая часть слов или фраз может

почти безгранично варьировать свое значение, свидетельствует о том,

что в языковом поведении сплетаются в необыкновенно сложные ком-

плексы доступные выделению стереотипы двоякого рода. В общих

чертах их можно определить как стереотипы обозначения и стерео-

типы экспрессии.

То, что язык является совершенной системой символизации опыта,

что в конкретном контексте поведения он неотделим от деятельности

и что он является носителем бесчисленных нюансов экспрессивности, -

все это не вызывающие сомнения психологические факты. Но суще-

ствует еще четвертая психологическая особенность, которая более

свойственна языку образованных людей. Она заключается в том, что

системы значимых форм, реализующиеся в языковом поведении, не

всегда нуждаются в речи в прямом смысле этого слова для сохра-

нения своей материальной целостности. В своей основе история пись-

ма - это цепь попыток сформировать независимую символическую

систему на основе графических средств представления; она сопро-

вождалась постепенным осознанием того, что звуковой язык является

более мощной символической системой, чем любая графическая, и

что настоящий прогресс в искусстве письма заключается в отказе от

принципов, из которых оно первоначально исходило. Действующие

системы письма - как алфавитные, так и иные - представляют

собой фактически более или менее точные способы передачи речи.

Исходная языковая система может сохраняться и в более отдаленных

способах передачи; наилучший пример тому - телеграфный код

Морзе. Интересно, что принцип перевода языка из одной формы в

другую не чужд и бесписьменным народам мира. Во всяком случае,

некоторые из видов сигнализации с помощью барабана или рожка,

употребляемые туземцами Западной Африки, по сути являются сред-

ствами передачи структурной организации речи, часто до мельчайших

фонетических подробностей.

Было сделано много попыток установить происхождение языка,

но большей частью они не выходят за пределы умозрительных мыс-

ленных упражнений. В целом лингвисты утратили интерес к этой

проблеме - и по следующим двум причинам. Во-первых, стало ясно,

что не существует истинно примитивных (в психологическом смысле)

229

языков, что современные исследования в области археологии безгра-

нично далеко отодвинули прошлое человеческой культуры и что по-

этому бесцельно выходить за пределы перспектив, открывающихся

исследованием реально существующих языков. Во-вторых, наше зна-

ние психологии и в особенности символических процессов в целом

не настолько основательно и глубоко, чтобы оказать реальную по-

мощь при решении проблемы происхождения речи. Возможно, про-

блема происхождения языка не относится к числу тех проблем, ко-

торые можно решить средствами одной лингвистики; вполне вероят-

но, она представляет часть более широкой проблемы генезиса сим-

волического поведения и его специализации в области гортани, пер-

воначально выполнявшей только экспрессивные функции. Быть мо-

жет, более пристальное изучение поведения детей в заданных усло-

виях способно будет дать некоторые важные выводы, однако вместе

с тем представляется опасным на основе подобных экспериментов

делать заключения о поведении доисторического человека. Больше

оснований полагать, что активно ведущиеся сегодня исследования по-

ведения высших обезьян помогут нам составить некоторое представ-

ление о генезисе речи.

Наиболее популярными из ранних теорий были теория междомет-

ная и ономатопоэтическая. Первая возводит речь к непроизвольным

крикам экспрессивного характера, а вторая исходит из предположе-

ния, что слова нынешних языков представляют собой условные фор-

мы подражаний природным звукам. Обеим этим теориям свойственны

два роковых изъяна. Хотя действительно и междометные и ономато-

поэтические элементы обнаруживаются в большинстве языков, они,

как правило, относительно несущественны и находятся в некотором

противоречии с более обычной языковой материей. Уже сам тот факт,

что они постоянно создаются заново, свидетельствует о том, что они

скорее относятся непосредственно к экспрессивному пласту речи, ко-

торый пересекает основную плоскость референциальной символики,

Второй недостаток еще более серьезный. Суть проблемы происхож-

дения языка заключается не в попытке установить типы звуковых

элементов, образующих историческое ядро языка. Задача скорее за-

ключается в выяснении того, каким образом голосовые артикуляции

любого вида освободились от своей первоначально экспрессивной зна-

чимости. Все, что в настоящее время можно сказать по этому поводу,

сводится к тому, что, хотя речь как доведенное до совершенства

устройство является чисто человеческим достижением, ее истоки, оче-

видно, восходят к способности высших обезьян решать ряд задач

посредством выведения общих форм или схем из деталей конкретных

ситуаций. Привычка истолковывать некоторые отобранные элементы

ситуации в качестве знаков желанного целого могла постепенно при-

вести первобытного человека к неясному ощущению символизма, а

затем на протяжении длительного времени и по причинам, которые

едва ли удастся отгадать, среди тех элементов опыта, которые чаще

всего истолковывались в символическом смысле, оказалась голосовая

230

деятельность, сама по себе большей частью бесполезная или носящая

вспомогательный характер, но часто сопровождающая значимую де-

ятельность. В соответствии с этой точкой зрения язык представляет

собой не столько прямое развитие звуковой экспрессии, сколько ак-

туализацию (в формах звуковой экспрессии) тенденции овладеть дей-

ствительностью, но не непосредственно манипулируя всякий раз ее

элементами, а методом сведения данных опыта к уже известным фор-

мам. Звуковая экспрессия только внешне схожа с языком. Тенденция

выводить происхождение речи из эмоциональной экспрессии не может

привести к чему-либо приемлемому с точки зрения научной теории,

и поэтому должна быть сделана попытка увидеть в языке постепенно

развившийся продукт особой техники или тенденции, которую можно

назвать символической, и квалифицировать эту относительно несуще-

ственную или неполную часть как указывающую на целое. Таким

образом, язык достиг своего нынешнего состояния не в силу своей

замечательной выразительности, а вопреки ей. Речь как деятельность

есть чудесное слияние двух организующих систем - символической

и экспрессивной; ни одна из них не смогла бы достичь нынешнего

совершенства без воздействия другой.

Трудно с точностью установить функции языка, так как он на-

столько глубоко коренится во всем человеческом поведении, что ос-

тается очень немногое в функциональной стороне нашей сознательной

деятельности, где язык не принимал бы участия. В качестве первич-

ной функции языка обычно называют общение. Нет надобности ос-

паривать это утверждение, если только при этом осознается, что воз-

можно эффективное общение без речевых форм и что язык имеет

самое непосредственное отношение к ситуациям, которые никак нель-

зя отнести к числу коммуникативных. Сказать, что мышление, ко-

торое едва ли возможно в каком-либо разумном смысле без симво-

лической системы, вносимой языком, является такой формой обще-

ния, при которой говорящий или слушающий воплощается в одном

лице, - это значит лишь уклониться от сути дела. Аутическая детская

речь свидетельствует, видимо, о том, что коммуникативный аспект

речи преувеличен. Более правильным представляется утверждение,

что изначально язык является звуковой реализацией тенденции рас-

сматривать явления действительности символически, что именно это

свойство сделало его удобным средством коммуникации и что в ре-

альных обстоятельствах социального взаимодействия он приобрел те

усложненные и утонченные формы, в которых он нам известен ныне.

Помимо очень общих функций, выполняемых языком в сферах мыш-

ления, общения и выражения чувств, можно назвать и некоторые

производные от них функции, которые представляют особый интерес

для исследователей общества.

Язык - мощный фактор социализации, может быть, самый мощ-

ный из существующих. Под этим разумеется не только очевидный

факт, что без языка едва ли возможно серьезное социальное взаи-

модействие, но также и тот факт, что обычная речь выступает в

231

качестве своеобразного потенциального символа социальной солидар-

ности всех говорящих на данном языке. Психологическая значимость

этого обстоятельства далеко не ограничивается ассоциацией конкрет-

ных языков с нациями, политическими единствами или более мел-

кими локальными группами. Между признанным диалектом или це-

лым языком и индивидуализированной речью отдельного человека

обнаруживается некоторый тип языковой общности, которая редко

является предметом рассмотрения лингвистов, но чрезвычайно важна

для социальной психологии. Это разновидность языка, бытующая

среди группы людей, связанных общими интересами. Такими груп-

пами могут быть семья, ученики школы, профессиональный союз,

преступный мир больших городов, члены клуба, дружеской компании

из четырех - пяти человек, прошедших совместно через всю жизнь,

несмотря на различие профессиональных интересов, и тысяча иных

групп самого разнообразного порядка. Каждая из них стремится раз-

вить речевые особенности, выполняющие символическую функцию

выделения данной группы из более обширной группы, в которой

малая группа может целиком раствориться. Полное отсутствие отли-

чительных языковых примет у столь мелких групп смутно ощущается

как недостаток или признак эмоциональной бедности. В пределах

конкретной семьи произнесение в детстве < Дуди* вместо ^Джорджи*

может привести к тому, что первая форма утверждается навсегда. И

это домашнее произнесение знакомого имени в применении к данному

лицу превращается в очень важный символ солидарности конкретной

семьи и сохранения чувств, объединяющих ее членов. Постороннему

не легко дается привилегия говорить < Дуди*, если члены семьи чув-

ствуют, что он еще не имеет права преступить порог той степени

фамильярности, которая символизируется употреблением ^Джорджи*

или ^Джордж*. И опять-таки никто не скажет trig 'тригонометрия'

или math 'математика', если только он не прошел через столь зна-

комый и выстраданный опыт учебы в школе или в высшем учебном

заведении. Употребление подобных слов сразу же обнаруживает при-

надлежность говорящего к неорганизованной, но тем не менее пси-

хологически реальной группе. Математик-самоучка едва ли употребит

слово math по отношению к науке, которой он занимается, так как

скрытые студенческие нюансы этого слова ничего не говорят ему.

Чрезвычайная важность мельчайших языковых различий для симво-

лизации таких психологически реальных групп, противопоставленных

политически или социологически официальным группам, инстинктив-

но чувствуется большинством людей. <Он говорит, как мы> равно-

значно утверждению <Он один из наших>.

Язык, помимо своей основной функции как средства общения,

выступает в роли социализующего фактора еще в одном важном ас-

пекте. Это установление социального контакта между членами вре-

менно образуемой группы, например во время приема гостей. Важно

не столько то, что при этом говорится, сколько то, что вообще ведется

разговор. В частности, когда между членами данной группы нет глу-

232

бокого культурного взаимопонимания, возникает потребность заме-

нить его легкой болтовней. Это успокаивающее и вносящее уют ка-

чество речи, используемой и тогда, когда, собственно, и сообщить

нечего, напоминает нам о том, что язык представляет собой нечто

большее, чем простая коммуникативная техника. Ничто лучше этого

не демонстрирует того, до какой степени жизнь человека как живо-

тного, возвышенного культурой, находится во власти вербальных суб-

ститутов физического мира.

Роль языка в накоплении культуры и ее историческом наследо-

вании очевидна и очень существенна. Это относится как к высоким

уровням культуры, так и к примитивным ее формам. Большая часть

культурного фонда примитивного общества сохраняется в более или

менее четко определенной языковой форме. Пословицы, лечебные

заклинания, стандартизованные молитвы, народные предания, песни,

родословные - это лишь некоторые из внешних форм, используемых

языком в качестве средств сохранения культуры. Прагматический

идеал образования, стремящийся свести к минимуму влияние стан-

дартизованных знаний и осуществляющий образование человека пу-

тем возможно более непосредственного контакта с окружающей его

действительностью, несомненно, не принимается примитивными на-

родами, которые, как правило, столь же тесно привязаны к слову,

как и сама гуманистическая традиция. Мало других культур, кроме

китайской классической и еврейской раввинской, заходили так дале-

ко, чтобы заставить слово как основную единицу действительности

заменять вещь или индивидуальный опыт. Современная цивилизация

в целом, с ее школами, библиотеками, бесконечными запасами зна-

ний, мнений, фиксированных в словесной форме чувств, немыслима

без языка, обладающего вечностью документа. В целом мы, видимо,

склонны преувеличивать различие между <высокими> и <низкими>

или насыщенными и развивающимися (emergent) культурами, осно-

вываясь на традиционно сохраняемом вербальном авторитете. Види-

мо, действительно существующее огромное различие заключается ско-

рее в различии внешней формы и содержания самой культуры, не-

жели в психологических отношениях, складывающихся между инди-

видом и его культурой.

Несмотря на то что язык действует как социализующая и унифи-

цирующая сила, он в то же время является наиболее мощным и

единственно известным фактором развития индивидуальности. Харак-

терные качества голоса, фонетическая организация речи, быстрота и

относительная четкость произношения, длина и строение предложе-

ний, характер и объем словаря, употребительность наукообразной

лексики, способность слов откликаться на потребности социальной

среды, и в частности ориентация речи на языковые привычки своих

собеседников, - все это многочисленные комплексные показатели,

характеризующие личность. <Действия говорят громче слов>, - с

прагматической точки зрения это, может быть, и замечательный афо-

ризм, но он свидетельствует о недостаточном проникновении в при-

233

роду языка. Языковые привычки человека весьма существенны как

бессознательные индикаторы наиболее существенных черт его лично-

сти, и в психологическом отношении народ является более мудрым,

чем этот афоризм, когда волей или неволей уделяет много внимания

психологической значимости языка человека. Обычный человек ни-

когда не довольствуется одним лишь содержанием речи, но очень

чувствителен к скрытому смыслу языкового поведения, хотя этот

скрытый смысл почти не поддается сознательному анализу. В общем

и целом не будет преувеличением сказать, что одна из действительно

важных функций языка заключается в постоянной сигнализации того,

какие психологические места занимают его носители в обществе.

Кроме этого, весьма общего, типа личностного самовыражения или

реализации, следует иметь в виду важную роль, исполняемую языком

как заместительным средством выражения для тех индивидов, кото-

рые испытывают повышенные трудности в приспособлении к среде

с помощью первичных схем действий. Даже в самых примитивных

культурах удачно подобранное слово, по-видимому, является более

мощным средством воздействия, нежели прямой удар. Неблагоразум-

но говорить, что <слова - это только слова> (<mere words>), ибо

это значит ставить под сомнение важность и, может быть, даже само

существование цивилизации и личности.

Языки мира можно классифицировать на основе структурного или

генетического принципа. Точный структурный анализ сложное дело,

и поэтому не существует еще основанной на нем классификации,

которая учла бы все поражающее многообразие форм. Следует раз-

личать три критерия классификации: относительная степень синтеза

или оформленности (elaboration) слов языка; степень спайки частей

слова друг с другом; и то, в какой мере основные реляционные

понятия языка прямо выражены как таковые. Что касается синтеза,

то языки выстраиваются в ряд от изолирующего типа (где отдельное

слово по сути неразложимо) до типа, представленного многими язы-

ками американских индейцев (где отдельное слово нередко выступает

как функциональный эквивалент предложения со многими конкрет-

ными референциальными отсылками, выражение которых в большин-

стве языков требует употребления нескольких слов). Удобно разли-

чать четыре стадии синтеза: изолирующий тип, слабо синтетический

тип, вполне синтетический тип и полисинтетический тип. Классиче-

ский пример первого типа - китайский язык, в котором слова, не

будучи затронуты ни внутренними изменениями, ни добавлением пре-

фиксальных либо суффиксальных элементов, способны выражать та-

кие понятия, как число, время, наклонение, падежное отношение и

тому подобные. Этот тип языка - по-видимому, один из самых

редких - лучше всего представлен некоторыми языками Восточной

Азии. Кроме китайского, можно привести такие примеры, как сиам-

ский (тайский), современный тибетский, аннамский (вьетнамский) и

кхмерский (камбоджийский). Более старый взгляд, при котором та-

кие языки считались находящимися на самой примитивной стадии

234

языковой эволюции, сегодня может быть отброшен как устаревший.

Весь материал свидетельствует в пользу противоположной гипотезы -

что такие языки представляют собой логический предел аналитиче-

ского развития некогда более синтетических языков, которые вслед-

ствие процесса фонетической дезинтеграции оказались вынуждены за-

ново выражать аналитическими средствами комбинации понятий, пер-

воначально выражавшиеся в пределах единого слова. Слабо синтети-

ческий тип языка лучше всего представлен наиболее известными со-

временными европейскими языками - такими, как английский,

французский, испанский, итальянский, немецкий, голландский и дат-

ский. В таких языках слова в некоторой степени изменяемы, однако

степень оформленности слова весьма умеренна. Например, формы

множественного числа в английском и французском языках относи-

тельно просты, между тем как системы времен и наклонений во всех

языках этого типа склонны в дополнение к более старым синтетиче-

ским способам использовать аналитические. Третья группа языков

представлена такими языками, как арабский и древнейшие индоев-

ропейские языки типа санскрита, латинского и греческого. Все это -

языки с высокой степенью формальной сложности, в которых такие

обобщающие понятия, как род, число, падеж, время и наклонение,

выражаются весьма изощренно и разнообразно. Благодаря богатству

сведений, извлекаемых из формы отдельного слова, предложение

обычно не столь динамично и организованно, сколь в языках двух

первых вышеупомянутых типов. Наконец, в полисинтетических язы-

ках к формальной сложности выражения основных реляционных по-

нятий добавляется способность организовывать несколько логически

отдельных конкретных понятий в некоторое упорядоченное целое в

пределах единого слова. Классическими примерами этого типа могут

служить эскимосский и алгонкинские языки.

С точки зрения механической связности, объединяющей элементы

слова, языки удобно подразделять на четыре типа. Первый из них,

в котором вообще нет такого процесса комбинации, это вышеупомя-

нутый изолирующий тип. Ко второй группе языков принадлежат все

те языки, в которых слово может быть адекватно представлено в

виде механической суммы элементов, каждый из которых имеет свое

более или менее четко установленное значение и каждый из которых

регулярно используется во всех других словах, в которые входит

соответствующее связанное понятие. Это так называемые агглютина-

тивные языки. По-видимому, большинство языков используют агглю-

тинативную технику, преимущество которой состоит в том, что здесь

логическая разложимость сочетается с экономией средств. Алтайские

языки (типичным примером которых может служить турецкий) и

африканские языки банту по форме агглютинативны.

В третьем типе (в так называемых флективных языках) степень

спайки корневого элемента, или основы, слова и модифицирующих

префиксов или суффиксов больше, чем в агглютинативных языках,

так что во многих случаях становится трудно выделить основу и

235

противопоставить ее наращиваемым элементам. Однако более важным

является тот факт, что в этом случае соответствие между языковыми

элементами и обозначаемыми понятиями будет не столь одно-одно-

значным, как в агглютинативных языках. Например, в латинском

языке понятие множественности выражается многими разными спо-

собами, которые, по-видимому, фонетически мало связаны друг с

другом. Например, конечный гласный или дифтонг в слове equi 'ло-

шади', dona 'дары', mensae 'столы' и конечный гласный и согласный

в слове hostes 'враги' - функционально эквивалентные элементы,

распределение которых зависит от чисто формальных и исторических

факторов, логически не существенных. Далее, в глаголе понятие мно-

жественности выражается очень по-разному, например, сочетанием

двух последних согласных в слове amant 'они любят'. Одно время

было модным оказывать предпочтение <химическим> свойствам флек-

тивных языков типа латинского и греческого в сравнении с чисто

механическими свойствами таких языков, как турецкий. Но эти оцен-

ки сегодня можно отбросить как устаревшие и субъективные. Оче-

видно, они были обусловлены тем, что специалисты, писавшие на

английском, французском и немедком языках, не смогли подняться

выше рационалистического осознания тех языковых структур, с ко-

торыми они были лучше всего знакомы, как находящихся в положе-

нии идеального превосходства.

В качестве ответвления флективных языков может рассматривать-

ся четвертая группа - языки, в которых процессы сращивания, обус-

ловленные действием сложных фонетических законов, в конце концов

привели к созданию моделей внутренней мены (internal change) в

ядерных элементах речи. Такие известные английские примеры, как

слова sing 'петь', sang 'пел', sung 'спетый', song 'песня', дают не-

которое представление о характере этих структур, которые могут

быть названы <символистическими> (symbolistic). Можно выделять

такие разновидности внутренней мены, как качественная мена глас-

ных (changes in vocalic quality), мена согласных (changes in

consonants), количественная мена (changes in quantity), различные

виды редупликации и повторов (repetition), акцентная мека (changes